Левкиппа и Клитофонт

Книга VIII

1. Толь­ко мы хоте­ли сесть и подроб­но пого­во­рить обо всем, что с нами слу­чи­лось, как вле­та­ет Фер­сандр в сопро­вож­де­нии несколь­ких свиде­те­лей, направ­ля­ет­ся с боль­шой поспеш­но­стью к хра­му и, обра­ща­ясь к жре­цу, во весь голос гово­рит:

—Я при свиде­те­лях заяв­ляю, что ты не име­ешь пра­ва осво­бож­дать от оков и смер­ти чело­ве­ка, кото­рый по зако­ну дол­жен уме­реть. Кро­ме того, ты укры­ва­ешь у себя мою рабы­ню, похот­ли­вую безу­ми­цу. Изволь вер­нуть мне ее.

Сло­ва «рабы­ня» и «похот­ли­вая безу­ми­ца» так глу­бо­ко рани­ли мою душу, что я пере­бил его:

—Ты сам три­жды раб, ты сам похот­ли­вый безу­мец. А она сво­бод­на, дев­ст­вен­на и достой­на боже­ства.

—Ах, так ты еще бра­нишь­ся, — заво­пил Фер­сандр, — это ты-то, колод­ник, кото­ро­му место в тюрь­ме!

С эти­ми сло­ва­ми он изо всех сил уда­рил меня по лицу, потом еще; из носа у меня хлы­ну­ла кровь, — вид­но, весь гнев свой он вло­жил в эти уда­ры. Он нано­сил мне уже тре­тий удар, когда по неосто­рож­но­сти рас­шиб свою руку о мои зубы, пора­нив при этом паль­цы. С воем он тот­час отдер­нул руку. Так мои зубы ото­мсти­ли за оскорб­лен­ный нос. Ведь они разо­дра­ли паль­цы, нано­ся­щие удар, без вся­ко­го мое­го уча­стия, так что рука оскор­би­те­ля была нака­за­на за свои дея­ния. Итак, Фер­сандр закри­чал и с неудо­воль­ст­ви­ем пре­кра­тил свои побои, я же сде­лал вид, что не заме­тил нане­сен­но­го ему уве­чья, и на весь храм при­нял­ся при­чи­тать, жалу­ясь на это­го тира­на и насиль­ни­ка:

2.—Где же еще нам искать убе­жи­ща от насиль­ни­ков? Куда бежать? К какой богине обра­тить моль­бы, если не к Арте­ми­де? Ведь нас изби­ва­ют в самом хра­ме! Колотят в оби­те­ли непри­кос­но­вен­но­сти! Такое может про­ис­хо­дить толь­ко в пустыне, где не най­дешь ни одно­го свиде­те­ля! Ты же насиль­ни­ча­ешь на гла­зах самих богов! В хра­ме ока­зы­ва­ют­ся в без­опас­но­сти даже пре­ступ­ни­ки, а меня, не совер­шив­ше­го ниче­го дур­но­го, моля­ще­го помо­щи у Арте­ми­ды, бьют перед самым алта­рем, в при­сут­ст­вии самой боги­ни. Твои уда­ры сып­лют­ся на самое Арте­ми­ду. И, бес­чин­ст­вуя, ты не огра­ни­чи­ва­ешь­ся побо­я­ми, ты нано­сишь раны в лицо, слов­но во вре­мя вой­ны или сра­же­ния, и пол осквер­ня­ет­ся чело­ве­че­ской кро­вью. Хоро­ши воз­ли­я­ния в честь боги­ни! Не вар­ва­ры ли здесь, не тав­ры ли¹, не скиф­ская² ли Арте­ми­да? Ведь у них при­ня­то обаг­рять свя­ти­ли­ща кро­вью! В Ски­фию ты пре­вра­тил Ионию, в Эфе­се льешь кровь, слов­но в стране тав­ров. Возь­ми уж тогда и меч. Хотя зачем тебе желе­зо? Все, что совер­ша­ет меч, сде­ла­ла твоя рука. Рука муже­убий­цы, запят­нан­ная кро­вью, спо­соб­ная на убий­ство!

3. На мои кри­ки сбе­жал­ся народ, при­сут­ст­во­вав­ший в хра­ме, и все ста­ли поно­сить Фер­санд­ра, и сам жрец стал сты­дить его за то, что он поз­во­ля­ет себе откры­то бес­чин­ст­во­вать в хра­ме. Я же при­обо­д­рил­ся и ска­зал:

—Вот что при­шлось вытер­петь мне, сво­бод­но­му чело­ве­ку, выход­цу из не послед­не­го горо­да, при­го­во­рен­но­му к смер­ти, но спа­сен­но­му Арте­ми­дой, кото­рая дока­за­ла ясно, что чело­век этот кле­вет­ник. А теперь мне нуж­но вый­ти из хра­ма и умыть­ся. Да не слу­чит­ся мне сде­лать это в хра­ме, чтобы не осквер­нить про­ли­той кро­вью свя­тую воду.

С боль­шим трудом Фер­санд­ра уда­лось отта­щить и выве­сти из хра­ма. Уже с поро­га он заявил:

—Но ты все рав­но уже осуж­ден и не избе­жишь каз­ни, а мни­мую дев­ст­вен­ность этой гете­ры³ пока­ра­ет сирин­га⁴.

4. Нако­нец он убрал­ся, а я вышел из хра­ма и умыл­ся. Меж­ду тем насту­пи­ло вре­мя обеда, и мы были в выс­шей сте­пе­ни радуш­но при­ня­ты жре­цом. Я не решал­ся смот­реть в гла­за Состра­ту, созна­вая, что раз­гне­вал его, да и сам Сострат избе­гал встре­чать­ся со мной взглядом, так как его сму­щал вид све­жих цара­пин, кото­рые были делом его рук. Лев­кип­па тоже все боль­ше смот­ре­ла в зем­лю. Так что обед пре­вра­тил­ся в сплош­ные вза­им­ные уко­ры. Когда же Дио­нис поне­мно­гу раз­вя­зал нам язы­ки, — ведь он отец сво­бо­ды, — то жрец пер­вым обра­тил­ся к Состра­ту:

—Поче­му, доро­гой гость, ты не рас­ска­жешь нам о себе? Я не сомне­ва­юсь в том, что твой рас­сказ будет изоби­ло­вать любо­пыт­ней­ши­ми при­клю­че­ни­я­ми. За чашей вина осо­бен­но при­ят­но слу­шать подоб­ные повест­во­ва­ния.

Сострат охот­но вос­поль­зо­вал­ся пред­ло­же­ни­ем жре­ца и ска­зал:

—Мой рас­сказ очень прост: имя мое Сострат, родом я из Визан­тия, Кли­то­фон­ту я дядя, а Лев­кип­пе отец. Об осталь­ном, не стес­ня­ясь, рас­ска­жи ты, дитя мое, Кли­то­фонт. Если и выпа­ла на мою долю какая-нибудь печаль, то, вид­но, не ты в этом вино­ват, а злое боже­ство. Думаю, что рас­сказ о горе­стях, кото­рые уже поза­ди, будет тебе ско­рее при­я­тен, чем тяжел, — в рас­ска­зах о про­шед­ших несча­стьях все­гда кро­ет­ся уте­ше­ние.

5. И я начи­наю рас­сказ обо всех наших при­клю­че­ни­ях с того дня, как мы поки­ну­ли Тир, — о пла­ва­нии, о кораб­ле­кру­ше­нии, о Егип­те, о раз­бой­ни­ках, о том, как они схва­ти­ли Лев­кип­пу, о ее искус­но сде­лан­ном чре­ве у жерт­вен­ни­ка, о хит­ро­сти Мене­лая, о люб­ви к ней стра­те­га, о зелье Хэрея, о раз­бой­ни­чьем похи­ще­нии, о ране, кото­рую нанес­ли мне в бед­ро, при­чем я пока­зал шрам. Когда же я дошел до Мели­ты, я со всей воз­мож­ной скром­но­стью опи­сал все, что было, но ни разу не солгал: не ута­и­вая того, что Мели­та влю­би­лась в меня, я рас­ска­зал о моем бла­го­ра­зу­мии, о том, как дол­го она моли­ла меня, как все ее моль­бы оста­ва­лись тщет­ны­ми, как она обе­ща­ла, как она горе­ва­ла. Потом я рас­ска­зал о том, как мы сели на корабль и поплы­ли в Эфес, как мы с ней спа­ли вме­сте и как она, кля­нусь в том Арте­ми­дой, вста­ва­ла с посте­ли, слов­но про­ве­ла ночь с жен­щи­ной. Все это я поведал им без утай­ки, умол­чав лишь о том, как в послед­ний раз все-таки пожа­лел Мели­ту. Потом я рас­ска­зал об обеде, о том, как я сам себя окле­ве­тал, и дошел до самой тео­ри́и.

—Но все, что про­ис­хо­ди­ло со мной, — ска­зал я, — даже срав­нить­ся не может с тем, что вынес­ла Лев­кип­па. Она была про­да­на, она пре­вра­ти­лась в рабы­ню, она копа­ла зем­лю, голо­ва ее лиши­лась сво­ей кра­соты, ты ведь видишь, что она остри­же­на.

И я рас­ска­зал все по поряд­ку. А дой­дя до Сосфе­на и Фер­санд­ра, я обри­со­вал стра­да­ния Лев­кип­пы более подроб­но, чем свои соб­ст­вен­ные, — мне хоте­лось в при­сут­ст­вии ее отца пока­зать, как я люб­лю ее. Я рас­ска­зал, что Лев­кип­па пере­нес­ла бес­чис­лен­ные муки и истя­за­ния, кро­ме одно­го, и, чтобы не под­верг­нуть­ся наси­лию, вынес­ла все осталь­ное.

—И до сего­дняш­не­го дня, отец, она оста­лась такой же, какой ты отпу­стил ее из Визан­тия. Если и по сей день мне не уда­лось добить­ся от нее того, ради чего мы бежа­ли, то хва­лить за это надо не меня, а ее. Она сохра­ни­ла дев­ст­вен­ность в раз­бой­ни­чьем стане и одер­жа­ла победу над самым опас­ным раз­бой­ни­ком, — я имею в виду Фер­санд­ра, это­го бес­стыд­но­го насиль­ни­ка. Мы реши­лись бежать, отец, пото­му что нас гна­ла любовь, это было бег­ство воз­люб­лен­но­го и воз­люб­лен­ной, но все вре­мя, что мы про­ве­ли вме­сте, мы оста­ва­лись бра­том и сест­рой. Если толь­ко мож­но ска­зать про муж­чи­ну, что он дев­ст­вен, то таков я в отно­ше­нии Лев­кип­пы. Всей душой она пре­да­на Арте­ми­де. Вла­ды­чи­ца Афро­ди­та, не сочти себя оскорб­лен­ной нами: не хоте­лось нам стать мужем и женой без бла­го­сло­ве­ния отца. Но теперь он с нами, — при­ди же и ты. Будь мило­сти­ва к нам.

Жрец не про­пу­стил ни одно­го сло­ва из мое­го рас­ска­за, не пере­ста­вая удив­лять­ся, а Сострат даже всплак­нул в том месте, где я опи­сы­вал стра­да­ния Лев­кип­пы.

Закан­чи­вая свое повест­во­ва­ние, я ска­зал:

—Теперь вы зна­е­те о нас все. Но и мне бы хоте­лось, жрец, узнать у тебя одну вещь: что это за сирин­га, кото­рой Фер­сандр, ухо­дя, при­гро­зил Лев­кип­пе?

—Хоро­шо, что ты спро­сил об этом, — отве­тил мне жрец. — Раз мы зна­ем, что это такое, то наш долг рас­ска­зать об этом всем при­сут­ст­ву­ю­щим. Сво­им рас­ска­зом я воз­на­гра­жу тебя за твой.

6.—Ты видишь ту свя­щен­ную рощу, что поза­ди хра­ма? В ней нахо­дит­ся пеще­ра, в кото­рую нет досту­па жен­щи­нам, одни лишь чистые девы могут вой­ти в эту пеще­ру. Вбли­зи вхо­да висит в этой пеще­ре сирин­га. Если у вас в Визан­тии есть такой инстру­мент, то вы зна­е­те, о чем я гово­рю. Если же не все вы доста­точ­но хоро­шо зна­ко­мы с ним, я охот­но рас­ска­жу вам о сирин­ге, а заод­но и о Пане⁵.

Сирин­га состо­ит из несколь­ких тру­бок, каж­дая труб­ка — это трост­ник. Все вме­сте трост­ни­ки зву­чат, как одна флей­та. Рас­по­ло­жен­ные в ряд, они при­креп­ле­ны друг к дру­гу. Спе­ре­ди сирин­га точ­но такая же, как сза­ди. При­чем так как один трост­ник длин­нее дру­го­го, то надо иметь в виду, что с одно­го кон­ца пер­вый трост­ник настоль­ко длин­нее вто­ро­го, насколь­ко вто­рой длин­нее третье­го, и так далее, а с про­ти­во­по­лож­ной сто­ро­ны все трост­ни­ки рав­ны; сред­ний трост­ник ров­но впо­ло­ви­ну коро­че само­го длин­но­го. Не слу­чай­но сирин­га устро­е­на имен­но таким обра­зом, это­го тре­бу­ют зако­ны гар­мо­нии. Самый длин­ный трост­ник изда­ет самый высо­кий звук, а самый корот­кий зву­чит ниже всех. Так поде­ли­ли меж­ду собой тоны край­ние трост­ни­ки, а те, что нахо­дят­ся меж­ду ними, слу­жат пере­хо­дом от высо­ких тонов к басам. Бла­го­да­ря им зву­ча­ние сирин­ги рас­пре­де­ле­но рав­но­мер­но. Так же, как под паль­ца­ми Афи­ны зали­ва­ет­ся флей­та, так в устах Пана поет сирин­га. Но если флей­той управ­ля­ют паль­цы, то сирин­га под­чи­ня­ет­ся дви­же­ни­ям рта масте­ра, под­ра­жаю­ще­го паль­цам. Флей­тист, при­крыв паль­ца­ми про­чие отвер­стия, остав­ля­ет откры­тым одно, через кото­рое льет­ся его дыха­ние, играю­щий же на сирин­ге остав­ля­ет сво­бод­ны­ми все трост­ни­ки, кро­ме одно­го, кото­рый он при­кла­ды­ва­ет к губам для того, чтобы он зазву­чал, — он пере­но­сит свое дыха­ние с одно­го трост­ни­ка на дру­гой, как под­ска­зы­ва­ет ему гар­мо­ния, застав­ля­ю­щая его губы совер­шать пляс­ку на инстру­мен­те.

Но когда-то дав­но сирин­га была не флей­той и не трост­ни­ка­ми, она была пре­крас­ной девуш­кой. Влюб­лен­ный Пан пре­сле­до­вал ее в любов­ном беге, но густой лес укрыл уно­ся­щу­ю­ся от него прочь девуш­ку. Пан уже было настиг ее и про­стер впе­ред руку. Он думал, что догнал ее и дер­жит за воло­сы, — ока­за­лось же, что он схва­тил не воло­сы кра­са­ви­цы, а лист­ву трост­ни­ков. Гово­рят, что деву скры­ла в себе зем­ля, а вме­сто нее роди­ла трост­ник. От гне­ва и обиды Пан сре­зал трост­ник, кото­рый, как он думал, спря­тал его воз­люб­лен­ную. Но и после это­го он не смог ее най­ти. Тогда он поду­мал, что девуш­ка пре­вра­ти­лась в трост­ник, и очень опе­ча­лил­ся отто­го, что сам убил ее, когда сре­зал трост­ник. Он собрал все сре­зан­ные тро­стин­ки, как части ее тела, соеди­нил их вме­сте, взял их в руки и стал цело­вать све­жие сре­зы, слов­но раны девуш­ки; при­ло­жив к ним уста, он изда­вал любов­ные сто­ны, и вме­сте с поце­лу­я­ми каса­лось трост­ни­ков его дыха­ние. Запол­няя отвер­стия, дыха­ние его про­ни­ка­ло сквозь отвер­стия в тро­стин­ки, и сирин­га зазву­ча­ла. Гово­рят, что Пан освя­тил эту сирин­гу, поме­стил ее в пеще­ру, часто ходил туда и при­вык играть на ней. Про­шло вре­мя, и он пода­рил это место Арте­ми­де под непре­мен­ным усло­ви­ем, чтобы ни одна жен­щи­на не про­ни­ка­ла в его пеще­ру.

С тех пор и пове­лось, что если девуш­ку обви­ня­ют в том, что она поте­ря­ла невин­ность, то народ про­во­жа­ет ее к пеще­ре Пана и отда­ет на суд сирин­ге. Девуш­ка, обла­чен­ная в соот­вет­ст­ву­ю­щую одеж­ду, вхо­дит в пеще­ру, и кто-нибудь затво­ря­ет за ней две­ри. Если она ока­зы­ва­ет­ся девой, то из пеще­ры доно­сит­ся певу­чая боже­ст­вен­ная мело­дия, — то ли дыха­ние самой этой мест­но­сти напол­ня­ет сирин­гу, то ли сам Пан наиг­ры­ва­ет на ней. Немно­го пого­дя две­ри пеще­ры сами рас­т­во­ря­ют­ся, и девуш­ка выхо­дит из пеще­ры, убран­ная сос­но­вы­ми вет­вя­ми. Если же, объ­яв­ляя себя дев­ст­вен­ной, она лжет, то из пеще­ры доно­сят­ся сто­ны вме­сто музы­ки, народ тот­час рас­хо­дит­ся и остав­ля­ет обман­щи­цу в пеще­ре. Толь­ко на тре­тий день туда вхо­дит жри­ца этих мест и обна­ру­жи­ва­ет, что сирин­га лежит на зем­ле, а девуш­ка исчез­ла.

При­готовь­тесь к это­му испы­та­нию и будь­те осто­рож­ны. Если Лев­кип­па дей­ст­ви­тель­но девуш­ка, как я бы хотел того, то радуй­тесь: сирин­га будет мило­сти­ва к вам, — нико­гда еще она не погре­ши­ла про­тив исти­ны в сво­ем суде. Если же то, что гово­рит Лев­кип­па, неправ­да, — ведь вы сами зна­е­те, в каких пере­дел­ках ей слу­чи­лось побы­вать, то…

7. Пере­бив жре­ца, Лев­кип­па с жаром ска­за­ла:

—Тут не о чем и гово­рить: я гото­ва тот­час, не дожи­да­ясь вызо­ва, вой­ти в эту пеще­ру и затво­рить­ся в ней.

—Пре­крас­ны твои сло­ва, — ска­зал жрец, — я рад тво­ей скром­но­сти и сча­стью.

Насту­пил вечер, и мы отпра­ви­лись спать в покои, при­готов­лен­ные для каж­до­го из нас жре­цом. Кли­ний не обедал с нами, не желая обре­ме­нять хозя­и­на лиш­ни­ми забота­ми. Он про­вел этот день там же, где был нака­нуне.

Я чув­ст­во­вал, что Сострат несколь­ко обес­по­ко­ен рас­ска­зом о сирин­ге, — он боял­ся, что, сты­дясь перед ним, мы не откры­ли всей прав­ды. Я неза­мет­но кив­нул Лев­кип­пе, чтобы она по мере воз­мож­но­сти успо­ко­и­ла отца, ведь кому же, если не ей, пола­га­лось знать, как это сде­лать наи­луч­шим обра­зом. Она, вер­но, тоже заме­ти­ла состо­я­ние Состра­та, пото­му что сра­зу поня­ла меня. Преж­де чем я кив­нул ей, она уже и сама дума­ла о том, как бы поосто­рож­нее рас­се­ять стра­хи отца. Перед тем как лечь спать, она подо­шла к отцу и тихонь­ко шеп­ну­ла ему:

—Не бес­по­кой­ся, отец, и верь все­му, что я ска­за­ла. Кля­нусь тебе Арте­ми­дой, в наших рас­ска­зах не было ни сло­ва лжи.

Весь сле­дую­щий день Сострат и жрец зани­ма­лись тео­ри́ей, жерт­вы были уже при­готов­ле­ны, при­бы­ли и чле­ны сове­та, чтобы при­нять уча­стие в совер­ше­нии обряда. Мно­го раз при­зы­ва­ли к сла­во­сло­вию боги­ни. Фер­сандр же, кото­рый тоже при­сут­ст­во­вал на бого­слу­же­нии, подо­шел к про­эд­ру и ска­зал ему:

—Назначь суд на зав­тра, пото­му что осуж­ден­но­го кто-то вче­ра осво­бо­дил, а Сосфе­на меж­ду тем нигде нет.

Итак, суд был назна­чен на сле­дую­щий день, и мы гото­ви­лись к нему со всей серь­ез­но­стью.

8. Настал реши­тель­ный день, и Фер­сандр про­из­нес такую речь:

—Не знаю даже, с чего начать, кого обви­нить пер­вым, кого вто­рым. Мно­го пре­ступ­ле­ний совер­ше­но, и мно­го людей в них заме­ша­но, и ни одно из них не усту­па­ет дру­го­му в тяже­сти. Труд­но объ­еди­нить их, так как они не свя­за­ны меж­ду собой. Настоль­ко не дают покоя моей душе неко­то­рые из пре­ступ­ле­ний, что я боюсь, как бы моя речь не затя­ну­лась до бес­ко­неч­но­сти. Ведь гово­ря об одних, я не удер­жусь от того, чтобы не вспом­нить о про­чих. И, спе­ша выска­зать сра­зу все, опе­ре­жая в сло­вах само­го себя, я боюсь лишить свою речь цель­но­сти. Ведь когда пре­лю­бо­деи уби­ва­ют чужих слуг, убий­цы пре­лю­бо­дей­ст­ву­ют с чужи­ми жена­ми, а раз­врат­ни­ки нару­ша­ют тео­ри́и, когда блуд­ни­цы осквер­ня­ют сво­им при­сут­ст­ви­ем свя­щен­но­дей­ст­вия, когда у гос­под ковар­но похи­ща­ют рабынь, что же тогда мож­но сде­лать? Все сме­ша­лось в одну кучу — без­за­ко­ние, раз­врат, бес­че­стье и убий­ство. Вы при­суди­ли чело­ве­ка к смер­ти, не важ­но за что, осуди­ли, свя­за­ли и отпра­ви­ли в тюрь­му, чтобы он про­был там до совер­ше­ния каз­ни. А он, вот он, сто­ит сре­ди нас как ни в чем не быва­ло, и, вме­сто оков, на нем белая одеж­да. Сре­ди сво­бод­ных сто­ит пре­ступ­ник. А ско­ро он, чего доб­ро­го, и заго­во­рит и станет поно­сить меня, и не столь­ко меня, сколь­ко вас и ваш при­го­вор.

Про­чти­те же поста­нов­ле­ние про­эд­ра и его совет­ни­ков. Вы слы­ши­те, что ска­за­но в вашем реше­нии в ответ на выдви­ну­тое мною обви­не­ние? Кли­то­фонт дол­жен уме­реть. Где же палач? Ведь ему над­ле­жит взять с собой Кли­то­фон­та. Дай­те ему яд! Он уже мертв по зако­ну. Срок при­го­во­ра уже про­шел. Что ж ты ска­жешь на это, бла­го­че­сти­вей­ший и скром­ней­ший жрец? В каких боже­ст­вен­ных зако­нах запи­са­но, что доз­во­ля­ет­ся ста­вить себя выше про­эд­ров и судов, спа­сая от нака­за­ния людей, осуж­ден­ных сове­том и при­та­на­ми⁶ на смерт­ную казнь и зако­ван­ных в цепи? Про­эдр, встань со сво­его места, усту­пи ему свою власть и пра­во тво­рить суд. Ты здесь боль­ше не хозя­ин. Ты уже не можешь выно­сить при­го­вор пре­ступ­ни­кам. Сего­дня твои реше­ния отме­ня­ют­ся. Что же ты, жрец, сто­ишь сре­ди нас, как рав­ный сре­ди рав­ных? Под­ни­мись, зай­ми трон про­эд­ра и стань впредь нашим судьей, веди себя как насто­я­щий тиран⁷; огра­ди себя от зна­ния зако­нов, воз­дер­жись от чте­ния судеб­ных поста­нов­ле­ний. Да и не при­чис­ляй себя к роду смерт­ных людей, ты ведь уже ожи­да­ешь покло­не­ния вме­сте с Арте­ми­дой, — и ее пра­ва ты похи­тил. Насколь­ко я знаю, одной толь­ко Арте­ми­де доз­во­ле­но спа­сать людей, кото­рые при­бе­жа­ли к ней в поис­ках защи­ты, и то если при­го­вор еще не объ­яв­лен. Но и сама боги­ня еще ни разу не осво­бо­ди­ла от цепей узни­ка и не изба­ви­ла от смер­ти ни одно­го чело­ве­ка, при­го­во­рен­но­го к ней. Алта­ри суще­ст­ву­ют не для пре­ступ­ни­ков, а для тех, кто попал в беду. Ты же осво­бож­да­ешь от оков и смер­ти имен­но пре­ступ­ни­ков. Не ина­че как твоя власть пре­взо­шла власть Арте­ми­ды! Кто посе­лил­ся в хра­ме, в то вре­мя как место ему в тюрь­ме? Убий­ца и пре­лю­бо­дей под кры­лыш­ком у чистой девы! Увы, раз­врат­ник рядом с дев­ст­вен­ни­цей! А вме­сте с ним и рас­пут­ная дев­ка, сбе­жав­шая от сво­его гос­по­ди­на. Ведь и ее, насколь­ко нам извест­но, ты при­ютил, с ними обо­и­ми ты разде­лил свою тра­пе­зу, пре­до­ста­вив им место у сво­его оча­га. Уж не спал ли и ты с ней, жрец, сде­лав из свя­то­го хра­ма дом тер­пи­мо­сти? Храм Арте­ми­ды пре­вра­тил­ся в спаль­ню пре­лю­бо­де­ев и пуб­лич­ной жен­щи­ны! Впро­чем, даже не во вся­ком при­тоне такое увидишь. Эта моя речь направ­ле­на про­тив дво­их: одно­го я тре­бую нака­зать за пре­вы­ше­ние вла­сти, дру­го­го же, соглас­но при­го­во­ру, сле­ду­ет сно­ва поса­дить в тюрь­му.

Вто­рое мое обви­не­ние — в адрес Мели­ты, кото­рая долж­на поне­сти нака­за­ние за пре­лю­бо­де­я­ние. Я не соби­ра­юсь рас­про­стра­нять­ся на эту тему, пото­му что дозна­ние долж­но быть про­из­веде­но с при­ме­не­ни­ем пыток, кото­рым под­верг­нут слу­жа­нок. Я наста­и­ваю на том, чтобы их пыта­ли. Если под пыт­кой они пока­жут, что этот обви­ня­е­мый дол­гое вре­мя жил в моем доме, жил с моей женой, но не в каче­стве любов­ни­ка, а в каче­стве мужа, я сни­му с Мели­ты свое обви­не­ние. Если же они пока­жут про­тив­ное, то она по зако­ну долж­на пре­до­ста­вить в мое рас­по­ря­же­ние свое при­да­ное, а ему, как вся­ко­му пре­лю­бо­дею, над­ле­жит уме­реть. Таким обра­зом, полу­ча­ет­ся, что, как бы он ни умер, пре­лю­бо­де­ем ли или убий­цей, он не поне­сет доста­точ­но­го нака­за­ния, пото­му что по зако­ну ему поло­же­но уме­реть два­жды.

И нако­нец, мое третье обви­не­ние направ­ле­но в адрес моей рабы­ни и это­го яко­бы почтен­но­го чело­ве­ка, при­киды­ваю­ще­го­ся ее отцом. Но насчет них потом. Сна­ча­ла раз­бе­ри­тесь с эти­ми дву­мя.

На этом он закон­чил свое выступ­ле­ние.

9. Тогда вышел жрец. Надо ска­зать, что его нель­зя было упрек­нуть в недо­стат­ке крас­но­ре­чия, при­чем мно­гие свои при­е­мы он заим­ст­во­вал у Ари­сто­фа­на. С блес­ком комедий­но­го героя начал он свою речь, ост­ро­ум­но обли­чая Фер­санд­ра в рас­пут­стве:

—Нико­гда чест­ный чело­век не осме­лил­ся бы перед лицом боги­ни бра­нить невин­ных людей, да еще в столь непри­стой­ных выра­же­ни­ях. Что каса­ет­ся это­го чело­ве­ка, то его язык повсюду толь­ко и дела­ет, что бого­хуль­ст­ву­ет. Всю свою моло­дость он про­вел в обще­стве самых достой­ных людей. Он напу­стил на себя бла­го­леп­ный вид, при­киды­вал­ся боль­шим разум­ни­ком и, делая вид, что меч­та­ет об обра­зо­ва­нии, вся­че­ски заис­ки­вал перед сво­и­ми учи­те­ля­ми, ста­ра­ясь во всем им под­ра­жать. Оста­вив отчий дом, он снял себе где-то ком­на­туш­ку и посе­лил­ся в ней, полу­чив таким обра­зом воз­мож­ность при­ни­мать у себя всех, кто нужен был ему для того, чтобы пре­да­вать­ся раз­вра­ту. Все дума­ли, что он зака­ля­ет свой дух, а он таким путем дер­жал в тайне от всех свою пороч­ность. Да и в гим­на­сии⁸ мы не раз виде­ли, как он ума­щи­вал свое тело раз­ны­ми при­ти­ра­ни­я­ми, каки­ми поль­зо­вал­ся при­е­ма­ми, когда в борь­бе спле­тал свое тело с тела­ми юно­шей из тех, что были похраб­рее дру­гих. Так-то он раз­ви­вал свое тело. Вот каков он был в моло­до­сти. Когда же к нему при­шла зре­лость, откры­лось все, что до той поры он скры­вал. Тело его отцве­ло, и, не будучи в состо­я­нии поль­зо­вать­ся им для того, чтобы про­дол­жать раз­врат­ный образ жиз­ни, он пре­дал­ся зло­сло­вию, вос­поль­зо­вав­шись един­ст­вен­ным, что у него оста­лось, — язы­ком. С тех пор он посто­ян­но зани­ма­ет­ся тем, что кле­ве­щет на всех окру­жаю­щих с бес­стыд­ст­вом, при­су­щим его язы­ку. Наг­лость напи­са­на у него на лице. Ему ниче­го не сто­и­ло обо­лгать перед вами чело­ве­ка, кото­ро­го вы сами почти­ли жре­че­ским саном. Если бы я жил не сре­ди вас, а в каком-нибудь дру­гом месте, то он вынудил бы меня сво­ей кле­ве­той рас­ска­зать вам о моей жиз­ни. Но так как, к сча­стью, вам хоро­шо извест­но, насколь­ко все, что он рас­ска­зал обо мне, не соот­вет­ст­ву­ет дей­ст­ви­тель­но­сти, раз­ре­ши­те мне оста­но­вить­ся на его обви­не­ни­ях в мой адрес. Итак, он гово­рит: «Ты осво­бо­дил при­го­во­рен­но­го к смер­ти», — на это он боль­ше все­го жалу­ет­ся, назы­ва­ет меня тира­ном и поли­ва­ет меня гря­зью. Но не тот тиран, кто при­хо­дит на помощь окле­ве­тан­ным людям, а тот, кто в любой момент без суда и при­го­во­ра сове­та и наро­да готов упря­тать в тюрь­му ни в чем не повин­ных людей. Ответь мне, какие зако­ны поз­во­ли­ли тебе поса­дить в тюрь­му это­го юно­шу-чуже­зем­ца? Кто из про­эд­ров поста­но­вил это? Какой суд вынес поста­нов­ле­ние зако­вать его? Пусть даже он вино­вен во всем, что ты ему при­пи­сы­ва­ешь, но и в этом слу­чае он преж­де все­го дол­жен быть пре­дан суду и изоб­ли­чен им, при­чем во вре­мя суда ему пре­до­ста­вят сло­во. Один лишь закон, кото­ро­му мы все рав­но под­чи­ня­ем­ся, вла­стен над ним. Пока не совер­шил­ся суд, мы все рав­но­прав­ны.

Так запри же суды, раз­го­ни совет, лиши вла­сти стра­те­гов! Ведь все, с чем ты обру­шил­ся на про­эд­ра, может быть с гораздо боль­ши­ми осно­ва­ни­я­ми отне­се­но к тебе. Встань же перед Фер­сан­дром, про­эдр! Ты ведь толь­ко назы­ва­ешь­ся про­эд­ром. Вот кто, ока­зы­ва­ет­ся, выпол­ня­ет твои обя­зан­но­сти и даже пре­вос­хо­дит тебя в сво­их пра­вах. Ведь у тебя есть совет­ни­ки, и ты не можешь ниче­го сде­лать без их ведо­ма. Более того, ты не выно­сишь реше­ний, не заняв это­го крес­ла, а в сво­ем доме ты нико­гда не смел при­ка­зать, чтобы на чело­ве­ка наде­ли око­вы. Этот же почтен­ней­ший заме­нил собой всех — и народ, и совет, и про­эд­ра, и стра­те­га. Он и до́ма кара­ет, выно­сит при­го­во­ры, при­ка­зы­ва­ет вязать людей, а вечер счи­та­ет самым удоб­ным момен­том, чтобы тво­рить суд. Хорош же ноч­ной судья! А сей­час он не пере­ста­вая оглу­ша­ет всех сво­и­ми воп­ля­ми: «Ты осво­бо­дил осуж­ден­но­го, при­го­во­рен­но­го к смер­ти!» К какой же смер­ти? Како­го осуж­ден­но­го? Ска­жи мне тогда, за что реши­лись пре­дать его смер­ти? «Он осуж­ден за убий­ство», — отве­тит Фер­сандр. Да раз­ве он уби­вал кого-нибудь? Тогда ска­жи мне: кого! Ту, кото­рую он, по тво­им сло­вам, убил, ты видишь живой. Так что же дает тебе пра­во осме­лить­ся назвать его убий­цей? Ведь вряд ли перед тобой при­виде­ние! Аид не посы­лал про­тив тебя уби­тую.

Итак, не кто иной, как ты, явля­ешь­ся убий­цей, посяг­нув­шим на две жиз­ни: ее ты убил сло­вом, а его ты хотел убить по-насто­я­ще­му, — впро­чем, и ее тоже, — насчет тво­их похож­де­ний в деревне мы слы­ха­ли. Но вели­кая Арте­ми­да спас­ла их обо­их. Девуш­ку она вырва­ла из рук Сосфе­на, а юно­шу из тво­их. Сосфе­на же ты сам спря­тал, чтобы тебя не ули­чи­ли. И не стыд­но тебе, что перед дву­мя чуже­зем­ца­ми ты ока­зал­ся сико­фан­том?⁹

Таков мой ответ на хулу, воз­веден­ную на меня Фер­сан­дром. Чуже­стран­цы же пусть сами отве­тят за себя.

10. Сле­дую­щим дол­жен был гово­рить доволь­но извест­ный ора­тор, член сове­та, кото­рый взял на себя защи­ту меня и Мели­ты. Одна­ко его выступ­ле­ние пред­у­предил дру­гой ора­тор, по име­ни Сопатр, один из еди­но­мыш­лен­ни­ков Фер­санд­ра, наня­тый им.

—Милей­ший Нико­ст­рат (так зва­ли наше­го ора­то­ра), — ска­зал он, обра­ща­ясь к защит­ни­ку, — спер­ва я выска­жусь про­тив этой рас­пут­ной пары, а потом насту­пит и твоя оче­редь гово­рить. Ведь Фер­сандр в сво­ей речи кос­нул­ся глав­ным обра­зом поведе­ния жре­ца и лишь вскользь упо­мя­нул истин­но­го пре­ступ­ни­ка. Поэто­му я сей­час дока­жу собрав­шим­ся, что он пря­мой винов­ник двух смер­тей, а затем уж и ты полу­чишь сло­во.

Замо­ро­чив всем голо­вы этой чушью, он с важ­ным видом потер свой лоб и начал:

—Мы были зри­те­ля­ми комедии, кото­рую разыг­рал перед нами толь­ко что жрец, поз­во­лив­ший себе неза­слу­жен­но и бес­со­вест­но оби­жать Фер­санд­ра. В нача­ле сво­ей речи жрец наки­нул­ся на Фер­санд­ра за то, что тот рас­ска­зал о нем. Но раз­ве было в речах Фер­санд­ра хоть сло­во лжи? Ведь он дей­ст­ви­тель­но осво­бо­дил узни­ка, укрыл у себя блуд­ни­цу и про­стил пре­лю­бо­дея. Но где уж наш жрец дал пол­ную волю сво­ей раз­нуздан­ной кле­ве­те, так это там, где опи­сы­вал жизнь Фер­санд­ра. Меж­ду нами гово­ря, жре­цу сле­до­ва­ло бы удер­жи­вать свой язык от подоб­но­го рода дерз­ких речей, — я обра­щаю про­тив него его же соб­ст­вен­ное ору­жие. Едва закон­чив ломать перед вами комедию, он без вся­ко­го пере­хо­да при­нял­ся играть тра­гедию, огла­шая зал суда сте­на­ни­я­ми по пово­ду того, что мы свя­за­ли пре­лю­бо­дея; и тут я заду­мал­ся: что же застав­ля­ет его так усерд­ст­во­вать? Нетруд­но дога­дать­ся об истин­ной при­чине. Ведь он видел лица этих рас­пут­ни­ков, гете­ры и пре­лю­бо­дея. И что же? Она моло­да и пре­крас­на. Маль­чиш­ка тоже кра­сив, и лицо его еще не успе­ло огру­беть, так что он вполне может слу­жить для утех наше­го свя­щен­но­слу­жи­те­ля. Кто же из них при­шел­ся тебе более по вку­су? Ведь вы вме­сте спа­ли, вме­сте пили, и ни один чело­век не был свиде­те­лем того, как вы про­ве­ли ночь. У меня воз­ни­ка­ют опа­се­ния, не пре­вра­ти­ли ли вы свя­ти­ли­ще Арте­ми­ды в храм Афро­ди­ты? Не при­дет­ся ли нам решать вопрос о том, досто­ин ли ты жре­че­ско­го сана?

Что каса­ет­ся Фер­санд­ра, то всем допо­д­лин­но извест­но, сколь достой­ный и скром­ный образ жиз­ни он вел с само­го дет­ства. Извест­но так­же, что, достиг­нув поло­жен­но­го воз­рас­та, он всту­пил в закон­ный брак, — к несча­стью, он обма­нул­ся в той, кого избрал себе в жены, не оправ­да­лись его надеж­ды, когда он пола­гал­ся на ее про­ис­хож­де­ние и богат­ство. Похо­же на то, что она и преж­де не раз поз­во­ля­ла себе гре­шить, но чест­ный ее муж ни о чем не подо­зре­вал. И лишь послед­ние собы­тия рас­кры­ли пре­ис­пол­нен­ное бес­стыд­ства позор­ное ее поведе­ние. Сто­и­ло мужу отпра­вить­ся в даль­нее путе­ше­ст­вие, как она, обра­до­вав­шись тому, что может без­бо­яз­нен­но пре­да­вать­ся раз­вра­ту, выис­ка­ла себе блуд­ли­во­го юно­шу (мер­зость ее поведе­ния уве­ли­чи­ва­ет­ся еще и выбо­ром воз­люб­лен­но­го, кото­рый с жен­щи­на­ми под­ра­жа­ет муж­чи­нам, а с муж­чи­на­ми ста­но­вит­ся жен­щи­ной) и не удо­вле­тво­ри­лась тем, что у всех на виду жила с ним в чужих кра­ях, — нет, это­го ей ока­за­лось мало! Она при­во­лок­ла его за собой сюда, и за вре­мя дол­го­го путе­ше­ст­вия не про­пу­сти­ла ни одной ночи, чтобы не спать с ним, коро­че, рас­пут­ни­ча­ла с ним на кораб­ле на гла­зах у всех. О, пре­лю­бо­де­я­ние, разде­лен­ное меж­ду зем­лей и морем! О, пре­лю­бо­де­я­ние, рас­тя­нув­ше­е­ся от Егип­та до самой Ионии!¹⁰ Быва­ет, конеч­но, что кто-нибудь согре­шит, но один раз. А уж если такое слу­чит­ся во вто­рой раз, то каж­дый поста­ра­ет­ся скрыть слу­чив­ше­е­ся и скро­ет­ся сам. Эта же не толь­ко сама, но и через вест­ни­ка рас­тру­би­ла по все­му све­ту о сво­ем пре­лю­бо­де­я­нии. Весь Эфес зна­ет ее любов­ни­ка. Она не постес­ня­лась при­вез­ти с собой это­го подат­ли­во­го кра­сав­чи­ка, не стыд­но было ей, слов­но товар, погру­зить на суд­но пре­лю­бо­дея. «Но я дума­ла, — повто­ря­ет она, — что мой муж умер». Да, если бы он умер, никто не обви­нял бы тебя. Если слу­ча­ет­ся так, что жена теря­ет мужа, о пре­лю­бо­де­я­нии нет и речи, оно не может осквер­нить бра­ка, когда нет мужа. Но коли брак не рас­торг­нут и муж жив, то истин­ным раз­бой­ни­ком мож­но назвать того, кто обо­льстил его жену. Вопрос совер­шен­но ясен: если есть муж, есть и пре­лю­бо­дей, если нет мужа, нет и пре­лю­бо­дея.

11. Выступ­ле­ние Сопат­ра, не дав ему дого­во­рить, пре­рвал Фер­сандр.

—Доволь­но слов, — заявил он, — я наста­и­ваю на том, чтобы Мели­ту и эту дру­гую жен­щи­ну, кото­рая при­киды­ва­ет­ся доче­рью тео­ра, а на самом деле моя рабы­ня, под­верг­ли двум испы­та­ни­ям. — И он про­чи­тал, в чем они заклю­ча­ют­ся: — Фер­сандр вызы­ва­ет Мели­ту и Лев­кип­пу (как буд­то бы так, я слы­шал, зовут эту рас­пут­ни­цу). Если Мели­та не пре­да­ва­лась уте­хам Афро­ди­ты с этим чуже­зем­цем, в то вре­мя как я нахо­дил­ся вда­ли от дома, пусть она всту­пит в свя­щен­ные воды Стикса¹¹ и, покляв­шись в сво­ей неви­нов­но­сти, сни­мет с себя обви­не­ние. Дру­гая же, если она жен­щи­на, то ей поло­же­но остать­ся моей рабы­ней, пото­му что извест­но, что из жен­щин в храм Арте­ми­ды доз­во­ле­но вхо­дить толь­ко рабы­ням. А раз она назы­ва­ет себя девуш­кой, то пусть ее запрут в пеще­ре сирин­ги.

Мы, конеч­но, при­ня­ли вызов Фер­санд­ра, — боять­ся-то нам было нече­го. Мели­та тоже при­обо­д­ри­лась, — ведь во вре­мя отсут­ст­вия Фер­санд­ра она не нару­ша­ла супру­же­ской вер­но­сти, раз­ве что в раз­го­во­рах. Осмелев, она ска­за­ла:

—Я тоже при­ни­маю твой вызов, но хочу к нему кое-что доба­вить. Самое глав­ное заклю­ча­ет­ся в том, что за все то вре­мя, о кото­ром ты гово­ришь, я ни разу не име­ла дела ни с кем, и в том чис­ле с этим чуже­стран­цем. Как при­ка­жешь посту­пить с тобой, когда будет дока­за­но, что ты кле­вет­ник?

—Как решат судьи, — отве­тил Фер­сандр.

На этом заседа­ние было пре­рва­но, а испы­та­ния реши­ли про­ве­сти на сле­дую­щий день.

12. С вода­ми Стикса свя­за­но такое пре­да­ние. Жила когда-то девуш­ка по име­ни Родо­пида. Она была очень хоро­ша собой и люби­ла охо­тить­ся с соба­ка­ми и без них. У нее были быст­рые ноги, мет­кие руки, корот­ко, по-муж­ски остри­жен­ные воло­сы. Она носи­ла мит­ру¹² и под­вя­зан­ный до колен хитон. Одна­жды ее увиде­ла Арте­ми­да, похва­ли­ла девуш­ку, подо­зва­ла и при­гла­си­ла охо­тить­ся вме­сте с собой. С тех пор они ста­ли охо­тить­ся вме­сте. И Родо­пида покля­лась Арте­ми­де оста­вать­ся девой, избе­гать муж­чин и не потер­петь оскорб­ле­ния от Афро­ди­ты. Такую клят­ву при­нес­ла Родо­пида, а Афро­ди­та ее услы­ха­ла. Раз­гне­ва­лась боги­ня и заду­ма­ла нака­зать девуш­ку за то, что она реши­лась пре­зреть боги­ню люб­ви. В Эфе­се жил юно­ша, столь же пре­крас­ный сре­ди юно­шей, сколь Родо­пида сре­ди деву­шек. Зва­ли его Эвти­ник. Подоб­но Родо­пиде, он пред­по­чи­тал все­му охоту и так же, как и она, не хотел знать­ся с Афро­ди­той. К ним обо­им яви­лась боги­ня и посла­ла их на охоту в одно и то же место. До сей поры они ни разу друг дру­га не вида­ли. Арте­ми­да в это вре­мя отсут­ст­во­ва­ла. Афро­ди­та при­зва­ла себе на помощь сво­его сына-стрел­ка и ска­за­ла ему:

—Сын мой, ты видишь эту пару, чуж­даю­щу­ю­ся люб­ви, враж­деб­ную нам и нашим мисте­ри­ям. Девуш­ка даже осме­ли­лась при­не­сти про­тив меня дерз­кую клят­ву. Ты видишь, как они оба пре­сле­ду­ют лань. Нач­ни же и ты свою охоту, нака­жи деву за ее гор­ды­ню. Ведь ты, во вся­ком слу­чае, более мет­ко стре­ля­ешь, чем она.

Оба, Эрот и Родо­пида, одно­вре­мен­но натя­ги­ва­ют тети­ву сво­их луков, она метит­ся в лань, а он в девуш­ку: оба попа­да­ют в цель, — так сама охот­ни­ца послу­жи­ла мише­нью. Ее стре­ла попа­ла в бед­ро лани, а стре­ла Эрота попа­ла девуш­ке пря­мо в серд­це. И стре­лой этой ока­за­лась любовь к Эвти­ни­ку. Вто­рой стре­лой Эрот пора­зил Эвти­ни­ка. И увида­ли друг дру­га Родо­пида и Эвти­ник, в пер­вый раз под­ня­ли они очи свои друг на дру­га и уже не смог­ли их ото­рвать. А раны их боле­ли все силь­ней и силь­ней, так что Эрот лег­ко увлек их в ту пеще­ру, где теперь течет Стикс. В этой пеще­ре они нару­ши­ли свои клят­вы.

Арте­ми­да увиде­ла, что Афро­ди­та сме­ет­ся, и сра­зу поня­ла, что про­изо­шло. И тогда она рас­пу­сти­ла девуш­ку в той же воде, в кото­рой та рас­пу­сти­ла свой пояс дев­ст­вен­но­сти¹³.

Если жен­щи­ну обви­ня­ют в пре­лю­бо­де­я­нии, она долж­на вой­ти в источ­ник и омыть­ся в нем. Сам источ­ник мел­кий, лишь до середи­ны голе­ни дохо­дит вода в нем. И вот как он вер­шит свой суд: жен­щи­на пишет клят­ву на дощеч­ке, обвя­зы­ва­ет ее тесь­мой и веша­ет на шею; если истин­на ее клят­ва, вода оста­ет­ся на сво­ем месте; если же она солга­ла, то вода в гне­ве под­ни­ма­ет­ся до самой шеи клят­во­пре­ступ­ни­цы и закры­ва­ет дощеч­ку.

В раз­го­во­рах мы не заме­ти­ли, как насту­пил вечер и при­шло вре­мя ложить­ся спать. Мы разо­шлись по сво­им спаль­ням.

13. На сле­дую­щий день под пред­во­ди­тель­ст­вом Фер­санд­ра собрал­ся весь народ. Фер­сандр, в пред­вку­ше­нии сво­его тор­же­ства, с усмеш­кой то и дело погляды­вал на нас.

Лев­кип­па была обла­че­на в свя­щен­ную одеж­ду: длин­ный полот­ня­ный хитон с поя­сом, на голо­ве пур­пур­ная повяз­ка. Боси­ком она скром­но вошла в пеще­ру. Объ­ятый тре­пе­том, я наблюдал за ней и гово­рил сам себе:

—Я нисколь­ко не сомне­ва­юсь в том, что ты девуш­ка, Лев­кип­па. Но поба­и­ва­юсь я Пана, моя воз­люб­лен­ная. С его-то любо­вью к девам как бы тебе не стать вто­рой сирин­гой. Но ей уда­лось убе­жать от Пана, пото­му что он гнал­ся за ней по широ­кой рав­нине, ты же запер­та, как в кре­по­сти, так что, если взду­ма­ет­ся ему пре­сле­до­вать тебя, тебе некуда будет скрыть­ся от него. Вла­ды­ка Пан, будь же бла­го­ра­зу­мен и не пре­сту­пай зако­на это­го места: мы ведь послуш­ны ему. Пусть вый­дет к нам Лев­кип­па девуш­кой. Не забудь, что ты дого­во­рил­ся с Арте­ми­дой. Не обма­ни же дев­ст­вен­ную боги­ню.

14. Так я сам себя успо­ка­и­вал, когда послы­ша­лась чуд­ная музы­ка, и гово­рят, что нико­гда не зву­ча­ла она так див­но, как тогда, — в тот же миг мы увиде­ли, что две­ри пеще­ры рас­т­во­ря­ют­ся. Когда же из две­рей выбе­жа­ла Лев­кип­па, весь народ встре­тил ее вос­тор­жен­ны­ми кри­ка­ми, а на Фер­санд­ра посы­па­лась брань. Со мной же нача­лось такое, что я даже опи­сать это­го не могу. Одер­жав эту пре­крас­ней­шую из побед, мы ушли оттуда и поспе­ши­ли на вто­рой суд, к Стик­су. И там собрал­ся народ поглядеть на ред­кост­ное зре­ли­ще, и все свер­ши­лось. Мели­та пове­си­ла на шею дощеч­ку. Источ­ник был мел­ко­во­ден и вода про­зрач­на. С радост­ным лицом Мели­та вошла в него. Вода оста­лась на месте, нисколь­ко не под­няв­шись выше сво­его обыч­но­го уров­ня. Когда истек­ло вре­мя, кото­рое Мели­та долж­на была про­ве­сти в воде, про­эдр взял ее за руку и вывел из источ­ни­ка.

Так Фер­сандр потер­пел два пора­же­ния. Ему гро­зи­ло уже и третье, но он успел убе­жать домой, в стра­хе, что народ побьет его кам­ня­ми. Дело в том, что чет­ве­ро юно­шей, двое из кото­рых были род­ст­вен­ни­ка­ми Мели­ты, а двое — слу­га­ми, уже волок­ли Сосфе­на, кото­ро­го она веле­ла им разыс­кать. Фер­сандр, пред­видя, что, под­верг­ну­тый пыт­кам, Сосфен во всем при­зна­ет­ся, ночью скрыл­ся из горо­да.

Когда архон­там ста­ло извест­но, что Фер­сандр бежал, они при­ка­за­ли Сосфе­на бро­сить в тюрь­му.

Тогда мы уда­ли­лись, силь­ные сво­ей победой и гор­дые все­об­щим вос­хва­ле­ни­ем.

15. На сле­дую­щий день те, кому это было дове­ре­но, пове­ли Сосфе­на к архон­там. Видя, что его соби­ра­ют­ся под­верг­нуть пыт­кам, Сосфен откро­вен­но рас­ска­зал обо всем, что тво­рил Фер­сандр, тре­буя от него содей­ст­вия. Он не ута­ил и того раз­го­во­ра, кото­рый они с Фер­сан­дром вели о Лев­кип­пе у две­рей ее хижи­ны. В резуль­та­те сво­их пока­за­ний Сосфен сно­ва был бро­шен в тюрь­му, где дол­жен был отбыть поло­жен­ный до нака­за­ния срок. Фер­санд­ра же заоч­но при­го­во­ри­ли к изгна­нию.

Мы сно­ва отпра­ви­лись к жре­цу, кото­рый при­нял нас с обыч­ным раду­ши­ем. Во вре­мя обеда мы вновь гово­ри­ли о наших при­клю­че­ни­ях, при­по­ми­ная и те из них, о кото­рых забы­ли рас­ска­зать нака­нуне. Лев­кип­па, дока­зав всем, что она девуш­ка, не сму­ща­лась более перед сво­им отцом и с удо­воль­ст­ви­ем рас­ска­зы­ва­ла о слу­чив­шем­ся с нами. Когда она дошла в сво­ем рас­ска­зе до Фаро­са, я ска­зал:

—Не рас­ска­жешь ли ты нам о фарос­ских раз­бой­ни­ках, о загад­ке с отруб­лен­ной голо­вой, — ведь и отец твой не зна­ет об этом. Когда ты рас­кро­ешь нам эту тай­ну, станет извест­но все, что мы пере­жи­ли.

16.—Эти раз­бой­ни­ки, — нача­ла Лев­кип­па, — обма­ну­ли несчаст­ную жен­щи­ну, одну из тех, кто за день­ги про­да­ет уте­хи Афро­ди­ты, и дер­жа­ли ее на кораб­ле, яко­бы для того, чтобы она сожи­тель­ст­во­ва­ла с одним из хозя­ев кораб­ля. Она не подо­зре­ва­ла об истин­ной при­чине сво­его пре­бы­ва­ния на кораб­ле и спо­кой­но рас­пи­ва­ла вино с одним из пира­тов. На сло­вах этот раз­бой­ник был ее любов­ни­ком. Похи­тив меня, они, как ты видел, поса­ди­ли меня на корабль и ста­ли уди­рать, окры­лив его вес­ла­ми. Когда раз­бой­ни­ки заме­ти­ли, что послан­ный за ними вдо­гон­ку корабль вот-вот их настигнет, они сня­ли с несчаст­ной жен­щи­ны ее одеж­ду и укра­ше­ния и наде­ли их на меня, а мое пла­тье на нее. Затем они поста­ви­ли ее на кор­ме так, чтобы вы ее мог­ли видеть, и отру­би­ли ей голо­ву; ты, навер­ное, заме­тил, что тело они бро­си­ли в море, а голо­ву до вре­ме­ни оста­ви­ли на кораб­ле. Они выбро­си­ли голо­ву толь­ко тогда, когда убеди­лись в том, что пого­ня за ними пре­кра­ти­лась. Я до сих пор не поня­ла, для чего они дер­жа­ли эту жен­щи­ну, то ли для это­го, то ли для того, чтобы про­дать ее в раб­ство, как они впо­след­ст­вии посту­пи­ли со мной. Испу­гав­шись пого­ни, они уби­ли вме­сто меня эту несчаст­ную жен­щи­ну, пото­му что рас­счи­ты­ва­ли про­дать меня доро­же, чем ее. Это про­ис­ше­ст­вие послу­жи­ло при­чи­ной тому, что и Хэрей понес достой­ное его поступ­ка нака­за­ние, свиде­тель­ни­цей кото­ро­го я была. Ведь имен­но Хэрей наста­и­вал на том, чтобы жен­щи­ну уби­ли и бро­си­ли в море вме­сто меня.

После того как жен­щи­на была уби­та, чле­ны шай­ки ста­ли про­те­сто­вать про­тив того, чтобы я доста­лась одно­му Хэрею: тебе, гово­ри­ли они, уже при­нес­ли в жерт­ву дру­гую жен­щи­ну, за кото­рую мы мог­ли бы полу­чить день­ги. Раз­бой­ни­ки тре­бо­ва­ли, чтобы меня про­да­ли и таким обра­зом сде­ла­ли общим досто­я­ни­ем. Хэрей стал воз­ра­жать, отри­цать свою вину и дока­зы­вать им, что похи­тил меня не для про­да­жи, а для того, чтобы я ста­ла его воз­люб­лен­ной. В запаль­чи­во­сти он поз­во­лил себе дер­зость, и тот­час один из раз­бой­ни­ков, кото­рый сто­ял поза­ди него, снес ему голо­ву. Поде­лом Хэрею, соб­ст­вен­ной жиз­нью запла­тил он за похи­ще­ние. Раз­бой­ни­ки сбро­си­ли его в море, а меня через два дня при­вез­ли сама не знаю куда и про­да­ли кому-то из сво­их зна­ко­мых куп­цов, а тот уже Сосфе­ну.

17. В застоль­ной беседе Лев­кип­пу сме­нил Сострат:

—Теперь, дети мои, когда вы опи­са­ли все ваши при­клю­че­ния, послу­шай­те и о том, что слу­чи­лось дома с тво­ей, Кли­то­фонт, сест­рой Кал­ли­го­ной, — мне ведь тоже не при­ста­ло совсем не участ­во­вать в вашей беседе.

Услы­хав имя моей сест­ры, я весь стал вни­ма­ние и ска­зал:

—Пожа­луй­ста, рас­ска­зы­вай, отец, толь­ко смот­ри рас­ска­зы­вай о живой.

Он начал свое повест­во­ва­ние с того, о чем я уже гово­рил, то есть с Кал­ли­сфе­на, пред­ска­за­ния, тео­ри́и и похи­ще­ния Кал­ли­го­ны.

—Хотя, — про­дол­жал он, — в пла­ва­нии Кал­ли­сфен узнал о том, что Кал­ли­го­на не моя дочь и что он ошиб­ся, при­няв ее за Лев­кип­пу, он полю­бил ее, и очень силь­но. «Вла­ды­чи­ца моя, — ска­зал он, при­пав к ее коле­ням, — не счи­тай меня раз­бой­ни­ком и зло­де­ем. Родом я из Визан­тия и нико­му не уступ­лю в знат­но­сти сво­его про­ис­хож­де­ния. Любовь пре­вра­ти­ла меня в раз­бой­ни­ка и заста­ви­ла сыг­рать с тобой такую шут­ку. С это­го дня счи­тай меня сво­им рабом. Я отдаю тебе в при­да­ное, поми­мо само­го себя, такое богат­ство, како­го не смог бы дать тебе даже твой отец. Я сохра­ню твою дев­ст­вен­ность столь­ко вре­ме­ни, сколь­ко ты поже­ла­ешь». Подоб­ны­ми сло­ва­ми, а он гово­рил ей боль­ше, чем я пере­даю вам, Кал­ли­сфен добил­ся бла­го­склон­но­сти Кал­ли­го­ны. Ведь он был очень кра­сив, обла­дал даром крас­но­ре­чия и сумел убедить девуш­ку. Когда они при­бы­ли в Визан­тий, он на деле дока­зал, что может дать ей солид­ное при­да­ное, при­гото­вил ей дра­го­цен­ные убо­ры, одеж­ду, золо­то — сло­вом, все, что слу­жит укра­ше­ни­ем бога­тых жен­щин; Кал­ли­сфен сдер­жал и дру­гое свое обе­ща­ние — он не пося­гал на дев­ст­вен­ность Кал­ли­го­ны, неустан­но забо­тил­ся о ней и в кон­це кон­цов совер­шен­но пле­нил девуш­ку.

Но и во всем осталь­ном он так­же выка­зал себя как чело­век необык­но­вен­но скром­ный, доб­рый и разум­ный, — поис­ти­не рази­тель­ная пере­ме­на про­изо­шла в нем. В при­сут­ст­вии стар­ших он вста­вал, а встре­тив­шись со зна­ко­мым, ста­рал­ся поздо­ро­вать­ся пер­вым. Преж­нее мотов­ство и лег­ко­мыс­лен­ное рас­то­чи­тель­ство сме­ни­лось разум­ным отно­ше­ни­ем к сво­е­му богат­ству: он про­яв­лял вели­ко­душ­ную щед­рость лишь к тем, кто по бед­но­сти сво­ей нуж­дал­ся в помо­щи, — все бук­валь­но диву дава­лись, настоль­ко он изме­нил­ся, — все пло­хое в его поведе­нии обер­ну­лось хоро­шим. Я же пле­нил­ся им даже боль­ше, чем про­чие. Силь­но полю­бив его, я при­шел к заклю­че­нию, что преж­нее его мотов­ство выте­ка­ло ско­рее из уди­ви­тель­но широ­кой нату­ры Кал­ли­сфе­на, чем из склон­но­сти его к рас­пут­но­му обра­зу жиз­ни. На память мне при­шел и Феми­стокл¹⁴: ведь, будучи юно­шей, он про­слыл чело­ве­ком крайне невоз­держ­ным, а впо­след­ст­вии пре­взо­шел всех афи­нян муд­ро­стью и отва­гой. Я чув­ст­во­вал рас­ка­я­ние, что в свое вре­мя отка­зал Кал­ли­сфе­ну, когда он попро­сил руки Лев­кип­пы. Меня он искренне почи­тал, назы­вал отцом, сопро­вож­дал на пло­щадь. Кал­ли­сфен не пре­не­бре­гал и воин­ски­ми упраж­не­ни­я­ми, он усерд­но зани­мал­ся вер­хо­вой ездой и пре­успел в этом деле. Надо ска­зать, что он увле­кал­ся вер­хо­вой ездой еще в годы сво­его мотов­ства, но тогда он смот­рел на это заня­тие как на при­хоть. Тем не менее кое-какой опыт он уже тогда при­об­рел, а храб­рость была зало­же­на в его нату­ре. Он выра­ботал в себе так­же уме­ние с вели­чай­шим сми­ре­ни­ем пере­но­сить раз­лич­ные тяготы воен­но­го ремес­ла. Боль­шие день­ги Кал­ли­сфен пожерт­во­вал в поль­зу государ­ства. Вме­сте со мной он был выбран в стра­те­ги; с той поры он еще боль­ше ко мне при­вя­зал­ся и во всем пови­но­вал­ся мне.

18. Когда же, бла­го­да­ря вме­ша­тель­ству богов, мы победи­ли в войне и воз­вра­ти­лись в Визан­тий, нас выбра­ли тео­ра­ми. Я дол­жен был ехать сюда, чтобы при­не­сти бла­го­дар­ность Арте­ми­де, а он в Тир — чтобы почтить жерт­вой Герак­ла. И вот он взял меня за руку и рас­ска­зал мне сна­ча­ла о том, как посту­пил с Кал­ли­го­ной. «Когда я дей­ст­во­вал таким обра­зом, отец, — ска­зал он, — мною руко­во­ди­ло спер­ва свой­ст­вен­ное при­ро­де юно­го воз­рас­та стрем­ле­ние к наси­лию, но затем его сме­ни­ла доб­рая воля. Я сохра­нил ее дев­ст­вен­ность, отец, до сих пор, и это во вре­мя войн, когда не при­ня­то откла­ды­вать радо­сти люб­ви. Теперь я хочу взять ее с собой и отвез­ти в Тир к отцу, чтобы он раз­ре­шил мне сде­лать ее сво­ей закон­ной женой. Если он отве­тит мне согла­си­ем, я при­му ее с бла­го­сло­ве­ния судь­бы, если же он отка­жет, то дочь вер­нет­ся к нему девуш­кой. Что каса­ет­ся меня, то я с радо­стью всту­пил бы с ней в брак и дал бы ей нема­лое при­да­ное».

—А теперь, Кли­то­фонт, — про­дол­жал Сострат, — я про­чи­таю тебе то, что я напи­сал о Кал­ли­сфене еще до мое­го отплы­тия; желая, чтобы Кал­ли­го­на ста­ла его женой, я подроб­но напи­сал о его про­ис­хож­де­нии, опи­сал все его заслу­ги и воин­ские подви­ги. Такие у нас дела. Теперь ска­жу тебе о том, что я решил: ведь Фер­сандр обжа­ло­вал при­го­вор, — так вот, если реше­ние суда будет в нашу поль­зу, то я поплы­ву сна­ча­ла в Визан­тий, а потом уже в Тир.

На этом наш раз­го­вор кон­чил­ся, и мы отпра­ви­лись спать, каж­дый на свое обыч­ное место.

19. На дру­гое утро при­мчал­ся Кли­ний и сооб­щил, что Фер­сандр ночью скрыл­ся. Он обжа­ло­вал выне­сен­ный ему при­го­вор не пото­му, что рас­счи­ты­вал на успех, но желая таким путем отсро­чить раз­об­ла­че­ние про­ступ­ков, кото­рые совер­шил. Мы выжда­ли поло­жен­ные три дня и яви­лись к про­эд­ру. Сослав­шись на закон, соглас­но кото­ро­му дело Фер­санд­ра уже не суще­ст­во­ва­ло, мы сели на корабль и, под­го­ня­е­мые вет­ром, при­бы­ли в Визан­тий.

Там мы нако­нец сыг­ра­ли свадь­бу, кото­рой так дол­го жда­ли. После это­го мы отпра­ви­лись в Тир. При­быв туда дву­мя дня­ми поз­же, чем Кал­ли­сфен, мы заста­ли отца гото­вя­щим­ся на сле­дую­щий день при­не­сти жерт­вы и отпразд­но­вать свадь­бу моей сест­ры.

Мы с Лев­кип­пой тоже при­шли на эту свадь­бу — при­нять уча­стие в жерт­во­при­но­ше­нии и испро­сить у богов, чтобы наш и их брак был бла­го­по­луч­ным.

Про­ве­сти зиму мы реши­ли в Тире, а затем воз­вра­тить­ся в Визан­тий.