Расправа с cives perniciosi в 133—81 гг. до н. э. (из новейшей литературы)
с.211 Тема расправы с теми, кого Цицерон (Cat. I. 3) назвал cives perniciosi, т. е. «смутьянами», посягнувшими, по мнению римских верхов, на существующие порядки, продолжает занимать исследователей в самых различных аспектах — историческом, правовом, культурном. Какие же наблюдения и выводы содержатся в новейших работах на эту тему?
В монографии «Убийство не было преступлением»1 Дж. Гоэн рассматривает её в рамках отношения римлян к убийству и порядку вынесения смертных приговоров во времена Римской республики. По её мнению, в рассматриваемую эпоху, в отличие от царской, власти перестали заниматься делами об убийствах, передав разбирательство на уровень фамилии — кроме тех случаев, когда это касалось видных лиц и/или угрожало, по их мнению, устоям государства (обсуждать эту теорию здесь не место, однако она представляется в высшей степени спорной). Именно поэтому такое внимание привлекло к себе дело о Вакханалиях — в нём оказалось замешано немало лиц, в том числе и высокого социального статуса, в Италии раскрыли крупный заговор пастухов, преторы вели следствие по масштабному делу об отравлениях (с. 79—
Дж. Гоэн отмечает, что высшей мерой наказания считалась не только смертная казнь, но и изгнание, причём первая применялась весьма умеренно. «С современной точки зрения в ту пору римляне были меньшими варварами, чем нынешние американцы с их постоянным применением смертной казни, однако причиной того, что к этому наказанию прибегали редко, была не столько гуманность, сколько роль правительства, размеры его власти и характер римской политики» (с. 90). (Тезис, прямо скажем, некорректный: у нас нет римской статистики на сей счёт, к тому же в США иная структура гражданства — там нет, например, socii или peregrini, по с.212 отношению к которым poena capitalis применялась, надо думать, как минимум не реже, чем по отношению к cives Romani.)
Развивая свою мысль, Дж. Гоэн продолжает: «Персональный характер (personal nature) римской политики подразумевал, что за предание смерти отвечало не абстрактное правительство — напротив, ответственными за это считались бы конкретные магистраты. Персональное начало римского политического устройства было настолько сильным, что магистрат, который осудил бы или председательствовал в суде, приговорившем к смерти римского гражданина, наверняка столкнулся бы с неприятными для него политическими последствиями этого» (с. 105). Не вполне понятно, однако, почему страх перед такими последствиями не останавливал в стремлении добиться казни своих противников афинских или карфагенских политиков. Думается, вероятнее, что представители римской верхушки не считали необходимым применять смертную казнь в обычной политической борьбе, сохранив её лишь для крайних случаев. Видимо, это являлось одной из причин стабильности римской системы власти, но, разумеется, не мешало куда более широко использовать poena capitalis для людей из простонародья.
«Хотя римское правительство могло предавать граждан смерти при чрезвычайных обстоятельствах, когда под угрозой оказывалась стабильность res publica, и хотя некоторые из его институтов претендовали на обладание постоянной юрисдикцией по делам, связанным со смертными приговорами, практики вынесения таковых на постоянной основе не было» (с. 108). Первым таким случаем, если не брать полулегендарные сюжеты эпохи ранней Республики, стало убийство Тиберия Гракха и его сторонников. Монархия, в стремлении к которой обвинили трибуна, была ненавистна для римлян2, а потому крайние меры против него в глазах некоторых были оправданными. «Его политические махинации привели к столкновению в народном собрании, поставившему под угрозу баланс сил, созданный системой патроната, благодаря которой и функционировала римская система власти» — Тиберий пытался лишить сенат с.213 монопольного права распоряжаться финансами, отстранил от власти Октавия и др.3 По мнению Дж. Гоэн, убийство Тиберия Гракха не считалось преступлением по римскому праву, недаром ни Публия Сатурея, ни Луция Руфа не привлекали к суду (с. 110—
Автор останавливается на эпизоде с допросом Блоссия сенатской комиссией, во время которого его спросили5, сжёг ли бы он по приказу Тиберия Капитолий. Тем самым члены комиссии хотели дать понять, что Гракх и его сторонники, способные на такие действия, вполне заслуживают смерти. Примерно так же, считает Дж. Гоэн, рассуждал и Цицерон, защищая Милона от обвинения в убийстве Клодия, творившего бесчисленные насилия и приносившего огромный ущерб Республике (с. 114—
с.214 В то же время радикальные действия Сципиона Назики нашли одобрение далеко не у всех сенаторов, в том числе у консула П. Муция Сцеволы. Правда, позиция последнего была, по её мнению, весьма неоднозначной. Он возражал, полагает Дж. Гоэн, не против самой акции, а против личного участия в ней, поскольку сам принадлежал к числу гракханцев, и даже если акция против них не была формально незаконной (?!!), поддержка её означала для него политическое самоубийство; при этом он соглашался принять в случае необходимости против Гракха законные меры. Но когда Тиберий погиб, Сцевола, как и большинство сенаторов, если верить Цицерону, выразил Сципиону Назике одобрение в одном из сенатских декретов (Cic. Dom. 91; с. 112—
Отношение к убийству в защиту res publica, как полагает Дж. Гоэн, зависело от классовой принадлежности — если верхи сочли, что расправа с Тиберием совершена законно, то народ почитал его как героя. При этом, как отмечает Дж. Гоэн, «о гибели сотен безымянных плебеев упоминалось редко», что отражало позицию элиты (с. 115).
Во многом реакцией на убийство Тиберия стали законы Гая, который, по словам Дж. Гоэн, захотел повернуть время вспять, настаивая на исключительном праве народа выносить смертные приговоры (таковые после казни легендарного Манлия Капитолийского в 384 г. неизвестны). Кроме того, lex Sempronia de capite civium стал отражением обеспокоенности части граждан тем, что сенатские quaestiones стали присваивать себе полномочия выносить смертные приговоры без права апелляции к народному собранию. По мнению Дж. Гоэн, Гая при разработке lex de capite беспокоило не столько само убийство (?!)7, сколько то, какая власть будет его совершать, и здесь он действовал как защитник прав народа. Той же цели служило и исключение сенаторов из quaestiones perpertuae. Однако lex de capite civium не помешал врагам расправиться с Гаем с помощью senatus consultum ultimum. Ситуация сильно отличалась от той, что имела место в 133 г., когда столкновение произошло спонтанно и без официальной поддержки со стороны сената и консула — возможно, сам Опимий и внёс предложение о SCU. Гая убили вскоре после с.215 того, как он предложил даровать права гражданства всем италийцам8, что заметно ослабило его популярность. Народ оправдал Опимия, привлечённого к суду за устроенную им расправу (правда, другому её участнику, П. Корнелию Лентулу, подобно Сципиону Назике, всё же пришлось в составе libera legatio покинуть Рим). Но ни это, ни авторитет сената, ни то, что вплоть до 63 г. по lex de capite civium больше никого не судили, не делало SCU законным, поскольку сенат не являлся законодательным органом. Каждый раз, когда принимался SCU, те, кто действовал, руководствуясь им, оказывались не застрахованными от последующих неприятностей. О двойственности ситуации, по мнению автора, свидетельствует разница в формулировках при каждом новом принятии SCU (с. 103—
Переходя к движению Сатурнина, Дж. Гоэн отмечает, что он использовал насилие куда активнее, чем Гракхи, и убийство на сходке кандидата в трибуны Нунния вынудило сенат прибегнуть к SCU9. Включение почти всех преторов в текст сенатского постановления10 означает, что большинство магистратов имели возможность участвовать в исполнении решения сената, а их единство в какой-то мере гарантировало от последующих обвинений. «Похоже, это свидетельствует о том, что они не считали, будто могут полагаться только на декрет, чтобы защититься от ответственности, к которой их могли привлечь позднее обвинители». Содержавшаяся в SCU фраза ut imperium populi Romani maiestasque conservaretur, по мнению Дж. Гоэн, служила той же цели, ограждая участников подавления seditio Appuleiana от действия lex Appuleia de maiestate11 — акция с.216 против Сатурнина преподносилась как направленная на защиту народа, а не против него.
То, что Марий не стал убивать сдавшихся Сатурнина и его людей, Дж. Гоэн объясняет не только их прежней политической близостью, но и тем, что карьера арпината клонилась к закату — в этих условиях он особенно опасался нападок со стороны врагов. Нарушение обещания не убивать Сатурнина и его людей вызвало гнев народа, но к суду никого из виновных не привлекли — суды контролировала знать, процесс Рабирия состоялся лишь много лет спустя. «Речь шла о пределах власти, которую могло применять правительство против отдельных граждан. Примечательно, что и в этом, и в других случаях не ставился вопрос об убийствах (homicide) как о преступлении (assassinations)» — а ведь речь шла о неприкосновенных трибунах. Однако дело всегда преподносилось таким образом, что правительство или его представители имели право убивать граждан без разрешения со стороны народа. Вопрос о легитимности SCU остался не разрешённым до конца Республики (с. 121—
Эта схема, думается, требует поправок. Весьма сомнительно, что Марий, не убивший seditiosi сразу после пленения, руководствовался желанием спасти Сатурнина — последний слишком много знал и наверняка рассказал бы на суде немало неприятного о своём бывшем союзнике в отместку за предательство. Весьма странно, что арпинат, опытный военачальник, располагавший отрядами ветеранов, не смог обеспечить безопасность арестованных — скорее он с умыслом выставил слабое охранение, чтобы дать возможность толпе расправиться с Сатурнином. При этом, вопреки утверждению Дж. Гоэн, в источниках нет сведений о том, что народ выражал гнев по поводу убийства трибуна и его сторонников12. Почему же в таком случае Марий не решился сам устранить Сатурнина? Причина, по-видимому, в его нежелании без необходимости идти на наиболее вопиющие нарушения закона — даже в 87 г., когда он явно брал верх в гражданской войне, Марий отказался принять присланные ему с.217 Цинной проконсульские инсигнии и войти в Город до отмены решения о его объявлении hostis (Plut. Mar. 41. 6; 43. 3—
Особый способ расправы со своими врагами избрал в 88 г. Сулла, по инициативе которого Мария, Сульпиция и 10 их сторонников после взятия Рима его войсками объявили hostes. Если SCU предоставлял магистратам свободу действий, то на сей раз определялся круг лиц, которых не только можно, но и должно было убить, что подразумевало оправдание этого акта, чего нельзя сказать о SCU. К тому же объявление hostes, в отличие от SCU, было законом, т. е. одобрено народом, который имел право приговаривать к смерти. Была и ещё одна «новация» — Сулла объявил hostes своих личных врагов, недаром в соответствующем фрагменте у Валерия Максима (III. 8. 5) слова inimici и hostes стоят почти рядом. (По этой причине жертвы Суллы могут считаться cives perniciosi лишь с оговорками, однако решение о них всё же было одобрено сенатом, который не пожелал его отменять до тех пор, пока войска Цинны и Мария не подвергли Рим осаде.)
Казалось бы, странно было обращаться к народу за одобрением убийства тех, кто пользовался у него популярностью, т. е. прежде всего Мария. Но Сулла имел два преимущества — 1) народ испытывал сильную неприязнь к марианцам из-за их насильственных акций; 2) Суллу поддерживали легионы. При этом он повёл себя как добропорядочный консерватор, сначала обратившись к сенату, а затем уже к народу. Объявление с их согласия Мария и его сторонников врагами свидетельствовало о достижении единства, но оно оказалось кратковременным, исчезнув сразу после ухода из Города легионов. На Суллу подали в суд, которого он избежал, отбыв на Восток. По возвращении же оттуда и успешном окончании гражданской войны он, став диктатором, получил законную возможность расправляться с неугодными без оглядки на ius provocationis и начал проскрипции. «Каждый раз Сулла захватывал власть быстро, полностью и без колебаний, и каждый раз эта власть обнаруживала себя в обретении контроля над правом убивать римских граждан». И когда он, выполнив намеченное, отказался от власти, это продемонстрировало его необычное отношение к ней (с. 126—
И на этот раз Дж. Гоэн не вполне корректно обходится с историческим материалом. Судя по источникам, возмущение римлян в с.218 88 г. вызвали насильственные действия не Мария, а Суллы (Plut. Sulla. 10. 2—
Рассматривается вопрос о расправах с неугодными властям и в диссертации Н. Нойман о чрезвычайном положении в Римской республике14. Обсуждая ситуацию 121 г., она указывает, что неясно, кто был виновником гибели ликтора Кв. Антуллия, ставшей поводом к принятию SCU, однако в глазах народа убийцей стал Гай Гракх. Попытка сената найти мирный выход из создавшегося положения не удалась из-за несговорчивости бывшего трибуна и его сторонников, которые предпочли сецессию на Авентин. Ответом на это стал SCU, результатом которого явился разгром гракханцев и гибель многих из них15. 3000 человек казнили уже после карательной операции16. Хотя в источниках и говорится о quaestiones, вынесших им приговоры, это был не суд как таковой, а следственные комиссии высших магистратов. В 120 г. Опимия судили за радикальные меры при подавлении восстания и убийство схваченных или только за их убийство в соответствии с lex Sempronia de capite civium, поскольку с.219 на момент казни чрезвычайная ситуация уже миновала и гракханцы имели право на суд. По мнению врагов консула, он не должен был что-либо предпринимать в отношении пленных, поскольку они находились уже вне его компетенции, тогда как сторонники Опимия уверяли, будто и после ареста опасная для res publica ситуация сохранялась, и именно эта точка зрения взяла верх. Формально lex de capite civium делал невозможным применение SCU (хотя и не был направлен против него), но на практике он не исполнялся.
Непростую ситуацию породило убийство Сатурнина: мало того что с арестованными Сатурнином и его сторонниками толпа расправилась вопреки данному Марием обещанию пощадить их, самого Сатурнина самоуправно умертвил Рабирий, который не являлся магистратом, к тому же к этому времени, как и в случае с гракханцами, чрезвычайная ситуация уже миновала. Цицерон строил защиту на том, что опасность для res publica на момент убийства ещё сохранялась, тогда как Гортензий доказывал, что Рабирий Сатурнина вообще не убивал. Таким образом, отмечает Н. Нойман, в случаях применения SCU рассматривался вопрос не о том, можно ли было прекратить смуту более мягкими средствами, нежели умерщвление её участников, но существовало ли вообще на тот момент положение, требовавшее принятия крайних мер (с. 150—
Наблюдения и выводы Н. Нойман представляются весьма интересными (прежде всего центральный тезис — вопрос о юридической обоснованности расправ с seditiosi по миновании критической ситуации, вызвавшей принятие SCU), хотя и они кое в чём вызывают возражения. Прежде всего весьма спорным представляется утверждение о попытке сената мирно разрешить ситуацию в 121 г. — приход в сенат не сулил Гаю Гракху и Марку Флакку ничего хорошего, учитывая ту антигракханскую демонстрацию, в которую превратил Опимий «прощание с телом» Антуллия, а также судьбу Тиберия. Конечно, поведение гракханцев тоже трудно считать конструктивным, но это уже другой вопрос. Спорно и утверждение, будто народ счёл Гая виновным в убийстве Антуллия — об этом пишет лишь Аппиан (BC. I. 25. 111—
Дж. Ли Бенесс принадлежит статья с несколько интригующим названием «Расправа с гракханцами и казнь Г. Виллия в 133/132 г.»17. Это едва ли не единственная работа, специально посвящённая репрессиям, которым подверглись сторонники Тиберия Гракха после его убийства. Как известно, тела самого реформатора и его сторонников были ночью брошены в Тибр, а многие уцелевшие гракханцы предстали перед специальным судом, созданным сенатом, и были осуждены на казнь властью консула. О суровости репрессий в общем виде говорит Веллей Патеркул (II. 7. 4), а Валерий Максим (IV. 7. 1) добавляет к этому любопытную деталь: гракханцы должны были понести наказание по обычаю предков — more maiorum animadverterent. Эта казнь считалась изобретением Тарквиния Суперба — обнажённого человека привязывали к столбу и до смерти секли розгами (Dio Cass. II. 11. 6). С самых ранних времён эта казнь считалась наказанием за perduellio, хотя точно определить состав этого преступления не всегда возможно. Так, вряд ли обвинение в «измене» могло быть предъявлено Горацию, который был осуждён царём именно на эту казнь (Liv. I. 26. 6 и 11). Её примеры известны из времён ранней Империи18, так что для современников Валерия Максима она была не столько загадочной, сколько древней. Итак, кажется ясным, что гракханцы обвинялись в каком-то виде изменнической деятельности; другой вопрос, распространялось ли это на всех сторонников Тиберия Гракха, или было показательным, что, как кажется, предполагает казнь more maiorum.
Традиция сохранила указание на то, что некоторые из гракханцев погибли в тюрьме (Sall. Iug. 31. 7). Однако своей исключительностью выделяется судьба некоего Гая Виллия, которого поместили в aggeion вместе с гадюками и другими ядовитыми змеями. Современные исследователи иногда полагают, что это было наказанием для отцеубийц — poena cullei, «наказание мешком». Но какое с.221 отношение имеет отцеубийство к гракханцам? Можно, конечно, установить связи, риторические или иного рода, между отцеубийством и предательством, но они вовсе не являются необходимыми.
Ритуал наказания отцеубийцы (некоторыми чертами, действительно, напоминающий казнь Виллия) производит впечатление очень примитивного. Дионисий Галикарнасский (IV. 62. 4) считает, что таким образом Тарквиний Суперб казнил М. Атилия за нечестие, однако наиболее ранний зафиксированный случай poena cullei относится к 101 г. до н. э. — казнь Публиция Маллеола за убийство матери (Liv. Per. 68). Так как случаи отцеубийства известны и ранее указанной даты, вполне резонно предположить, что в 101 г. эта казнь была применена не впервые — возможно, фраза подразумевает, что Маллеол стал первым матереубийцей. О наказании за отцеубийство некоего Л. Гостия вскоре после Ганнибаловой войны упоминает Плутарх (Rom. 22. 4); кроме того, ряд пассажей в комедиях Плавта показывает, что poena cullei, даже если сама эта казнь не практиковалась в его время, была хорошо известна зрителям. Таким образом, делает вывод Дж. Бенесс, свидетельство Ливия о казни Маллеола остаётся всё-таки единственным надёжным свидетельством о применении этого наказания, и сам Ливий почти наверняка думал, что Маллеол подвергся ему впервые.
Но каковы свидетельства того, что Виллий подвергся именно poena cullei? В сущности, их нет. Слово aggeion означает в данном случае не мешок, а, скорее, некую разновидность тесного ящика. Исследование словоупотребления Плутарха показывает, что он использует это слово для обозначения резервуаров самых различных размеров и назначения, вплоть до корзины, в которой, как считается, принесли Клеопатре её змей. Учитывая всё это, Виллий погиб, скорее всего, от змеиных укусов и, возможно, от удушья.
Почему с Виллием обошлись столь сурово? Скорее всего, этот способ казни (вероятно, формально его нужно рассматривать как один из ранних примеров damnatio ad bestias) должен был внушить ужас всем недовольным элементам, которые уцелели. Казнь Г. Виллия должна была запомниться.
Статья Дж. Бенесс производит двойственное впечатление. С одной стороны, она отличается предельной тщательностью анализа всего, что относится к терминологии, связанной с казнями, деталей самих наказаний и т. п. И здесь выводы исследовательницы, пожалуй, несомненны, казнь по обычаю предков предполагала сечение с.222 розгами до смерти, а наказание Г. Виллия не имело никакого отношения ни к отцеубийству, ни к poena cullei. Однако, с другой стороны, много ли даёт эта статья для изучения рассматриваемой темы? Предположение о том, что вина гракханцев состояла в perduellio, достаточно вероятно, но от этого мы нисколько не приблизились к пониманию того, в чем именно состояла их «измена». Складывается впечатление, что репрессии отнюдь не были масштабными, а их характеристики в источниках сложились, с одной стороны, на основе смешения с репрессиями 121 г. (в отдельных случаях на возможность такого смешения указывает и сама Бенесс), а с другой — из склонности многих античных авторов к риторическим преувеличениям при описании разного рода ужасов19.
В следующем, 2001 г., увидела свет совместная статья Дж. Бенесс и Т. Хилларда20, посвящённая гибели Г. Гракха и его друзей как теме для театральной постановки. Авторы развивают идею
Что касается вариативности набора действующих лиц, авторы обращают внимание на значительные расхождения в наших источниках относительно того, кто сопровождал Гая Гракха в его бегстве и каковы были обстоятельства его гибели. В разных версиях ему сопутствуют друзья Помпоний и Лициний (Плутарх), Леторий с.223 (Орозий), Помпоний и Леторий (Валерий Максим, «О знаменитых мужах»), Помпоний (Веллей Патеркул). Погиб Гракх либо от своей руки, либо приказал убить себя рабу, имя которого опять-таки различно, либо Евпор/Евфор, либо Филократ. Знает трагедия и эпизод с отсечением головы Гракха, причём авторы обращают внимание на интересное расхождение со всей прочей традицией рассказа Диодора (XXXIV/XXXV. 29). У Диодора голову Гракху отсекает некий Вителлий (а не Септумулей, как во всей остальной традиции). Ни одного Вителлия не известно для периода Гракхов, но имя это слишком древнее, чтобы Диодор просто выдумал его; так звали одного из участников заговора в пользу Тарквиния, и, вероятно, в какой-то традиции это имя сохранилось вместе с характерным для него пейоративным оттенком.
Верность в дружбе представлена темой героической гибели друзей Гракха, прикрывавших его бегство. Валерий Максим (IV. 7. 2) прямо говорит о том, что Леторий ради дружбы заступил дорогу преследователям на том самом мосту, где некогда сражался с этрусками Гораций Коклес — патриотизм был замещён более человеческой (и более политической) драмой, насыщенной мотивами любви и верности. Соответственно предательство дружбы воплощено в фигуре Септумулея/Вителлия, который был Gracchi familiaris (Валерий Максим, Плиний Старший) или даже amicus (Диодор, ‘De viris illustribus’).
Констатировав все эти различия традиции, авторы даже не пытаются предложить специфический контекст для различных трактовок — такая попытка, на их взгляд, и не может быть сейчас сделана.
Таково основное содержание статьи. Развиваемая в ней гипотеза может показаться привлекательной, однако необходимо отметить и её слабые места. Прежде всего без ответа остаётся принципиально важный вопрос: насколько вообще были распространены в Риме исторические драмы на современные сюжеты? Тот же Акций, с.224 упоминаемый с характерной оговоркой «если он касался современных происшествий наряду с современными проблемами» (с. 140), был автором сочинений на сюжеты из ранней римской истории; значит ли это, что он писал и о недавнем прошлом? Мы не знаем ничего о подобных его произведениях, даже если они были. С другой стороны, из примерно 150 трагедий, известных нам по заглавиям для древнего Рима, только 15 основываются на сюжетах, взятых из римской мифологии или истории21. При этом, если автор касается «современных» сюжетов, то они связаны с героическими страницами истории — “Clastidius” Гн. Невия, “Ambracia” Кв. Энния, “Paullus” М. Пакувия. Мы не знаем заглавия ни одной трагедии, посвящённой политику с сомнительной репутацией, да таких произведений, вероятно, и не существовало.
Что до «театральности» действия в плутарховой биографии Гая Гракха, то она свойственна отнюдь не только этому жизнеописанию. Для примера сошлёмся на биографию Красса, в которой, как показали недавние исследования, материал организован по законам классической трагедии22. Поэтому вполне вероятно, что объяснением здесь должно служить не наличие драматического прототипа, а особенности работы Плутарха с материалом его источников и его художественного метода.
Ф. Пина Поло в своей статье обращается к представлениям о феномене тираноубийства в римской политической мысли23. Его особенно занимает вопрос о том, можно ли утверждать, что римляне считали легитимным применение не санкционированного законом насилия к политикам, обвинявшимся в стремлении к тирании?
Как известно, в эпоху поздней Республики такие обвинения в адрес политических противников стали почти стандартными; несомненно, они были рассчитаны на вполне определённую реакцию аудитории и имели целью ослабить политические позиции лица, в чей адрес звучали. Нашим основным источником здесь является с.225 Цицерон — у него мы, с одной стороны, находим перечень лиц, которые считались тиранами либо подозревались в стремлении к тирании на протяжении истории Римской республики; с другой стороны, сам он выдвигал обвинения в тирании против всех своих главных недругов — Верреса, Катилины, Клодия, Цезаря, Антония. Но что именно он имел в виду, выдвигая подобные обвинения? Поскольку Рим не знал тиранической формы правления, аналогичной той, через которую прошли греческие полисы, следует констатировать, что оратор имел в виду не правительственную систему (system of goverment), а стиль управления (style of ruling).
Образцом тирана был Тарквиний Суперб, наделённый теми же качествами, что и греческие тираны, особенно младшие, в произведениях греческих историков — надменным поведением, широким применением насилия, отдалением от народа, нанесением бесчестия женщинам и т. п. Исходя из этого образа Цицерон развивает теорию тираноубийства как идеального метода для освобождения граждан от «нового Тарквиния». При этом оратор адаптирует греческую идеологию к реалиям Рима: тираном, по его мнению, является тот, кто хочет изменить базовые принципы, на которых основывается римское государство. Обязанность защиты традиционных устоев Республики относится не только к магистратам; никто не может считаться privatus в деле, относящемся к защите свободы граждан. Убийство тирана — это не только не преступление, но наиболее прекрасное и почётное из деяний.
Цицерон конструировал апологию тираноубийства a posteriori как идеологическую поддержку для убийц Цезаря, причём при необходимости эти аргументы могли послужить оправданием в подобных случаях и в дальнейшем. Однако славы заслуживают и тираноубийцы прошлого, близкого и отдалённого — к таковым он относит Милона, убившего Клодия, Гая Рабирия, убившего Сатурнина, и, конечно, себя самого. Этот ряд продолжается и дальше в прошлое, ко временам Гракхов и ранней Республики. Во всех случаях, которые Цицерон квалифицирует как стремление к тирании, можно выделить неизменные черты: лицо, на которое пало такое подозрение, предлагает меры, угодные плебсу, приобретает таким образом популярность в народе, но делается враждебным сенату. Кажется, что это был мотив для радикальной акции, которую против них предпринимали, хотя официальной причиной было обвинение в тиранических устремлениях. Дело никогда не решалось в суде, т. к. с.226 отсутствовала формулировка преступления, за которое надлежало судить — обвинение основывалось на намерении совершить преступление. На деле юридический вопрос был второстепенным, обвинение носило моральный и политический характер.
Для усиления аргументации и передачи идеи о том, что тираноубийство было вполне приемлемой практикой во времена Республики в течение всей её истории, Цицерон регулярно сводит всех предполагаемых тиранов вместе, иногда называя также их убийц. «Логика Цицерона на деле очень проста: всякий, кто действует против fundamenta rei publicae, является тираном; всякий, кто освобождает общину от тирана, является героем и патриотом» (с. 79). С точки зрения идеи, выраженной словами salus populi suprema lex esto, использование силы против врагов государства, как её использовали Сципион Назика и Опимий против братьев Гракхов или Марий против Сатурнина, вполне законно.
Под влиянием цицероновской теории и последующей традиции о «превентивных» «тираноубийствах» периода Республики в современной историографии сложилось мнение, что в Риме любой, кто убил тирана, автоматически освобождался от ответственности (см. выше суждения Дж. Гоэн, которая, кстати, не использовала статью Ф. Пина Поло). Однако это не соответствует историческим фактам: provocatio продолжала оставаться одним из базовых принципов республиканской libertas, и убийца, будучи героем и патриотом с моральной точки зрения, являлся преступником юридически. Это обнаружилось в деле Назики, который, будучи частным лицом, убил плебейского трибуна. Это было настолько грубое нарушение mores maiorum, что его защитники в сенате, желая a posteriori оправдать его и легализовать такие методы, пошли на практику senatus consultum ultimum, которое впервые было использовано, чтобы оправдать действия Опимия против Гая Гракха и затем Мария против Сатурнина.
Дополнительным моральным оправданием действий Опимия стало сооружение им храма Concordia, который должен был напоминать о гармонии в государстве. Однако плебс отнюдь не видел в Гракхах тиранов и чтил их после смерти; самого Опимия по окончании консульства в 120 г. привлёк к суду плебейский трибун П. Деций по обвинению в убийстве римских граждан, против которых не было выдвинуто обвинение и дело которых не рассматривалось в суде. Против Мария, который тоже применил SCU против с.227 Сатурнина, обвинения не выдвинули, но он в результате таких действий утратил значительную часть своей популярности24.
Таким образом, тираноубийство в Риме нельзя считать традицией, восходящей к mos maiorum. Его апология была сконструирована ex eventu, прежде всего, усилиями Цицерона, с тем, чтобы оправдать простое политическое преступление.
А. Тейн обратился к весьма специфической теме — награде, которая полагалась рабам во время сулланских проскрипций25. В центре статьи вопрос о том, даровалась ли за участие в них рабам свобода. Ф. Инар считал, что они получали только денежную награду. А. Тейн рассмотрел начиная с легендарных времён ранней Республики эпизоды, когда рабы оказывали римскому полису особые услуги или когда от них таковых ожидали (если говорить об убийстве рабом; первым случаем, когда раб убил свободного, объявленного мятежником, стало умерщвление Сатурнина рабом некоего Кв. Кротона, и за это он получил свободу (Cic. Rab. perd. 31)). А. Тейн приходит к выводу, что «обещание свободы являлось sine qua non при наборе сторонников среди рабов во времена Поздней Республики». Кроме того, «стал ли бы раб предавать своего господина за деньги, если бы ему не была также обещана и свобода?» (Правда, нужно отметить, что рабы могли участвовать в расправах не только со своими хозяевами, как то имело место в ситуации с Сатурнином, но если такое и происходило, то, конечно, в единичных случаях.) Всё это позволяет сделать вывод о том, что Сулла не мог призывать рабов к участию в проскрипциях, не предлагая им при этом свободу. Другое дело, что он, как полагает А. Тейн, сулил им за участие в них лишь половину тех денег, что должны были получить свободные, однако это вполне естественно. Во время проскрипций второго триумвирата кое-что изменится: плата станет выше, а имена участников будут держать в тайне, «но не всё изменилось в 43 г., и не всё было новым в 82 г.». И ещё одно наблюдение А. Тейна: об участии рабов в с.228 проскрипциях Суллы пишут Лукан и Плутарх (наряду с предательством отцов детьми), однако без всяких примеров, тогда как Аппиан об этом не упоминает вообще, сообщая, однако, о таких случаях применительно к событиям 43 г. — всех троих интересует тема убийства в семье. Если же говорить об исторической конкретике, то материал статьи позволяет предполагать крайне незначительное участие рабов в проскрипциях Суллы.
Какие же выводы можно сделать на основе этого обзора? Несмотря на то что на указанную тему писалось и пишется немало, её рано считать исчерпанной — хотя бы в силу множества ракурсов, под которыми она ещё не изучалась. В рассмотренных работах вопросы нередко ставятся по-новому, и это уже важно. Правда, ответы на эти вопросы даются не всегда удачные, а в статье Дж. Бенесс и Т. Хилларда и сама их постановка представляется ошибочной из-за недостаточного учёта подхода Плутарха к изложению материала. Налицо не всегда корректное обращение с историческим материалом (особенно в монографии Дж. Гоэн). Однако, как показывают работы Ф. Пина Поло, Н. Нойман, Дж. Бенесс (mutatis mutandis), очевидны и достижения. Поиск новых подходов, даже если он не всегда умело осуществляется, ценен — делаются новые наблюдения над источниками, да и сама полемика вокруг новых трактовок зачастую оказывается плодотворной и способствует углублению исследований.
ПРИМЕЧАНИЯ