Сравнительные жизнеописания

Ликург

1. О зако­но­да­те­ле Ликур­ге невоз­мож­но сооб­щить ниче­го стро­го досто­вер­но­го: и о его про­ис­хож­де­нии, и о путе­ше­ст­ви­ях, и о кон­чине, а рав­но и о его зако­нах, и об устрой­стве, кото­рое он дал государ­ству, суще­ст­ву­ют самые раз­но­ре­чи­вые рас­ска­зы. Но более все­го рас­хо­дят­ся сведе­ния о том, в какую пору он жил¹. Одни утвер­жда­ют, буд­то Ликург был совре­мен­ни­ком Ифи­та и вме­сте с ним учредил Олим­пий­ское пере­ми­рие. Этой точ­ки зре­ния при­дер­жи­ва­ет­ся сре­ди про­чих и фило­соф Ари­сто­тель, ссы­ла­ясь в каче­стве дока­за­тель­ства на олим­пий­ский диск, кото­рый сохра­ня­ет-де имя Ликур­га. Дру­гие, как, напри­мер, Эра­то­сфен и Апол­ло­дор, исчис­ляя вре­мя по пре­ем­ст­вен­но­сти спар­тан­ских царей, дела­ют вывод, что он жил немно­ги­ми года­ми ранее пер­вой олим­пи­а­ды. Тимей пред­по­ла­га­ет, что в Спар­те было в раз­ное вре­мя два Ликур­га, но дея­ния обо­их при­пи­са­ны одно­му, более зна­ме­ни­то­му; стар­ший жил вско­ре после Гоме­ра, а по дру­гим сведе­ни­ям — видел Гоме­ра соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми. К глу­бо­кой древ­но­сти отно­сят Ликур­га и пред­по­ло­же­ния Ксе­но­фон­та², кото­рый гово­рит, что он жил при герак­лидах. Прав­да, герак­лида­ми по про­ис­хож­де­нию были и позд­ней­шие из спар­тан­ских царей, но Ксе­но­фонт, веро­ят­но, име­ет в виду пер­вых герак­лидов, бли­жай­ших к Герак­лу. И все же, как ни сбив­чи­вы наши дан­ные, мы попы­та­ем­ся, сле­дуя сочи­не­ни­ям наи­ме­нее про­ти­во­ре­чи­вым или же опи­раю­щим­ся на самых про­слав­лен­ных свиде­те­лей, рас­ска­зать об этом чело­ве­ке…³ ибо и поэт Симо­нид про­сто заяв­ля­ет, что Ликург — сын не Эвно­ма, а При­та­нида, у кото­ро­го, кро­ме Ликур­га, был еще сын по име­ни Эвном, боль­шин­ство писа­те­лей изла­га­ет его родо­слов­ную сле­дую­щим обра­зом: от Прок­ла, сына Ари­сто­де­ма, родил­ся Сой, от Соя — Эври­понт, от Эври­пон­та — При­та­ней, от При­та­нея — Эвном, а Эвно­му пер­вая жена роди­ла Полидек­та, вто­рая же, Дио­насса, — Ликур­га. Итак, по Диэ­в­хиду, Ликург — пото­мок Прок­ла в шестом колене и Герак­ла в один­на­дца­том.

2. Из пред­ков Ликур­га наи­боль­шую извест­ность снис­кал Сой, в прав­ле­ние кото­ро­го спар­тан­цы пора­бо­ти­ли ило­тов и отня­ли у арка­дян мно­го зем­ли. Рас­ска­зы­ва­ют, что как-то граж­дане Кли­то­ра окру­жи­ли Соя в суро­вой, без­вод­ной мест­но­сти, и он заклю­чил с непри­я­те­лем согла­ше­ние, обе­щая вер­нуть захва­чен­ную спар­тан­ца­ми зем­лю, если и он сам, и его люди напьют­ся из бли­жай­ше­го источ­ни­ка. Усло­вия согла­ше­ния были под­твер­жде­ны клят­вой, и Сой, собрав сво­их, обе­щал отдать цар­ство тому, кто не станет пить. Ни один чело­век, одна­ко, не удер­жал­ся, все напи­лись, и толь­ко сам пол­ко­во­дец, спу­стив­шись к воде послед­ним, лишь окро­пил себя, а затем на гла­зах у про­тив­ни­ка ото­шел, оста­вив вра­же­ские вла­де­ния за Спар­той на том осно­ва­нии, что напи­лись не все. Но, хотя спар­тан­цы и вос­хи­ща­лись им за этот подвиг, потом­ков его они зва­ли Эври­пон­ти­да­ми, по име­ни его сына — пото­му, мне кажет­ся, что Эври­понт пер­вым осла­бил еди­но­на­ча­лие цар­ской вла­сти, заис­ки­вая перед тол­пою и угож­дая ей. Вслед­ст­вие этих послаб­ле­ний народ осме­лел, а цари, пра­вив­шие после Эври­пон­та, либо кру­ты­ми мера­ми вызы­ва­ли нена­висть под­дан­ных, либо, ища их бла­го­склон­но­сти или по соб­ст­вен­но­му бес­си­лию, сами перед ними скло­ня­лись, так что без­за­ко­ние и нестро­е­ние надол­го завла­де­ли Спар­той. От них дове­лось погиб­нуть и царю, отцу Ликур­га. Раз­ни­мая одна­жды деру­щих­ся, он полу­чил удар кухон­ным ножом и умер, оста­вив пре­стол стар­ше­му сыну Полидек­ту.

3. Когда спу­стя немно­го скон­чал­ся и Полидект, его пре­ем­ни­ком, по обще­му суж­де­нию, дол­жен был стать Ликург, кото­рый и пра­вил до тех пор, пока не обна­ру­жи­лось, что жена умер­ше­го бра­та бере­мен­на. Едва лишь он это узнал, как объ­явил, что цар­ство при­над­ле­жит ребен­ку, если толь­ко родит­ся маль­чик, сам же впредь согла­шал­ся власт­во­вать лишь на пра­вах опе­ку­на. (Таких опе­ку­нов, заме­щаю­щих царей-сирот, лакеде­мо­няне назы­ва­ли «про́дика­ми».) Но жен­щи­на тай­ком под­сы­ла­ла к нему вер­ных людей и, завя­зав пере­го­во­ры, выра­зи­ла готов­ность вытра­вить плод, с тем чтобы Ликург про­дол­жал цар­ст­во­вать, а ее взял в жены. Гнус­ный замы­сел воз­му­тил Ликур­га, одна­ко он не стал спо­рить, напро­тив, при­ки­нул­ся, буд­то одоб­ря­ет его и при­ни­ма­ет, и воз­ра­зил лишь в одном: не нуж­но-де истреб­ле­ни­ем пло­да и ядом уве­чить свое тело и под­вер­гать опас­но­сти жизнь, а заботу о том, как поско­рее убрать с доро­ги ново­рож­ден­но­го, он, мол, берет на себя. Так он обма­ны­вал невест­ку до самых родов, когда же узнал, что она вот-вот раз­ре­шит­ся, отпра­вил к ней несколь­ких чело­век, чтобы они наблюда­ли за роже­ни­цей и кара­у­ли­ли ее, пред­ва­ри­тель­но нака­зав им, если появит­ся на свет девоч­ка, отдать ее жен­щи­нам, если же маль­чик — немед­лен­но доста­вить к нему, чем бы он в этот миг ни зани­мал­ся. А слу­чи­лось так, что он обедал с выс­ши­ми долж­ност­ны­ми лица­ми, когда жен­щи­на роди­ла маль­чи­ка и слу­ги при­нес­ли его Ликур­гу. Взяв мла­ден­ца на руки, Ликург, как рас­ска­зы­ва­ют, обра­тил­ся к при­сут­ст­во­вав­шим: «Спар­тан­цы, у вас родил­ся царь!» Затем он поло­жил ребен­ка на цар­ское место и дал ему имя Хари­лай⁴, ибо все лико­ва­ли, вос­тор­га­ясь бла­го­род­ст­вом и спра­вед­ли­во­стью Ликур­га. Цар­ст­во­ва­ние Ликур­га про­дол­жа­лось восемь меся­цев. Взгляды сограж­дан были посто­ян­но обра­ще­ны к нему, и людей, пре­дан­ных ему в силу его высо­ких нрав­ст­вен­ных качеств и охот­но, с усер­ди­ем выпол­няв­ших его рас­по­ря­же­ния, было боль­ше, неже­ли про­сто пови­но­вав­ших­ся цар­ско­му опе­ку­ну и носи­те­лю цар­ской вла­сти. Были, конеч­но, и завист­ни­ки, пола­гав­шие, что необ­хо­ди­мо поме­шать воз­вы­ше­нию Ликур­га, пока он еще молод; сре­ди них пер­вое место зани­ма­ли роди­чи и близ­кие мате­ри царя, счи­тав­шей себя оскорб­лен­ной деве­рем. Ее брат Лео­нид одна­жды осо­бен­но наг­ло задел Ликур­га, ска­зав, что тот соби­ра­ет­ся завла­деть пре­сто­лом и ему, Лео­ниду, это мол совер­шен­но ясно. Таки­ми реча­ми он сеял подо­зре­ния и зара­нее опу­ты­вал Ликур­га кле­ве­тою, выстав­лял его зло­умыш­лен­ни­ком — на слу­чай, если с царем при­клю­чит­ся что-нибудь нелад­ное. Подоб­но­го рода слу­хи исхо­ди­ли и от цари­цы. Тяже­ло стра­дая от это­го и боясь неопре­де­лен­но­го буду­ще­го, Ликург решил уехать, чтобы таким обра­зом изба­вить­ся от зло­го недо­ве­рия, ски­та­ясь вда­ли от оте­че­ства, пока пле­мян­ник не воз­му­жа­ет и у него не родит­ся пре­ем­ник.

4. Отпра­вив­шись в путь, Ликург сна­ча­ла побы­вал на Кри­те. Он изу­чил государ­ст­вен­ное устрой­ство, сбли­зил­ся с самы­ми извест­ны­ми из кри­тян и кое-какие тамош­ние зако­ны одоб­рил и усво­ил, чтобы затем наса­дить у себя на родине, ины­ми же пре­не­брег. С неким Фале­том, одним из тех, кто поль­зо­вал­ся на ост­ро­ве сла­вою чело­ве­ка муд­ро­го и иску­шен­но­го в государ­ст­вен­ных делах, он подру­жил­ся и лас­ко­вы­ми уго­во­ра­ми скло­нил его пере­се­лить­ся в Спар­ту. Слы­вя лири­че­ским поэтом и при­кры­ва­ясь этим име­нем, Фалет на деле совер­шал то же, что самые луч­шие зако­но­да­те­ли. Его пес­ни были при­зы­вом к пови­но­ве­нию и согла­сию чрез напе­вы и рит­мы, нес­шие в себе некий строй­ный порядок. Эти пес­ни непри­мет­но смяг­ча­ли нрав слу­ша­те­лей и вну­ша­ли им рве­ние к доб­ро­му и пре­крас­но­му, истор­гая из души воз­об­ла­дав­шее в ту пору в Спар­те вза­им­ное недоб­ро­же­ла­тель­ство, так что до неко­то­рой сте­пе­ни Фалет рас­чи­стил путь Ликур­гу и его вос­пи­та­тель­ным трудам.

С Кри­та Ликург отплыл в Азию, желая, как рас­ска­зы­ва­ют, сопо­ста­вить суро­вую про­стоту кри­тян с ионий­скою рос­ко­шью и изне­жен­но­стью — по при­ме­ру вра­чей, срав­ни­ваю­щих со здо­ро­вы­ми тела­ми боль­ные и недуж­ные, — чтобы отчет­ли­вее увидеть раз­ли­чия в обра­зе жиз­ни и государ­ст­вен­ном устрой­стве. Там он впер­вые позна­ко­мил­ся с поэ­ма­ми Гоме­ра, веро­ят­но, сохра­няв­ши­ми­ся у потом­ков Кре­офи­ла, и най­дя, что в них, кро­ме рас­ска­зов, достав­ля­ю­щих удо­воль­ст­вие и раз­вле­че­ние, заклю­че­но мно­го чрез­вы­чай­но цен­но­го для вос­пи­та­те­ля и государ­ст­вен­но­го мужа, тща­тель­но их пере­пи­сал и собрал, чтобы увез­ти с собою. Какая-то смут­ная мол­ва об этих про­из­веде­ни­ях уже рас­про­стра­ни­лась сре­ди гре­ков, а немно­гие даже вла­де­ли раз­роз­нен­ны­ми их частя­ми, зане­сен­ны­ми в Гре­цию слу­чай­но, но пол­ное зна­ком­ство с ними впер­вые про­изо­шло бла­го­да­ря Ликур­гу.

Егип­тяне утвер­жда­ют, что Ликург побы­вал и у них и, горя­чо похва­лив обособ­лен­ность вои­нов от всех про­чих групп насе­ле­ния, пере­нес этот порядок в Спар­ту, отде­лил ремес­лен­ни­ков и масте­ро­вых и создал обра­зец государ­ства, поис­ти­не пре­крас­но­го и чисто­го. Мне­ние егип­тян под­дер­жи­ва­ют и неко­то­рые из гре­че­ских писа­те­лей⁵, но сведе­ний о том, что Ликург посе­тил и Афри­ку, и Испа­нию, ски­тал­ся по Индии и бесе­до­вал с гим­но­со­фи­ста­ми⁶, мы не обна­ру­жи­ли ни у кого, кро­ме спар­тан­ца Ари­сто­кра­та, сына Гип­пар­ха.

5. Лакеде­мо­няне тос­ко­ва­ли по Ликур­гу и неод­но­крат­но при­гла­ша­ли его вер­нуть­ся, гово­ря, что един­ст­вен­ное отли­чие их нынеш­них царей от наро­да — это титул и поче­сти, кото­рые им ока­зы­ва­ют­ся, тогда как в нем вид­на при­ро­да руко­во­ди­те­ля и настав­ни­ка, некая сила, поз­во­ля­ю­щая ему вести за собою людей. Сами цари тоже с нетер­пе­ни­ем жда­ли его воз­вра­ще­ния, наде­ясь, что в его при­сут­ст­вии тол­па будет отно­сить­ся к ним более ува­жи­тель­но. В таком рас­по­ло­же­нии духа нахо­ди­лись спар­тан­цы, когда Ликург при­ехал назад и тут же при­нял­ся изме­нять и пре­об­ра­зо­вы­вать все государ­ст­вен­ное устрой­ство. Он был убеж­ден, что отдель­ные зако­ны не при­не­сут ника­кой поль­зы, если, слов­но вра­чуя боль­ное тело, стра­даю­щее все­воз­мож­ны­ми неду­га­ми, с помо­щью очи­сти­тель­ных средств, не уни­что­жить дур­но­го сме­ше­ния соков⁷ и не назна­чить ново­го, совер­шен­но ино­го обра­за жиз­ни. С этой мыс­лью он преж­де все­го отпра­вил­ся в Дель­фы. При­не­ся жерт­вы богу и вопро­сив ора­ку­ла, он вер­нул­ся, везя то зна­ме­ни­тое изре­че­ние⁸, в кото­ром пифия назва­ла его «бого­лю­без­ным», ско­рее богом, неже­ли чело­ве­ком; на прось­бу о бла­гих зако­нах был полу­чен ответ, что боже­ство обе­ща­ет даро­вать спар­тан­цам поряд­ки, несрав­нен­но луч­шие, чем в осталь­ных государ­ствах. Обод­рен­ный воз­ве­ща­ни­я­ми ора­ку­ла, Ликург решил при­влечь к испол­не­нию сво­его замыс­ла луч­ших граж­дан и повел тай­ные пере­го­во­ры сна­ча­ла с дру­зья­ми, посте­пен­но захва­ты­вая все более широ­кий круг и спла­чи­вая всех для заду­ман­но­го им дела. Когда же при­спел срок, он при­ка­зал трид­ца­ти знат­ней­шим мужам вый­ти ран­ним утром с ору­жи­ем на пло­щадь, чтобы наве­сти страх на про­тив­ни­ков. Из них два­дцать, самые зна­ме­ни­тые, пере­чис­ле­ны Гер­мип­пом, пер­вым помощ­ни­ком Ликур­га во всех делах и наи­бо­лее рев­ност­ным соучаст­ни­ком изда­ния новых зако­нов назы­ва­ют Арт­ми­а­да. Как толь­ко нача­лось заме­ша­тель­ство, царь Хари­лай, испу­гав­шись, что это мятеж, укрыл­ся в хра­ме Афи­ны Мед­но­дом­ной⁹, но затем, пове­рив­ши уго­во­рам и клят­вам, вышел и даже сам при­нял уча­стие в том, что про­ис­хо­ди­ло. Он был от при­ро­ды кроток; неда­ром Архе­лай, разде­ляв­ший с ним пре­стол, ска­зал как-то людям, кото­рые хва­ли­ли моло­до­го царя: «Разу­ме­ет­ся, Хари­лай — пре­крас­ный чело­век: ведь он даже на него­дя­ев не уме­ет гне­вать­ся!»

Из мно­го­чис­лен­ных ново­введе­ний Ликур­га пер­вым и самым глав­ным был Совет ста­рей­шин. В соеди­не­нии с горя­чеч­ной и вос­па­лен­ной, по сло­ву Пла­то­на¹⁰, цар­ской вла­стью, обла­дая рав­ным с нею пра­вом голо­са при реше­нии важ­ней­ших дел, этот Совет стал зало­гом бла­го­по­лу­чия и бла­го­ра­зу­мия. Государ­ство, кото­рое носи­лось из сто­ро­ны в сто­ро­ну, скло­ня­ясь то к тиран­нии, когда победу одер­жи­ва­ли цари, то к пол­ной демо­кра­тии, когда верх бра­ла тол­па, поло­жив посредине, точ­но бал­ласт в трю­ме суд­на, власть ста­рей­шин, обре­ло рав­но­ве­сие, устой­чи­вость и порядок: два­дцать восемь ста­рей­шин теперь посто­ян­но под­дер­жи­ва­ли царей, ока­зы­вая сопро­тив­ле­ние демо­кра­тии, но в то же вре­мя помо­га­ли наро­ду хра­нить оте­че­ство от тиран­нии. Назван­ное чис­ло Ари­сто­тель¹¹ объ­яс­ня­ет тем, что преж­де у Ликур­га было трид­цать сто­рон­ни­ков, но двое, испу­гав­шись, ото­шли от уча­стия в деле. Сфер же гово­рит, что их с само­го нача­ла было два­дцать восемь. Воз­мож­но, при­чи­на здесь та, что это чис­ло воз­ни­ка­ет от умно­же­ния семи на четы­ре и что, после шести оно пер­вое из совер­шен­ных, ибо рав­но сум­ме сво­их мно­жи­те­лей¹². Впро­чем, по-мое­му, Ликург поста­вил два­дцать восемь ста­рей­шин ско­рее все­го для того, чтобы вме­сте с дву­мя царя­ми их было ров­но трид­цать.

6. Ликург при­да­вал столь­ко зна­че­ния вла­сти Сове­та, что при­вез из Дельф осо­бое про­ри­ца­ние на этот счет, кото­рое назы­ва­ют «ретрой»¹³. Оно гла­сит: «Воз­двиг­нуть храм Зев­са Сил­ла­ний­ско­го и Афи­ны Сил­ла­ний­ской. Разде­лить на филы и обы. Учредить трид­цать ста­рей­шин с вождя­ми сово­куп­но. От вре­ме­ни до вре­ме­ни созы­вать Собра­ние меж Баби­кой и Кна­ки­о­ном, и там пред­ла­гать и рас­пус­кать, но гос­под­ство и сила да при­над­ле­жит наро­ду». При­каз «разде­лить» отно­сит­ся к наро­ду, а филы и обы — назва­ния частей и групп, на кото­рые сле­до­ва­ло его разде­лить. Под «вождя­ми» под­ра­зу­ме­ва­ют­ся цари. «Созы­вать Собра­ние» обо­зна­че­но сло­вом «аппел­ла́дзейн», ибо нача­лом и источ­ни­ком сво­их пре­об­ра­зо­ва­ний Ликург объ­явил Апол­ло­на Пифий­ско­го¹⁴. Баби­ка и Кна­ки­он теперь име­ну­ют­ся…¹⁵ и Энун­том, но Ари­сто­тель утвер­жда­ет, что Кна­ки­он — это река, а Баби­ка — мост. Меж­ду ними и про­ис­хо­ди­ли собра­ния, хотя в том месте не было ни пор­ти­ка, ни каких-либо иных укры­тий: по мне­нию Ликур­га, ничто подоб­ное не спо­соб­ст­ву­ет здра­во­сти суж­де­ний, напро­тив — при­чи­ня­ет один толь­ко вред, зани­мая ум собрав­ших­ся пустя­ка­ми и вздо­ром, рас­се­и­вая их вни­ма­ние, ибо они, вме­сто того чтобы зани­мать­ся делом, раз­гляды­ва­ют ста­туи, кар­ти­ны, проске­ний теат­ра¹⁶ или пото­лок Сове­та, черес­чур пыш­но изу­кра­шен­ный. Нико­му из обык­но­вен­ных граж­дан не доз­во­ля­лось пода­вать свое суж­де­ние, и народ, схо­дясь, лишь утвер­ждал или откло­нял то, что пред­ло­жат ста­рей­ши­ны и цари. Но впо­след­ст­вии тол­па раз­но­го рода изъ­я­ти­я­ми и при­бав­ле­ни­я­ми ста­ла иска­жать и уро­до­вать утвер­ждае­мые реше­ния, и тогда цари Полидор и Фео­помп сде­ла­ли к ретре такую при­пис­ку: «Если народ поста­но­вит невер­но, ста­рей­ши­нам и царям рас­пу­стить», то есть реше­ние при­ня­тым не счи­тать, а уйти и рас­пу­стить народ на том осно­ва­нии, что он извра­ща­ет и пере­ина­чи­ва­ет луч­шее и наи­бо­лее полез­ное. Они даже убеди­ли все государ­ство в том, что тако­во пове­ле­ние бога, как явст­ву­ет из одно­го упо­ми­на­ния у Тир­тея:

7. Итак Ликург при­дал государ­ст­вен­но­му управ­ле­нию сме­шан­ный харак­тер, но пре­ем­ни­ки его, видя, что оли­гар­хия все еще черес­чур силь­на, что она, как гово­рил Пла­тон¹⁷, над­мен­на и склон­на ко гне­ву, набра­сы­ва­ют на нее, слов­но узду, власть эфо­ров-блю­сти­те­лей — при­бли­зи­тель­но сто трид­цать лет спу­стя¹⁸ после Ликур­га, при царе Фео­пом­пе. Пер­вы­ми эфо­ра­ми были Элат и его това­ри­щи. Гово­рят, жена бра­ни­ла Фео­пом­па за то, что он оста­вит детям цар­ское могу­ще­ство мень­шим, неже­ли полу­чил сам. «Напро­тив, бо́льшим, посколь­ку более про­дол­жи­тель­ным», — воз­ра­зил царь. И вер­но, отка­зав­шись от чрез­мер­ной вла­сти, спар­тан­ские цари вме­сте с тем изба­ви­лись и от нена­ви­сти, и от зави­сти; им не при­шлось испы­тать того, что мес­сен­цы и арги­вяне учи­ни­ли со сво­и­ми пра­ви­те­ля­ми, не поже­лав­ши­ми посту­пить­ся ничем в поль­зу наро­да. Это дела­ет осо­бен­но оче­вид­ны­ми муд­рость и про­зор­ли­вость Ликур­га для вся­ко­го, кто бы ни вспом­нил о мес­сен­цах и арги­вя­нах, роди­чах и соседях спар­тан­цев, — о раздо­рах меж­ду наро­да­ми и царя­ми, о сквер­ном управ­ле­нии. Пона­ча­лу они поль­зо­ва­лись все­ми теми же пре­иму­ще­ства­ми, что и спар­тан­цы, а зем­ли им, кажет­ся, доста­лось даже и поболь­ше, но бла­го­ден­ст­во­ва­ли они недол­го: бес­чин­ства царей, а рав­но и свое­во­лие наро­да при­ве­ли в рас­строй­ство уста­но­вив­ший­ся порядок вещей. Их при­мер пока­зы­ва­ет, что поис­ти­не счаст­ли­вым даром богов был для спар­тан­цев тот, кто так строй­но соче­тал и урав­но­ве­сил раз­лич­ные силы в государ­стве. Но об этом — поз­же¹⁹.

8. Вто­рое и самое сме­лое из пре­об­ра­зо­ва­ний Ликур­га — пере­дел зем­ли. Посколь­ку гос­под­ст­во­ва­ло страш­ное нера­вен­ство, тол­пы неиму­щих и нуж­даю­щих­ся обре­ме­ня­ли город, а все богат­ства пере­шли в руки немно­гих, Ликург, дабы изгнать наг­лость, зависть, зло­бу, рос­кошь и еще более ста­рые, еще более гроз­ные неду­ги государ­ства — богат­ство и бед­ность, уго­во­рил спар­тан­цев объ­еди­нить все зем­ли, а затем поде­лить их зано­во и впредь хра­нить иму­ще­ст­вен­ное равен­ство, пре­вос­ход­ства же искать в доб­ле­сти, ибо нет меж людь­ми ино­го раз­ли­чия, ино­го пер­вен­ства, неже­ли то, что уста­нав­ли­ва­ет­ся пори­ца­ни­ем постыд­но­му и похва­лою пре­крас­но­му. Пере­хо­дя от слов к делу, он разде­лил Лако­нию меж­ду пери­э­ка­ми, или, ина­че гово­ря, жите­ля­ми окрест­ных мест, на трид­цать тысяч участ­ков, а зем­ли, отно­ся­щи­е­ся к само­му горо­ду Спар­те, — на девять тысяч, по чис­лу семей спар­ти­а­тов. Неко­то­рые пишут, что Ликург наре­зал шесть тысяч наде­лов, а еще три тыся­чи при­ба­вил впо­след­ст­вии Полидор, дру­гие — что оба розда­ли по четы­ре с поло­ви­ной тыся­чи наде­лов. Каж­дый надел был такой вели­чи­ны, чтобы при­но­сить по семи­де­ся­ти медим­нов ячме­ня на одно­го муж­чи­ну и по две­на­дца­ти на жен­щи­ну и сораз­мер­ное коли­че­ство жид­ких про­дук­тов. Ликург пола­гал, что это­го ока­жет­ся доста­точ­ным для тако­го обра­за жиз­ни, кото­рый сохра­нит его сограж­да­нам силы и здо­ро­вье, меж тем как иных потреб­но­стей у них быть не долж­но. Рас­ска­зы­ва­ют, что поз­же, воз­вра­ща­ясь из какой-то отлуч­ки и про­ез­жая по недав­но сжа­тым полям, где ров­ны­ми ряда­ми выси­лись оди­на­ко­вые груды коло­сьев, он улыб­нул­ся и про­мол­вил сво­им спут­ни­кам: «Вся Лако­ния кажет­ся мне соб­ст­вен­но­стью мно­гих бра­тьев, кото­рые толь­ко что ее поде­ли­ли».

9. Затем он взял­ся за раздел и дви­жи­мо­го иму­ще­ства, чтобы до кон­ца уни­что­жить вся­че­ское нера­вен­ство, но, пони­мая, что откры­тое изъ­я­тие соб­ст­вен­но­сти вызо­вет рез­кое недо­воль­ство, одо­лел алч­ность и коры­сто­лю­бие кос­вен­ны­ми сред­ства­ми. Во-пер­вых, он вывел из употреб­ле­ния всю золотую и сереб­ря­ную моне­ту, оста­вив в обра­ще­нии толь­ко желез­ную, да и той при огром­ном весе и раз­ме­рах назна­чил ничтож­ную сто­и­мость, так что для хра­не­ния сум­мы, рав­ной деся­ти минам, тре­бо­вал­ся боль­шой склад, а для пере­воз­ки — пар­ная запряж­ка. По мере рас­про­стра­не­ния новой моне­ты мно­гие виды пре­ступ­ле­ний в Лакеде­моне исчез­ли. Кому, в самом деле, мог­ла при­пасть охота воро­вать, брать взят­ки или гра­бить, коль ско­ро нечи­сто нажи­тое и спря­тать было немыс­ли­мо, и ниче­го завид­но­го оно собою не пред­став­ля­ло, и даже раз­би­тое на кус­ки не полу­ча­ло ника­ко­го употреб­ле­ния? Ведь Ликург, как сооб­ща­ют, велел зака­лять желе­зо, оку­ная его в уксус, и это лиша­ло металл кре­по­сти, он ста­но­вил­ся хруп­ким и ни на что более не год­ным, ибо ника­кой даль­ней­шей обра­бот­ке уже не под­да­вал­ся.

Затем Ликург изгнал из Спар­ты бес­по­лез­ные и лиш­ние ремес­ла. Впро­чем, бо́льшая их часть и без того уда­ли­лась бы вслед за обще­при­ня­той моне­той, не нахо­дя сбы­та для сво­их изде­лий. Возить желез­ные день­ги в дру­гие гре­че­ские горо­да было бес­смыс­лен­но, — они не име­ли там ни малей­шей цен­но­сти, и над ними толь­ко поте­ша­лись, — так что спар­тан­цы не мог­ли купить ниче­го из чуже­зем­ных пустя­ков, да и вооб­ще купе­че­ские гру­зы пере­ста­ли при­хо­дить в их гава­ни. В пре­де­лах Лако­нии теперь не появ­ля­лись ни искус­ный ора­тор, ни бро­дя­чий шар­ла­тан-пред­ска­за­тель, ни свод­ник, ни золотых или сереб­ря­ных дел мастер — ведь там не было боль­ше моне­ты! Но в силу это­го рос­кошь²⁰, поне­мно­гу лишив­ша­я­ся все­го, что ее под­дер­жи­ва­ло и пита­ло, сама собой увя­ла и исчез­ла. Зажи­точ­ные граж­дане поте­ря­ли все свои пре­иму­ще­ства, посколь­ку богат­ству был закрыт выход на люди, и оно без вся­ко­го дела пря­та­лось вза­пер­ти по домам. По той же при­чине обык­но­вен­ная и необ­хо­ди­мая утварь — ложа, крес­ла, сто­лы — изготов­ля­лась у спар­тан­цев как нигде, а лакон­ский котон²¹ счи­тал­ся, по сло­вам Кри­тия²², неза­ме­ни­мым в похо­дах: если при­хо­ди­лось пить воду, непри­гляд­ную на вид, он скры­вал сво­им цве­том цвет жид­ко­сти, а так как муть задер­жи­ва­лась внут­ри, отста­и­ва­ясь на внут­рен­ней сто­роне выпук­лых сте­нок, вода дости­га­ла губ уже несколь­ко очи­щен­ной. И здесь заслу­га при­над­ле­жит зако­но­да­те­лю, ибо ремес­лен­ни­ки, вынуж­ден­ные отка­зать­ся от про­из­вод­ства бес­по­лез­ных пред­ме­тов, ста­ли вкла­ды­вать все свое мастер­ство в пред­ме­ты пер­вой необ­хо­ди­мо­сти.

10. Чтобы нане­сти рос­ко­ши и стра­сти к богат­ству еще более реши­тель­ный удар, Ликург про­вел третье и самое пре­крас­ное пре­об­ра­зо­ва­ние — учредил общие тра­пезы: граж­дане соби­ра­лись вме­сте и все ели одни и те же куша­нья, наро­чи­то уста­нов­лен­ные для этих тра­пез; они боль­ше не про­во­ди­ли вре­мя у себя по домам, валя­ясь на мяг­ких покры­ва­лах у бога­то убран­ных сто­лов, жирея бла­го­да­ря заботам пова­ров и масте­ро­вых, точ­но про­жор­ли­вые скоты, кото­рых откарм­ли­ва­ют в тем­но­те, и рас­тле­вая не толь­ко нрав свой, но и тело, пре­даю­ще­е­ся все­воз­мож­ным наслаж­де­ни­ям и изли­ше­ствам, при­об­ре­таю­щее потреб­ность в дол­гом сне, горя­чих купа­ни­ях, пол­ном покое — слов­но в неко­ем еже­днев­ном лече­нии. Это, конеч­но, чрез­вы­чай­но важ­но, но еще важ­нее, что бла­го­да­ря сов­мест­но­му пита­нию и его про­сто­те богат­ство, как гово­рит Фео­фраст, пере­ста­ло быть завид­ным, пере­ста­ло быть богат­ст­вом. Невоз­мож­но было ни вос­поль­зо­вать­ся рос­кош­ным убран­ст­вом, ни насла­дить­ся им, ни даже выста­вить его напо­каз и хотя бы поте­шить свое тще­сла­вие, коль ско­ро богач ходил к одной тра­пе­зе с бед­ня­ком. Таким обра­зом из всех горо­дов под солн­цем в одной лишь Спар­те оправ­да­лась ходя­чая исти­на, что бог Богат­ства слеп и лежит не поды­ма­ясь, точ­но изо­бра­же­ние на кар­тине, неоду­шев­лен­ное и непо­движ­ное. Нель­зя было и явить­ся на общий обед, пред­ва­ри­тель­но насы­тив­шись дома: все зор­ко следи­ли друг за дру­гом и, если обна­ру­жи­ва­ли чело­ве­ка, кото­рый не ест и не пьет с осталь­ны­ми, пори­ца­ли его, назы­вая раз­нуздан­ным и изне­жен­ным.

11. Гово­рят, что имен­но за это ново­введе­ние осо­бен­но люто воз­не­на­виде­ли Ликур­га бога­чи. Одна­жды они тес­но обсту­пи­ли его, при­ня­лись злоб­но кри­чать, и в кон­це кон­цов осы­пае­мый гра­дом кам­ней он бежал с пло­ща­ди. Опе­ре­див всех, он уже было скрыл­ся в хра­ме, но один моло­дой чело­век по име­ни Алкандр, в общем неглу­пый и толь­ко слиш­ком рез­кий и горя­чий, гонясь за ним по пятам, в тот миг, когда Ликург обер­нул­ся, уда­рил его пал­кой и выбил глаз. Несмот­ря на неждан­ную беду муже­ство нима­ло не изме­ни­ло Ликур­гу, и, став пря­мо про­тив сограж­дан, он пока­зал им свое зали­тое кро­вью лицо с опу­стев­шей глаз­ни­цей. Всех охва­ти­ло уны­ние и страш­ный стыд, они выда­ли Алканд­ра Ликур­гу и про­во­ди­ли ране­но­го до дому, разде­ляя с ним его печаль. Ликург побла­го­да­рил их и отпу­стил, Алканд­ра же ввел в дом и ничем его не обидел, не ска­зал ни еди­но­го дур­но­го сло­ва и толь­ко велел при­слу­жи­вать, уда­лив обыч­ных сво­их слуг и рабов. Наде­лен­ный неко­то­рым бла­го­род­ст­вом, тот мол­ча выпол­нял все, что ему пору­ча­ли, и, нахо­дясь посто­ян­но рядом с Ликур­гом, постиг кротость и невоз­му­ти­мость его души, стро­гий образ жиз­ни, неуто­ми­мость в трудах, так что и сам про­ник­ся вели­чай­шим рас­по­ло­же­ни­ем к это­му чело­ве­ку, и вну­шал дру­зьям и близ­ким, что Ликург не жесток и не высо­ко­ме­рен, но, как никто, снис­хо­ди­те­лен и мило­сер­ден к окру­жаю­щим. Вот так и был нака­зан Алкандр, такую он понес кару: из сквер­но­го, наг­ло­го юнца он пре­вра­тил­ся в само­го скром­но­го и бла­го­ра­зум­но­го мужа. В память о слу­чив­шем­ся Ликург воз­двиг храм Афи­ны, кото­рую нарек Опти­ле­ти­дой: доряне в тех местах глаз назы­ва­ют «о́пти­лос» [ópti­los]. Одна­ко неко­то­рые писа­те­ли, в их чис­ле и Дио­ско­рид, автор сочи­не­ния о государ­ст­вен­ном устрой­стве Спар­ты, утвер­жда­ют, что Ликург был толь­ко ранен в глаз, но не ослеп и воз­двиг храм богине в бла­го­дар­ность за исце­ле­ние. Так или ина­че, но после это­го несча­стья спар­тан­цы пере­ста­ли ходить в Собра­ние с пал­ка­ми.

12. Общие тра­пезы кри­тяне зовут «анд­ри­я­ми»²³, а лакеде­мо­няне «фиди­ти­я­ми» — пото­му ли, что на них цари­ла друж­ба и бла­го­же­ла­тель­ство [phi­lia] или пото­му, что они при­уча­ли к про­сто­те и береж­ли­во­сти [pheidō]. Рав­ным обра­зом ничто не пре­пят­ст­ву­ет нам пред­по­ло­жить, по при­ме­ру неко­то­рых, что пер­вый звук здесь при­став­ной и что сло­во «эди­тии» сле­ду­ет про­из­во­дить от сло­ва «пита­ние» или «пища» [edōdē].

На тра­пезы соби­ра­лось чело­век по пят­на­дцать, иной раз немно­гим менее или более. Каж­дый сотра­пез­ник при­но­сил еже­ме­сяч­но медимн ячмен­ной муки, восемь хоев вина, пять мин сыра, две с поло­ви­ной мины смокв и, нако­нец, совсем незна­чи­тель­ную сум­му денег для покуп­ки мяса и рыбы. Если кто из них совер­шал жерт­во­при­но­ше­ние или охо­тил­ся, для обще­го сто­ла посту­па­ла часть жерт­вен­но­го живот­но­го или добы­чи, но не всё цели­ком, ибо замеш­кав­ший­ся на охо­те или из-за при­не­се­ния жерт­вы мог пообедать дома, тогда как осталь­ным над­ле­жа­ло при­сут­ст­во­вать. Обы­чай сов­мест­ных тра­пез спар­тан­цы неукос­ни­тель­но соблюда­ли вплоть до позд­них вре­мен. Когда царь Агид, раз­бив афи­нян, воз­вра­тил­ся из похо­да и, желая пообедать с женой, послал за сво­ей частью, поле­мар­хи отка­за­лись ее выдать. Назав­тра царь в гне­ве не при­нес уста­нов­лен­ной жерт­вы, и поле­мар­хи нало­жи­ли на него штраф.

За тра­пе­за­ми быва­ли и дети. Их при­во­ди­ли туда точ­но в шко­лу здра­во­го смыс­ла, где они слу­ша­ли раз­го­во­ры о государ­ст­вен­ных делах, были свиде­те­ля­ми забав, достой­ных сво­бод­но­го чело­ве­ка, при­уча­лись шутить и сме­ять­ся без пошло­го крив­ля­ния и встре­чать шут­ки без обиды. Спо­кой­но пере­но­сить насмеш­ки счи­та­лось одним из глав­ных досто­инств спар­тан­ца. Кому ста­но­ви­лось нев­тер­пеж, тот мог про­сить поща­ды, и насмеш­ник тот­час умол­кал. Каж­до­му из вхо­див­ших стар­ший за сто­лом гово­рил, ука­зы­вая на дверь: «Речи за порог не выхо­дят». Рас­ска­зы­ва­ют, что желав­ший стать участ­ни­ком тра­пезы, под­вер­гал­ся вот како­му испы­та­нию. Каж­дый из сотра­пез­ни­ков брал в руку кусок хлеб­но­го мяки­ша и, слов­но каме­шек для голо­со­ва­ния, мол­ча бро­сал в сосуд, кото­рый под­но­сил, дер­жа на голо­ве, слу­га. В знак одоб­ре­ния комок про­сто опус­ка­ли, а кто хотел выра­зить свое несо­гла­сие, тот пред­ва­ри­тель­но силь­но стис­ки­вал мякиш в кула­ке. И если обна­ру­жи­ва­ли хотя бы один такой комок, соот­вет­ст­ву­ю­щий про­свер­лен­но­му камеш­ку²⁴, иска­те­лю в при­е­ме отка­зы­ва­ли, желая, чтобы все, сидя­щие за сто­лом, нахо­ди­ли удо­воль­ст­вие в обще­стве друг дру­га. Подоб­ным обра­зом отверг­ну­то­го назы­ва­ли «кад­ди­ро­ван­ным» — от сло­ва «ка́дди­хос», обо­зна­чаю­ще­го сосуд, в кото­рый бро­са­ли мякиш. Из спар­тан­ских куша­ний самое зна­ме­ни­тое — чер­ная похлеб­ка. Ста­ри­ки даже отка­зы­ва­лись от сво­ей доли мяса и усту­па­ли ее моло­дым, а сами вво­лю наеда­лись похлеб­кой. Суще­ст­ву­ет рас­сказ, что один из пон­тий­ских царей²⁵ един­ст­вен­но ради этой похлеб­ки купил себе пова­ра-лакон­ца, но, попро­бо­вав, с отвра­ще­ни­ем отвер­нул­ся, и тогда повар ему ска­зал: «Царь, чтобы есть эту похлеб­ку, надо сна­ча­ла иску­пать­ся в Эвро­те». Затем, уме­рен­но запив обед вином, спар­тан­цы шли по домам, не зажи­гая све­тиль­ни­ков: ходить с огнем им запре­ща­лось как в этом слу­чае, так и вооб­ще, дабы они при­уча­лись уве­рен­но и бес­страш­но пере­дви­гать­ся в ноч­ной тем­но­те. Тако­во было устрой­ство общих тра­пез.

13. Запи­сы­вать свои зако­ны Ликург не стал, и вот что гово­рит­ся по это­му пово­ду в одной из так назы­вае­мых ретр. Глав­ней­шие нача­ла, все­го более спо­соб­ст­ву­ю­щие про­цве­та­нию государ­ства и доб­ле­сти, обре­та­ют устой­чи­вость и силу лишь уко­ре­нив­шись в нра­вах и поведе­нии граж­дан, ибо для этих начал более креп­кой осно­вой, неже­ли необ­хо­ди­мость, явля­ет­ся сво­бод­ная воля, а ее раз­ви­ва­ет в моло­де­жи вос­пи­та­ние, испол­ня­ю­щее в душе каж­до­го роль зако­но­да­те­ля. А вто­ро­сте­пен­ные и в част­но­сти денеж­ные обя­за­тель­ства, кото­рые изме­ня­ют­ся сооб­раз­но раз­лич­ным потреб­но­стям, луч­ше не закреп­лять в писа­ных зако­нах и незыб­ле­мых пра­ви­лах: пусть в нуж­ных слу­ча­ях дела­ют­ся те допол­не­ния или изъ­я­тия, какие люди све­ду­щие одоб­рят и сочтут полез­ны­ми. Поэто­му всю свою дея­тель­ность зако­но­да­те­ля Ликург, в конеч­ном сче­те, сво­дил к вос­пи­та­нию.

Итак, одна из ретр, как уже ска­за­но, гла­си­ла, что писа­ные зако­ны не нуж­ны. Дру­гая, опять-таки направ­лен­ная про­тив рос­ко­ши, тре­бо­ва­ла, чтобы в каж­дом доме кров­ля была сде­ла­на при помо­щи толь­ко топо­ра, а две­ри — одной лишь пилы, без при­ме­не­ния хотя бы еще одно­го инстру­мен­та. И если впо­след­ст­вии, как рас­ска­зы­ва­ют, Эпа­ми­нонд гово­рил о сво­ем сто­ле: «За эта­ким зав­тра­ком нет места измене», — то Ликург пред­вос­хи­тил эту мысль, сооб­ра­зив, что в подоб­но­го рода доме не най­дет­ся места рос­ко­ши и безум­ным тра­там. Нет чело­ве­ка настоль­ко без­вкус­но­го и без­рас­суд­но­го, чтобы в дом, сра­ботан­ный про­сто и гру­бо, вно­сить ложа на сереб­ря­ных нож­ках, пур­пур­ные покры­ва­ла, золотые куб­ки и спут­ни­цу все­го это­го — рос­кошь. Волей-нево­лей при­хо­дит­ся при­ла­жи­вать и при­спо­саб­ли­вать к дому ложе, к ложу — постель, к посте­ли — про­чую обста­нов­ку и утварь. Этой при­выч­кой к уме­рен­но­сти объ­яс­ня­ет­ся, меж­ду про­чим, вопрос, кото­рый, как гово­рят, задал в Корин­фе Лео­ти­хид Стар­ший. Обедая в каком-то доме и раз­гляды­вая бога­то укра­шен­ный штуч­ный пото­лок, он спро­сил хозя­и­на: «Раз­ве дере­вья у вас рас­тут четы­рех­уголь­ны­ми?»

Третья ретра Ликур­га, о кото­рой упо­ми­на­ют писа­те­ли, запре­ща­ет вести вой­ну посто­ян­но с одним и тем же про­тив­ни­ком, чтобы тот, при­вык­нув отра­жать напа­де­ния, и сам не сде­лал­ся воин­ст­вен­ным. В более позд­ние вре­ме­на царя Аге­си­лая как раз в том и обви­ни­ли, что часты­ми втор­же­ни­я­ми и похо­да­ми в Бео­тию он пре­вра­тил фиван­цев в рав­но­силь­ных сопер­ни­ков. Неда­ром Антал­кид, увидев его ранен­ным, ска­зал: «Недур­но запла­ти­ли тебе фиван­цы за то, что, вопре­ки их жела­нию, ты выучил этих неучей сра­жать­ся!» Эти зако­но­по­ло­же­ния Ликург назвал ретра­ми²⁶, желая вну­шить, что они исхо­дят от бога и пред­став­ля­ют собою отве­ты ора­ку­ла.

14. Начи­ная вос­пи­та­ние, в кото­ром он видел самое важ­ное и самое пре­крас­ное дело зако­но­да­те­ля, изда­ле­ка, Ликург спер­ва обра­тил­ся к вопро­сам бра­ка и рож­де­ния детей. Ари­сто­тель²⁷ неправ, утвер­ждая, буд­то Ликург хотел было вра­зу­мить и наста­вить на истин­ный путь жен­щин, но отка­зал­ся от этой мыс­ли, не в силах сло­мить их свое­во­лие и могу­ще­ство — след­ст­вие частых похо­дов, во вре­мя кото­рых мужья вынуж­де­ны быва­ли остав­лять их пол­ны­ми хозяй­ка­ми в доме, а пото­му и ока­зы­ва­ли им ува­же­ние боль­шее, чем сле­до­ва­ло, и даже назы­ва­ли «гос­по­жа­ми». Нет, Ликург в меру воз­мож­но­сти поза­бо­тил­ся и об этом. Он укре­пил и зака­лил деву­шек упраж­не­ни­я­ми в беге, борь­бе, мета­нии дис­ка и копья, чтобы и заро­дыш в здо­ро­вом теле с само­го нача­ла раз­ви­вал­ся здо­ро­вым, и сами жен­щи­ны, рожая, про­сто и лег­ко справ­ля­лись с мука­ми. Заста­вив деву­шек забыть об изне­жен­но­сти, балов­стве и вся­ких жен­ских при­хотях, он при­учил их не хуже, чем юно­шей, наги­ми при­ни­мать уча­стие в тор­же­ст­вен­ных шест­ви­ях, пля­сать и петь при испол­не­нии неко­то­рых свя­щен­ных обрядов на гла­зах у моло­дых людей. Слу­ча­лось им и отпус­кать ост­ро­ты, мет­ко пори­цая про­вин­но­сти, и возда­вать в пес­нях похва­лы достой­ным, про­буж­дая в юно­шах рев­ни­вое често­лю­бие. Кто удо­ста­и­вал­ся похва­лы за доб­лесть и при­об­ре­тал извест­ность у деву­шек, уда­лял­ся, ликуя, а кол­ко­сти, даже шут­ли­вые и ост­ро­ум­ные, жали­ли не менее боль­но, чем стро­гие вну­ше­ния: ведь поглядеть на это зре­ли­ще вме­сте с осталь­ны­ми граж­да­на­ми при­хо­ди­ли и цари и ста­рей­ши­ны. При этом нагота деву­шек не заклю­ча­ла в себе ниче­го дур­но­го, ибо они сохра­ня­ли стыд­ли­вость и не зна­ли рас­пу­щен­но­сти, напро­тив, она при­уча­ла к про­сто­те, к заботам о здо­ро­вье и кре­по­сти тела, и жен­щи­ны усва­и­ва­ли бла­го­род­ный образ мыс­лей, зная, что и они спо­соб­ны при­об­щить­ся к доб­ле­сти и поче­ту. Отто­го и при­хо­ди­ли к ним сло­ва и мыс­ли, подоб­ные тем, какие про­из­нес­ла, гово­рят, одна­жды Гор­го́, жена Лео­нида. Какая-то жен­щи­на, види­мо, чуже­стран­ка, ска­за­ла ей: «Одни толь­ко вы, лако­нян­ки, власт­ву­е­те над мужья­ми». «Да, но одни толь­ко мы рож­да­ем мужей», — отклик­ну­лась Гор­го.

15. Все это само по себе было и сред­ст­вом побуж­де­ния к бра­ку — я имею в виду шест­вия деву­шек, обна­же­ние тела, состя­за­ния в при­сут­ст­вии моло­дых людей, кото­рых при­во­ди­ла, гово­ря сло­ва­ми Пла­то­на²⁸, не гео­мет­ри­че­ская, а любов­ная необ­хо­ди­мость. В то же вре­мя Ликург уста­но­вил и сво­его рода позор­ное нака­за­ние для холо­стя­ков: их не пус­ка­ли на гим­но­пе­дии²⁹, зимою, по при­ка­зу вла­стей, они долж­ны были наги­ми обой­ти вокруг пло­ща­ди, рас­пе­вая пес­ню, сочи­нен­ную им в укор (в песне гово­ри­лось, что они тер­пят спра­вед­ли­вое воз­мездие за непо­ви­но­ве­ние зако­нам), и, нако­нец, они были лише­ны тех поче­стей и ува­же­ния, какие моло­дежь ока­зы­ва­ла стар­шим. Вот поче­му никто не осудил дер­зо­сти, кото­рую при­шлось выслу­шать даже тако­му про­слав­лен­но­му чело­ве­ку, как пол­ко­во­дец Дер­кил­лид. Какой-то юно­ша не усту­пил ему места и ска­зал так: «Ты не родил сына, кото­рый бы в свое вре­мя усту­пил место мне».

Невест бра­ли уво­дом, но не слиш­ком юных, не достиг­ших брач­но­го воз­рас­та, а цве­ту­щих и созрев­ших. Похи­щен­ную при­ни­ма­ла так назы­вае­мая подруж­ка, корот­ко стриг­ла ей воло­сы и, нарядив в муж­ской плащ, обув на ноги сан­да­лии, укла­ды­ва­ла одну в тем­ной ком­на­те на под­стил­ке из листьев. Жених, не пья­ный, не раз­мяк­ший, но трез­вый и как все­гда пообедав­ший за общим сто­лом, вхо­дил, рас­пус­кал ей пояс и, взяв­ши на руки, пере­но­сил на ложе. Про­быв с нею недол­гое вре­мя, он скром­но уда­лял­ся, чтобы по обык­но­ве­нию лечь спать вме­сте с про­чи­ми юно­ша­ми. И впредь он посту­пал не ина­че, про­во­дя день и отды­хая сре­ди сверст­ни­ков, а к моло­дой жене наведы­ва­ясь тай­но, с опас­кою, как бы кто-нибудь в доме его не увидел. Со сво­ей сто­ро­ны и жен­щи­на при­ла­га­ла уси­лия к тому, чтобы они мог­ли схо­дить­ся, улу­чив мину­ту, никем не заме­чен­ные. Так тяну­лось доволь­но дол­го: у иных уже дети рож­да­лись, а муж все еще не видел жены при днев­ном све­те. Такая связь была не толь­ко упраж­не­ни­ем в воз­держ­но­сти и здра­во­мыс­лии — тело бла­го­да­ря ей все­гда испы­ты­ва­ло готов­ность к сои­тию, страсть оста­ва­лась новой и све­жей, не пре­сы­щен­ной и не ослаб­лен­ной бес­пре­пят­ст­вен­ны­ми встре­ча­ми; моло­дые люди вся­кий раз остав­ля­ли друг в дру­ге какую-то искру вожде­ле­ния.

Вне­ся в заклю­че­ние бра­ков такой порядок, такую стыд­ли­вость и сдер­жан­ность, Ликург с немень­шим успе­хом изгнал пустое, бабье чув­ство рев­но­сти: он счел разум­ным и пра­виль­ным, чтобы, очи­стив брак от вся­кой раз­нуздан­но­сти, спар­тан­цы пре­до­ста­ви­ли пра­во каж­до­му достой­но­му граж­да­ни­ну всту­пать в связь с жен­щи­на­ми ради про­из­веде­ния на свет потом­ства, и научил сограж­дан сме­ять­ся над теми, кто мстит за подоб­ные дей­ст­вия убий­ст­вом и вой­ною, видя в супру­же­стве соб­ст­вен­ность, не тер­пя­щую ни разде­ле­ния, ни соуча­стия. Теперь муж моло­дой жены, если был у него на при­ме­те порядоч­ный и кра­си­вый юно­ша, вну­шав­ший ста­ри­ку ува­же­ние и любовь, мог вве­сти его в свою опо­чи­валь­ню, а родив­ше­го­ся от его семе­ни ребен­ка при­знать сво­им. С дру­гой сто­ро­ны, если чест­но­му чело­ве­ку при­хо­ди­лась по серд­цу чужая жена, пло­до­ви­тая и цело­муд­рен­ная, он мог попро­сить ее у мужа, дабы, слов­но совер­шив посев в туч­ной поч­ве, дать жизнь доб­рым детям, кото­рые будут кров­ны­ми роди­ча­ми доб­рых граж­дан. Ликург пер­вый решил, что дети при­над­ле­жат не роди­те­лям, а все­му государ­ству, и пото­му желал, чтобы граж­дане рож­да­лись не от кого попа­ло, а от луч­ших отцов и мате­рей. В касаю­щих­ся бра­ка уста­нов­ле­ни­ях дру­гих зако­но­да­те­лей он усмат­ри­вал глу­пость и пустую спесь. Те самые люди, рас­суж­дал он, что ста­ра­ют­ся слу­чить сук и кобы­лиц с луч­ши­ми при­пуск­ны­ми сам­ца­ми, суля их хозя­е­вам и бла­го­дар­ность и день­ги, жен сво­их кара­у­лят и дер­жат под зам­ком, тре­буя, чтобы те рожа­ли толь­ко от них самих, хотя бы сами они были без­мозг­лы, вет­хи года­ми, недуж­ны! Слов­но не им пер­вым, гла­вам семьи и кор­миль­цам, пред­сто­ит испы­тать на себе послед­ст­вия того, что дети вырас­та­ют дур­ны­ми, коль ско­ро рож­да­ют­ся от дур­ных, и, напро­тив, хоро­ши­ми, коль ско­ро про­ис­хож­де­ние их хоро­шо.

Эти поряд­ки, уста­нов­лен­ные в согла­сии с при­ро­дой и нуж­да­ми государ­ства, были столь дале­ки от так назы­вае­мой «доступ­но­сти», воз­об­ла­дав­шей впо­след­ст­вии сре­ди спар­тан­ских жен­щин, что пре­лю­бо­де­я­ние каза­лось вооб­ще немыс­ли­мым. Часто вспо­ми­на­ют, напри­мер, ответ спар­тан­ца Гера­да, жив­ше­го в очень дав­ние вре­ме­на, одно­му чуже­зем­цу. Тот спро­сил, какое нака­за­ние несут у них пре­лю­бо­деи. «Чуже­зе­мец, у нас нет пре­лю­бо­де­ев», — воз­ра­зил Герад. «А если все-таки объ­явят­ся?» — не усту­пал собе­сед­ник. «Винов­ный даст в воз­ме­ще­ние быка такой вели­чи­ны, что, вытя­нув шею из-за Таи­ге­та³⁰, он напьет­ся в Эвро­те». Чуже­зе­мец уди­вил­ся и ска­зал: «Откуда же возь­мет­ся такой бык?» «А откуда возь­мет­ся в Спар­те пре­лю­бо­дей?» — отклик­нул­ся, засме­яв­шись, Герад. Вот что сооб­ща­ют писа­те­ли о спар­тан­ских бра­ках.

16. Отец был не впра­ве сам рас­по­рядить­ся вос­пи­та­ни­ем ребен­ка — он отно­сил ново­рож­ден­но­го на место, назы­вае­мое «лес­хой», где сиде­ли ста­рей­шие соро­ди­чи по филе. Они осмат­ри­ва­ли ребен­ка и, если нахо­ди­ли его креп­ким и лад­но сло­жен­ным, при­ка­зы­ва­ли вос­пи­ты­вать, тут же назна­чив ему один из девя­ти тысяч наде­лов. Если же ребе­нок был тще­душ­ным и без­образ­ным, его отправ­ля­ли к Апо­фе­там (так назы­вал­ся обрыв на Таи­ге­те), счи­тая, что его жизнь не нуж­на ни ему само­му, ни государ­ству, раз ему с само­го нача­ла отка­за­но в здо­ро­вье и силе. По той же при­чине жен­щи­ны обмы­ва­ли ново­рож­ден­ных не водой, а вином, испы­ты­вая их каче­ства: гово­рят, что боль­ные паду­чей и вооб­ще хво­рые от несме­шан­но­го вина поги­ба­ют, а здо­ро­вые зака­ля­ют­ся и ста­но­вят­ся еще креп­че. Кор­ми­ли­цы были забот­ли­вые и уме­лые, детей не пеле­на­ли, чтобы дать сво­бо­ду чле­нам тела, рас­ти­ли их непри­хот­ли­вы­ми и не раз­бор­чи­вы­ми в еде, не боя­щи­ми­ся тем­ноты или оди­но­че­ства, не знаю­щи­ми, что такое свое­во­лие и плач. Поэто­му иной раз даже чуже­стран­цы поку­па­ли кор­ми­лиц родом из Лако­нии. Есть сведе­ния, что лако­нян­кой была и Амик­ла, кор­мив­шая афи­ня­ни­на Алки­ви­а­да. Но, как сооб­ща­ет Пла­тон³¹, Перикл назна­чил в дядь­ки Алки­ви­а­ду Зопи­ра, само­го обык­но­вен­но­го раба. Меж­ду тем спар­тан­ских детей Ликург запре­тил отда­вать на попе­че­ние куп­лен­ным за день­ги или наня­тым за пла­ту вос­пи­та­те­лям, да и отец не мог вос­пи­ты­вать сына, как ему забла­го­рас­судит­ся.

Едва маль­чи­ки дости­га­ли семи­лет­не­го воз­рас­та, Ликург отби­рал их у роди­те­лей и раз­би­вал по отрядам, чтобы они вме­сте жили и ели, при­уча­ясь играть и трудить­ся друг под­ле дру­га. Во гла­ве отряда он ста­вил того, кто пре­вос­хо­дил про­чих сооб­ра­зи­тель­но­стью и был храб­рее всех в дра­ках. Осталь­ные рав­ня­лись на него, испол­ня­ли его при­ка­зы и мол­ча тер­пе­ли нака­за­ния, так что глав­ным след­ст­ви­ем тако­го обра­за жиз­ни была при­выч­ка пови­но­вать­ся. За игра­ми детей часто при­смат­ри­ва­ли ста­ри­ки и посто­ян­но ссо­ри­ли их, ста­ра­ясь вызвать дра­ку, а потом вни­ма­тель­но наблюда­ли, какие у каж­до­го от при­ро­ды каче­ства — отва­жен ли маль­чик и упо­рен ли в схват­ках. Гра­мо­те они учи­лись лишь в той мере, в какой без это­го нель­зя было обой­тись, в осталь­ном же все вос­пи­та­ние сво­ди­лось к тре­бо­ва­ни­ям бес­пре­ко­слов­но под­чи­нять­ся, стой­ко пере­но­сить лише­ния и одер­жи­вать верх над про­тив­ни­ком. С воз­рас­том тре­бо­ва­ния дела­лись все жест­че: ребя­ти­шек корот­ко стриг­ли, они бега­ли боси­ком, при­уча­лись играть наги­ми. В две­на­дцать лет они уже рас­ха­жи­ва­ли без хито­на, полу­чая раз в год по гима­тию³², гряз­ные, запу­щен­ные; бани и ума­ще­ния были им незна­ко­мы — за весь год лишь несколь­ко дней они поль­зо­ва­лись этим бла­гом. Спа­ли они вме­сте, по илам и отрядам³³, на под­стил­ках, кото­рые сами себе при­готов­ля­ли, ломая голы­ми рука­ми метел­ки трост­ни­ка на бере­гу Эвро­та. Зимой к трост­ни­ку под­бра­сы­ва­ли и при­ме­ши­ва­ли так назы­вае­мый лико­фон³⁴: счи­та­лось, что это рас­те­ние обла­да­ет какою-то согре­ваю­щей силой.

17. В этом воз­расте у луч­ших юно­шей появ­ля­ют­ся воз­люб­лен­ные. Усу­губ­ля­ют свой над­зор и ста­ри­ки: они посе­ща­ют гим­на­сии, при­сут­ст­ву­ют при состя­за­ни­ях и сло­вес­ных стыч­ках, и это не заба­вы ради, ибо вся­кий счи­та­ет себя до неко­то­рой сте­пе­ни отцом, вос­пи­та­те­лем и руко­во­ди­те­лем любо­го из под­рост­ков, так что все­гда нахо­ди­лось, кому вра­зу­мить и нака­зать про­ви­нив­ше­го­ся. Тем не менее из чис­ла достой­ней­ших мужей назна­ча­ет­ся еще и педо­ном — над­зи­раю­щий за детьми, а во гла­ве каж­до­го отряда сами под­рост­ки ста­ви­ли одно­го из так назы­вае­мых ире­нов — все­гда наи­бо­лее рас­суди­тель­но­го и храб­ро­го. (Ире­на­ми зовут тех, кто уже вто­рой год как воз­му­жал, мел­ли­ре­на­ми — самых стар­ших маль­чи­ков.) Ирен, достиг­ший два­дца­ти лет, коман­ду­ет сво­и­ми под­чи­нен­ны­ми в дра­ках и рас­по­ря­жа­ет­ся ими, когда при­хо­дит пора поза­бо­тить­ся об обеде. Боль­шим он дает наказ при­не­сти дров, малы­шам — ово­щей. Все добы­ва­ет­ся кра­жей: одни идут на ого­ро­ды, дру­гие с вели­чай­шей осто­рож­но­стью, пус­кая в ход всю свою хит­рость, про­би­ра­ют­ся на общие тра­пезы мужей. Если маль­чиш­ка попа­дал­ся, его жесто­ко изби­ва­ли пле­тью за нера­ди­вое и нелов­кое воров­ство. Кра­ли они и вся­кую иную про­ви­зию, какая толь­ко попа­да­лась под руку, учась лов­ко напа­дать на спя­щих или зазе­вав­ших­ся кара­уль­ных. Нака­за­ни­ем попав­шим­ся были не толь­ко побои, но и голод: детей кор­ми­ли весь­ма скуд­но, чтобы, пере­но­ся лише­ния, они сами, волей-нево­лей, пона­то­ре­ли в дер­зо­сти и хит­ро­сти. Вот какое воздей­ст­вие ока­зы­ва­ла скудость пита­ния; впро­чем, как гово­рят, дей­ст­во­ва­ла она и еще в одном направ­ле­нии — уве­ли­чи­ва­ла рост маль­чи­ков. Тело вытя­ги­ва­ет­ся в высоту, когда дыха­ние не стес­не­но слиш­ком уто­ми­тель­ны­ми труда­ми и, с дру­гой сто­ро­ны, когда тяж­кий груз пищи не гонит его вниз и вширь, напро­тив, когда, в силу сво­ей лег­ко­сти, дух устрем­ля­ет­ся вверх; тогда-то чело­век и при­бав­ля­ет в росте лег­ко и быст­ро. Так же, по-види­мо­му, созда­ет­ся и кра­сота форм: худо­ба, сухо­ща­вость лег­че сооб­ра­зу­ет­ся с пра­виль­ным раз­ви­ти­ем чле­нов тела, груз­ная пол­нота про­ти­вит­ся ему. Поэто­му, бес­спор­но, и у жен­щин, кото­рые, нося плод, посто­ян­но очи­ща­ют желудок³⁵, дети рож­да­ют­ся худые, но мило­вид­ные и строй­ные, ибо незна­чи­тель­ное коли­че­ство мате­рии ско­рее усту­па­ет фор­ми­ру­ю­щей силе. Одна­ко более подроб­но при­чи­ны это­го явле­ния пусть иссле­ду­ют желаю­щие.

18. Воруя, дети соблюда­ли вели­чай­шую осто­рож­ность; один из них, как рас­ска­зы­ва­ют, украв лисен­ка, спря­тал его у себя под пла­щом, и хотя зве­рек разо­рвал ему ког­тя­ми и зуба­ми живот, маль­чик, чтобы скрыть свой посту­пок, кре­пил­ся до тех пор, пока не умер. О досто­вер­но­сти это­го рас­ска­за мож­но судить по нынеш­ним эфе­бам³⁶: я сам видел, как не один из них уми­рал под уда­ра­ми у алта­ря Орфии³⁷.

Закон­чив обед, ирен кому при­ка­зы­вал петь, кому пред­ла­гал вопро­сы, тре­бу­ю­щие раз­мыш­ле­ния и сооб­ра­зи­тель­но­сти, вро­де таких, как: «Кто луч­ший сре­ди мужей?» или «Каков посту­пок тако­го-то чело­ве­ка?» Так они с само­го нача­ла жиз­ни при­уча­лись судить о досто­ин­ствах сограж­дан, ибо если тот, к кому был обра­щен вопрос «Кто хоро­ший граж­да­нин? Кто заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния?», не нахо­дил, что отве­тить, это счи­та­ли при­зна­ком нату­ры вялой и рав­но­душ­ной к доб­ро­де­те­ли. В отве­те пола­га­лось назвать при­чи­ну того или ино­го суж­де­ния и при­ве­сти дока­за­тель­ства, облек­ши мысль в самые крат­кие сло­ва. Того, кто гово­рил нев­по­пад, не обна­ру­жи­вая долж­но­го усер­дия, ирен нака­зы­вал — кусал за боль­шой палец. Часто ирен нака­зы­вал маль­чи­ков в при­сут­ст­вии ста­ри­ков и вла­стей, чтобы те убеди­лись, насколь­ко обос­но­ван­ны и спра­вед­ли­вы его дей­ст­вия. Во вре­мя нака­за­ния его не оста­нав­ли­ва­ли, но когда дети рас­хо­ди­лись, он дер­жал ответ, если кара была стро­же или, напро­тив, мяг­че, чем сле­до­ва­ло.

И доб­рую сла­ву и бес­че­стье маль­чи­ков разде­ля­ли с ними их воз­люб­лен­ные. Рас­ска­зы­ва­ют, что когда одна­жды какой-то маль­чик, схва­тив­шись с това­ри­щем, вдруг испу­гал­ся и вскрик­нул, вла­сти нало­жи­ли штраф на его воз­люб­лен­но­го. И, хотя у спар­тан­цев допус­ка­лась такая сво­бо­да в люб­ви, что даже достой­ные и бла­го­род­ные жен­щи­ны люби­ли моло­дых деву­шек, сопер­ни­че­ство было им незна­ко­мо. Мало того: общие чув­ства к одно­му лицу ста­но­ви­лись нача­лом и источ­ни­ком вза­им­ной друж­бы влюб­лен­ных, кото­рые объ­еди­ня­ли свои уси­лия в стрем­ле­нии при­ве­сти люби­мо­го к совер­шен­ству³⁸.

19. Детей учи­ли гово­рить так, чтобы в их сло­вах едкая ост­ро­та сме­ши­ва­лась с изя­ще­ст­вом, чтобы крат­кие речи вызы­ва­ли про­стран­ные раз­мыш­ле­ния. Как уже ска­за­но, Ликург при­дал желез­ной моне­те огром­ный вес и ничтож­ную цен­ность. Совер­шен­но ина­че посту­пил он со «сло­вес­ной моне­тою»: под немно­ги­ми ску­пы­ми сло­ва­ми дол­жен был таить­ся обшир­ный и бога­тый смысл, и, застав­ляя детей подол­гу мол­чать, зако­но­да­тель доби­вал­ся от них отве­тов мет­ких и точ­ных. Ведь подоб­но тому, как семя людей, без­мер­но жад­ных до сои­тий, боль­шею частью бес­плод­но, так и несдер­жан­ность язы­ка порож­да­ет речи пустые и глу­пые. Какой-то афи­ня­нин насме­хал­ся над спар­тан­ски­ми меча­ми — так-де они корот­ки, что их без труда глота­ют фокус­ни­ки в теат­ре. «Но эти­ми кин­жа­ла­ми мы отлич­но доста­ем сво­их вра­гов», — воз­ра­зил ему царь Агид. Я нахо­жу, что речь спар­тан­цев, при всей сво­ей внеш­ней крат­ко­сти, отлич­но выра­жа­ет самую суть дела и оста­ет­ся в созна­нии слу­ша­те­лей.

Сам Ликург гово­рил, по-види­мо­му, немно­го и мет­ко, насколь­ко мож­но судить по его изре­че­ни­ям, дошед­шим до нас. Так, чело­ве­ку, кото­рый тре­бо­вал уста­нов­ле­ния демо­кра­ти­че­ско­го строя в Спар­те, он ска­зал: «Сна­ча­ла ты уста­но­ви демо­кра­тию у себя в доме». Кто-то спро­сил, поче­му он сде­лал жерт­во­при­но­ше­ния таки­ми уме­рен­ны­ми и скром­ны­ми. «Чтобы мы нико­гда не пере­ста­ва­ли чтить боже­ство», — отве­тил Ликург. А вот что ска­зал он о состя­за­ни­ях: «Я раз­ре­шил сограж­да­нам лишь те виды состя­за­ний, в кото­рых не при­хо­дит­ся под­ни­мать вверх руки»³⁹. Сооб­ща­ют, что и в пись­мах он отве­чал сограж­да­нам не менее удач­но. «Как нам отвра­тить от себя втор­же­ние непри­я­те­ля?» — «Оста­вай­тесь бед­ны­ми, и пусть никто не тщит­ся стать могу­ще­ст­вен­нее дру­го­го». О город­ских сте­нах: «Лишь тот город не лишен укреп­ле­ний, кото­рый окру­жен мужа­ми, а не кир­пи­ча­ми». Труд­но, одна­ко, решить, под­лин­ны или же под­лож­ны эти пись­ма.

20. Об отвра­ще­нии спар­тан­цев к про­стран­ным речам свиде­тель­ст­ву­ют сле­дую­щие выска­зы­ва­ния. Когда кто-то при­нял­ся рас­суж­дать о важ­ном деле, но некста­ти, царь Лео­нид про­мол­вил: «Друг, все это умест­но, но в дру­гом месте». Пле­мян­ник Ликур­га Хари­лай на вопрос, поче­му его дядя издал так мало зако­нов, отве­тил: «Тем, кто обхо­дит­ся немно­ги­ми сло­ва­ми, не нуж­но мно­го зако­нов». Какие-то люди бра­ни­ли софи­ста Гека­тея, за то что, при­гла­шен­ный к общей тра­пе­зе, он весь обед про­мол­чал. «Кто уме­ет гово­рить, зна­ет и вре­мя для это­го», — воз­ра­зил им Архида­мид.

А вот при­ме­ры кол­ких, но не лишен­ных изя­ще­ства памят­ных слов, о кото­рых я уже гово­рил выше. Какой-то про­хо­ди­мец дони­мал Дема­ра­та неле­пы­ми рас­спро­са­ми и, меж­ду про­чим, все хотел узнать, кто луч­ший из спар­тан­цев. «Тот, кто менее все­го похож на тебя», — мол­вил нако­нец Дема­рат. Агид, слы­ша похва­лы элей­цам за пре­крас­ное и спра­вед­ли­вое устрой­ство олим­пий­ских игр, заме­тил: «Вот уж, впрямь, вели­кое дело — раз в четы­ре года блю­сти спра­вед­ли­вость». Один чуже­зе­мец, чтобы выка­зать свои дру­же­ские чув­ства, ска­зал Фео­пом­пу, что у сограж­дан он зовет­ся дру­гом лако­нян. «Звать­ся бы тебе луч­ше дру­гом сограж­дан», — отве­тил Фео­помп. Сын Пав­са­ния Пли­сто­анакт ска­зал афин­ско­му ора­то­ру, назвав­ше­му спар­тан­цев неуча­ми: «Ты прав — из всех гре­ков одни толь­ко мы не выучи­лись у вас ниче­му дур­но­му». Архида­мида спра­ши­ва­ли, сколь­ко все­го спар­тан­цев. «Доста­точ­но, друг, чтобы дать отпор него­дя­ям», — заве­рил он. По шут­кам спар­тан­цев мож­но судить и об их при­выч­ках. Они нико­гда не бол­та­ли попу­сту, нико­гда не про­из­но­си­ли ни сло­ва, за кото­рым не было бы мыс­ли, так или ина­че заслу­жи­ваю­щей того, чтобы над нею заду­мать­ся. Спар­тан­ца позва­ли послу­шать, как под­ра­жа­ют пенью соло­вья. «Я слы­шал само­го соло­вья», — отка­зал­ся тот. Дру­гой спар­та­нец, про­чтя эпи­грам­му:

заме­тил: «И поде­лом: надо было дать ей сго­реть дотла». Какой-то юно­ша ска­зал чело­ве­ку, обе­щав­ше­му дать ему пету­хов, кото­рые бьют­ся до послед­не­го изды­ха­ния: «Оставь их себе, а мне дай таких, что бьют про­тив­ни­ка до послед­не­го изды­ха­ния». Еще один юно­ша, увидев людей, кото­рые опо­рож­ня­ли кишеч­ник, сидя на стуль­ча­ке, вос­клик­нул: «Хоть бы нико­гда не дове­лось мне сидеть на таком месте, кото­рое невоз­мож­но усту­пить ста­ри­ку!» Тако­вы их изре­че­ния и памят­ные сло­ва, и не без осно­ва­ния утвер­жда­ют неко­то­рые⁴⁰, что под­ра­жать лакон­цам зна­чит при­ле­жать душою ско­рее к фило­со­фии, неже­ли к гим­на­сти­ке.

21. Пению и музы­ке учи­ли с немень­шим тща­ни­ем, неже­ли чет­ко­сти и чисто­те речи, но и в пес­нях было заклю­че­но сво­его рода жало, воз­буж­дав­шее муже­ство и понуж­дав­шее душу вос­тор­жен­ным поры­вам к дей­ст­вию. Сло­ва их были про­сты и безыс­кус­ны, пред­мет — вели­чав и нра­во­учи­те­лен. То были в основ­ном про­слав­ле­ния счаст­ли­вой уча­сти пав­ших за Спар­ту и уко­ры тру­сам, обре­чен­ным вла­чить жизнь в ничто­же­стве, обе­ща­ния дока­зать свою храб­рость или — в зави­си­мо­сти от воз­рас­та пев­цов — похваль­ба ею. Нелиш­ним будет поме­стить здесь для при­ме­ра одну из подоб­ных песен. В празд­нич­ные дни состав­ля­лись три хора — ста­ри­ков, мужей и маль­чи­ков. Ста­ри­ки запе­ва­ли:

Мужи в рас­цве­те сил под­хва­ты­ва­ли:

А маль­чи­ки завер­ша­ли:

Вооб­ще, если кто пораз­мыс­лит над тво­ре­ни­я­ми лакон­ских поэтов, из кото­рых иные сохра­ни­лись до наших дней, и вос­ста­но­вит в памя­ти поход­ные рит­мы мело­дий для флей­ты, под зву­ки кото­рой спар­тан­цы шли на вра­га, тот, пожа­луй, при­зна­ет, что Тер­пандр и Пин­дар⁴¹ были пра­вы, нахо­дя связь меж­ду муже­ст­вом и музы­кой. Пер­вый гово­рит о лакеде­мо­ня­нах так:

А Пин­дар вос­кли­ца­ет:

И тот и дру­гой изо­бра­жа­ют спар­тан­цев одно­вре­мен­но и самым музы­каль­ным и самым воин­ст­вен­ным наро­дом.

ска­зал спар­тан­ский поэт. Неда­ром перед бит­вой царь при­но­сил жерт­ву Музам — для того, мне кажет­ся, чтобы вои­ны, вспом­нив о вос­пи­та­нии, кото­рое они полу­чи­ли, и о при­го­во­ре, кото­рый их ждет⁴², сме­ло шли навстре­чу опас­но­сти и совер­ша­ли подви­ги, достой­ные сохра­нить­ся в речах и пес­нях.

22. Во вре­мя вой­ны пра­ви­ла поведе­ния моло­дых людей дела­лись менее суро­вы­ми: им раз­ре­ша­лось уха­жи­вать за сво­и­ми воло­са­ми, укра­шать ору­жие и пла­тье, настав­ни­ки радо­ва­лись, видя их подоб­ны­ми бое­вым коням, кото­рые гор­до и нетер­пе­ли­во при­тан­цо­вы­ва­ют, фыр­ка­ют и рвут­ся в сра­же­ние. Поэто­му, хотя следить за воло­са­ми маль­чи­ки начи­на­ли, едва вый­дя из дет­ско­го воз­рас­та, осо­бен­но ста­ра­тель­но их ума­ща­ли и рас­че­сы­ва­ли нака­нуне опас­но­сти, памя­туя сло­ва Ликур­га о воло­сах, что кра­си­вых они дела­ют еще бла­го­вид­нее, а урод­ли­вых — еще страш­нее. В похо­дах и гим­на­сти­че­ские упраж­не­ния ста­но­ви­лись менее напря­жен­ны­ми и уто­ми­тель­ны­ми, да и вооб­ще в это вре­мя с юно­шей спра­ши­ва­ли менее стро­го, чем обыч­но, так что на всей зем­ле для одних лишь спар­тан­цев вой­на ока­зы­ва­лась отды­хом от под­готов­ки к ней.

Когда постро­е­ние бое­вой линии закан­чи­ва­лось, царь на гла­зах у про­тив­ни­ка при­но­сил в жерт­ву козу и пода­вал знак всем увен­чать себя вен­ка­ми, а флей­ти­стам при­ка­зы­вал играть Касто­ров напев⁴³ и одно­вре­мен­но сам затя­ги­вал поход­ный пеан. Зре­ли­ще было вели­че­ст­вен­ное и гроз­ное: вои­ны насту­па­ли, шагая сооб­раз­но рит­му флей­ты, твер­до дер­жа строй, не испы­ты­вая ни малей­ше­го смя­те­ния — спо­кой­ные и радост­ные, и вела их пес­ня. В таком рас­по­ло­же­нии духа, веро­ят­но, ни страх ни гнев над чело­ве­ком не власт­ны; верх одер­жи­ва­ют неко­ле­би­мая стой­кость, надеж­да и муже­ство, слов­но дару­е­мые при­сут­ст­ви­ем боже­ства. Царь шел на вра­га в окру­же­нии тех из сво­их людей, кото­рые заслу­жи­ли венок победою на состя­за­ни­ях. Рас­ска­зы­ва­ют, что на Олим­пий­ских играх одно­му лакон­цу дава­ли боль­шую взят­ку, но он отка­зал­ся от денег и, собрав все свои силы, одо­лел про­тив­ни­ка. Тогда кто-то ему ска­зал: «Что тебе за выго­да, спар­та­нец, от этой победы?» «Я зай­му место впе­ре­ди царя, когда пой­ду в бой», — улы­ба­ясь отве­тил победи­тель.

Раз­би­то­го непри­я­те­ля спар­тан­цы пре­сле­до­ва­ли лишь настоль­ко, насколь­ко это было необ­хо­ди­мо, чтобы закре­пить за собою победу, а затем немед­лен­но воз­вра­ща­лись, пола­гая небла­го­род­ным и про­тив­ным гре­че­ско­му обы­чаю губить и истреб­лять пре­кра­тив­ших борь­бу. Это было не толь­ко пре­крас­но и вели­ко­душ­но, но и выгод­но: вра­ги их, зная, что они уби­ва­ют сопро­тив­ля­ю­щих­ся, но щадят отсту­паю­щих, нахо­ди­ли более полез­ным для себя бежать, чем оста­вать­ся на месте.

23. Сам Ликург, по сло­вам софи­ста Гип­пия, был муж испы­тан­ной воин­ст­вен­но­сти, участ­ник мно­гих похо­дов. Фило­сте­фан даже при­пи­сы­ва­ет ему разде­ле­ние кон­ни­цы по ула­мам. Улам при Ликур­ге пред­став­лял собою отряд из пяти­де­ся­ти всад­ни­ков, постро­ен­ных четы­рех­уголь­ни­ком. Но Демет­рий Фалер­ский пишет, что Ликург вооб­ще не касал­ся рат­ных дел и новый государ­ст­вен­ный строй учреж­дал во вре­мя мира. И вер­но, замы­сел Олим­пий­ско­го пере­ми­рия мог, по-види­мо­му, при­над­ле­жать лишь крот­ко­му и миро­лю­би­во­му чело­ве­ку. Впро­чем, как гово­рит­ся у Гер­мип­па, иные утвер­жда­ют, буд­то сна­ча­ла Ликург не имел ко все­му это­му ни малей­ше­го отно­ше­ния и никак не был свя­зан с Ифи­том, но при­был на игры слу­чай­но. Там он услы­шал за спи­ною голос: кто-то пори­цал его и дивил­ся тому, что он не скло­ня­ет сограж­дан при­нять уча­стие в этом все­об­щем тор­же­стве. Ликург обер­нул­ся, но гово­рив­ше­го нигде не было вид­но, и, сочтя слу­чив­ше­е­ся боже­ст­вен­ным зна­ме­ни­ем, он тогда толь­ко при­со­еди­нил­ся к Ифи­ту; вме­сте они сде­ла­ли празд­не­ство более пыш­ным и слав­ным, дали ему надеж­ное осно­ва­ние.

24. Вос­пи­та­ние спар­тан­ца дли­лось и в зре­лые годы. Нико­му не раз­ре­ша­лось жить так, как он хочет: точ­но в воен­ном лаге­ре, все в горо­де под­чи­ня­лись стро­го уста­нов­лен­ным поряд­кам и дела­ли то из полез­ных для государ­ства дел, какое им было назна­че­но. Счи­тая себя при­над­ле­жа­щи­ми не себе самим, но оте­че­ству, спар­тан­цы, если у них не было дру­гих пору­че­ний, либо наблюда­ли за детьми и учи­ли их чему-нибудь полез­но­му, либо сами учи­лись у ста­ри­ков. Ведь одним из благ и пре­иму­ществ, кото­рые доста­вил сограж­да­нам Ликург, было изоби­лие досу­га. Зани­мать­ся ремеслом им было стро­го-настро­го запре­ще­но, а в погоне за нажи­вой, тре­бу­ю­щей бес­ко­неч­ных трудов и хло­пот, не ста­ло ника­кой надоб­но­сти, посколь­ку богат­ство утра­ти­ло всю свою цен­ность и при­тя­га­тель­ную силу. Зем­лю их возде­лы­ва­ли илоты, вно­ся назна­чен­ную подать. Один спар­та­нец, нахо­дясь в Афи­нах и услы­шав, что кого-то осуди­ли за празд­ность⁴⁴ и осуж­ден­ный воз­вра­ща­ет­ся в глу­бо­ком уны­нии, сопро­вож­дае­мый дру­зья­ми, тоже опе­ча­лен­ны­ми и огор­чен­ны­ми, про­сил окру­жаю­щих пока­зать ему чело­ве­ка, кото­ро­му сво­бо­ду вме­ни­ли в пре­ступ­ле­ние. Вот до какой сте­пе­ни низ­ким и раб­ским счи­та­ли они вся­кий руч­ной труд, вся­кие заботы, сопря­жен­ные с нажи­вой! Как и сле­до­ва­ло ожи­дать, вме­сте с моне­той исчез­ли и тяж­бы; и нуж­да и чрез­мер­ное изоби­лие поки­ну­ли Спар­ту, их место заня­ли равен­ство достат­ка и без­мя­теж­ность пол­ной про­стоты нра­вов. Все сво­бод­ное от воен­ной служ­бы вре­мя спар­тан­цы посвя­ща­ли хоро­во­дам, пирам и празд­не­ствам, охо­те, гим­на­си­ям и лес­хам.

25. Те, кто был моло­же трид­ца­ти лет, вовсе не ходи­ли на рынок и дела­ли необ­хо­ди­мые покуп­ки через род­ст­вен­ни­ков и воз­люб­лен­ных. Впро­чем, и для людей постар­ше счи­та­лось зазор­ным бес­пре­рыв­но тол­кать­ся на рын­ке, а не про­во­дить бо́льшую часть дня в гим­на­си­ях и лес­хах⁴⁵. Соби­ра­ясь там, они чин­но бесе­до­ва­ли, ни сло­вом не упо­ми­ная ни о нажи­ве, ни о тор­гов­ле — часы тек­ли в похва­лах достой­ным поступ­кам и пори­ца­ни­ях дур­ным, похва­лах, соеди­нен­ных с шут­ка­ми и насмеш­ка­ми, кото­рые непри­мет­но уве­ща­ли и исправ­ля­ли. Да и сам Ликург не был чрез­мер­но суров: по сооб­ще­нию Соси­бия, он воз­двиг неболь­шую ста­тую бога Сме­ха, желая, чтобы шут­ка, умест­ная и своевре­мен­ная, при­шла на пиры и подоб­ные им собра­ния и ста­ла сво­его рода при­пра­вою к трудам каж­до­го дня.

Одним сло­вом, он при­учал сограж­дан к тому, чтобы они и не хоте­ли и не уме­ли жить врозь, но, подоб­но пче­лам, нахо­ди­лись в нерас­тор­жи­мой свя­зи с обще­ст­вом, все были тес­но спло­че­ны вокруг сво­его руко­во­ди­те­ля и цели­ком при­над­ле­жа­ли оте­че­ству, почти что вовсе забы­вая о себе в поры­ве вооду­шев­ле­ния и люб­ви к сла­ве. Этот образ мыс­лей мож­но раз­ли­чить и в неко­то­рых выска­зы­ва­ни­ях спар­тан­цев. Так Педа­рит, не избран­ный в чис­ло трех­сот⁴⁶, ушел, сияя и раду­ясь, что в горо­де есть три­ста чело­век луч­ших, чем он. Поли­ст­ра­тид с това­ри­ща­ми при­бы­ли посоль­ст­вом к пол­ко­во­д­цам пер­сид­ско­го царя; те осве­до­ми­лись, яви­лись ли они по част­но­му делу или от лица государ­ства. «Если все будет лад­но — от лица государ­ства, если нет — по част­но­му делу», — отве­тил Поли­ст­ра­тид. К Арги­лео­ниде, мате­ри Бра­сида, при­шли несколь­ко граж­дан Амфи­по­ля, ока­зав­ши­е­ся в Лакеде­моне, и она спро­си­ла их, как погиб Бра­сид и была ли его смерть достой­на Спар­ты. Те ста­ли пре­воз­но­сить покой­но­го и заяви­ли, что вто­ро­го тако­го мужа в Спар­те нет. «Не гово­ри­те так, чуже­стран­цы, — про­мол­ви­ла мать. — Вер­но, Бра­сид был достой­ный чело­век, но в Лакеде­моне есть мно­го еще более заме­ча­тель­ных».

26. Как уже гово­ри­лось, пер­вых ста­рей­шин Ликург назна­чил из чис­ла тех, кто при­ни­мал уча­стие в его замыс­ле. Затем он поста­но­вил вза­мен умер­ших вся­кий раз выби­рать из граж­дан, достиг­ших шести­де­ся­ти лет, того, кто будет при­знан самым доб­лест­ным. Не было, веро­ят­но, в мире состя­за­ния более вели­ко­го и победы более желан­ной! И вер­но, ведь речь шла не о том, кто сре­ди про­вор­ных самый про­вор­ный или сре­ди силь­ных самый силь­ный, но о том, кто сре­ди доб­рых и муд­рых муд­рей­ший и самый луч­ший, кто в награ­ду за доб­ро­де­тель полу­чит до кон­ца сво­их дней вер­хов­ную, — если здесь при­ме­ни­мо это сло­во, — власть в государ­стве, будет гос­по­ди­ном над жиз­нью, честью, коро­че гово­ря, над все­ми выс­ши­ми бла­га­ми. Реше­ние это выно­си­лось сле­дую­щим обра­зом. Когда народ схо­дил­ся, осо­бые выбор­ные закры­ва­лись в доме по сосед­ству, так чтобы и их никто не видел, и сами они не виде­ли, что про­ис­хо­дит сна­ру­жи, но толь­ко слы­ша­ли бы голо­са собрав­ших­ся. Народ и в этом слу­чае, как и во всех про­чих, решал дело кри­ком. Соис­ка­те­лей вво­ди­ли не всех сра­зу, а по оче­реди, в соот­вет­ст­вии со жре­би­ем, и они мол­ча про­хо­ди­ли через Собра­ние. У сидев­ших вза­пер­ти были таб­лич­ки, на кото­рых они отме­ча­ли силу кри­ка, не зная кому это кри­чат, но толь­ко заклю­чая, что вышел пер­вый, вто­рой, тре­тий, вооб­ще оче­ред­ной соис­ка­тель. Избран­ным объ­яв­лял­ся тот, кому кри­ча­ли боль­ше и гром­че дру­гих. С вен­ком на голо­ве он обхо­дил хра­мы богов. За ним огром­ной тол­пою сле­до­ва­ли моло­дые люди, вос­хва­ляя и про­слав­ляя ново­го ста­рей­ши­ну, и жен­щи­ны, вос­пе­вав­шие его доб­лесть и участь его воз­гла­шав­шие счаст­ли­вой. Каж­дый из близ­ких про­сил его отку­шать, гово­ря, что этим уго­ще­ни­ем его чест­ву­ет государ­ство. Закон­чив обход, он отправ­лял­ся к общей тра­пе­зе; заведен­ный порядок ничем не нару­шал­ся, не счи­тая того, что ста­рей­ши­на полу­чал вто­рую долю, но не съе­дал ее, а откла­ды­вал. У две­рей сто­я­ли его род­ст­вен­ни­цы, после обеда он под­зы­вал ту из них, кото­рую ува­жал более дру­гих, и, вру­чая ей эту долю, гово­рил, что отда­ет награ­ду, кото­рой удо­сто­ил­ся сам, после чего осталь­ные жен­щи­ны, про­слав­ляя эту избран­ни­цу, про­во­жа­ли ее домой.

27. Не менее заме­ча­тель­ны были и зако­ны, касав­ши­е­ся погре­бе­ния. Во-пер­вых, покон­чив со вся­че­ским суе­ве­ри­ем, Ликург не пре­пят­ст­во­вал хоро­нить мерт­вых в самом горо­де⁴⁷ и ста­вить над­гро­бия близ хра­мов, чтобы моло­дые люди, при­вы­кая к их виду, не боя­лись смер­ти и не счи­та­ли себя осквер­нен­ны­ми, кос­нув­шись мерт­во­го тела или пере­сту­пив через моги­лу. Затем он запре­тил погре­бать что бы то ни было вме­сте с покой­ни­ком: тело сле­до­ва­ло пре­да­вать зем­ле обер­ну­тым в пур­пур­ный плащ и уви­тым зеле­нью оли­вы. Над­пи­сы­вать на могиль­ном камне имя умер­ше­го воз­бра­ня­лось; исклю­че­ние Ликург сде­лал лишь для пав­ших на войне и для жриц. Срок тра­у­ра он уста­но­вил корот­кий — один­на­дцать дней; на две­на­дца­тый до́лжно было при­не­сти жерт­ву Демет­ре⁴⁸ и поло­жить пре­дел скор­би. Ликург не тер­пел без­раз­ли­чия и внут­рен­ней рас­слаб­лен­но­сти, необ­хо­ди­мые чело­ве­че­ские дей­ст­вия он так или ина­че соче­тал с утвер­жде­ни­ем нрав­ст­вен­но­го совер­шен­ства и пори­ца­ни­ем поро­ка; он напол­нил город мно­же­ст­вом поучи­тель­ных при­ме­ров, сре­ди кото­рых спар­тан­цы вырас­та­ли, с кото­ры­ми неиз­беж­но стал­ки­ва­лись на каж­дом шагу и кото­рые, слу­жа образ­цом для под­ра­жа­ния, вели их по пути добра.

По этой же при­чине он не раз­ре­шил выез­жать за пре­де­лы стра­ны и путе­ше­ст­во­вать, опа­са­ясь, как бы не завез­ли в Лакеде­мон чужие нра­вы, не ста­ли под­ра­жать чужой, неупо­рядо­чен­ной жиз­ни и ино­му обра­зу прав­ле­ния. Мало того, он изго­нял тех, что сте­ка­лись в Спар­ту без какой-либо нуж­ды или опре­де­лен­ной цели — не пото­му, как утвер­жда­ет Фукидид⁴⁹, что боял­ся, как бы они не пере­ня­ли учреж­ден­ный им строй и не выучи­лись доб­ле­сти, но, ско­рее, стра­шась, как бы эти люди сами не пре­вра­ти­лись в учи­те­лей поро­ка. Ведь вме­сте с чуже­стран­ца­ми неиз­мен­но появ­ля­ют­ся и чужие речи, а новые речи при­во­дят новые суж­де­ния, из кото­рых неиз­беж­но рож­да­ют­ся мно­гие чув­ства и жела­ния, столь же про­тив­ные суще­ст­ву­ю­ще­му государ­ст­вен­но­му строю, сколь невер­ные зву­ки — сла­жен­ной песне. Поэто­му Ликург счи­тал необ­хо­ди­мым зор­че беречь город от дур­ных нра­вов, чем от зара­зы, кото­рую могут зане­сти извне.

28. Во всем этом нет и следа неспра­вед­ли­во­сти, в кото­рой иные винят зако­ны Ликур­га, пола­гая, буд­то они вполне доста­точ­но настав­ля­ют в муже­стве, но слиш­ком мало — в спра­вед­ли­во­сти. И лишь так назы­вае­мая крип­тия, если толь­ко и она, как утвер­жда­ет Ари­сто­тель, — Ликур­го­во ново­введе­ние, мог­ла вну­шить неко­то­рым, в том чис­ле и Пла­то­ну⁵⁰, подоб­ное суж­де­ние о спар­тан­ском государ­стве и его зако­но­да­те­ле. Вот как про­ис­хо­ди­ли крип­тии. Вре­мя от вре­ме­ни вла­сти отправ­ля­ли бро­дить по окрест­но­стям моло­дых людей, счи­тав­ших­ся наи­бо­лее сооб­ра­зи­тель­ны­ми, снаб­див их толь­ко корот­ки­ми меча­ми и самым необ­хо­ди­мым запа­сом про­до­воль­ст­вия. Днем они отды­ха­ли, пря­чась по укром­ным угол­кам, а ночью, поки­нув свои убе­жи­ща, умерщ­вля­ли всех ило­тов, каких захва­ты­ва­ли на доро­гах. Неред­ко они обхо­ди­ли и поля, уби­вая самых креп­ких и силь­ных ило­тов. Фукидид⁵¹ в «Пело­пон­нес­ской войне» рас­ска­зы­ва­ет, что спар­тан­цы выбра­ли отли­чив­ших­ся осо­бою храб­ро­стью ило­тов, и те, с вен­ка­ми на голо­ве, слов­но гото­вясь полу­чить сво­бо­ду, посе­ща­ли храм за хра­мом, но немно­го спу­стя все исчез­ли, — а было их более двух тысяч, — и ни тогда, ни впо­след­ст­вии никто не мог ска­зать, как они погиб­ли. Ари­сто­тель осо­бо оста­нав­ли­ва­ет­ся на том, что эфо­ры, при­ни­мая власть, пер­вым делом объ­яв­ля­ли вой­ну илотам, дабы уза­ко­нить убий­ство послед­них. И вооб­ще спар­тан­цы обра­ща­лись с ними гру­бо и жесто­ко. Они застав­ля­ли ило­тов пить несме­шан­ное вино, а потом при­во­ди­ли их на общие тра­пезы, чтобы пока­зать моло­де­жи, что такое опья­не­ние. Им при­ка­зы­ва­ли петь дрян­ные пес­ни и тан­це­вать сме­хотвор­ные тан­цы, запре­щая раз­вле­че­ния, подо­баю­щие сво­бод­но­му чело­ве­ку. Даже гораздо поз­же, во вре­мя похо­да фиван­цев в Лако­нию, когда захва­чен­ным в плен илотам веле­ли спеть что-нибудь из Тер­панд­ра, Алк­ма­на или лакон­ца Спен­дон­та, они отка­за­лись, пото­му что гос­по­дам-де это не по душе. Итак, тот, кто гово­рит⁵², что в Лакеде­моне сво­бод­ный до кон­ца сво­бо­ден, а раб до кон­ца пора­бо­щен, совер­шен­но вер­но опре­де­лил сло­жив­ше­е­ся поло­же­ние вещей. Но, по-мое­му, все эти стро­го­сти появи­лись у спар­тан­цев лишь впо­след­ст­вии, а имен­но, после боль­шо­го зем­ле­тря­се­ния⁵³, когда, как рас­ска­зы­ва­ют, илоты, высту­пив вме­сте с мес­сен­ца­ми, страш­но бес­чин­ст­во­ва­ли по всей Лако­нии и едва не погу­би­ли город. Я, по край­ней мере, не могу при­пи­сать столь гнус­ное дело, как крип­тии, Ликур­гу, соста­вив­ши себе поня­тие о нра­ве это­го чело­ве­ка по той крото­сти и спра­вед­ли­во­сти, кото­рые в осталь­ном отме­ча­ют всю его жизнь и под­твер­жде­ны свиде­тель­ст­вом боже­ства.

29. Когда глав­ней­шие из зако­нов уко­ре­ни­лись в обы­ча­ях спар­тан­цев и государ­ст­вен­ный строй доста­точ­но окреп, чтобы впредь сохра­нять­ся соб­ст­вен­ны­ми сила­ми, то, подоб­но богу у Пла­то­на⁵⁴, воз­ве­се­лив­ше­му­ся при виде воз­ник­ше­го миро­зда­ния, впер­вые при­шед­ше­го в дви­же­ние, Ликург был обра­до­ван и вос­хи­щен кра­сотою и вели­чи­ем сво­его зако­но­да­тель­ства, пущен­но­го в ход и уже гряду­ще­го сво­им путем, и поже­лал обес­пе­чить ему бес­смер­тие, незыб­ле­мость в буду­щем — посколь­ку это доступ­но чело­ве­че­ско­му разу­ме­нию. Итак, собрав все­на­род­ное Собра­ние, он заявил, что теперь все­му сооб­ще­на над­ле­жа­щая мера, что сде­лан­но­го доста­точ­но для бла­го­ден­ст­вия и сла­вы государ­ства, но оста­ет­ся еще один вопрос, самый важ­ный и основ­ной, суть кото­ро­го он откро­ет сограж­да­нам лишь после того, как спро­сит сове­та у бога. Пусть-де они неукос­ни­тель­но при­дер­жи­ва­ют­ся издан­ных зако­нов и ниче­го в них не изме­ня­ют, пока он не вер­нет­ся из Дельф, он же, когда воз­вра­тит­ся, выпол­нит то, что пове­лит бог. Все выра­зи­ли согла­сие и про­си­ли его поско­рее отправ­лять­ся, и, при­няв у царей и ста­рей­шин, а затем и у про­чих граж­дан при­ся­гу в том, что, покуда не вер­нет­ся Ликург, они оста­нут­ся вер­ны суще­ст­ву­ю­ще­му строю, он уехал в Дель­фы. При­быв к ора­ку­лу и при­не­ся богу жерт­ву, Ликург вопро­сил, хоро­ши ли его зако­ны и доста­точ­ны ли для того, чтобы при­ве­сти город к бла­го­ден­ст­вию и нрав­ст­вен­но­му совер­шен­ству. Бог отве­чал, что и зако­ны хоро­ши, и город пре­будет на вер­шине сла­вы, если не изме­нит Ликур­го­ву устрой­ству. Запи­сав про­ри­ца­ние, Ликург ото­слал его в Спар­ту, а сам, сно­ва при­не­ся жерт­ву богу и про­стив­шись с дру­зья­ми и с сыном, решил не осво­бож­дать сограж­дан от их клят­вы и для это­го доб­ро­воль­но уме­реть: он достиг воз­рас­та, когда мож­но еще про­дол­жать жизнь, но мож­но и поки­нуть ее, тем более что все его замыс­лы при­шли, по-види­мо­му, к счаст­ли­во­му завер­ше­нию. Он умо­рил себя голо­дом, твер­до веря, что даже смерть государ­ст­вен­но­го мужа не долж­на быть бес­по­лез­на для государ­ства, что самой кон­чине его над­ле­жит быть не без­воль­ным под­чи­не­ни­ем, но нрав­ст­вен­ным дея­ни­ем. Для него, рас­судил он, после пре­крас­ней­ших подви­гов, кото­рые он свер­шил, эта смерть будет поис­ти­не вен­цом уда­чи и сча­стья, а для сограж­дан, покляв­ших­ся хра­нить вер­ность его уста­нов­ле­ни­ям, пока он не вер­нет­ся, — стра­жем тех благ, кото­рые он доста­вил им при жиз­ни. И Ликург не ошиб­ся в сво­их рас­че­тах. Спар­та пре­вос­хо­ди­ла все гре­че­ские горо­да бла­го­за­ко­ни­ем и сла­вою на про­тя­же­нии пяти­сот лет, пока блю­ла зако­ны Ликур­га, в кото­рых ни один из четыр­на­дца­ти пра­вив­ших после него царей, вплоть до Агида, сына Архида­ма, ниче­го не изме­нил. Созда­ние долж­но­сти эфо­ров послу­жи­ло не ослаб­ле­нию, но упро­че­нию государ­ства: оно лишь на пер­вый взгляд было уступ­кой наро­ду, на самом же деле — уси­ли­ло ари­сто­кра­тию.

30. В цар­ст­во­ва­ние Агида моне­та впер­вые про­ник­ла в Спар­ту, а вме­сте с нею вер­ну­лись коры­сто­лю­бие и стя­жа­тель­ство, и все по вине Лисанд­ра⁵⁵. Лич­но он был недо­сту­пен вла­сти денег, но испол­нил оте­че­ство стра­стью к богат­ству и зара­зил рос­ко­шью, при­ве­зя — в обход зако­нов Ликур­га — с вой­ны золо­то и сереб­ро. Преж­де, одна­ко, когда эти зако­ны оста­ва­лись в силе, Спар­та вела жизнь не обыч­но­го горо­да, но ско­рее мно­го­опыт­но­го и муд­ро­го мужа, или, гово­ря еще точ­нее, подоб­но тому как Геракл в пес­нях поэтов обхо­дит все­лен­ную с одною лишь дуби­ной и шку­рою на пле­чах, карая неспра­вед­ли­вых и кро­во­жад­ных тиран­нов, так же точ­но Лакеде­мон с помо­щью пал­ки-ски­та­лы⁵⁶ и про­сто­го пла­ща гла­вен­ст­во­вал в Гре­ции, доб­ро­воль­но и охот­но ему под­чи­няв­шей­ся, низ­вер­гал без­за­кон­ную и тиран­ни­че­скую власть, решал спо­ры вою­ю­щих, успо­ка­и­вал мятеж­ни­ков, часто даже щитом не шевель­нув, но отпра­вив одно­го-един­ст­вен­но­го посла, рас­по­ря­же­ни­ям кото­ро­го все немед­лен­но пови­но­ва­лись, слов­но пче­лы, при появ­ле­нии мат­ки друж­но соби­раю­щи­е­ся и зани­маю­щие каж­дая свое место. Тако­вы были про­цве­таю­щие в горо­де бла­го­за­ко­ние и спра­вед­ли­вость.

Тем более изум­ля­ют меня неко­то­рые писа­те­ли, утвер­ждаю­щие, буд­то спар­тан­цы отлич­но испол­ня­ли при­ка­за­ния, но сами при­ка­зы­вать не уме­ли, и с одоб­ре­ни­ем ссы­лаю­щи­е­ся на царя Фео­пом­па, кото­рый в ответ на чьи-то сло­ва, что-де Спар­ту хра­нит твер­дая власть царей, ска­зал: «Нет, вер­нее, послу­ша­ние граж­дан». Люди недол­го слу­ша­ют­ся тех, кто не может началь­ст­во­вать, и пови­но­ве­ние — это искус­ство, кото­ро­му учит вла­сте­лин. Кто хоро­шо ведет, за тем и идут хоро­шо, и как мастер­ство укро­ти­те­ля коней состо­ит в том, чтобы сде­лать лошадь крот­кой и смир­ной, так зада­ча царя — вну­шать покор­ность, лакеде­мо­няне же вну­ша­ли осталь­ным не толь­ко покор­ность, но и жела­ние пови­но­вать­ся. Ну да, ведь у них про­си­ли не кораб­лей, не денег, не гопли­тов, а един­ст­вен­но лишь спар­тан­ско­го пол­ко­во­д­ца и, полу­чив, встре­ча­ли его с почте­ни­ем и бояз­нью, как сици­лий­цы Гилип­па, жите­ли Хал­киды — Бра­сида, а все гре­че­ское насе­ле­ние Азии — Лисанд­ра, Кал­ли­кра­ти­да и Аге­си­лая. Этих пол­ко­вод­цев назы­ва­ли упра­ви­те­ля­ми и настав­ни­ка­ми наро­дов и вла­стей всей зем­ли, и на государ­ство спар­тан­цев взи­ра­ли как на дядь­ку, учи­те­ля достой­ной жиз­ни и муд­ро­го управ­ле­ния. На это, по-види­мо­му, шут­ли­во наме­ка­ет Стра­то­ник, пред­ла­гая закон, по кото­ро­му афи­ня­нам вме­ня­ет­ся в обя­зан­ность справ­лять таин­ства и устра­и­вать шест­вия, элей­цам — быть судья­ми на играх, посколь­ку в этих заня­ти­ях они не зна­ют себе рав­ных, а еже­ли те или дру­гие в чем про­ви­нят­ся — сечь лакеде­мо­нян⁵⁷. Но это, разу­ме­ет­ся, озор­ная насмеш­ка, не более. А вот Эсхин, после­до­ва­тель Сокра­та, видя, как хва­ста­ют­ся и чва­нят­ся фиван­цы сво­ей победою при Левк­трах, заме­тил, что они ничем не отли­ча­ют­ся от маль­чи­шек, кото­рые лику­ют, вздув­ши сво­его дядь­ку.

31. Впро­чем, не это было глав­ною целью Ликур­га — он вовсе не стре­мил­ся поста­вить свой город во гла­ве огром­но­го мно­же­ства дру­гих, но, пола­гая, что бла­го­ден­ст­вие как отдель­но­го чело­ве­ка, так и цело­го государ­ства явля­ет­ся след­ст­ви­ем нрав­ст­вен­ной высоты и внут­рен­не­го согла­сия, все направ­лял к тому, чтобы спар­тан­цы как мож­но доль­ше оста­ва­лись сво­бод­ны­ми, ни от кого не зави­ся­щи­ми и бла­го­ра­зум­ны­ми. На тех же осно­ва­ни­ях стро­и­ли свое государ­ство Пла­тон, Дио­ген, Зенон и вооб­ще все, кто об этом гово­рил и чьи труды стя­жа­ли похва­лу. Но после них-то оста­лись одни лишь писа­ния да речи, а Ликург не в писа­ни­ях и не в речах, а на деле создал государ­ство, рав­но­го кото­ро­му не было и нет, явив­ши очам тех, кто не верит в суще­ст­во­ва­ние истин­но­го муд­ре­ца, целый город, пре­дан­ный фило­со­фии. Вполне понят­но, что он пре­вос­хо­дит сла­вою всех гре­ков, кото­рые когда-либо высту­па­ли на государ­ст­вен­ном попри­ще. Вот поче­му Ари­сто­тель и утвер­жда­ет, что Ликург не полу­чил в Лакеде­моне все­го, что при­чи­та­ет­ся ему по пра­ву, хотя поче­сти, ока­зы­вае­мые спар­тан­ца­ми сво­е­му зако­но­да­те­лю, чрез­вы­чай­но вели­ки: ему воз­двиг­нут храм и еже­год­но при­но­сят­ся жерт­вы, как богу. Рас­ска­зы­ва­ют, что, когда остан­ки Ликур­га были пере­не­се­ны на роди­ну, в гроб­ни­цу уда­ри­ла мол­ния. Впо­след­ст­вии это не выпа­да­ло на долю нико­му из зна­ме­ни­тых людей, кро­ме Эври­пида, умер­ше­го и погре­бен­но­го в Македо­нии близ Аре­ту­сы. С ним одним слу­чи­лось после смер­ти то же, что неко­гда — с самым чистым и самым любез­ным богам чело­ве­ком, и в гла­зах страст­ных поклон­ни­ков Эври­пида — это вели­кое зна­ме­ние, слу­жа­щее оправ­да­ни­ем их пыл­кой при­вер­жен­но­сти.

Скон­чал­ся Ликург, по сло­вам неко­то­рых писа­те­лей, в Кир­ре, Апол­ло­фе­мид сооб­ща­ет, что неза­дол­го до смер­ти он при­был в Элиду, Тимей и Ари­сток­сен — что послед­ние дни его жиз­ни про­шли на Кри­те; Ари­сток­сен пишет, что кри­тяне даже пока­зы­ва­ют его моги­лу близ Пер­га­ма⁵⁸ у боль­шой доро­ги.

Он оста­вил, гово­рят, един­ст­вен­но­го сына по име­ни Анти­ор, кото­рый умер без­дет­ным, и род Ликур­га пре­кра­тил­ся. Но дру­зья и близ­кие, чтобы про­дол­жить его труды, учреди­ли обще­ство, кото­рое суще­ст­во­ва­ло дол­гое вре­мя, и дни, в кото­рые они соби­ра­лись, назы­ва­ли «Ликур­гида­ми». Ари­сто­крат, сын Гип­пар­ха, гово­рит, что, когда Ликург умер на Кри­те, те, кто при­ни­мал его у себя, сожгли тело и прах раз­ве­я­ли над морем; тако­ва была его прось­ба, ибо он опа­сал­ся, как бы, если остан­ки его пере­ве­зут в Лакеде­мон, там не ска­за­ли, что, мол, Ликург вер­нул­ся и клят­ва утра­ти­ла свою силу, и под этим пред­ло­гом не внес­ли бы изме­не­ния в создан­ный им строй.

Вот все, что я хотел рас­ска­зать о Ликур­ге.