Сравнительные жизнеописания

Нума

1. О вре­ме­ни, в кото­рое жил царь Нума, так­же идут ожив­лен­ные спо­ры, хотя, каза­лось бы, суще­ст­ву­ют точ­ные и пол­ные родо­слов­ные его потом­ков. Но некий Кло­дий в «Иссле­до­ва­нии вре­мен» (так, кажет­ся, назы­ва­ет­ся его кни­га) реши­тель­но наста­и­ва­ет на том, что пер­во­на­чаль­ные запи­си исчез­ли, когда город был раз­ру­шен кель­та­ми, те же, кото­рые пока­зы­ва­ют ныне, лжи­вы, ибо состав­ле­ны в уго­ду неко­то­рым людям, воз­на­ме­рив­шим­ся без вся­ко­го на то пра­ва про­тис­нуть­ся в древ­ней­шие и самые знат­ные дома. Гово­ри­ли, буд­то Нума был дру­гом Пифа­го­ра. В ответ на это одни утвер­жда­ют, что Нума вооб­ще не полу­чил гре­че­ско­го обра­зо­ва­ния и что, по всей види­мо­сти, он либо ока­зал­ся спо­со­бен всту­пить на путь нрав­ст­вен­но­го совер­шен­ст­во­ва­ния без посто­рон­ней помо­щи, бла­го­да­ря лишь при­род­ной ода­рен­но­сти, либо обя­зан сво­им цар­ским вос­пи­та­ни­ем како­му-то вар­ва­ру, более муд­ро­му, неже­ли сам Пифа­гор, дру­гие — что Пифа­гор жил поз­же Нумы при­мер­но на пять поко­ле­ний, с Нумою же сбли­зил­ся, путе­ше­ст­вуя по Ита­лии, и вме­сте с ним при­вел в порядок государ­ст­вен­ные дела Пифа­гор Спар­тан­ский, победи­тель в беге на Олим­пий­ских играх в шест­на­дца­тую Олим­пи­а­ду¹, в тре­тий год кото­рой Нума при­нял цар­ство. Настав­ле­ни­я­ми это­го Пифа­го­ра объ­яс­ня­ет­ся то обсто­я­тель­ство, что к рим­ским обы­ча­ям при­ме­ша­лось нема­ло лакон­ских². Кро­ме того Нума был родом саби­ня­нин, а, по мне­нию самих саби­нян, они пере­се­лен­цы из Лакеде­мо­на. Точ­но опре­де­лить вре­мя его жиз­ни труд­но, тем более, что срок этот при­хо­дит­ся уста­нав­ли­вать по спис­ку олим­пий­ских победи­те­лей, кото­рый был обна­ро­до­ван элей­цем Гип­пи­ем в срав­ни­тель­но позд­нюю пору и не осно­ван на каких бы то ни было свиде­тель­ствах, достой­ных пол­но­го дове­рия. Мы изла­га­ем те из собран­ных нами сведе­ний, кото­рые заслу­жи­ва­ют вни­ма­ния, взяв за нача­ло собы­тия, соот­вет­ст­ву­ю­щие пред­ме­ту рас­ска­за.

2. Шел уже трид­цать седь­мой год суще­ст­во­ва­ния Рима, и по-преж­не­му горо­дом пра­вил Ромул. В пятый день³ меся­ца (ныне этот день зовет­ся Капра­тин­ски­ми нона­ми) он совер­шал за город­ской сте­ной, под­ле так назы­вае­мо­го Козье­го болота, обще­ст­вен­ное жерт­во­при­но­ше­ние в при­сут­ст­вии сена­та и народ­ной тол­пы. Вне­зап­но пого­да рез­ко пере­ме­ни­лась, над зем­лею навис­ла туча, засви­стел ветер, под­ня­лась буря; тол­па в ужа­се бро­си­лась бежать и рас­се­я­лась, а Ромул исчез, и ни живо­го, ни мерт­во­го най­ти его не уда­лось. Про­тив пат­ри­ци­ев воз­ник­ло тяж­кое подо­зре­ние, и в наро­де пополз слух, что они, мол, уже дав­но тяго­ти­лись цар­ским еди­но­дер­жа­ви­ем и, желая взять власть в свои руки, уби­ли царя, кото­рый, к тому же, стал с ними более крут и само­вла­стен, чем преж­де. Пат­ри­ции ста­ра­лись рас­се­ять эти подо­зре­ния, воз­во­дя Рому­ла в боже­ст­вен­ное досто­ин­ство. «Он не умер, — гово­ри­ли они, — но удо­сто­ил­ся луч­шей доли». А Про­кул, муж, поль­зо­вав­ший­ся ува­же­ни­ем сограж­дан, дал клят­ву, что видел, как Ромул в доспе­хах воз­но­сил­ся на небо, и слы­шал его голос, повеле­вав­ший впредь име­но­вать его Кви­ри­ном.

Вол­не­ния в горо­де воз­об­но­ви­лись в свя­зи с избра­ни­ем ново­го царя. Посколь­ку при­шель­цы еще не вполне сли­лись с искон­ны­ми рим­ля­на­ми, то и в наро­де буше­ва­ли рас­при, и меж пат­ри­ци­я­ми шли спо­ры, рож­дав­шие вза­им­ное недо­ве­рие, и хотя все сто­я­ли за цар­скую власть, раздо­ры вызы­вал не толь­ко вопрос, кому быть царем, но и то, к како­му пле­ме­ни дол­жен при­над­ле­жать буду­щий гла­ва государ­ства. Те, что пер­вы­ми, вме­сте с Рому­лом, засе­ли­ли город, счи­та­ли воз­му­ти­тель­ны­ми домо­га­тель­ства саби­нян, кото­рые, полу­чив от них зем­лю и пра­ва граж­дан­ства, теперь жела­ли вла­ды­че­ст­во­вать над сво­и­ми госте­при­им­ца­ми. И саби­няне тоже рас­суж­да­ли спра­вед­ли­во, напо­ми­ная, что, когда умер их царь Татий, они не вос­ста­ли про­тив Рому­ла, но согла­си­лись, чтобы он пра­вил один, и тре­буя, чтобы на этот раз царь был избран из их среды. Ведь они при­мкну­ли к рим­ля­нам не как сла­бей­шие к силь­ней­шим — напро­тив, сво­им при­со­еди­не­ни­ем они умно­жи­ли их чис­лен­ность и под­ня­ли Рим до поло­же­ния насто­я­ще­го горо­да. Вот что было при­чи­ною вол­не­ний. А чтобы в этих шат­ких обсто­я­тель­ствах раздо­ры не при­ве­ли государ­ство от без­на­ча­лия к пол­ной гибе­ли, пат­ри­ции, кото­рых было сто пять­де­сят чело­век⁴, усло­ви­лись, что каж­дый из них будет по оче­реди обле­кать­ся зна­ка­ми цар­ско­го досто­ин­ства на шесть ноч­ных и шесть днев­ных часов, при­но­ся уста­нов­лен­ные жерт­вы богам и вер­ша суд. Это разде­ле­ние обес­пе­чи­ва­ло рав­ные пре­иму­ще­ства сена­то­рам обо­их пле­мен и пото­му было одоб­ре­но; вме­сте с тем частая сме­на вла­стей лиша­ла народ вся­ких пово­дов к зави­сти, ибо он видел, как в тече­ние одно­го дня и одной ночи чело­век пре­вра­щал­ся из царя в про­сто­го граж­да­ни­на. Такой вид вла­сти рим­ляне назы­ва­ют меж­ду­цар­ст­ви­ем⁵.

3. Как ни уме­рен­но, как ни мало обре­ме­ни­тель­но каза­лось прав­ле­ние пат­ри­ци­ев, все же они не избе­жа­ли неудо­воль­ст­вия и подо­зре­ний в том, что наме­ре­ны уста­но­вить оли­гар­хию и забра­ли всю власть, не желая под­чи­нять­ся царю. Нако­нец обе сто­ро­ны сошлись на том, что ново­го царя выбе­рет одна из них, но зато — из среды про­тив­ни­ков: это, наде­я­лись они, вер­нее все­го поло­жит конец враж­де и сопер­ни­че­ству, ибо избран­ный будет оди­на­ко­во рас­по­ло­жен и к тем, и к дру­гим, одних ценя за то, что они доста­ви­ли ему пре­стол, ко вто­рым питая доб­рые чув­ства как к кров­ным роди­чам. Саби­няне поспе­ши­ли пре­до­ста­вить пра­во выбо­ра рим­ля­нам, да и послед­ние пред­по­чли сами поста­вить царя-саби­ня­ни­на, чем при­нять рим­ля­ни­на, постав­лен­но­го про­тив­ной сто­ро­ной. Итак, посо­ве­щав­шись, они назы­ва­ют Нуму Пом­пи­лия; он не при­над­ле­жал к тем саби­ня­нам, кото­рые в свое вре­мя пере­се­ли­лись в Рим, но был всем так хоро­шо изве­стен нрав­ст­вен­ной сво­ей высотой, что саби­няне встре­ти­ли это пред­ло­же­ние еще охот­нее, чем рим­ляне его сде­ла­ли. Изве­стив народ о состо­яв­шем­ся реше­нии, сов­мест­но отправ­ля­ют к Нуме послов — пер­вых граж­дан из обо­их пле­мен — про­сить его при­ехать и при­нять власть.

Нума был родом из Кур, зна­ме­ни­то­го в Сабин­ской зем­ле горо­да, по име­ни кото­ро­го рим­ляне про­зва­ли себя и соеди­нив­ших­ся с ними саби­нян «кви­ри­та­ми». Его отец, Пом­по­ний, поль­зо­вал­ся ува­же­ни­ем сограж­дан и имел чет­ве­рых сыно­вей; Нума был самый млад­ший. Боже­ст­вен­ным изво­ле­ни­ем он родил­ся в день, когда Ромул осно­вал Рим, — за один­на­дцать дней до май­ских календ. Нрав его, от при­ро­ды склон­ный ко вся­че­ской доб­ро­де­те­ли, еще более усо­вер­шен­ст­во­вал­ся бла­го­да­ря вос­пи­та­нию, жиз­нен­ным бед­ст­ви­ям и фило­со­фии: Нума не толь­ко очи­стил душу от пори­цае­мых все­ми стра­стей, но отре­шил­ся и от наси­лия, и от коры­сто­лю­бия (кото­рые у вар­ва­ров отнюдь не счи­та­ют­ся поро­ка­ми), отре­шил­ся, истин­ное муже­ство видя в том, чтобы сми­рять в себе жела­ния уздою разу­ма. Он изгнал из сво­его дома рос­кошь и рас­то­чи­тель­ность, был для каж­до­го сограж­да­ни­на, для каж­до­го чуже­стран­ца без­уко­риз­нен­ным судьей и совет­чи­ком, свой досуг посвя­щал не удо­воль­ст­ви­ям и не стя­жа­нию, а слу­же­нию богам и раз­мыш­ле­нию об их есте­стве и могу­ще­стве и всем этим при­об­рел сла­ву столь гром­кую, что Татий, сопра­ви­тель Рому­ла в Риме, выдал за него замуж свою един­ст­вен­ную дочь Татию. Впро­чем, брак не побудил Нуму пере­се­лить­ся к тестю, но, чтобы ходить за пре­ста­ре­лым отцом, он остал­ся в Сабин­ской зем­ле — вме­сте с Тати­ей: она так­же пред­по­чла спо­кой­ст­вие част­ной жиз­ни, кото­рую вел ее муж, поче­стям и сла­ве в Риме, рядом с отцом. На три­на­дца­том году после свадь­бы она умер­ла.

4. Тогда Нума, как сооб­ща­ют, оста­вил город, полю­бил оди­но­кую, ски­таль­че­скую жизнь под откры­тым небом и бо́льшую часть вре­ме­ни про­во­дил в свя­щен­ных рощах, на лугах, отдан­ных в дар богам, сре­ди пустын­ных мест. Вот откуда, бес­спор­но, и слу­хи о свя­зи с боги­ней: не в смя­те­нии, не в душев­ной тре­во­ге пре­рвал-де Нума обще­ние с людь­ми, но вку­сив от радо­стей более воз­вы­шен­ных — удо­сто­ив­шись боже­ст­вен­но­го бра­ка. Гово­ри­ли, что он, счаст­ли­вец, разде­ля­ет ложе с влюб­лен­ной в него боги­ней Эге­ри­ей и ему откры­лась небес­ная муд­рость. Что все это напо­ми­на­ет древ­ней­шие пре­да­ния, кото­рые фри­гий­цы часто рас­ска­зы­ва­ли об Атти­се, вифин­цы о Геро­до­те, арка­дяне об Энди­ми­оне⁶, а иные наро­ды об иных людях, слыв­ших счаст­ли­вы­ми и любез­ны­ми богам, — совер­шен­но оче­вид­но. И, пожа­луй, вполне разум­но пред­став­ляя себе бога не коне­лю­би­вым и не пти­це­лю­би­вым, но чело­ве­ко­лю­би­вым, верить, что он охот­но обща­ет­ся с самы­ми луч­ши­ми людь­ми и не отвер­га­ет, не гну­ша­ет­ся беседы с мужем бла­го­че­сти­вым и муд­рым. Но чтобы бог или демон нахо­дил­ся с чело­ве­ком в телес­ной бли­зо­сти, питал склон­ность к внеш­ней пре­ле­сти, — в это пове­рить чрез­вы­чай­но труд­но. Хотя раз­ли­чие, кото­рое про­во­дят егип­тяне, пола­гаю­щие, что жен­щине доступ­но соеди­не­ние с духом боже­ства и след­ст­ви­ем это­го быва­ет некое пер­вич­ное зача­тие, но что у муж­чи­ны с боги­ней сои­тия и плот­ско­го сно­ше­ния быть не может, — хотя, повто­ряю, это раз­ли­чие кажет­ся доста­точ­но убеди­тель­ным, они упус­ка­ют из виду, что вся­кое сме­ше­ние вза­им­но. Так или ина­че нет ниче­го несо­об­раз­но­го в дру­же­ском рас­по­ло­же­нии боже­ства к чело­ве­ку и в пони­мае­мой под этим люб­ви, кото­рая состо­ит в забо­те о нрав­ст­вен­ном совер­шен­стве люби­мо­го. А зна­чит, не погре­ша­ют про­тив исти­ны те, кто рас­ска­зы­ва­ет о Фор­бан­те, Гиа­кин­фе и Адме­те, воз­люб­лен­ных Апол­ло­на, а рав­но и об Иппо­ли­те Сики­он­ском, коль ско­ро вся­кий раз, как Иппо­лит пус­кал­ся в пла­ва­ние из Сики­о­на в Кир­ру, бог, гово­рят, радо­вал­ся, чув­ст­вуя его при­бли­же­ние, и Пифия сре­ди про­чих про­ри­ца­ний неиз­мен­но изре­ка­ла сле­дую­щий стих:

Суще­ст­ву­ет пре­да­ние, что Пин­да­ра⁷ и его пес­ни любил Пан. Ради Муз боги ока­за­ли посмерт­ные поче­сти Архи­ло­ху и Геси­о­ду. Софокл, гово­рят, при­ни­мал у себя Аскле­пия, и этот слух под­твер­жда­ет­ся мно­ги­ми дошед­ши­ми до нас свиде­тель­ства­ми, а еще один бог поза­бо­тил­ся о его погре­бе­нии. Если истин­ность подоб­ных сооб­ще­ний мы допус­ка­ем, впра­ве ли мы отри­цать, что боже­ство явля­лось и Залев­ку, Мино­су, Зоро­аст­ру, Нуме, Ликур­гу — пра­ви­те­лям царств и зако­но­да­те­лям? Не сле­ду­ет ли, вер­нее, думать, что обще­ние с ними было важ­ным делом и для богов, кото­рые ста­ра­лись наста­вить и подвиг­нуть сво­их зем­ных дру­зей к доб­ру, тогда как с поэта­ми и сочи­ни­те­ля­ми жалоб­ных напе­вов они если и встре­ча­лись, то лишь заба­вы ради. Но если кто судит по-ино­му — «Доро­га широ­ка», гово­ря сло­ва­ми Вак­хи­лида⁸. Ведь и в дру­гом мне­нии, кото­рое выска­зы­ва­ет­ся о Ликур­ге, Нуме и про­чих им подоб­ных мужах, не мень­ше здра­во­го смыс­ла: под­чи­няя себе необуздан­ную и веч­но чем-нибудь недо­воль­ную тол­пу и вно­ся вели­кие нов­ше­ства в государ­ст­вен­ное устрой­ство, они, мол, сооб­ща­ли сво­им рас­по­ря­же­ни­ям види­мость боже­ской воли — выдум­ка, спа­си­тель­ная для тех, кого они вво­ди­ли в обман.

5. Нуме шел уже соро­ко­вой год, когда из Рима при­бы­ли послы звать его на цар­ство. Речи дер­жа­ли Про­кул и Велес, одно­го из кото­рых народ был преж­де рас­по­ло­жен избрать царем, при­чем за Про­ку­ла сто­я­ло пле­мя Рому­ла, за Веле­са — Татия. Оба гово­ри­ли недол­го, в уве­рен­но­сти, что Нума будет счаст­лив вос­поль­зо­вать­ся выпав­шей ему уда­чей. Но дело ока­за­лось совсем не таким про­стым — потре­бо­ва­лось нема­ло слов и просьб, чтобы убедить чело­ве­ка, жив­ше­го спо­кой­ной и мир­ной жиз­нью, отка­зать­ся от сво­их пра­вил и при­нять власть над горо­дом, рож­де­ни­ем сво­им и ростом обя­зан­ным, в конеч­ном сче­те, войне. В при­сут­ст­вии отца и Мар­ция, одно­го из сво­их род­ст­вен­ни­ков, Нума отве­чал так: «В чело­ве­че­ской жиз­ни любая пере­ме­на сопря­же­на с опас­но­стью. Но у кого есть все необ­хо­ди­мое, кому в нынеш­нем сво­ем поло­же­нии жало­вать­ся не на что, того лишь безу­мие может заста­вить изме­нить при­выч­ным поряд­кам, пусть даже ника­ки­ми ины­ми пре­иму­ще­ства­ми они не обла­да­ют — они заве­до­мо более надеж­ны, чем вся­кая неиз­вест­ность. К чему, одна­ко, тол­ко­вать о неиз­вест­но­сти? Что такое цар­ство, ясно пока­зы­ва­ет судь­ба Рому­ла, кото­рый сна­ча­ла про­слыл винов­ни­ком гибе­ли Татия, разде­ляв­ше­го с ним пре­стол, а потом сво­ею смер­тью навлек подо­зре­ния в убий­стве на сена­то­ров. Но Рому­ла сена­то­ры воз­гла­ша­ют сыном богов, гово­рят, что какой-то демон вскор­мил его и сво­им сверхъ­есте­ствен­ным покро­ви­тель­ст­вом хра­нил мла­ден­ца от бед. Я же и родом смерт­ный, и вскорм­лен и вос­пи­тан людь­ми, кото­рых вы и сами зна­е­те. Все, что во мне хва­лят, чрез­вы­чай­но дале­ко от качеств, кото­ры­ми дол­жен быть наде­лен буду­щий царь, — я имею в виду свою склон­ность к дол­го­му покою и тихим раз­мыш­ле­ни­ям, страст­ную и врож­ден­ную любовь к миру, к чуж­дым вой­ны заня­ти­ям, к людям, кото­рые соби­ра­ют­ся вме­сте лишь для того, чтобы покло­нить­ся богам и дру­же­ски побе­се­до­вать, в осталь­ное же вре­мя возде­лы­ва­ют, каж­дый в оди­ноч­ку, поля или пасут скот. Меж­ду тем Ромул оста­вил вам в наследие, рим­ляне, мно­же­ство войн, воз­мож­но для вас и неже­лан­ных, но чтобы дать отпор про­тив­ни­ку, государ­ство нуж­да­ет­ся в царе горя­чем и моло­дом. Впро­чем бла­го­да­ря успе­хам ваш народ при­вык к вой­нам и даже полю­бил их, и все зна­ют, что он жаж­дет рас­ши­рить свои вла­де­ния и гос­под­ст­во­вать над дру­ги­ми наро­да­ми. Надо мною толь­ко посме­ют­ся, когда увидят, что я учу слу­жить богам, чтить спра­вед­ли­вость и нена­видеть наси­лие и вой­ну — учу город, кото­рый боль­ше нуж­да­ет­ся в пол­ко­вод­це, чем в царе».

6. Слы­ша, что он отка­зы­ва­ет­ся от цар­ства, рим­ляне, не щадя сил, ста­ли молить его не ввер­гать их город в новые раздо­ры и меж­до­усоб­ную вой­ну — ведь он един­ст­вен­ный, в чью поль­зу скло­ня­ют­ся мне­ния обе­их враж­дую­щих сто­рон; так­же и отец с Мар­ци­ем, когда послы уда­ли­лись, при­сту­пи­ли к Нуме с убеж­де­ни­я­ми при­нять вели­кий, свы­ше нис­по­слан­ный дар: «Если ты, доволь­ст­ву­ясь тем, что име­ешь, не ищешь богат­ства, если ты нико­гда не домо­гал­ся сла­вы, сопря­жен­ной с вла­стью и могу­ще­ст­вом, вла­дея более дра­го­цен­ною сла­вой — поко­я­щей­ся на доб­ро­де­те­ли, поду­май хотя бы о том, что цар­ст­во­вать зна­чит слу­жить богу, кото­рый ныне воз­звал к тво­ей спра­вед­ли­во­сти и не даст ей более лежать втуне! Не беги вла­сти, ибо она откры­ва­ет перед чело­ве­ком разум­ным попри­ще вели­ких и пре­крас­ных дея­ний, на кото­ром ты пыш­но почтишь богов и лег­че и быст­рее все­го смяг­чишь души людей, обра­тишь их к бла­го­че­стию, употреб­ляя на это вли­я­ние госуда­ря. Рим­ляне полю­би­ли при­шель­ца Татия и обо­же­ст­ви­ли память Рому­ла. Кто зна­ет, быть может, этот народ-победи­тель пре­сы­щен вой­на­ми, не хочет боль­ше три­ум­фов и добы­чи и с нетер­пе­ни­ем ждет вождя крот­ко­го, дру­га пра­ва, кото­рый даст им бла­го­за­ко­ние и мир? Но если даже они охва­че­ны неисто­вой, все­по­гло­щаю­щей стра­стью к войне, раз­ве не луч­ше, взяв в руки пово­дья, напра­вить их порыв в дру­гую сто­ро­ну, дабы узы бла­го­же­ла­тель­ства и друж­бы свя­за­ли наше оте­че­ство и всех вооб­ще саби­нян с цве­ту­щим и силь­ным горо­дом?» К этим речам при­со­еди­ни­лись, как сооб­ща­ют, доб­рые зна­ме­ния, а так­же насто­я­ния сограж­дан, кото­рые, узнав о посоль­стве, неот­ступ­но про­си­ли Нуму при­нять цар­ство, чтобы в тес­ном сою­зе слить рим­лян и саби­нян.

7. Итак, Нума согла­сил­ся. При­не­ся жерт­вы богам, он отпра­вил­ся в Рим. Навстре­чу ему, в поры­ве достой­ной изум­ле­ния люб­ви к буду­ще­му царю, вышли сенат и народ. Зву­ча­ли сла­во­сло­вия жен­щин, в хра­мах при­но­си­ли жерт­вы, все граж­дане радо­ва­лись так, слов­но не царя полу­чи­ли, а цар­ство. На фору­ме Спу­рий Вет­тий, кото­ро­му выпал жре­бий испол­нять обя­зан­но­сти царя в те часы, при­звал сограж­дан к голо­со­ва­нию, и Нума был избран еди­но­глас­но. Ему под­нес­ли зна­ки цар­ско­го досто­ин­ства, но он про­сил подо­ждать: пусть преж­де его избра­ние под­твер­дит бог, ска­зал он. Вме­сте с про­ри­ца­те­ля­ми и жре­ца­ми он под­нял­ся на Капи­то­лий, кото­рый рим­ляне в то вре­мя назы­ва­ли Тар­пей­ским хол­мом. Там пер­вый про­ри­ца­тель, заку­тав Нуме лицо, повер­нул его к югу, а сам стал поза­ди, воз­ло­жил пра­вую руку ему на голо­ву и, помо­лив­шись, при­нял­ся наблюдать, погляды­вая кру­гом и ожи­дая от богов пред­у­ка­за­ний в виде поле­та птиц или иных при­мет. Тиши­на, неве­ро­ят­ная при таком сте­че­нии наро­да, опу­сти­лась на форум; запро­ки­нув голо­вы, все жда­ли, гадая в душе, каков будет исход дела, пока не яви­лась бла­гая при­ме­та — пти­цы спра­ва. Лишь тогда Нума надел цар­ское пла­тье и спу­стил­ся к тол­пе. Загре­ме­ли при­вет­ст­вен­ные кли­ки в честь «бла­го­че­сти­вей­ше­го из смерт­ных» и «любим­ца богов», как гово­ри­ли рим­ляне.

При­няв власть, Нума начал с того, что рас­пу­стил отряд из трех­сот тело­хра­ни­те­лей, кото­рых Ромул посто­ян­но дер­жал вокруг себя и кото­рых назы­вал «келе­ра­ми», то есть «про­вор­ны­ми», — Нума счи­тал для себя невоз­мож­ным не дове­рять тем, кто ока­зал ему дове­рие, рав­но как и цар­ст­во­вать над теми, кто ему не дове­ря­ет. Затем к двум жре­цам — Юпи­те­ра и Мар­са — он при­со­во­ку­пил третье­го — жре­ца Рому­ла и назвал его «фла­ми­ном Кви­ри­на». Двое преж­них тоже носи­ли имя фла­ми­нов — по гре­че­ско­му назва­нию вой­лоч­ной шля­пы⁹, кото­рой они покры­ва­ли голо­ву. В ту пору, гово­рят, в латин­ском язы­ке было боль­ше гре­че­ских слов, чем теперь. Напри­мер, Юба утвер­жда­ет, буд­то жре­че­ские пла­щи, «лены» [lae­na], — это наши хле­ны и буд­то маль­чик, при­слу­жи­вав­ший жре­цу Юпи­те­ра, звал­ся «камил­лом» [ca­mil­lus] — так же, как иные из гре­ков зва­ли Гер­ме­са, имея в виду услу­ги, кото­рые он ока­зы­ва­ет про­чим богам.

8. При­няв эти поста­нов­ле­ния, кото­рые долж­ны были доста­вить ему бла­го­склон­ность и любовь наро­да, Нума тот­час же при­нял­ся как бы раз­мяг­чать этот желез­ный город, чтобы из жесто­ко­го и воин­ст­вен­но­го сде­лать его более крот­ким и спра­вед­ли­вым. Сло­ва Пла­то­на «город лихо­ра­дит»¹⁰ как нель­зя более под­хо­дят к Риму того вре­ме­ни: он был рож­ден отва­гою и отча­ян­ною дер­зо­стью отча­ян­ных и на ред­кость воин­ст­вен­ных людей, кото­рых занес­ло в Лаций ото­всюду; мно­го­чис­лен­ные похо­ды и частые вой­ны были для него пищей, на кото­рой он вырос и налил­ся силой, и напо­до­бие свай, под уда­ра­ми и толч­ка­ми толь­ко глуб­же ухо­дя­щих в зем­лю, Рим, пере­но­ся опас­но­сти, ста­но­вил­ся, каза­лось, еще креп­че. Нума видел, что напра­вить и обра­тить к миру этот гор­дый и вспыль­чи­вый народ очень нелег­ко, и при­звал на помощь богов: устра­и­вая и сам воз­глав­ляя мно­го­чис­лен­ные жерт­во­при­но­ше­ния, шест­вия и хоро­во­ды, в кото­рых тор­же­ст­вен­ная важ­ность соче­та­лась с при­ят­ной и радост­ной заба­вой, он лас­кою ути­шал строп­ти­вый и воин­ст­вен­ный нрав рим­лян. Ино­гда же, напро­тив, он гово­рил им о бедах, кото­рые угото­ва­ло боже­ство, о чудо­вищ­ных при­зра­ках, о гроз­ных голо­сах и, вну­шая им суе­вер­ный ужас, подав­лял и сокру­шал их дух.

Отсюда глав­ным обра­зом и воз­ник­ло мне­ние, буд­то муд­рость и уче­ность Нумы идет от его зна­ком­ства с Пифа­го­ром. Ведь и в фило­со­фии Пифа­го­ра и в государ­ст­вен­ном устрой­стве Нумы важ­ное место зани­ма­ло тес­ное обще­ние с боже­ст­вом. Гово­рят, что и наруж­ный блеск, кото­рым облек­ся Нума, заим­ст­во­ван у Пифа­го­ра. Пифа­гор, насколь­ко извест­но, при­ру­чил орла, — и пти­ца, откли­ка­ясь на его зов, оста­нав­ли­ва­лась в поле­те и спус­ка­лась на зем­лю, — а на Олим­пий­ских играх, про­хо­дя через тол­пу, пока­зал собрав­шим­ся свое золо­тое бед­ро. Рас­ска­зы­ва­ют и о дру­гих его чуде­сах и хит­рых выдум­ках. По это­му пово­ду Тимон Фли­унт­ский напи­сал:

Нума же вывел на сце­ну любовь неко­ей боги­ни или гор­ной ним­фы, кото­рая, как мы уже рас­ска­зы­ва­ли, яко­бы нахо­ди­лась с ним в тай­ной свя­зи, а так­же беседы с Муза­ми. Имен­но Музам при­пи­сы­вал он бо́льшую часть сво­их про­ри­ца­ний, а одну из них, кото­рую он назы­вал Таки­той¹¹, что зна­чит «мол­ча­ли­вая» или «немая», велел рим­ля­нам чтить осо­бо; послед­нее, по-види­мо­му, дока­зы­ва­ет, что он знал и ува­жал обы­чай пифа­го­рей­ско­го без­мол­вия.

Рас­по­ря­же­ния Нумы каса­тель­но ста­туй богов — род­ные бра­тья Пифа­го­ро­вых догм: фило­соф пола­гал нача­ло все­го суще­го неощу­ти­мым и не вос­при­ни­мае­мым чув­ства­ми, не под­вер­жен­ным ника­ким впе­чат­ле­ни­ям, а так­же и невиди­мым, несотво­рен­ным и умо­по­сти­гае­мым, царь запре­тил рим­ля­нам чтить бога в обра­зе чело­ве­ка или живот­но­го, и в древ­но­сти у них не было ни напи­сан­ных, ни изва­ян­ных подо­бий боже­ства. На про­тя­же­нии пер­вых ста семи­де­ся­ти лет¹², строя хра­мы и воз­дви­гая свя­щен­ные зда­ния, они не созда­ва­ли веще­ст­вен­ных изо­бра­же­ний, счи­тая нече­сти­вым при­рав­ни­вать выс­шее низ­ше­му и невоз­мож­ным постичь бога ина­че, неже­ли помыш­ле­ни­ем. Порядок жерт­во­при­но­ше­ний пол­но­стью сле­ду­ет пифа­го­рей­ским обрядам: жерт­вы были бес­кров­ны и боль­шей частью состо­я­ли из муки, вина и вооб­ще из веществ самых деше­вых. Поми­мо ука­зан­но­го нами выше, те, кто сбли­жа­ет Нуму с Пифа­го­ром, поль­зу­ют­ся еще ины­ми — при­вле­чен­ны­ми извне — свиде­тель­ства­ми. Одно из них — то, что рим­ляне даро­ва­ли Пифа­го­ру пра­ва граж­дан­ства, как сооб­ща­ет в кни­ге, посвя­щен­ной Анте­но­ру, комик Эпи­харм, ста­рин­ный писа­тель и при­вер­же­нец Пифа­го­ро­ва уче­ния. Дру­гое — то, что одно­го из сво­их четы­рех сыно­вей Нума назвал Мамер­ком в честь сына Пифа­го­ра^[1]. (Гово­рят, что от послед­не­го полу­чил свое имя пат­ри­ци­ан­ский род Эми­ли­ев: за изя­ще­ство и пре­лесть речей царь яко­бы дал Мамер­ку лас­ко­вое про­зви­ще «Эми­лия»¹³.) Мы сами неод­но­крат­но слы­ша­ли в Риме, что одна­жды ора­кул пове­лел рим­ля­нам воз­двиг­нуть у себя в горо­де ста­туи само­му муд­ро­му и само­му храб­ро­му из гре­ков, и тогда-де они поста­ви­ли на фору­ме два брон­зо­вых изо­бра­же­ния: одно — Алки­ви­а­да, дру­гое — Пифа­го­ра. Впро­чем все это таит в себе мно­же­ство про­ти­во­ре­чий, и ввя­зы­вать­ся в спор, высту­пая с обсто­я­тель­ны­ми опро­вер­же­ни­я­ми или же, напро­тив, выска­зы­вая без­ого­во­роч­ное дове­рие, было бы чистым ребя­че­ст­вом.

9. Далее Нуме при­пи­сы­ва­ют учреж­де­ние долж­но­сти вер­хов­ных жре­цов (рим­ляне зовут их «пон­ти­фи­ка­ми») и гово­рят, что пер­вым их гла­вою был сам царь. Пон­ти­фи­ка­ми назва­ли их либо пото­му, что они слу­жат могу­ще­ст­вен­ным богам, вла­ды­кам все­го суще­го, а могу­ще­ст­вен­ный по-латы­ни — «потенс» [po­tens], либо по мне­нию дру­гих, имя это наме­ка­ло на воз­мож­ные исклю­че­ния из пра­ви­ла, ибо зако­но­да­тель велит жре­цам при­но­сить жерт­вы лишь тогда, когда это воз­мож­но, если же име­ет­ся какое-либо важ­ное пре­пят­ст­вие, не тре­бу­ет от них пови­но­ве­ния. Одна­ко боль­шин­ство дер­жит­ся само­го сме­хотвор­но­го объ­яс­не­ния: они утвер­жда­ют, буд­то этих жре­цов назы­ва­ли про­сто-напро­сто «мосто­стро­и­те­ля­ми»¹⁴ — по жерт­вам, кото­рые при­но­сят под­ле моста, како­вой обряд счи­та­ет­ся весь­ма свя­щен­ным и древним, а мост рим­ляне зовут «пон­тем» [pons]. Защит­ни­ки это­го взгляда ссы­ла­ют­ся на то, что охра­на и почин­ка моста вхо­дит в обя­зан­но­сти жре­цов наравне с соблюде­ни­ем иных обы­ча­ев, древ­них и неру­ши­мых, ибо полом­ку дере­вян­но­го моста рим­ляне счи­та­ют тяж­ким, непро­сти­тель­ным пре­гре­ше­ни­ем. Гово­рят, что, сле­дуя како­му-то ора­ку­лу, мост соби­ра­ли цели­ком из дере­ва и ско­ло­ти­ли дере­вян­ны­ми гвоздя­ми, вовсе обой­дясь без желе­за. Камен­ный мост выстро­и­ли мно­го поз­же, при кве­сто­ре Эми­лии¹⁵. Впро­чем, гово­рят, что и дере­вян­ный мост во вре­ме­на Нумы еще не суще­ст­во­вал и был соору­жен лишь в цар­ст­во­ва­ние Мар­ция, вну­ка Нумы. Вели­кий пон­ти­фик при­бли­зи­тель­но соот­вет­ст­ву­ет эксе­ге­ту¹⁶, тол­ко­ва­те­лю воли богов, или, вер­нее, иеро­фан­ту: он над­зи­ра­ет не толь­ко над обще­ст­вен­ны­ми обряда­ми, но следит и за част­ны­ми жерт­во­при­но­ше­ни­я­ми, пре­пят­ст­вуя нару­ше­нию уста­нов­лен­ных пра­вил и обу­чая каж­до­го, как ему почтить или уми­ло­сти­вить богов.

Вели­кий пон­ти­фик был так­же стра­жем свя­щен­ных дев, кото­рых назы­ва­ют вестал­ка­ми. Ведь и посвя­ще­ние дев-веста­лок, и весь вооб­ще культ неуга­си­мо­го огня, кото­рый блюдут вестал­ки, так­же при­пи­сы­ва­ют Нуме, кото­рый пору­чил чистую и нетлен­ную сущ­ность огня заботам тела непо­роч­но­го и неза­пят­нан­но­го, или, быть может, нахо­дил нечто общее меж­ду бес­пло­ди­ем пла­ме­ни и дев­ст­вом. В тех горо­дах Гре­ции, где под­дер­жи­ва­ет­ся веч­ный огонь, напри­мер в Дель­фах и в Афи­нах, за ним смот­рят не девуш­ки, а жен­щи­ны, по летам уже не спо­соб­ные к бра­ку. Если по какой-либо слу­чай­но­сти огонь поту­хал, — как было, гово­рят, в Афи­нах со свя­щен­ным све­тиль­ни­ком при тиранне Ари­сти­оне¹⁷, или в Дель­фах, когда пер­сы сожгли храм и когда исчез не толь­ко огонь, но и самый жерт­вен­ник, — его нель­зя было зажечь от дру­го­го огня, но сле­до­ва­ло воз­ро­дить сыз­но­ва от сол­неч­но­го жара, чисто­го и ничем не осквер­нен­но­го. Обык­но­вен­но для это­го поль­зу­ют­ся зажи­га­тель­ным зер­ка­лом; внут­ри оно полое и состав­ле­но из рав­но­бед­рен­ных пря­мо­уголь­ных тре­уголь­ни­ков так, что все реб­ра схо­дят­ся в одной точ­ке. Когда его дер­жат про­тив солн­ца, лучи, отра­жа­ясь от всех гра­ней, соби­ра­ют­ся и соеди­ня­ют­ся в цен­тре, и зер­ка­ло, истон­чив и раз­редив­ши самый воздух, быст­ро вос­пла­ме­ня­ет наи­бо­лее лег­кие и сухие части­цы поло­жен­но­го перед ним топ­ли­ва, ибо лучи бла­го­да­ря отра­же­нию при­об­ре­та­ют есте­ство и жгу­чую силу огня. Неко­то­рые писа­те­ли счи­та­ют, что един­ст­вен­ное заня­тие дев-веста­лок — беречь неуга­си­мое пла­мя, дру­гие дума­ют, что они хра­нят некие свя­ты­ни, видеть кото­рые, кро­ме них, не дол­жен никто. Все, что мож­но об этом услы­шать и рас­ска­зать, изло­же­но в жиз­не­опи­са­нии Камил­ла¹⁸.

10. Пер­вы­ми, как сооб­ща­ют, Нума посвя­тил в вестал­ки Гега­нию и Вере­нию, затем — Кану­лею и Тар­пею. Впо­след­ст­вии Сер­вий¹⁹ при­ба­вил к четы­рем еще двух, и это чис­ло оста­ет­ся неиз­мен­ным вплоть до сего дня. Царь назна­чил свя­щен­ным девам трид­ца­ти­лет­ний срок цело­муд­рия: пер­вое деся­ти­ле­тие они учат­ся тому, что долж­ны делать, вто­рое — дела­ют то, чему выучи­лись, третье — сами учат дру­гих. По исте­че­нии это­го сро­ка им раз­ре­ше­но выхо­дить замуж и жить, как взду­ма­ет­ся, сло­жив с себя жре­че­ский сан. Не мно­гие, одна­ко, вос­поль­зо­ва­лись этим пра­вом, те же, что вос­поль­зо­ва­лись, не были счаст­ли­вы, но весь оста­ток жиз­ни мучи­лись и рас­ка­и­ва­лись; при­мер их поверг осталь­ных в суе­вер­ный ужас, и они до ста­ро­сти, до самой смер­ти, твер­до блюли обет дев­ства.

Зато Нума дал вестал­кам зна­чи­тель­ные и почет­ные пре­иму­ще­ства. Так, им пре­до­став­ле­на воз­мож­ность писать заве­ща­ние еще при жиз­ни отца и вооб­ще рас­по­ря­жать­ся сво­и­ми дела­ми без посред­ства попе­чи­те­ля, наравне с мате­ря­ми тро­их детей²⁰. Выхо­дят они в сопро­вож­де­нии лик­то­ров, и если по пути слу­чай­но встре­тят осуж­ден­но­го на казнь, при­го­вор в испол­не­ние не при­во­дит­ся; вестал­ке толь­ко сле­ду­ет поклясть­ся, что встре­ча была неволь­ной, неумыш­лен­ной и нена­ро­чи­той. Вся­кий, кто всту­пит под носил­ки, на кото­рых поко­ит­ся вестал­ка, дол­жен уме­реть. За про­вин­но­сти вели­кий пон­ти­фик сечет деву­шек роз­га­ми, разде­вая^[2] их в тем­ном и уеди­нен­ном месте дона­га и при­крыв лишь тон­ким полот­ном. Но поте­ряв­шую дев­ство зары­ва­ют живьем в зем­лю под­ле так назы­вае­мых Кол­лин­ских ворот²¹. Там, в пре­де­лах горо­да, есть холм, силь­но вытя­ну­тый в дли­ну (на язы­ке лати­нян он обо­зна­ча­ет­ся сло­вом, соот­вет­ст­ву­ю­щим наше­му «насыпь» или «вал»). В склоне хол­ма устра­и­ва­ют под­зем­ное поме­ще­ние неболь­ших раз­ме­ров с вхо­дом свер­ху; в нем ста­вят ложе с посте­лью, горя­щий све­тиль­ник и скуд­ный запас необ­хо­ди­мых для под­дер­жа­ния жиз­ни про­дук­тов — хлеб, воду в кув­шине, моло­ко, мас­ло: рим­ляне как бы жела­ют снять с себя обви­не­ние в том, что умо­ри­ли голо­дом при­част­ни­цу вели­чай­ших таинств. Осуж­ден­ную сажа­ют на носил­ки, сна­ру­жи так тща­тель­но закры­тые и забран­ные ремен­ны­ми пере­пле­та­ми, что даже голос ее невоз­мож­но услы­шать, и несут через форум. Все мол­ча рас­сту­па­ют­ся и сле­ду­ют за носил­ка­ми — не про­из­но­ся ни зву­ка, в глу­бо­чай­шем уны­нии. Нет зре­ли­ща ужас­нее, нет дня, кото­рый был бы для Рима мрач­нее это­го. Нако­нец носил­ки у цели. Слу­жи­те­ли рас­пус­ка­ют рем­ни, и гла­ва жре­цов, тай­но сотво­рив какие-то молит­вы и про­стер­ши перед страш­ным дея­ни­ем руки к богам, выво­дит заку­тан­ную с голо­вой жен­щи­ну и ста­вит ее на лест­ни­цу, веду­щую в под­зем­ный покой, а сам вме­сте с осталь­ны­ми жре­ца­ми обра­ща­ет­ся вспять. Когда осуж­ден­ная сой­дет вниз, лест­ни­цу под­ни­ма­ют и вход зава­ли­ва­ют, засы­пая яму зем­лею до тех пор, пока поверх­ность хол­ма окон­ча­тель­но не выров­ня­ет­ся. Так кара­ют нару­ши­тель­ни­цу свя­щен­но­го дев­ства.

11. Чтобы хра­нить неуга­си­мый огонь, Нума, по пре­да­нию, воз­двиг так­же храм Весты. Царь выстро­ил его круг­лым, вос­про­из­во­дя, одна­ко, очер­та­ния не Зем­ли (ибо не ото­жествлял Весту с Зем­лей), но всей все­лен­ной²², в сре­дото­чии кото­рой пифа­го­рей­цы поме­ща­ют огонь, назы­вае­мый ими^[3] Гести­ей [Вестой], или же Мона­дой. Зем­ля, по их уче­нию, не недви­жи­ма и не нахо­дит­ся в цен­тре небо­сво­да, но вра­ща­ет­ся вокруг огня и не при­над­ле­жит к чис­лу самых высо­ко­чти­мых состав­ных частей все­лен­ной. Так же, гово­рят, судил в ста­ро­сти о Зем­ле и Пла­тон: он при­шел к мыс­ли, что Зем­ля зани­ма­ет сто­рон­нее поло­же­ние, тогда как сре­дин­ное и гла­вен­ст­ву­ю­щее место подо­ба­ет дру­го­му, более совер­шен­но­му телу.

12. Пон­ти­фи­ки раз­ре­ша­ют так­же вопро­сы, касаю­щи­е­ся погре­баль­ных обы­ча­ев, ибо Нума научил их не стра­шить­ся мерт­во­го тела как чего-то осквер­ня­ю­ще­го, но возда­вать долж­ное и под­зем­ным богам, в чье вла­де­ние пере­хо­дит важ­ней­шая часть наше­го суще­ства, осо­бен­но — так назы­вае­мой Либи­тине, боже­ству, над­зи­раю­ще­му за похо­ро­на­ми (в ней видят либо Пер­се­фо­ну, либо — с еще боль­шим осно­ва­ни­ем — Афро­ди­ту, при­чем послед­няя точ­ка зре­ния при­над­ле­жит уче­ней­шим из рим­лян, вполне разум­но соот­но­ся­щих и рож­де­ния и смер­ти с мощью одной боги­ни). Нума уста­но­вил про­дол­жи­тель­ность тра­у­ра сораз­мер­но воз­рас­ту умер­ше­го: детей моло­же трех лет опла­ки­вать вовсе не пола­га­лось, стар­ше — от трех до деся­ти — опла­ки­ва­ли столь­ко меся­цев, сколь­ко лет про­жил ребе­нок, и это был вооб­ще край­ний срок тра­у­ра, сов­па­дав­ший с наи­мень­шим сро­ком вдов­ства для жен­щи­ны, поте­ряв­шей мужа. Вдо­ва, сно­ва всту­пав­шая в брак до исте­че­ния этих деся­ти меся­цев, по зако­нам царя Нумы, при­но­си­ла в жерт­ву богам стель­ную коро­ву.

Нума учредил еще мно­же­ство дру­гих жре­че­ских долж­но­стей; из них мы упо­мя­нем толь­ко о двух, в созда­нии кото­рых бла­го­че­стие царя ска­за­лось осо­бен­но ясно, — о сали­ях и феци­а­лах. Феци­а­лы были стра­жа­ми мира и свое имя²³, на мой взгляд, полу­чи­ли по самой сути сво­ей дея­тель­но­сти: они ста­ра­лись пре­сечь раздор с помо­щью уве­ща­тель­ных слов и не поз­во­ля­ли высту­пить в поход преж­де, чем не быва­ла поте­ря­на вся­кая надеж­да на спра­вед­ли­вое удо­вле­тво­ре­ние спра­вед­ли­вых тре­бо­ва­ний. Ведь и для гре­ков «мир» — это когда раз­но­гла­сия ула­жи­ва­ют­ся силою сло­ва, а не ору­жия! Рим­ские феци­а­лы неред­ко отправ­ля­лись к обид­чи­кам и убеж­да­ли их обра­зу­мить­ся, и толь­ко если те упор­ст­во­ва­ли в сво­ем без­рас­суд­стве, феци­а­лы, при­гла­шая богов в свиде­те­ли и при­звав на себя и на свое оте­че­ство мно­же­ство ужас­ных про­кля­тий, коль ско­ро они мстят неспра­вед­ли­во, объ­яв­ля­ли вой­ну. Вопре­ки их воле или без их согла­сия ни про­сто­му вои­ну, ни царю не доз­во­ле­но было взять­ся за ору­жие: коман­дую­ще­му сле­до­ва­ло сна­ча­ла полу­чить от них под­твер­жде­ние, что вой­на спра­вед­ли­ва, а лишь затем обду­мы­вать и стро­ить пла­ны. Гово­рят даже, что поль­зу­ю­ще­е­ся печаль­ной извест­но­стью взя­тие Рима кель­та­ми было карою за нару­ше­ние этих свя­щен­ных пра­вил. Вот как все про­изо­шло. Вар­ва­ры оса­жда­ли Клу­зий, и к ним в лагерь был отправ­лен послом Фабий Амбуст с нака­зом заклю­чить пере­ми­рие и добить­ся пре­кра­ще­ния оса­ды. Полу­чив небла­го­при­ят­ный ответ, Фабий счел себя осво­бож­ден­ным от обя­зан­но­стей посла: с юно­ше­ским лег­ко­мыс­ли­ем он высту­пил на сто­роне клу­зий­цев и вызвал на бой храб­рей­ше­го из вар­ва­ров. Поеди­нок рим­ля­нин выиг­рал, он сра­зил про­тив­ни­ка и снял с него доспе­хи, но кель­ты узна­ли победи­те­ля и посла­ли в Рим гон­ца, обви­няя Фабия в том, что он сра­жал­ся про­тив них веро­лом­но, вопре­ки дого­во­ру и без объ­яв­ле­ния вой­ны. Тогда феци­а­лы ста­ли убеж­дать сенат выдать Фабия кель­там, но тот при­бег к защи­те наро­да и, вос­поль­зо­вав­шись рас­по­ло­же­ни­ем к нему тол­пы, ускольз­нул от нака­за­ния. Немно­го спу­стя под­сту­пи­ли кель­ты и раз­ру­ши­ли весь Рим, кро­ме Капи­то­лия. Впро­чем, об этом гово­рит­ся более подроб­но в жиз­не­опи­са­нии Камил­ла²⁴.

13. Жре­цов-сали­ев Нума, как сооб­ща­ют, назна­чил по сле­дую­ще­му пово­ду. На вось­мом году его цар­ст­во­ва­ния моро­вая болезнь, тер­зав­шая Ита­лию, добра­лась и до Рима. Рим­ляне были в смя­те­нии, и вот, рас­ска­зы­ва­ют, что неожи­дан­но с небес в руки царю упал мед­ный щит; по это­му слу­чаю царь поведал сограж­да­нам уди­ви­тель­ную исто­рию, кото­рую яко­бы услы­шал от Эге­рии и Муз. Это ору­жие, утвер­ждал он, яви­лось во спа­се­ние горо­ду, и его надо беречь, сде­лав­ши один­на­дцать дру­гих щитов, совер­шен­но подоб­ных пер­во­му фор­мой, раз­ме­ра­ми и вооб­ще всем внеш­ним видом, чтобы ни один вор не мог узнать «низ­ри­ну­то­го Зев­сом», введен­ный в заблуж­де­ние их сход­ством. Затем луг, где упал щит, и дру­гие сосед­ние луга сле­ду­ет посвя­тить Музам (боги­ни часто при­хо­дят туда побе­се­до­вать с ним, Нумою), а источ­ник, оро­шаю­щий это место, объ­явить свя­щен­ным клю­чом веста­лок, кото­рые ста­нут еже­днев­но чер­пать из него воду для очи­ще­ния и окроп­ле­ния хра­ма. Гово­рят, что истин­ность это­го рас­ска­за была засвиде­тель­ст­во­ва­на вне­зап­ным пре­кра­ще­ни­ем болез­ни. Когда же царь пока­зал масте­рам щит и пред­ло­жил им потя­гать­ся, кто луч­ше достигнет сход­ства, все отка­за­лись от состя­за­ния, и толь­ко Вету­рий Маму­рий, один из самых искус­ных худож­ни­ков, добил­ся тако­го подо­бия и тако­го еди­но­об­ра­зия, что даже сам Нума не мог отыс­кать пер­во­го щита. Хра­ни­те­ля­ми и стра­жа­ми щитов царь назна­чил жре­цов-сали­ев. Сали­я­ми — вопре­ки утвер­жде­ни­ям неко­то­рых — они были назва­ны не по име­ни неко­е­го Салия, само­фра­кий­ца или ман­ти­ней­ца, впер­вые научив­ше­го людей пляс­ке с ору­жи­ем, но ско­рее по самой пляс­ке²⁵, в кото­рой они каж­дый год, в мар­те, обхо­дят город, взяв­ши свя­щен­ные щиты, облек­шись в корот­кий пур­пур­ный хитон, с широ­ким мед­ным поя­сом на бед­рах и мед­ным шле­мом на голо­ве, звон­ко уда­ряя в щит неболь­шим мечом. Вся пляс­ка состо­ит из прыж­ков, и глав­ное в ней — дви­же­ния ног; тан­цо­ры выпол­ня­ют изящ­ные вра­ще­ния, быст­рые и частые пово­роты, обна­ру­жи­вая столь­ко же лег­ко­сти, сколь­ко силы. Сами щиты назы­ва­ют «анки­лиа» [an­ci­le] — по их фор­ме: они не круг­лые и не огра­ни­че­ны полу­кру­жья­ми, как пель­ты²⁶, но име­ют по краю вырез в виде вол­ни­стой линии, край­ние точ­ки кото­рой близ­ко под­хо­дят одна к дру­гой в самой тол­стой части щита, при­да­вая ему изви­ли­стые [ankýlos] очер­та­ния. Быть может, одна­ко, «анки­лиа» про­ис­хо­дит от лок­тя [ankōn], на кото­ром носят щит, — тако­во мне­ние Юбы, желаю­ще­го воз­ве­сти это сло­во к гре­че­ско­му. Но с тем же успе­хом древ­нее это назва­ние мог­ло ука­зы­вать и на паде­ние [ané­ka­then] свер­ху и на исце­ле­ние боль­ных, и на пре­кра­ще­ние засу­хи [áke­sis] и, нако­нец, на избав­ле­ние от напа­стей [auch­mos] — по этой при­чине афи­няне про­зва­ли Дио­с­ку­ров Ана­ка­ми²⁷, — коль ско­ро дей­ст­ви­тель­но сле­ду­ет свя­зы­вать сло­во «анки­лиа» с гре­че­ским язы­ком! Награ­дою Маму­рию, гово­рят, слу­жит то, что салии вся­кий раз упо­ми­на­ют о его искус­стве в песне, под кото­рую пля­шут пирри­ху. Впро­чем, по дру­гим сведе­ни­ям, они вос­пе­ва­ют не Вету­рия Маму­рия, а «вете­рем мемо­ри­ам» [ve­tus me­mo­ria], то есть «древ­нее пре­да­ние».

14. Закон­чив с учреж­де­ни­ем жре­че­ства, Нума выстро­ил под­ле хра­ма Весты так назы­вае­мую «Регию» — цар­ский дом и почти все вре­мя про­во­дил там, тво­ря свя­щен­ные обряды, настав­ляя жре­цов или вме­сте с ними раз­мыш­ляя о боже­ст­вен­ных пред­ме­тах. На хол­ме Кви­ри­на у царя был еще один дом, и рим­ляне до сих пор пока­зы­ва­ют место, на кото­ром он сто­ял. Во вре­мя тор­же­ст­вен­ных шест­вий и вооб­ще вся­ких про­цес­сий с уча­сти­ем жре­цов впе­ре­ди высту­па­ли гла­ша­таи, повеле­вая граж­да­нам пре­кра­тить работы и отдать­ся покою. Гово­рят, что пифа­го­рей­цы не раз­ре­ша­ют покло­нять­ся и молить­ся богам меж­ду делом, но тре­бу­ют, чтобы каж­дый вышел для это­го из дому, соот­вет­ст­вен­но настро­ив­ши свой ум; точ­но так же и Нума пола­гал, что граж­да­нам не до́лжно ни слы­шать ни видеть ничто боже­ст­вен­ное как бы мимо­хо­дом или же мель­ком, а пото­му пусть оста­вят все про­чие заня­тия и устре­мят помыс­лы к само­му важ­но­му — почи­та­нию свя­ты­ни, очи­стив на это вре­мя ули­цы от кри­ков, скре­же­та, вздо­хов и тому подоб­ных зву­ков, кото­ры­ми сопро­вож­да­ет­ся тяж­кий труд ремес­лен­ни­ка. След это­го обы­чая сохра­нил­ся у рим­лян до сего дня. Когда кон­сул гада­ет по пти­цам или при­но­сит жерт­ву, гром­ко вос­кли­ца­ют: «Хок аге!» [Hoc age!], то есть «Делай это!», при­зы­вая при­сут­ст­ву­ю­щих к поряд­ку и вни­ма­нию.

О пифа­го­рей­ском уче­нии напо­ми­на­ют и мно­гие дру­гие пред­пи­са­ния Нумы. Как пифа­го­рей­цы вну­ша­ли не садить­ся на меру для зер­на, не раз­гре­бать огонь ножом²⁸, не обо­ра­чи­вать­ся назад, отправ­ля­ясь в путе­ше­ст­вие, при­но­сить в жерт­ву небес­ным богам нечет­ное чис­ло живот­ных, а под­зем­ным — чет­ное, при­чем смысл каж­до­го из этих настав­ле­ний от тол­пы ута­и­вал­ся, так и смысл иных пра­вил, иду­щих от Нумы, оста­ет­ся скры­тым. Напри­мер: не делать воз­ли­я­ний вином, полу­чен­ным от необ­ре­зан­ной лозы, не совер­шать жерт­во­при­но­ше­ний без муки, молясь богам, пово­ра­чи­вать­ся, а по окон­ча­нии молит­вы — садить­ся. Два пер­вых пра­ви­ла, по-види­мо­му, ука­зы­ва­ют на то, что возде­лы­ва­ние поч­вы неотъ­ем­ле­мо от бла­го­че­стия. Пово­рот во вре­мя молит­вы вос­про­из­во­дит, гово­рят, вра­ще­ние все­лен­ной. Ско­рее, одна­ко, посколь­ку две­ри хра­мов обра­ще­ны к утрен­ней заре и, вхо­дя в храм, ока­зы­ва­ешь­ся к восто­ку спи­ной, моля­щий­ся сна­ча­ла пово­ра­чи­ва­ет­ся лицом к Солн­цу, а потом сно­ва к изо­бра­же­нию бога, опи­сы­вая пол­ный круг и при­вле­кая к испол­не­нию сво­ей молит­вы обо­их этих богов. Впро­чем, кля­нусь Зев­сом, тут может быть и намек на еги­пет­ские коле­са²⁹, и тогда кру­го­вое дви­же­ние зна­ме­ну­ет непроч­ность всех дел и надежд чело­ве­че­ских и при­зы­ва­ет, как бы ни повер­нул бог нашу жизнь, как бы ни рас­по­рядил­ся ею, все при­ни­мать с любо­вью. Сидеть после молит­вы пола­га­лось, как сооб­ща­ют, в знак того, что прось­бам будет даро­ва­но испол­не­ние, а бла­гам, о кото­рых про­сят, — надеж­ность. Вдо­ба­вок, отдых слу­жит гра­ни­цей меж­ду дей­ст­ви­я­ми, а пото­му, поло­жив конец одно­му делу, при­са­жи­ва­лись перед бога­ми, дабы затем, с их же изво­ле­ния, при­сту­пить к дру­го­му. Но воз­мож­но, и это согла­су­ет­ся с наме­ре­ни­я­ми зако­но­да­те­ля, о кото­рых речь уже была выше: он при­уча­ет нас всту­пать в обще­ние с боже­ст­вом не меж­ду делом, не впо­пы­хах, но лишь тогда, когда у нас есть для это­го вре­мя и досуг.

15. Вос­пи­та­ние в духе бла­го­че­стия испол­ни­ло город такою покор­но­стью, таким вос­хи­ще­ни­ем пред могу­ще­ст­вом Нумы, что речи, совер­шен­но несо­об­раз­ные и бас­но­слов­ные, ста­ли при­ни­мать­ся на веру: рим­ляне реши­ли, что для их царя нет ниче­го невоз­мож­но­го — сто­ит ему толь­ко захо­теть. Гово­рят, что одна­жды, позвав к себе мно­го наро­ду, он пред­ло­жил гостям самые деше­вые и про­стые куша­нья на весь­ма непри­гляд­ной посуде. Когда обед уже начал­ся, царь вдруг заявил, что к нему при­шла боги­ня, его воз­люб­лен­ная, и в тот же миг повсюду появи­лись дра­го­цен­ные куб­ки, а стол ломил­ся от все­воз­мож­ных яств и бога­той утва­ри.

Но все пре­вос­хо­дит неле­по­стью рас­сказ о встре­че Нумы с Юпи­те­ром. Пре­да­ние гла­сит, что на Авен­тин­ский холм, кото­рый тогда не при­над­ле­жал еще к горо­ду и не был засе­лен, но изоби­ло­вал пол­но­вод­ны­ми клю­ча­ми и тени­сты­ми роща­ми, неред­ко при­хо­ди­ли два боже­ства — Пик и Фавн³⁰. Их мож­но было бы упо­до­бить сати­рам или панам, но, вла­дея тай­на­ми кол­дов­ских сна­до­бий и закли­на­ний, они бро­ди­ли по Ита­лии, играя те же шут­ки, кото­рые гре­ки при­пи­сы­ва­ют дак­ти­лам с горы Иды. Нума их пой­мал, под­ме­шав­ши вина и меда к воде источ­ни­ка, из кото­ро­го они обыч­но пили. Ока­зав­шись в пле­ну, Пик и Фавн мно­го­крат­но изме­ня­ли свой облик, совле­кая все­гдаш­нюю свою наруж­ность и обо­ра­чи­ва­ясь непо­нят­ны­ми и страш­ны­ми для взо­ра при­зра­ка­ми, но, чув­ст­вуя, что царь дер­жит их креп­ко и что вырвать­ся невоз­мож­но, пред­ска­за­ли мно­гие из гряду­щих собы­тий и научи­ли очи­ще­нию, кото­рое сле­ду­ет совер­шать после уда­ра мол­нии и кото­рое совер­ша­ют и по сей день с помо­щью лука, волос и рыбе­шек. Неко­то­рые утвер­жда­ют, буд­то Пик с Фав­ном не откры­ва­ли Нуме поряд­ка очи­ще­ния, но сво­им вол­шеб­ст­вом све­ли с неба Юпи­те­ра, а бог в гне­ве воз­ве­стил, что очи­ще­ние над­ле­жит про­из­ве­сти голо­ва­ми. «Луко­вич­ны­ми?» — под­хва­тил Нума. «Нет. Чело­ве­че­ски­ми…» — начал Юпи­тер. Желая обой­ти это ужас­ное рас­по­ря­же­ние Нума быст­ро пере­спро­сил: «Воло­са­ми?» — «Нет живы­ми…» — «Рыбеш­ка­ми», — пере­бил Нума, научен­ный Эге­ри­ей. Тогда Юпи­тер уда­лил­ся, сми­ло­сти­вив­шись, отче­го место, где это про­ис­хо­ди­ло, было назва­но Или­ки­ем³¹; очи­ще­ние же совер­ша­ют в соот­вет­ст­вии со сло­ва­ми Нумы.

Эти сме­хотвор­ные бас­ни свиде­тель­ст­ву­ют, како­во было в те вре­ме­на отно­ше­ние людей к рели­гии, создан­ное силой при­выч­ки. Сам Нума, как рас­ска­зы­ва­ют, пола­гал­ся на богов с уве­рен­но­стью, поис­ти­не неко­ле­би­мой. Одна­жды ему сооб­щи­ли, что при­бли­жа­ют­ся вра­ги. «А я при­но­шу жерт­ву», — отклик­нул­ся царь, улы­ба­ясь.

16. По пре­да­нию, Нума впер­вые воз­двиг хра­мы Вер­но­сти и Тер­ми­на. Он вну­шил рим­ля­нам, что клят­ва Вер­но­стью — вели­чай­шая из всех клятв, и они дер­жат­ся это­го убеж­де­ния и посей­час. Тер­мин — боже­ст­вен­ное оли­це­тво­ре­ние гра­ни­цы; ему при­но­сят жерт­вы, обще­ст­вен­ные и част­ные, на рубе­жах полей, ныне — кро­ва­вые, но когда-то — бес­кров­ные: Нума муд­ро рас­судил, что бог рубе­жей, страж мира и свиде­тель спра­вед­ли­во­сти, не дол­жен быть запят­нан убий­ст­вом. По-види­мо­му, вооб­ще лишь Нума впер­вые про­вел гра­ни­цы рим­ских вла­де­ний: Ромул не хотел мерить свою зем­лю, чтобы не при­зна­вать­ся, сколь­ко зем­ли отнял он у дру­гих. Ведь рубеж, если его соблюдать, ско­вы­ва­ет силу, а если не соблюдать, — ули­ча­ет в наси­лии. В самом нача­ле вла­де­ния Рима были очень неве­ли­ки, и в даль­ней­шем большую их часть Ромул при­об­рел воору­жен­ной рукой.

Все эти новые при­об­ре­те­ния Нума разде­лил меж неиму­щи­ми граж­да­на­ми, дабы уни­что­жить бед­ность, неиз­беж­но веду­щую к пре­ступ­ле­ни­ям, и обра­тить к зем­леде­лию народ, уми­ротво­рив его вме­сте с зем­лею. Нет дру­го­го заня­тия, кото­рое бы столь же быст­ро вну­ша­ло страст­ную при­вя­зан­ность к миру, как труд на зем­ле: он сохра­ня­ет воин­скую доб­лесть, потреб­ную для защи­ты сво­его добра, но совер­шен­но иско­ре­ня­ет воин­ст­вен­ность, слу­жа­щую неспра­вед­ли­во­сти и коры­сти. Поэто­му Нума, видя в зем­леде­лии сво­его рода при­во­рот­ное сред­ство, кото­рым он пот­че­вал граж­дан в наме­ре­нии при­вить им любовь к миру, и ценя его как путь ско­рее к доб­рым нра­вам, неже­ли к богат­ству, разде­лил зем­лю на участ­ки, кото­рые назвал «пага­ми» [pa­gus], и над каж­дым поста­вил над­зи­ра­те­ля и стра­жа. Слу­ча­лось, что он и сам обхо­дил поля, судя о харак­те­ре того или ино­го граж­да­ни­на по его рабо­те, и одним свиде­тель­ст­во­вал свое ува­же­ние и дове­рие, а дру­гих, нера­ди­вых и без­за­бот­ных, бра­нил и пори­цал, ста­ра­ясь обра­зу­мить.

17. Сре­ди осталь­ных государ­ст­вен­ных пре­об­ра­зо­ва­ний Нумы наи­бо­лее заме­ча­тель­но разде­ле­ние граж­дан соот­вет­ст­вен­но их заня­ти­ям. Каза­лось, что в Риме объ­еди­не­ны, как мы уже гово­ри­ли, два наро­да, но вер­нее город был рас­ко­лот надвое и нико­им обра­зом не желал слить­ся воеди­но, ни (если мож­но при­бег­нуть к тако­му выра­же­нию) сте­реть, зачерк­нуть суще­ст­ву­ю­щие раз­ли­чия и раз­но­гла­сия; меж­ду враж­деб­ны­ми сто­ро­на­ми шли бес­пре­рыв­ные столк­но­ве­ния и спо­ры, и Нума, рас­судив, что, когда хотят сме­шать твер­дые и по при­ро­де сво­ей пло­хо под­даю­щи­е­ся сме­ше­нию тела, их лома­ют и кро­шат, ибо малые раз­ме­ры частиц спо­соб­ст­ву­ют вза­им­но­му сбли­же­нию, решил раз­бить весь народ на мно­же­ство раз­рядов, чтобы заста­вить пер­во­на­чаль­ное и основ­ное раз­ли­чие исчез­нуть, рас­се­яв­шись сре­ди менее зна­чи­тель­ных. Итак, царь создал, соот­вет­ст­вен­но роду заня­тий, цехи флей­ти­стов, золотых дел масте­ров, плот­ни­ков, кра­силь­щи­ков, сапож­ни­ков, дубиль­щи­ков, мед­ни­ков и гон­ча­ров; все же осталь­ные ремес­ла он свел в один цех. Каж­до­му цеху Нума дал пра­во на подо­баю­щие ему собра­ния и назна­чил рели­ги­оз­ные обряды, впер­вые изгнав из горо­да то чув­ство обособ­лен­но­сти, кото­рое побуж­да­ло одних назы­вать и счи­тать себя саби­ня­на­ми, дру­гих — рим­ля­на­ми, одних — сограж­да­на­ми Татия, дру­гих — Рому­ла.

Хва­лят еще поправ­ку к зако­ну, раз­ре­шав­ше­му отцам про­да­вать сво­их сыно­вей: Нума сде­лал из него исклю­че­ние в поль­зу жена­тых, если брак был заклю­чен с одоб­ре­ния и по при­ка­зу отца. Царь видел страш­ную неспра­вед­ли­вость в том, что жен­щи­на, вышед­шая замуж за сво­бод­но­го, вдруг ока­зы­ва­ет­ся женою раба.

18. Зани­мал­ся Нума и дви­же­ни­ем небес­но­го сво­да — хотя и не вполне осно­ва­тель­но, но и не вовсе без зна­ния дела. При Рому­ле в исчис­ле­нии и чере­до­ва­нии меся­цев не соблюда­лось ника­ко­го поряд­ка: в неко­то­рых меся­цах не было и два­дца­ти дней, зато в дру­гих — целых трид­цать пять, а в иных — и того более. Рим­ляне поня­тия не име­ли о раз­ли­чии в обра­ще­нии луны и солн­ца, и следи­ли толь­ко за тем, чтобы год неиз­мен­но состо­ял из трех­сот шести­де­ся­ти дней. Нума, высчи­тав, что лун­ный год раз­нит­ся от сол­неч­но­го на один­на­дцать дней и что в пер­вом три­ста пять­де­сят четы­ре дня, а во вто­ром — три­ста шесть­де­сят пять, удво­ил эти один­на­дцать дней и ввел допол­ни­тель­ный месяц (у рим­лян — мер­цедин³²), повто­ряв­ший­ся каж­дые два года и сле­до­вав­ший за фев­ра­лем; его про­дол­жи­тель­ность — два­дцать два дня. Одна­ко ока­за­лось, что при­ме­не­ние это­го сред­ства, кото­рое, по мыс­ли Нумы, долж­но было сгла­дить ука­зан­ное раз­ли­чие, впо­след­ст­вии потре­бо­ва­ло еще более реши­тель­ных попра­вок³³. Нума изме­нил и порядок меся­цев. Март, кото­рый преж­де был пер­вым, он поста­вил третьим, а пер­вым — январь, зани­мав­ший при Рому­ле один­на­дца­тое место, тогда как две­на­дца­тым и послед­ним был тогда фев­раль, ныне — вто­рой месяц. Мно­гие счи­та­ют, что январь и фев­раль вооб­ще при­бав­ле­ны Нумой, а что сна­ча­ла рим­ляне обхо­ди­лись деся­тью меся­ца­ми, подоб­но тому как иные из вар­ва­ров обхо­дят­ся тре­мя, у гре­ков же арка­дяне — четырь­мя и акар­нан­цы — шестью. Еги­пет­ский год, как сооб­ща­ют, насчи­ты­вал все­го один месяц, а впо­след­ст­вии — четы­ре. Вот поче­му егип­тяне кажут­ся самым древним наро­дом на зем­ле: счи­тая месяц за год, они впи­сы­ва­ют себе в родо­слов­ные бес­ко­неч­ные мно­же­ства лет.

19. О том, что у рим­лян в году было не две­на­дцать меся­цев, а десять, свиде­тель­ст­ву­ет назва­ние послед­не­го из них: до сих пор его име­ну­ют «деся­тым». А что пер­вым был март, явст­ву­ет из поряд­ка меся­цев: пятый после мар­та так и зовет­ся «пятым», шестой — «шестым» и так далее. Меж­ду тем, ста­вя январь и фев­раль перед мар­том, рим­ля­нам при­шлось озна­чен­ный выше месяц назы­вать пятым, а чис­лить седь­мым. С дру­гой сто­ро­ны, вполне разум­но пред­по­ла­гать, что Ромул посвя­тил пер­вый месяц Мар­су, чьим име­нем месяц и назван. Вто­рой месяц, апрель, назван в честь Афро­ди­ты: в апре­ле при­но­сят жерт­вы богине, а в апрель­ские кален­ды жен­щи­ны купа­ют­ся, укра­сив голо­ву вен­ком из мир­та. Неко­то­рые, прав­да, счи­та­ют, что сло­во «апрель» никак не свя­за­но с Афро­ди­той, посколь­ку звук «п» в пер­вом слу­чае не име­ет при­ды­ха­ния; но этот месяц, падаю­щий на раз­гар вес­ны, пус­ка­ет в рост всхо­ды и моло­дые побе­ги — таков же как раз и смысл, зало­жен­ный в сло­ве «апрель»³⁴. Из сле­дую­щих меся­цев май назван по богине Майе (он посвя­щен Мер­ку­рию), июнь — по Юноне. Впро­чем, иные гово­рят, что эти два меся­ца полу­чи­ли свои наиме­но­ва­ния по двум воз­рас­там — стар­ше­му и млад­ше­му: «май­о­рес» [maior] по-латы­ни стар­шие, «юни­о­рес» [iunior] — млад­шие. Все осталь­ные назы­ва­лись поряд­ко­вы­ми чис­ла­ми, в зави­си­мо­сти от места, кото­рое при­над­ле­жа­ло каж­до­му — пятый, шестой, седь­мой, вось­мой, девя­тый и деся­тый. Впо­след­ст­вии пятый был назван июлем в честь Цеза­ря, победи­те­ля Пом­пея, а шестой авгу­стом в честь вто­ро­го импе­ра­то­ра, име­но­вав­ше­го­ся Свя­щен­ным. Седь­мо­му и вось­мо­му Доми­ци­ан дал было свои име­на³⁵, но это нов­ше­ство про­дер­жа­лось недол­го: как толь­ко Доми­ци­ан был убит, они опять ста­ли назы­вать­ся по-преж­не­му. Лишь два послед­них все­гда сохра­ня­ли каж­дый свое пер­во­на­чаль­ное назва­ние.

Из двух меся­цев, при­бав­лен­ных или пере­став­лен­ных Нумой, фев­раль — очи­сти­тель­ный месяц: тако­во, во-пер­вых, почти точ­ное зна­че­ние это­го сло­ва³⁶, а во-вто­рых, в фев­ра­ле при­но­сят жерт­вы умер­шим и справ­ля­ют празд­ник Лупер­ка­лий, во мно­гом близ­кий обряду очи­ще­ния. Пер­вый месяц, январь, полу­чил свое имя по богу Яну­су. Мне кажет­ся, что Нума лишил пер­вен­ства март, назван­ный в честь Мар­са, желая во всем без изъ­я­тия граж­дан­скую доб­лесть поста­вить выше воин­ской. Ибо Янус, один из древ­ней­ших богов или царей, сто­рон­ник государ­ства и обще­ства, по пре­да­нию, неузна­вае­мо изме­нил дикий, зве­ри­ный образ жиз­ни, кото­рый до того вели люди. Пото­му его и изо­бра­жа­ют дву­ли­ким, что он при­дал чело­ве­че­ско­му суще­ст­во­ва­нию новый облик и харак­тер.

20. В Риме Яну­су воз­двиг­нут храм с дву­мя две­ря­ми; храм этот назы­ва­ют вра­та­ми вой­ны, ибо при­ня­то дер­жать его отво­рен­ным, пока идет вой­на, и закры­вать во вре­мя мира. Послед­нее слу­ча­лось весь­ма ред­ко, ибо импе­рия посто­ян­но вела вой­ны, в силу огром­ных сво­их раз­ме­ров непре­рыв­но обо­ро­ня­ясь от вар­вар­ских пле­мен, ее окру­жаю­щих. Все же храм был заперт при Цеза­ре Авгу­сте после победы над Анто­ни­ем, а еще рань­ше — в кон­суль­ство Мар­ка Ати­лия³⁷ и Тита Ман­лия, одна­ко недол­го: его тот­час откры­ли, пото­му что сно­ва вспых­ну­ла вой­на. Но в прав­ле­ние Нумы храм Яну­са не виде­ли отво­рен­ным хотя бы на день — сорок три года под­ряд он сто­ял на запо­ре. Вот с каким тща­ни­ем вытоп­тал Нума повсюду семе­на вой­ны! Не толь­ко рим­ский народ смяг­чил­ся и обла­го­ро­дил­ся под вли­я­ни­ем спра­вед­ли­во­сти и крото­сти сво­его царя, но и в сосед­них горо­дах, — слов­но из Рима дох­ну­ло каким-то цели­тель­ным вет­ром, — нача­лись пере­ме­ны: всех охва­ти­ла жаж­да закон­но­сти и мира, жела­ние возде­лы­вать зем­лю, рас­тить спо­кой­но детей и чтить богов. По всей Ита­лии справ­ля­ли празд­ни­ки и пиро­ва­ли, люди без­бо­яз­нен­но встре­ча­лись, ходи­ли друг к дру­гу, с удо­воль­ст­ви­ем ока­зы­ва­ли друг дру­гу госте­при­им­ство, слов­но муд­рость Нумы была источ­ни­ком, из кото­ро­го доб­ро и спра­вед­ли­вость хлы­ну­ли во все серд­ца, посе­ляя в них ясность и без­мя­теж­ность, при­су­щие рим­ско­му зако­но­да­те­лю. Пред тогдаш­ним бла­го­ден­ст­ви­ем блед­не­ют, гово­рят, даже поэ­ти­че­ские пре­уве­ли­че­ния, вро­де:

или:

За все цар­ст­во­ва­ние Нумы нам неиз­вест­на ни одна вой­на, ни один мятеж, ни еди­ная попыт­ка к пере­во­роту. Более того — у него не было ни вра­гов, ни завист­ни­ков; не было и зло­умыш­лен­ни­ков и заго­вор­щи­ков, кото­рые бы рва­лись к вла­сти. Быть может, страх пред бога­ми, кото­рые, каза­лось, покро­ви­тель­ст­во­ва­ли Нуме, быть может, бла­го­го­ве­ние пред его нрав­ст­вен­ным совер­шен­ст­вом, или, нако­нец, милость судь­бы, зор­ко хра­нив­шей при нем жизнь наро­да от вся­ко­го зла, доста­ви­ли убеди­тель­ный при­мер и обос­но­ва­ние для зна­ме­ни­то­го выска­зы­ва­ния, кото­рое Пла­тон³⁹, мно­го поз­же, отва­жил­ся сде­лать о государ­стве: лишь одно, ска­зал он, спо­соб­но дать людям избав­ле­ние от бед­ст­вий — это если выш­нею волею фило­соф­ский ум сольет­ся с цар­скою вла­стью, и, слив­шись, они помо­гут доб­ро­де­те­ли оси­лить и сло­мить порок. «Счаст­лив он (то есть истин­ный муд­рец), счаст­ли­вы и те, кто слы­шит речи, теку­щие из уст муд­ре­ца». Очень ско­ро в этом слу­чае отпа­да­ет потреб­ность в при­нуж­де­нии и угро­зах, ибо народ, видя воочию на бли­ста­тель­ном и слав­ном при­ме­ре жиз­ни сво­его пра­ви­те­ля самое доб­ро­де­тель, охот­но обра­ща­ет­ся к здра­во­му смыс­лу и соот­вет­ст­вен­но пре­об­ра­зу­ет себя для жиз­ни без­упреч­ной и счаст­ли­вой, в друж­бе и вза­им­ном согла­сии, пре­ис­пол­нен­ной спра­вед­ли­во­сти и воз­держ­но­сти — к жиз­ни, в кото­рой и заклю­че­на пре­крас­ней­шая цель вся­ко­го государ­ст­вен­но­го прав­ле­ния. Более всех воис­ти­ну царь тот, кто спо­со­бен вну­шить под­дан­ным такие пра­ви­ла и такой образ мыс­лей. И никто, кажет­ся, не видел это­го яснее, чем Нума.

21. Отно­си­тель­но потом­ства и бра­ков Нумы мне­ния исто­ри­ков не оди­на­ко­вы. Одни утвер­жда­ют, что он был женат толь­ко раз, на Татии, и не имел детей, кро­ме един­ст­вен­ной доче­ри Пом­пи­лии. Вто­рые при­пи­сы­ва­ют ему кро­ме Пом­пи­лии, еще четы­рех сыно­вей — Пом­по­на, Пина, Каль­па и Мамер­ка, каж­дый из кото­рых стал-де осно­ва­те­лем знат­но­го рода: от Пом­по­на пошли Пом­по­нии, от Пина — Пина­рии, от Каль­па — Каль­пур­нии, от Мамер­ка — Мамер­ции; все они поэто­му носи­ли про­зви­ще «Рек­сы», что озна­ча­ет «Цари». Третьи обви­ня­ют вто­рых в том, что они ста­ра­ют­ся уго­дить пере­чис­лен­ным выше домам и стро­ят лож­ные родо­слов­ные, выво­дя их от Нумы; и Пом­пи­лия, про­дол­жа­ют эти писа­те­ли, роди­лась не от Татии, а от дру­гой жен­щи­ны, Лукре­ции, на кото­рой Нума женил­ся, уже цар­ст­вуя в Риме. Все, одна­ко, соглас­ны, что Пом­пи­лия была заму­жем за Мар­ци­ем, сыном того Мар­ция, кото­рый убедил Нуму при­нять цар­ство. Он пере­се­лил­ся в Рим вме­сте с Нумой, был воз­веден в зва­ние сена­то­ра, а после смер­ти царя оспа­ри­вал у Гости­лия пре­стол, но потер­пел неуда­чу и покон­чил с собой. Его сын Мар­ций, жена­тый на Пом­пи­лии, не поки­нул Рима; он был отцом Анка Мар­ция, кото­рый цар­ст­во­вал после Тул­ла Гости­лия. Анку Мар­цию испол­ни­лось все­го пять лет, когда Нума скон­чал­ся. Кон­чи­на его не была ни ско­ро­по­стиж­ной, ни неожи­дан­ной: по сло­вам Пизо­на, он уга­сал посте­пен­но, от дрях­ло­сти и дли­тель­ной, вяло про­те­кав­шей болез­ни. Про­жил он немно­гим более вось­ми­де­ся­ти лет.

22. Насколь­ко завид­ною была эта жизнь, пока­зы­ва­ют даже похо­ро­ны, на кото­рые собра­лись союз­ные и дру­же­ст­вен­ные наро­ды с погре­баль­ны­ми при­но­ше­ни­я­ми и вен­ка­ми; ложе с телом под­ня­ли на пле­чи пат­ри­ции, сле­дом за ложем дви­ну­лись жре­цы богов и тол­па про­чих граж­дан, в кото­рой было нема­ло жен­щин и детей. Каза­лось, буд­то хоро­нят не пре­ста­ре­ло­го царя, но буд­то каж­дый, с воп­лем и рыда­ни­ем, про­во­жа­ет в моги­лу одно­го из самых близ­ких себе людей, почив­ше­го в рас­цве­те лет. Труп не пре­да­ва­ли огню: гово­рят, тако­во было рас­по­ря­же­ние само­го Нумы. Сде­ла­ли два камен­ных гро­ба и погреб­ли их у под­но­жия Яни­ку­ла; в один заклю­че­но было тело, в дру­гой — свя­щен­ные кни­ги, кото­рые Нума напи­сал соб­ст­вен­но­руч­но (подоб­но тому как начер­ты­ва­ли свои скри­жа­ли гре­че­ские зако­но­да­те­ли) и, при жиз­ни сооб­щив жре­цам их содер­жа­ние, во всех подроб­но­стях рас­тол­ко­вав смысл этих сочи­не­ний и научив при­ме­нять их на деле, велел похо­ро­нить вме­сте с собою, счи­тая непо­до­баю­щим дове­рять сохра­не­ние тай­ны без­жиз­нен­ным бук­вам. Исхо­дя из тех же дово­дов, гово­рят, не запи­сы­ва­ли сво­его уче­ния и пифа­го­рей­цы, но непи­са­ным пре­да­ва­ли его памя­ти достой­ных. И если труд­ные, не под­ле­жав­шие оглас­ке гео­мет­ри­че­ские иссле­до­ва­ния пове­ря­лись чело­ве­ку недо­стой­но­му, боже­ство, по сло­вам пифа­го­рей­цев, веща­ло, что за совер­шен­ное пре­ступ­ле­ние и нече­стие оно воздаст вели­ким и все­об­щим бед­ст­ви­ем. А пото­му вполне изви­ни­тель­ны ошиб­ки тех, кто, видя так мно­го сход­но­го, ста­ра­ет­ся сбли­зить Нуму с Пифа­го­ром.

Анти­ат сооб­ща­ет, что в гро­бу было две­на­дцать жре­че­ских книг и еще две­на­дцать фило­соф­ских, на гре­че­ском язы­ке. Око­ло четы­рех­сот лет спу­стя⁴⁰, в кон­суль­ство Пуб­лия Кор­не­лия и Мар­ка Бебия, про­лив­ные дожди раз­мы­ли могиль­ную насыпь и обна­жи­ли гро­бы. Крыш­ки сва­ли­лись, и когда загля­ну­ли внутрь, один ока­зал­ся совер­шен­но пуст, без малей­шей части­цы пра­ха, без вся­ких остат­ков мерт­во­го тела, а в дру­гом нашли кни­ги, кото­рые про­чел, гово­рят, тогдаш­ний пре­тор Пети­лий, и, про­чтя, доло­жил сена­ту, что счи­та­ет про­тив­ным зако­нам чело­ве­че­ским и боже­ским дово­дить их содер­жа­ние до сведе­ния тол­пы. Итак, кни­ги отнес­ли на Коми­тий и сожгли.

После кон­чи­ны похва­ла спра­вед­ли­во­му и достой­но­му мужу зву­чит гром­че преж­не­го, тогда как зависть пере­жи­ва­ет умер­ше­го не намно­го, а иной раз даже уми­ра­ет пер­вой. Но сла­ву Нумы сде­ла­ла осо­бен­но бли­ста­тель­ной горь­кая участь его пре­ем­ни­ков. Пяте­ро царей пра­ви­ли после него, и послед­ний поте­рял власть и соста­рил­ся в изгна­нии, из осталь­ных же четы­рех ни один не умер сво­ей смер­тью. Тро­их погу­би­ли зло­умыш­лен­ни­ки, а Тулл Гости­лий, кото­рый сме­нил Нуму на цар­ском пре­сто­ле, пре­дал поно­ше­нию и осме­я­нию почти все его доб­рые дела, в осо­бен­но­сти бла­го­че­стие сво­его пред­ше­ст­вен­ни­ка, яко­бы пре­вра­тив­шее рим­лян в без­дель­ни­ков и тру­сов, и вновь обра­тил сограж­дан к войне; одна­ко он и сам недол­го упор­ст­во­вал в этой ребя­че­ской дер­зо­сти, ибо под бре­ме­нем тяж­кой и непо­нят­ной болез­ни впал в про­ти­во­по­лож­ную край­ность, в суе­ве­рие, не име­ю­щее ниче­го обще­го с бла­го­го­ве­ни­ем Нумы перед бога­ми, и — в еще боль­шей мере — зара­зил суе­вер­ны­ми стра­ха­ми народ, сго­рев, как сооб­ща­ют, от уда­ра мол­нии.

[Сопо­став­ле­ние]

23 [1]. Теперь, когда изло­же­ние собы­тий жиз­ни Нумы и Ликур­га закон­че­но и оба жиз­не­опи­са­ния нахо­дят­ся у нас перед гла­за­ми, нель­зя не попы­тать­ся, как это ни труд­но, све­сти воеди­но все чер­ты раз­ли­чия. То, что было меж­ду ними обще­го, сра­зу же обна­ру­жи­ва­ет­ся в их поступ­ках: это воз­держ­ность, бла­го­че­стие, искус­ство государ­ст­вен­но­го мужа, искус­ство вос­пи­та­те­ля, то, нако­нец, что един­ст­вен­ной осно­вой сво­его зако­но­да­тель­ства оба пола­га­ли волю богов. Но вот пер­вые из бла­го­род­ных дей­ст­вий, в кото­рых один не схож с дру­гим: Нума при­нял цар­ство, Ликург от него отка­зал­ся. Пер­вый не искал, но взял, вто­рой вла­дел, но доб­ро­воль­но отдал. Пер­во­го, ино­зем­ца и част­но­го граж­да­ни­на, чужой народ поста­вил над собою вла­ды­кой, вто­рой сам пре­вра­тил себя из царя в про­сто­го граж­да­ни­на. Спра­вед­ли­во при­об­ре­сти цар­ство — пре­крас­но, но пре­крас­но и пред­по­честь спра­вед­ли­вость цар­ству. Пер­во­го доб­ро­де­тель про­сла­ви­ла настоль­ко, что он был сочтен достой­ным цар­ства, вто­ро­го — так воз­вы­си­ла духом, что он пре­не­брег вер­хов­ною вла­стью.

Далее, подоб­но искус­ным музы­кан­там, настра­и­ваю­щим лиру, один натя­нул осла­бев­шие и поте­ряв­шие строй стру­ны лиры спар­тан­ской, дру­гой, в Риме, осла­бил стру­ны слиш­ком туго натя­ну­тые, при­чем, бо́льшие труд­но­сти выпа­ли на долю Ликур­га. Не пан­ци­ри снять с себя, не отло­жить в сто­ро­ну мечи уго­ва­ри­вал он сограж­дан, но рас­стать­ся с сереб­ром и золо­том, выбро­сить вон доро­гие покры­ва­ла и сто­лы, не справ­лять празд­не­ства и при­но­сить жерт­вы богам, покон­чив­ши с вой­на­ми, но, про­стив­шись с пира­ми и попой­ка­ми, неустан­но зака­лять себя упраж­не­ни­я­ми с ору­жи­ем и в пале­страх⁴¹. Вот поче­му один осу­ще­ст­вил свои замыс­лы с помо­щью убеж­де­ний, окру­жен­ный любо­вью и поче­том, а дру­гой под­вер­гал­ся опас­но­стям, был ранен и едва-едва достиг наме­чен­ной цели. Лас­ко­ва и чело­веч­на Муза Нумы, смяг­чив­ше­го необуздан­ный и горя­чий нрав сограж­дан и повер­нув­ше­го их лицом к миру и спра­вед­ли­во­сти. Если же рас­пра­вы над илота­ми — дело до край­но­сти жесто­кое и про­ти­во­за­кон­ное! — нам при­дет­ся чис­лить сре­ди ново­введе­ний Ликур­га, то мы долж­ны при­знать Нуму зако­но­да­те­лем, гораздо пол­нее вопло­тив­шим дух эллин­ства: ведь он даже совер­шен­но бес­прав­ным рабам дал вку­сить от радо­стей сво­бо­ды, при­учив хозя­ев сажать их в Сатур­на­лии⁴² рядом с собою за один стол. Да, гово­рят, что и этот обы­чай ведет свое нача­ло от Нумы, при­гла­шав­ше­го насла­дить­ся пло­да­ми годич­но­го труда тех, кто помог их вырас­тить. Неко­то­рые же видят в этом вос­по­ми­на­ние о пре­сло­ву­том все­об­щем равен­стве, уцелев­шее со вре­мен Сатур­на, когда не было ни раба, ни гос­по­ди­на, но все счи­та­лись роди­ча­ми и поль­зо­ва­лись оди­на­ко­вы­ми пра­ва­ми.

24 [2]. В целом, по-види­мо­му, оба оди­на­ко­во направ­ля­ли народ к воз­держ­но­сти и доволь­ству тем, что есть. Сре­ди про­чих досто­инств один ста­вил выше все­го муже­ство, дру­гой — спра­вед­ли­вость. Но, кля­нусь Зев­сом, вполне веро­ят­но, что несход­ство при­е­мов и средств опре­де­ле­но при­ро­дой или при­выч­ка­ми тех людей, кото­ры­ми им дове­лось пра­вить. В самом деле, и Нума отучил рим­лян вое­вать не из тру­со­сти, но дабы поло­жить конец наси­лию и обидам, и Ликург гото­вил спар­тан­цев к войне не для того, чтобы чинить наси­лия, но чтобы огра­дить от них Лакеде­мон. Устра­няя излиш­нее и вос­пол­няя недо­стаю­щее, оба вынуж­де­ны были совер­шить боль­шие пере­ме­ны в жиз­ни сво­их наро­дов.

Что каса­ет­ся разде­ле­ния граж­дан, то у Нумы оно все­це­ло соот­вет­ст­ву­ет жела­ни­ям про­сто­на­ро­дья и угож­да­ет вку­су тол­пы — народ выглядит пест­рою сме­сью из золотых дел масте­ров, флей­ти­стов, сапож­ни­ков; у Ликур­га же оно суро­во и ари­сто­кра­тич­но: заня­тия ремес­ла­ми Ликург пре­зри­тель­но и брезг­ли­во пору­ча­ет рабам и при­шель­цам, а граж­да­нам остав­ля­ет толь­ко щит и копье, делая их масте­ра­ми вой­ны и слу­га­ми Аре­са, знаю­щи­ми одну лишь нау­ку и одну лишь заботу — пови­но­вать­ся началь­ни­кам и побеж­дать вра­гов. Сво­бод­ным не раз­ре­ша­лось и нажи­вать богат­ство — дабы они были совер­шен­но сво­бод­ны; денеж­ные дела были отда­ны рабам и илотам, точ­но так же как при­слу­жи­ва­ние за обедом и при­готов­ле­ние куша­ний. Нума подоб­ных раз­ли­чий не уста­нав­ли­вал; он огра­ни­чил­ся тем, что пре­сек сол­дат­скую алч­ность, в осталь­ном же обо­га­ще­нию не пре­пят­ст­во­вал, иму­ще­ст­вен­но­го нера­вен­ства не уни­что­жил, но и богат­ству пре­до­ста­вил воз­рас­тать неогра­ни­чен­но, а на жесто­кую бед­ность, про­ни­кав­шую в город и уси­ли­вав­шу­ю­ся в нем, не обра­щал вни­ма­ния, тогда как сле­до­ва­ло сра­зу, с само­го нача­ла, пока раз­ли­чие в состо­я­ни­ях было еще неве­ли­ко и все жили почти оди­на­ко­во, вос­про­ти­вить­ся коры­сто­лю­бию, по при­ме­ру Ликур­га, и таким обра­зом пред­у­предить пагуб­ные послед­ст­вия этой стра­сти, послед­ст­вия тяг­чай­шие, став­шие семе­нем и нача­лом мно­го­чис­лен­ных и самых гроз­ных бед­ст­вий, постиг­ших Рим. Пере­дел земель, про­из­веден­ный Ликур­гом, нель­зя, по-мое­му, ста­вить ему в укор, рав­но как нель­зя уко­рять Нуму за то, что он подоб­но­го пере­де­ла не про­из­вел. Пер­во­му равен­ство наде­лов доста­ви­ло осно­ву для ново­го государ­ст­вен­но­го устрой­ства в целом, вто­рой, застав зем­лю лишь недав­но наре­зан­ной на участ­ки, не имел ни малей­ше­го осно­ва­ния ни зате­вать пере­дел, ни как-либо изме­нять гра­ни­цы вла­де­ний, по всей види­мо­сти, еще сохра­нив­ших свои пер­во­на­чаль­ные раз­ме­ры.

25 [3]. Хотя общ­ность жен и детей и в Спар­те и в Риме разум­но и на бла­го государ­ству изгна­ла чув­ство рев­но­сти, мысль обо­их зако­но­да­те­лей сов­па­да­ла не во всем. Рим­ля­нин, пола­гав­ший, что у него доста­точ­но детей, мог, вняв прось­бам того, у кого детей не было вовсе, усту­пить ему свою жену⁴³, обла­дая пра­вом сно­ва выдать ее замуж, и даже неод­но­крат­но. Спар­та­нец раз­ре­шал всту­пать в связь со сво­ею женой тому, кто об этом про­сил, чтобы та от него понес­ла, но жен­щи­на по-преж­не­му оста­ва­лась в доме мужа и узы закон­но­го бра­ка не рас­тор­га­лись. А мно­гие, как уже гово­ри­лось выше, сами при­гла­ша­ли и при­во­ди­ли муж­чин или юно­шей, от кото­рых, по их рас­че­там, мог­ли родить­ся кра­си­вые и удач­ные дети. В чем же здесь раз­ли­чие? Не в том ли, что Ликур­го­вы поряд­ки пред­по­ла­га­ют пол­ней­шее рав­но­ду­шие к супру­ге и боль­шин­ству людей при­нес­ли бы жгу­чие тре­во­ги и муки рев­но­сти, а поряд­ки Нумы как бы остав­ля­ют место сты­ду и скром­но­сти, при­кры­ва­ют­ся, слов­но заве­сою, новым обру­че­ни­ем и сов­мест­ность в бра­ке при­зна­ют невоз­мож­ной?

Еще более согла­су­ет­ся с бла­го­при­стой­но­стью и жен­ской при­ро­дой учреж­ден­ный Нумою над­зор над девуш­ка­ми, меж тем как Ликург пре­до­ста­вил им пол­ную, поис­ти­не нежен­скую сво­бо­ду, что вызва­ло насмеш­ки поэтов. Спар­та­нок зовут «ого­ля­ю­щи­ми бед­ра» (тако­во сло­во Иви­ка), гово­рят, буд­то они одер­жи­мы похо­тью; так судит о них Эври­пид⁴⁴, утвер­ждаю­щий, что делят

И в самом деле, полы деви­чье­го хито­на не были сши­ты сни­зу, а пото­му при ходь­бе рас­па­хи­ва­лись и обна­жа­ли все бед­ро. Об этом совер­шен­но ясно ска­зал Софокл⁴⁵ в сле­дую­щих сти­хах:

Гово­рят еще, что по той же при­чине спар­тан­ки были дерз­ки и само­на­де­ян­ны и муж­ской свой нрав дава­ли чув­ст­во­вать преж­де все­го соб­ст­вен­ным мужьям, ибо без­раздель­но власт­во­ва­ли в доме, да и в делах обще­ст­вен­ных выска­зы­ва­ли свое мне­ние с вели­чай­шей сво­бо­дой. Нума в непри­кос­но­вен­но­сти сохра­нил ува­же­ние и почет, кото­ры­ми при Рому­ле окру­жа­ли рим­ляне сво­их жен, наде­ясь, что это помо­жет им забыть о похи­ще­нии. Вме­сте с тем он при­вил жен­щи­нам скром­ность и застен­чи­вость, лишил их воз­мож­но­сти вме­ши­вать­ся в чужие дела, при­учил к трез­во­сти и мол­ча­нию, так что вина они не пили вовсе и в отсут­ст­вие мужа не гово­ри­ли даже о самых обы­ден­ных вещах. Рас­ска­зы­ва­ют, что когда какая-то жен­щи­на высту­пи­ла на фору­ме в защи­ту соб­ст­вен­но­го дела, сенат послал к ора­ку­лу вопро­сить бога, что пред­ве­ща­ет государ­ству это зна­ме­ние. Нема­ло­важ­ным свиде­тель­ст­вом послу­ша­ния и крото­сти рим­ля­нок слу­жит память о тех, кто эти­ми каче­ства­ми не отли­чал­ся. Подоб­но тому, как наши исто­ри­ки пишут, кто впер­вые зате­ял меж­до­усоб­ную рас­прю, или пошел вой­ною на бра­та, или убил мать или отца, так рим­ляне упо­ми­на­ют, что пер­вым дал жене раз­вод Спу­рий Кар­ви­лий, а в тече­ние двух­сот трид­ца­ти лет после осно­ва­ния Рима ниче­го подоб­но­го не слу­ча­лось, и что впер­вые поссо­ри­лась со сво­ей све­к­ро­вью Гега­ни­ей жена Пина­рия по име­ни Талия в цар­ст­во­ва­ние Тарк­ви­ния Гор­до­го. Вот как пре­крас­но и строй­но рас­по­рядил­ся зако­но­да­тель бра­ка­ми!

26 [4]. Всей направ­лен­но­сти вос­пи­та­ния деву­шек отве­ча­ло и вре­мя выда­чи их замуж. Ликург обру­чал деву­шек созрев­ши­ми и жаж­ду­щи­ми бра­ка, дабы сои­тие, кото­ро­го тре­бо­ва­ла уже сама при­ро­да, было нача­лом при­яз­ни и люб­ви, а не стра­ха и нена­ви­сти (как слу­ча­ет­ся в тех слу­ча­ях, когда, при­нуж­дая к супру­же­ству, над при­ро­дою чинят наси­лие), а тело доста­точ­но окреп­ло для вына­ши­ва­ния пло­да и родо­вых мук, ибо един­ст­вен­ной целью бра­ка у спар­тан­ско­го зако­но­да­те­ля было рож­де­ние детей. Рим­ля­нок же отда­ва­ли замуж две­на­дца­ти лет и еще моло­же, счи­тая, что имен­но в этом воз­расте они при­хо­дят к жени­ху чище, непо­роч­нее и телом и душою. Ясно, что спар­тан­ские поряд­ки, пеку­щи­е­ся о про­из­веде­нии на свет потом­ства, есте­ствен­нее, а рим­ские, име­ю­щие в виду согла­сие меж­ду супру­га­ми, нрав­ст­вен­нее.

Но что до при­смот­ра за детьми, их объ­еди­не­ния в отряды, сов­мест­но­го пре­бы­ва­ния и обу­че­ния, строй­но­сти и сла­жен­но­сти их тра­пез, упраж­не­ний и забав, — в этом деле, как пока­зы­ва­ет при­мер Ликур­га, Нума нисколь­ко не выше само­го зауряд­но­го зако­но­да­те­ля. Ведь он пре­до­ста­вил роди­те­лям сво­бо­ду вос­пи­ты­вать моло­дых, как кому взду­ма­ет­ся или потре­бу­ет­ся — захо­чет ли отец сде­лать сына зем­ле­паш­цем, кора­бель­ным масте­ром, мед­ни­ком или флей­ти­стом, слов­но не до́лжно с само­го нача­ла внут­ренне направ­лять и вести всех еди­ным путем или слов­но дети — это путе­ше­ст­вен­ни­ки, кото­рые сели на корабль по раз­лич­ным надоб­но­стям и сооб­ра­же­ни­ям и объ­еди­ня­ют­ся ради обще­го бла­га толь­ко в мину­ты опас­но­сти, стра­шась за соб­ст­вен­ную жизнь, в осталь­ное же вре­мя смот­рят каж­дый в свою сто­ро­ну.

Вооб­ще зако­но­да­те­лей не сто­ит винить за упу­ще­ния, при­чи­ною коих была недо­ста­ча зна­ний или же сил. Но коль ско­ро муд­рец при­нял цар­скую власть над наро­дом, лишь недав­но воз­ник­шим и ни в чем не про­ти­вя­щим­ся его начи­на­ни­ям, — на что преж­де сле­до­ва­ло тако­му мужу обра­тить свои заботы, как не на вос­пи­та­ние детей и заня­тия юно­шей, дабы не в пест­ро­те нра­вов, не в раздо­рах вырас­та­ли они, но были еди­но­душ­ны, с само­го нача­ла всту­пив на еди­ную сте­зю доб­ро­де­те­ли, изва­ян­ные и отче­ка­нен­ные на один лад? Подоб­ный образ дей­ст­вий, поми­мо все­го про­че­го, спо­соб­ст­во­вал незыб­ле­мо­сти зако­нов Ликур­га. Страх, вну­шен­ный клят­вою, сто­ил бы немно­го­го, если бы Ликург посред­ст­вом вос­пи­та­ния не внед­рил свои зако­ны в серд­ца детей, если бы пре­дан­ность суще­ст­ву­ю­ще­му государ­ст­вен­но­му строю не усва­и­ва­лась вме­сте с пищею и питьем. Вот поче­му самые глав­ные и основ­ные из его уста­нов­ле­ний про­дер­жа­лись более пяти­сот лет, напо­до­бие бес­при­мес­ной, силь­ной и глу­бо­ко вошед­шей в грунт крас­ки. Напро­тив, то, к чему стре­мил­ся на государ­ст­вен­ном попри­ще Нума — мир и согла­сие с соседя­ми, — исчез­ло вме­сте с ним. Сра­зу после его кон­чи­ны обе две­ри дома, кото­рый Нума дер­жал все­гда закры­тым, точ­но дей­ст­ви­тель­но замкнул в нем укро­щен­ную вой­ну, рас­пах­ну­лись, и вся Ита­лия обаг­ри­лась кро­вью и напол­ни­лась тру­па­ми. Даже недол­гое вре­мя не смог­ли сохра­нить­ся пре­крас­ные и спра­вед­ли­вые поряд­ки, кото­рым не хва­та­ло свя­зу­ю­щей силы — вос­пи­та­ния.

«Опом­нись! — воз­ра­зят мне. — Да раз­ве вой­ны не пошли Риму на бла­го?» На такой вопрос при­дет­ся отве­чать про­стран­но, если отве­та ждут люди, бла­го пола­гаю­щие в богат­стве, рос­ко­ши и гла­вен­стве, а не в без­опас­но­сти, спо­кой­ст­вии и соеди­нен­ном со спра­вед­ли­во­стью доволь­стве тем, что име­ешь! Во вся­ком слу­чае, в поль­зу Ликур­га гово­рит, по-види­мо­му, и то обсто­я­тель­ство, что рим­ляне, рас­став­шись с поряд­ка­ми Нумы, достиг­ли тако­го вели­чия, а лакеде­мо­няне, едва лишь пре­сту­пи­ли заве­ты Ликур­га, из самых могу­ще­ст­вен­ных пре­вра­ти­лись в самых ничтож­ных, поте­ря­ли вла­ды­че­ство над Гре­ци­ей и самое Спар­ту поста­ви­ли под угро­зу гибе­ли. А в судь­бе Нумы поис­ти­не вели­ко и боже­ст­вен­но то, что при­зван­но­му на цар­ство чуже­зем­цу уда­лось изме­нить все одни­ми убеж­де­ни­я­ми и уве­ща­ни­я­ми и пра­вить горо­дом, еще разди­рае­мым меж­до­усо­би­я­ми, не обра­ща­ясь ни к ору­жию, ни к наси­лью (в отли­чие от Ликур­га, под­няв­ше­го знать про­тив наро­да), но спло­тив Рим воеди­но, бла­го­да­ря лишь соб­ст­вен­ной муд­ро­сти и спра­вед­ли­во­сти.