Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах, М.: издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I.
Перевод С. П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания — С. С. Аверинцева, переработка комментария — М. Л. Гаспарова.
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler, iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957—1973. V. I—III. Из существующих переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Römer / Eingel, und Übers, u. K. Ziegler. Stuttgart; Zürich, 1954. Bd. 1—6 и комментариями к нему.
Издание подготовили С. С. Аверинцев, М. Л. Гаспаров, С. П. Маркиш. Ответственный редактор С. С. Аверинцев.

Plutarchi Vitae parallelae. C. Sintenis, Teubner, 1908.
Plutarchi Vitae parallelae, with Eng. transl. by B. Perrin, Loeb Classical Library, 1916/1932.

1. Таков Перикл в его поступ­ках, достой­ных упо­ми­на­ния; изло­жив их, пере­хо­дим к рас­ска­зу о Фабии.

Какая-то ним­фа (или, по дру­гим сооб­ще­ни­ям, смерт­ная жен­щи­на из тех мест), соче­тав­шись на бере­гу реки Тиб­ра с Герак­лом, про­из­ве­ла на свет сына, Фабия, кото­рый сде­лал­ся осно­ва­те­лем мно­го­чис­лен­но­го и про­слав­лен­но­го в Риме рода Фаби­ев. Неко­то­рые утвер­жда­ют, буд­то пер­вые в этом роду лови­ли диких зве­рей с помо­щью рвов и пото­му в древ­но­сти име­но­ва­лись Фоди­я­ми (ведь еще и теперь рвы у рим­лян назы­ва­ют­ся «фос­сы» [fos­sa], а рыть — по-латы­ни «фоде­ре» [fo­de­re]). С тече­ни­ем вре­ме­ни про­из­но­ше­ние двух зву­ков изме­ни­лось, и Фодии ста­ли Фаби­я­ми1.

Этот дом дал мно­го зна­ме­ни­тых людей; сре­ди них самым вели­ким был Рулл, по этой при­чине про­зван­ный рим­ля­на­ми Мак­си­мом, то есть «Вели­чай­шим»; Фабий Мак­сим, о кото­ром мы пишем, — его пото­мок в чет­вер­том колене. Сам он носил про­зви­ще Верру­ко­за — по одно­му телес­но­му изъ­я­ну: над верх­ней губой у него была малень­кая боро­дав­ка [ver­ru­ca]. Дру­гое про­зви­ще — Ови­ку­ла, что зна­чит «Овеч­ка», ему дали еще в дет­стве за крот­кий нрав и нето­роп­ли­вость. Спо­кой­ный, мол­ча­ли­вый, он был чрез­вы­чай­но уме­рен и осто­ро­жен в удо­воль­ст­ви­ях, свой­ст­вен­ных дет­ско­му воз­рас­ту, мед­лен­но и с боль­шим трудом усва­и­вал то, чему его учи­ли, лег­ко усту­пал това­ри­щам и под­чи­нял­ся им, и пото­му людям посто­рон­ним вну­шал подо­зре­ния в вяло­сти и тупо­сти, и лишь немно­гие уга­ды­ва­ли в его нату­ре глу­би­ну, непо­ко­ле­би­мость и вели­чие духа — одним сло­вом, нечто льви­ное. Но вско­ре, побуж­ден­ный обсто­я­тель­ства­ми, он дока­зал всем, что мни­мая его без­де­я­тель­ность гово­рит о непо­д­власт­но­сти стра­стям, осто­рож­ность — о бла­го­ра­зу­мии, а недо­ста­точ­ная быст­ро­та и подвиж­ность — о неиз­мен­ном, надеж­ней­шем посто­ян­стве.

Видя, что рим­ское государ­ство сто­ит на поро­ге вели­ких свер­ше­ний и мно­го­чис­лен­ных войн, он гото­вил к воен­ным трудам свое тело, слов­но полу­чен­ный от при­ро­ды доспех, и в пол­ном соот­вет­ст­вии с той жиз­нью, какую ему пред­сто­я­ло про­жить, ста­рал­ся пре­вра­тить речь в орудие для убеж­де­ния тол­пы. Ора­тор­ско­му даро­ва­нию Фабия были свой­ст­вен­ны не при­кра­сы, не пустые деше­вые при­ман­ки, но упор­но про­ти­вя­щий­ся чужо­му воздей­ст­вию здра­вый смысл, отто­чен­ность и глу­би­на изре­че­ний, как гово­рят, более все­го сход­ных с Фукидидо­вы­ми. Сохра­ни­лась одна из речей Фабия к наро­ду — похва­ла сыну2, зани­мав­ше­му долж­ность кон­су­ла и вско­ре после это­го скон­чав­ше­му­ся.

2. Из пяти кон­сульств само­го Фабия пер­вое было озна­ме­но­ва­но три­ум­фом над лигу­рий­ца­ми. Раз­би­тые в сра­же­нии, поне­ся боль­шие поте­ри, они были отбро­ше­ны в глу­би­ну Аль­пий­ских гор и пере­ста­ли тре­во­жить погра­нич­ные обла­сти Ита­лии набе­га­ми и раз­бо­я­ми.

Когда Ган­ни­бал вторг­ся в Ита­лию, одер­жал первую победу при реке Тре­бии и дви­нул­ся через Этру­рию, опу­сто­шая стра­ну и при­во­дя Рим в ужас и смя­те­ние, и одно­вре­мен­но рас­про­стра­ни­лись слу­хи о мно­гих зна­ме­ни­ях (не толь­ко о при­выч­ных рим­ля­нам гро­мах и мол­ни­ях, но и пора­зи­тель­ных, дото­ле не слы­хан­ных явле­ни­ях — рас­ска­зы­ва­ли, буд­то щиты вдруг сами собой сде­ла­лись влаж­ны­ми от кро­ви, буд­то близ Антия жали кро­ва­вую жат­ву, буд­то свер­ху пада­ли рас­ка­лен­ные, пылаю­щие кам­ни, а над Фале­ри­я­ми небо раз­верз­лось и оттуда посы­па­лось и рас­се­я­лось по зем­ле мно­же­ство таб­ли­чек, на одной из кото­рых было напи­са­но: «Марс потря­са­ет ору­жи­ем»), кон­су­ла Гая Фла­ми­ния, от при­ро­ды горя­че­го и често­лю­би­во­го, гор­див­ше­го­ся бле­стя­щим успе­хом, кото­ро­го он перед тем совер­шен­но неожи­дан­но достиг, всту­пив­ши, несмот­ря на при­каз сена­та и сопро­тив­ле­ние това­ри­ща по долж­но­сти, в бой с гал­ла­ми и нане­ся им пора­же­ние, — Гая Фла­ми­ния все это нима­ло не обра­зу­ми­ло.

Вско­лых­нув­шие тол­пу зна­ме­ния не очень сму­ти­ли и Фабия, — слиш­ком уж они каза­лись неве­ро­ят­ны­ми, — но, узнав, как мало­чис­лен­ны вра­ги и как жесто­ко стес­не­ны они в денеж­ных сред­ствах, он сове­то­вал воз­дер­жать­ся от сра­же­ния с чело­ве­ком, зака­лив­шим свое вой­ско во мно­гих бит­вах, а луч­ше послать помощь союз­ни­кам, креп­че дер­жать в руках горо­да и пре­до­ста­вить силам Ган­ни­ба­ла иссяк­нуть самим по себе, как посте­пен­но уга­са­ет едва тле­ю­щий ого­нек.

3. Одна­ко пере­убедить Фла­ми­ния Фабий не смог. Заявив, что он не под­пу­стит непри­я­те­ля к воротам Рима и не наме­рен, подоб­но древ­не­му Камил­лу, вести сра­же­ние за город в его сте­нах, Фла­ми­ний при­ка­зал воен­ным три­бу­нам выво­дить вой­ска, а сам вско­чил на коня, как вдруг конь без вся­кой види­мой при­чи­ны испу­гал­ся, задро­жал и сбро­сил кон­су­ла, кото­рый, падая, уда­рил­ся голо­вой, но от преж­не­го реше­ния не отсту­пил­ся: сле­дуя сво­е­му пла­ну, он дви­нул­ся навстре­чу Ган­ни­ба­лу и выстро­ил рим­лян в бое­вом поряд­ке у Тра­зи­мен­ско­го озе­ра в Этру­рии. Когда вои­ны уже сошлись вру­ко­паш­ную, в самый раз­гар бит­вы, слу­чи­лось зем­ле­тря­се­ние, кото­рое раз­ру­ши­ло горо­да, изме­ни­ло тече­ние рек и избо­розди­ло тре­щи­на­ми под­но­жья скал. Но, несмот­ря на силу это­го явле­ния, реши­тель­но никто из сра­жаю­щих­ся его не заме­тил. Фла­ми­ний, про­явив­ший и доб­лесть и силу, пал, а вокруг него — луч­шая часть вой­ска. Осталь­ные обра­ти­лись в бег­ство, нача­лась сви­ре­пая рез­ня, пят­на­дцать тысяч было пере­би­то и столь­ко же взя­то в плен. Из ува­же­ния к храб­ро­сти Фла­ми­ния Ган­ни­бал хотел разыс­кать и с поче­том похо­ро­нить тело, но его не нашли сре­ди мерт­вых, и вооб­ще неиз­вест­но, как оно исчез­ло.

О пора­же­нии при Тре­бии ни кон­сул, писав­ший доне­се­ние в Рим, ни гонец, послан­ный с этим доне­се­ни­ем, пря­мо не сооб­щи­ли — оба лга­ли, буд­то одер­жа­на победа, хотя и сомни­тель­ная, нена­деж­ная. На этот раз едва толь­ко пре­тор Пом­по­ний узнал о слу­чив­шем­ся, он немед­лен­но созвал народ на собра­ние и без вся­ких оби­ня­ков и око­лич­но­стей ска­зал: «Рим­ляне, мы про­иг­ра­ли важ­ное и боль­шое сра­же­ние, вой­ско погиб­ло, кон­сул Фла­ми­ний убит. Поду­май­те о сво­ем спа­се­нии и без­опас­но­сти». Сло­ва пре­то­ра, слов­но хлест­нув­ший по морю шквал, вско­лых­ну­ли весь город, спер­ва никто не в силах был собрать­ся с мыс­ля­ми, но под конец все сошлись на том, что обсто­я­тель­ства тре­бу­ют неогра­ни­чен­но­го еди­но­вла­стия (рим­ляне назы­ва­ют его «дик­та­ту­рой») и чело­ве­ка, кото­рый твер­до и бес­страш­но возь­мет в руки эту власть, а таков, по все­об­ще­му мне­нию, был один толь­ко Фабий Мак­сим: лишь его здра­во­мыс­лие и нрав­ст­вен­ная без­упреч­ность соот­вет­ст­во­ва­ли вели­чию долж­но­сти дик­та­то­ра; с дру­гой сто­ро­ны, он был в том воз­расте, когда телес­ные силы еще отве­ча­ют вына­ши­вае­мым в душе пла­нам и с бла­го­ра­зу­ми­ем соеди­не­на отва­га.

4. После того, как реше­ние было при­ня­то и Фабий, назна­чен­ный дик­та­то­ром, в свою оче­редь назна­чил началь­ни­ком кон­ни­цы Мар­ка Мину­ция, он преж­де все­го попро­сил у сена­та доз­во­ле­ния ездить вер­хом во вре­мя воен­ных дей­ст­вий. Каким-то древним зако­ном это воз­бра­ня­лось: то ли рим­ляне глав­ную свою силу пола­га­ли в пехо­те и пото­му счи­та­ли, что пол­ко­во­дец дол­жен оста­вать­ся в пешем строю и не покидать его, то ли, посколь­ку во всем про­чем дик­та­тор­ская власть столь огром­на и рав­на цар­ской, они жела­ли, чтобы хоть в этом про­яв­ля­лась зави­си­мость дик­та­то­ра от наро­да. Во вся­ком слу­чае Фабий был наме­рен сра­зу же пока­зать наро­ду вели­чие и досто­ин­ство сво­ей вла­сти, дабы обес­пе­чить себе бес­пре­ко­слов­ное пови­но­ве­ние сограж­дан, и вышел в сопро­вож­де­нии два­дца­ти четы­рех лик­то­ров3. Ему навстре­чу напра­вил­ся остав­ший­ся в живых кон­сул4, но Фабий через слу­жи­те­ля при­ка­зал ему рас­пу­стить сво­их лик­то­ров, сло­жить с себя зна­ки кон­суль­ско­го досто­ин­ства и явить­ся к дик­та­то­ру част­ным обра­зом.

Потом он воздал долж­ное богам, как нель­зя луч­ше при­сту­пая к испол­не­нию сво­их обя­зан­но­стей: он вну­шал наро­ду, что при­чи­на неуда­чи — не тру­сость вои­нов, а нера­ди­вое, пре­не­бре­жи­тель­ное отно­ше­ние пол­ко­во­д­ца к боже­ству, при­зы­вал не стра­шить­ся про­тив­ни­ка, но уми­ло­сти­вить и почтить богов и при этом не суе­ве­рие все­лял в души, но храб­рость и доб­лесть укреп­лял бла­го­че­сти­ем, доб­ры­ми надеж­да­ми на богов изго­няя и ослаб­ляя страх перед вра­га­ми. Тогда же обра­ти­лись и ко мно­гим из тай­ных про­ро­че­ских книг, назы­вае­мых Сивил­ли­ны­ми5, и ока­за­лось, как гово­рят, что неко­то­рые содер­жа­щи­е­ся в них про­ри­ца­ния сов­па­ли с собы­ти­я­ми и дела­ми тех дней. Про­чи­тан­ное в этих кни­гах не мог­ло быть поведа­но нико­му, но дик­та­тор, вый­дя к тол­пе, дал богам обет при­не­сти им в жерт­ву весь при­плод коз, сви­ней, овец и коров, кото­рый вскор­мят к кон­цу вес­ны горы, рав­ни­ны, луга и паст­би­ща Ита­лии, и устро­ить муси­че­ские и дра­ма­ти­че­ские состя­за­ния, употре­бив на это три­ста трид­цать три тыся­чи сестер­ци­ев и три­ста трид­цать три с третью дена­рия (это состав­ля­ет в целом восемь­де­сят три тыся­чи пять­сот восемь­де­сят три драх­мы и два обо­ла). Поче­му сум­ма была опре­де­ле­на с такой точ­но­стью, ска­зать труд­но; раз­ве что захо­те­ли про­сла­вить могу­ще­ство тро­и­цы6 — чис­ла совер­шен­но­го по сво­ей при­ро­де: пер­вое сре­ди нечет­ных, оно заклю­ча­ет в себе нача­ло мно­же­ст­вен­но­сти, а так­же пер­воот­ли­чия и пер­во­ос­но­вы вся­ко­го чис­ла вооб­ще, сме­ши­вая их и строй­но соче­тая друг с дру­гом.

5. Итак, устре­мив помыш­ле­ния наро­да к богам, Фабий вну­шил ему веру в буду­щее, сам же все­це­ло пола­гал­ся на себя одно­го в твер­дой надеж­де, что бог дару­ет успех лишь доб­ле­сти и бла­го­ра­зу­мию. Он дви­нул­ся про­тив Ган­ни­ба­ла, но не для того, чтобы дать ему решаю­щее сра­же­ние, а чтобы испод­воль исто­щить его и сло­мить, про­ти­во­по­ста­вив силе вре­мя, скудо­сти — изоби­лие, мало­чис­лен­но­сти — мно­го­люд­ность. Поэто­му он неиз­мен­но раз­би­вал лагерь на высотах, вне дося­гае­мо­сти для вра­же­ской кон­ни­цы, не дви­гал­ся, пока оста­вал­ся на месте непри­я­тель, а когда тот пус­кал­ся в путь, шел в обход через горы, то и дело пока­зы­ва­ясь на рас­сто­я­нии доста­точ­но дале­ком, чтобы не всту­пать в бой вопре­ки сво­е­му наме­ре­нию, но доста­точ­но близ­ком, чтобы самим сво­им про­мед­ле­ни­ем дер­жать про­тив­ни­ка в посто­ян­ном стра­хе перед бит­вой. Одна­ко бес­ко­неч­ные оттяж­ки и отсроч­ки вызы­ва­ли все­об­щее пре­зре­ние: Фабия не толь­ко поно­си­ли в соб­ст­вен­ном лаге­ре, но даже вра­ги счи­та­ли его тру­сом и никуда не год­ным пол­ко­вод­цем.

Лишь один чело­век судил по-ино­му, и это был Ган­ни­бал. Толь­ко он один раз­га­дал искус­ный замы­сел Фабия и его план веде­ния вой­ны и, пони­мая, что любы­ми сред­ства­ми — хит­ро­стью или силой — нуж­но заста­вить его при­нять бой (ибо в про­тив­ном слу­чае кар­фа­ге­няне погиб­ли, посколь­ку то, в чем они силь­нее, — их ору­жие, — оста­ет­ся без употреб­ле­ния, то же, в чем они усту­па­ют непри­я­те­лю, — люди и каз­на, — тает и рас­тра­чи­ва­ет­ся впу­стую), пере­про­бо­вал все воен­ные улов­ки и при­е­мы, точ­но опыт­ный борец, пытаю­щий­ся нащу­пать сла­бое место про­тив­ни­ка; он напа­дал на Фабия, тре­во­жил его, вынуж­дал часто менять пози­цию, ста­ра­ясь, чтобы тот в кон­це кон­цов забыл об осто­рож­но­сти.

Фабий, уве­рен­ный в пре­иму­ще­ствах сво­его обра­за дей­ст­вий, твер­до сто­ял на сво­ем, но ему не давал покоя началь­ник кон­ни­цы Мину­ций, кото­рый совер­шен­но некста­ти рвал­ся в сра­же­ние, дер­жал себя само­уве­рен­но и наг­ло и в погоне за бла­го­склон­но­стью вои­нов напол­нял их души сума­сброд­ной горяч­но­стью и пусты­ми надеж­да­ми. Его при­вер­жен­цы с пре­зре­ни­ем и издев­кой зва­ли Фабия «Ган­ни­ба­ло­вым дядь­кой», Мину­ция же про­воз­гла­ша­ли вели­ким чело­ве­ком и достой­ным Рима пол­ко­вод­цем. Послед­ний, еще силь­нее возо­мнив о себе и воз­гор­див­шись, стал насме­хать­ся над лагер­ны­ми сто­ян­ка­ми на высотах, гово­ря, что дик­та­тор непре­стан­но печет­ся о том, чтобы его под­чи­нен­ным было получ­ше вид­но, как жгут и опу­сто­ша­ют Ита­лию, и осве­дом­лял­ся у дру­зей Фабия, не пото­му ли коман­дую­щий ста­ра­ет­ся под­нять вой­ско в небе­са, что про­стил­ся с надеж­дой удер­жать за собой зем­лю. Или, может, он хочет ускольз­нуть от вра­гов, укрыв­шись за туча­ми и обла­ка­ми? Когда дру­зья рас­ска­за­ли об этом Фабию и сове­то­ва­ли пой­ти навстре­чу опас­но­сти, чтобы пре­сечь дур­ную мол­ву, он отве­чал: «Я ока­зал­ся бы еще боль­шим тру­сом, чем меня счи­та­ют теперь, если бы, испу­гав­шись насме­шек и хулы, изме­нил сво­е­му реше­нию. В стра­хе за оте­че­ство нет ниче­го позор­но­го, а сму­щать­ся люд­ским мне­ни­ем, кле­ве­тою и бра­нью — недо­стой­но мужа, обле­чен­но­го такою вла­стью, если он не наме­рен сде­лать­ся рабом тех, кем ему над­ле­жит пра­вить и повеле­вать, невзи­рая на их заблуж­де­ния».

6. Вско­ре после это­го Ган­ни­бал допу­стил гру­бую ошиб­ку. Чтобы подаль­ше ото­рвать­ся от Фабия и вый­ти на рав­ни­ну, где было мно­го кор­ма для коней, он при­ка­зал про­вод­ни­кам сра­зу после обеда вести вой­ско к Кази­ну. Не разо­брав как сле­ду­ет из-за его чуже­зем­но­го выго­во­ра сло­во «Казин», про­вод­ни­ки напра­ви­лись к гра­ни­цам Кам­па­нии, к горо­ду Кази­ли­ну, разде­лен­но­му посредине рекою, кото­рую рим­ляне назы­ва­ют Вол­турн. Эта мест­ность со всех сто­рон окру­же­на гора­ми; к морю сбе­га­ет доли­на, в кото­рой после раз­ли­ва речек оста­ют­ся болота с высо­ки­ми пес­ча­ны­ми дюна­ми по кра­ям, тяну­щи­е­ся до само­го мор­ско­го бере­га, зали­вае­мо­го бур­ны­ми вол­на­ми и лишен­но­го гава­ней. Пока Ган­ни­бал спус­кал­ся в доли­ну, Фабий, пре­крас­но знав­ший все доро­ги в тех кра­ях, обо­шел его, поста­вил в тес­нине заслон из четы­рех тысяч тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев, осталь­ное вой­ско выгод­но раз­ме­стил на высотах, а сам с наи­бо­лее подвиж­ны­ми и лег­ко­во­ору­жен­ны­ми вои­на­ми уда­рил в тыл кар­фа­ге­ня­нам и при­вел в смя­те­ние весь их строй; про­тив­ник поте­рял уби­ты­ми око­ло вось­ми­сот чело­век.

Тут Ган­ни­бал, поняв свою ошиб­ку и видя опас­ность, кото­рой под­вер­га­ет­ся, рас­пял про­вод­ни­ков и стал думать, как бы ему отсту­пить, но дол­жен был отка­зать­ся от мыс­ли силою потес­нить про­тив­ни­ка, дер­жав­ше­го в сво­их руках пере­вал. Вой­ско счи­та­ло свое поло­же­ние без­вы­ход­ным, посколь­ку коль­цо окру­же­ния замкну­лось, и уже совер­шен­но пало духом, когда пол­ко­во­дец нашел спо­соб обма­нуть вра­га. Вот что он при­ду­мал. Он велел ото­брать из добы­чи при­мер­но тыся­чи две коров и при­вя­зать каж­дой к рогам факел, пучок пру­тьев или вязан­ку хво­ро­ста, а затем ночью по услов­лен­но­му зна­ку запа­лить факе­лы и гнать живот­ных к пере­ва­лу и к тес­ни­нам, охра­няв­шим­ся вра­же­ской стра­жей. Меж тем как шли необ­хо­ди­мые при­готов­ле­ния, нача­ло смер­кать­ся, и Ган­ни­бал со все­ми, кто не был занят испол­не­ни­ем его при­ка­за, мед­лен­но тро­нул­ся с места. Пока пла­мя было не слиш­ком жар­кое и горе­ло толь­ко дере­во, коро­вы, пови­ну­ясь погон­щи­кам, спо­кой­но шли к под­но­жию гор, а пас­ту­хи и воло­па­сы диви­лись, глядя свер­ху на огонь­ки, сияв­шие на ост­ри­ях рогов, — им каза­лось, буд­то вни­зу строй­но дви­жет­ся целое вой­ско, осве­щая себе путь мно­же­ст­вом све­тиль­ни­ков. Когда же рога, обго­рев до самых кор­ней, пере­да­ли ощу­ще­ние жже­ния живо­му мясу, коро­вы замота­ли от боли голо­ва­ми, зажи­гая друг на дру­ге шерсть, и уже без вся­ко­го поряд­ка, вне себя от стра­ха и муки, рину­лись впе­ред; лбы и кон­чи­ки хво­стов у них ярко свер­ка­ли, и почти повсюду, где они про­но­си­лись, зани­мал­ся лес и кустар­ник. Гроз­ное это было зре­ли­ще для рим­лян, кара­у­лив­ших пере­вал: огни каза­лись све­тиль­ни­ка­ми в руках бегу­щих людей, и нестер­пи­мый страх овла­дел кара­уль­ны­ми при мыс­ли, что вра­ги несут­ся на них со всех сто­рон, что они окру­же­ны. Итак, не выдер­жав, они бро­си­ли про­ход и отсту­пи­ли к боль­шо­му лаге­рю. В тот же миг подо­спе­ла лег­кая пехота Ган­ни­ба­ла и заня­ла пере­вал, тогда как осталь­ная часть вой­ска подо­шла уже в пол­ной без­опас­но­сти, тяже­ло обре­ме­нен­ная огром­ной добы­чей.

7. Фабию еще ночью уда­лось раз­га­дать обман (несколь­ко коров отби­лись от ста­да и пооди­ноч­ке попа­ли в руки рим­лян), одна­ко, боясь засад и тем­ноты, он при­ка­зал сво­им сохра­нять бое­вую готов­ность, но со сто­ян­ки не снял­ся. Когда рас­све­ло, он пустил­ся в пого­ню и напал на тылы кар­фа­ге­нян; завя­зал­ся руко­паш­ный бой, пози­ция была неудоб­ная, и это вызва­ло нема­лое заме­ша­тель­ство, про­дол­жав­ше­е­ся до тех пор, пока послан­ные Ган­ни­ба­лом испан­цы, лов­кие и про­вор­ные, опыт­ные в лаза­нии по горам, не уда­ри­ли по пер­вым рядам тяже­лой пехоты рим­лян и, мно­гих пере­бив­ши, обра­ти­ли Фабия вспять. Вот когда брань зазву­ча­ла гром­че преж­не­го, а пре­зре­ние к Фабию достиг­ло пре­де­ла. Ведь усту­пая Ган­ни­ба­лу пер­вен­ство в силе ору­жия, он рас­счи­ты­вал одо­леть его даль­но­вид­но­стью и силою ума, но и тут, ока­зы­ва­ет­ся, тер­пит пора­же­ние, попав­шись в рас­став­лен­ные вра­гом сети! Чтобы еще пуще раз­жечь гнев рим­лян про­тив Фабия, Ган­ни­бал, подой­дя к его поме­стью, при­ка­зал спа­лить и раз­гра­бить все кру­гом, и лишь вла­де­ний дик­та­то­ра запре­тил касать­ся — мало того, при­ста­вил стра­жу, чтобы там ниче­го не повреди­ли и ниче­го оттуда не похи­ти­ли.

Весть об этом, достиг­нув Рима, умно­жи­ла обви­не­ния, три­бу­ны без уста­ли обли­ча­ли Фабия перед наро­дом, и более всех усерд­ст­во­вал в злоб­ных напад­ках Мети­лий — не столь­ко из лич­ной нена­ви­сти к дик­та­то­ру, сколь­ко наде­ясь, что кле­ве­та на него послу­жит к чести и сла­ве началь­ни­ка кон­ни­цы Мину­ция, с кото­рым Мети­лий был в род­стве. Сенат был тоже раз­гне­ван — его воз­му­ти­ло согла­ше­ние о плен­ных, кото­рое Фабий заклю­чил с Ган­ни­ба­лом: они уго­во­ри­лись обме­ни­вать чело­ве­ка на чело­ве­ка, если же у одной из сто­рон плен­ни­ков ока­жет­ся боль­ше — пла­тить за каж­до­го две­сти пять­де­сят драхм, и, когда обмен закон­чил­ся, выяс­ни­лось, что у Ган­ни­ба­ла оста­ет­ся еще две­сти сорок рим­лян. Сенат решил выку­па за них не посы­лать и поста­вил Фабию на вид, что, ста­ра­ясь вер­нуть тех, кто попал в руки вра­га из-за соб­ст­вен­но­го мало­ду­шия, он посту­пил недо­стой­но и неце­ле­со­об­раз­но. Полу­чив такое пори­ца­ние, Фабий встре­тил гнев сограж­дан спо­кой­но, но, остав­шись без средств и, в то же вре­мя, не счи­тая воз­мож­ным обма­нуть Ган­ни­ба­ла и бро­сить на про­из­вол судь­бы сво­их, отпра­вил в Рим сына, чтобы тот про­дал его поме­стья, а выру­чен­ные день­ги немед­лен­но при­вез к нему в лагерь. Юно­ша про­дал зем­ли и поспеш­но вер­нул­ся; тогда дик­та­тор, ото­слав Ган­ни­ба­лу выкуп, забрал плен­ных. Поз­же мно­гие хоте­ли воз­ме­стить ему этот убы­ток, но он всем про­стил долг и ниче­го с них не взял.

8. Вско­ре жре­цы вызва­ли Фабия в Рим для уча­стия в каком-то жерт­во­при­но­ше­нии, и он пере­дал коман­до­ва­ние Мину­цию, не толь­ко на пра­вах глав­но­ко­ман­дую­ще­го запре­тив ему всту­пать с непри­я­те­лем в сра­же­ние или в какие бы то ни было стыч­ки, но и сопро­во­див свой при­каз мно­го­чис­лен­ны­ми уве­ща­ни­я­ми и прось­ба­ми. Мину­ций, одна­ко, не при­дав все­му это­му ни малей­ше­го зна­че­ния, сра­зу же при­нял­ся тре­во­жить кар­фа­ге­нян и одна­жды, выждав слу­чай, когда Ган­ни­бал бо́льшую часть сво­их людей отпу­стил для сбо­ра про­до­воль­ст­вия и кор­ма, напал на остав­ших­ся и загнал их в лагерь, нане­ся вра­гу тяже­лый урон и всем вну­шив страх перед оса­дой; когда же вой­ска Ган­ни­ба­ла ста­ли воз­вра­щать­ся, в пол­ном поряд­ке отсту­пил, и сам без­мер­но кичась успе­хом, и вои­нам вну­шив дерз­кую уве­рен­ность в сво­их силах.

Слух о победе, зна­чи­тель­но при­укра­шен­ный, быст­ро достиг Рима, и Фабий ска­зал, что боль­ше, чем неуда­чи Мину­ция, боит­ся его уда­чи, а народ, ликуя, сбе­жал­ся на форум, и три­бун Мети­лий, взой­дя на воз­вы­ше­ние, про­из­нес речь, в кото­рой вос­хва­лял Мину­ция, Фабия же обви­нял в мало­ду­шии, в тру­со­сти и даже в пре­да­тель­стве, и не толь­ко Фабия, но вооб­ще самых знат­ных и вли­я­тель­ных граж­дан: они-де с само­го нача­ла зате­я­ли эту вой­ну для того, чтобы лишить народ всех прав и под­чи­нить государ­ство неогра­ни­чен­ной вла­сти одно­го чело­ве­ка, кото­рый сво­ей мед­ли­тель­но­стью даст Ган­ни­ба­лу воз­мож­ность сна­ча­ла закре­пить­ся в Ита­лии, а затем и поко­рить ее, полу­чив све­жее под­креп­ле­ние из Афри­ки.

9. Затем высту­пил Фабий. Он даже не поду­мал оправ­ды­вать­ся и отве­чать три­бу­ну, но ска­зал, что… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] как мож­но ско­рее завер­шить жерт­во­при­но­ше­ния и дру­гие обряды, чтобы вер­нуть­ся к вой­ску и нака­зать Мину­ция, кото­рый, ослу­шав­шись его при­ка­за, всту­пил в бой. Видя, что Мину­цию гро­зит опас­ность, народ под­нял нево­об­ра­зи­мый шум: ведь дик­та­то­ру доз­во­ле­но заклю­чать граж­дан в око­вы и даже каз­нить без суда, а все были уве­ре­ны, что, дол­го сдер­жи­вая себя, Фабий, нако­нец, оже­сто­чил­ся и что тем суро­вее и бес­по­щад­нее будет теперь его гнев. В стра­хе никто не решал­ся про­из­не­сти ни сло­ва, но Мети­лий, кото­ро­му обес­пе­чи­ва­ло непри­кос­но­вен­ность досто­ин­ство три­бу­на (толь­ко это зва­ние и сохра­ня­ло силу после выбо­ра дик­та­то­ра, когда все про­чие долж­ност­ные лица скла­ды­ва­ли свои пол­но­мо­чия), настой­чи­во убеж­дал и про­сил народ не выда­вать Мину­ция, не допу­стить, чтобы он разде­лил ту участь, на кото­рую Ман­лий Торк­ват7 обрек сво­его сына — юно­шу, совер­шив­ше­го вели­кий подвиг и награж­ден­но­го вен­ком, но, невзи­рая на все это, обез­глав­лен­но­го; в заклю­че­ние он при­звал лишить Фабия вер­хов­ной вла­сти и вру­чить ее тому, кто и может и хочет спа­сти Рим.

Граж­дане не оста­лись глу­хи к его сло­вам: прав­да, при всем сво­ем недо­воль­стве Фаби­ем, они не осме­ли­лись при­нудить его отка­зать­ся от дик­та­ту­ры, но поста­но­ви­ли, чтобы Мину­ций по поло­же­нию был равен коман­дую­ще­му и чтобы воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми руко­во­ди­ли оба на рав­ных пра­вах — бес­при­мер­ное для Рима реше­ние, одна­ко вско­ре, после раз­гро­ма при Кан­нах, повто­рив­ше­е­ся. Слу­чи­лось так, что дик­та­тор Марк Юний нахо­дил­ся с вой­ска­ми в лаге­ре, а посколь­ку в бит­ве пало мно­го сена­то­ров и состав сена­та тре­бо­ва­лось попол­нить, для дел внут­ри­го­судар­ст­вен­ных был избран дру­гой дик­та­тор — Фабий Буте­он. Одна­ко, едва появив­шись перед наро­дом и назна­чив новых сена­то­ров, он в тот же день отпу­стил лик­то­ров, исчез из глаз сво­ей сви­ты и, сме­шав­шись с тол­пой, занял­ся на фору­ме сво­и­ми повсе­днев­ны­ми дела­ми, как любое част­ное лицо.

10. Отведя Мину­цию то же поле дея­тель­но­сти, что и дик­та­то­ру, вра­ги рас­счи­ты­ва­ли вко­нец уни­зить Фабия. Пло­хо же зна­ли они это­го чело­ве­ка! В заблуж­де­нии тол­пы он не усмат­ри­вал лич­но­го сво­его несча­стья, но, подоб­но муд­ро­му Дио­ге­ну, кото­рый в ответ на чье-то заме­ча­ние: «Они над тобой насме­ха­ют­ся», — ска­зал: «Ты оши­ба­ешь­ся, я не слы­шу насме­шек», — спра­вед­ли­во рас­судив, что насме­хать­ся мож­но лишь над теми, кого это заде­ва­ет и тре­во­жит, — подоб­но Дио­ге­ну, повто­ряю, бес­страст­но и лег­ко пере­но­сил слу­чив­ше­е­ся, под­твер­ждая мне­ние тех фило­со­фов, кото­рые счи­та­ют, что чело­ве­ка порядоч­но­го и чест­но­го нель­зя ни оскор­бить, ни опо­ро­чить. Без­рас­суд­ство наро­да огор­ча­ло его лишь постоль­ку, посколь­ку оно шло во вред государ­ству, — ведь неисто­вое често­лю­бие Мину­ция полу­чи­ло теперь сред­ства про­явить себя в боях, — и боясь, что быв­ший началь­ник кон­ни­цы, совер­шен­но поте­ряв голо­ву от тще­сла­вия и высо­ко­ме­рия, сра­зу же натво­рит каких-нибудь бед, Фабий тай­но от всех поки­нул Рим.

Вер­нув­шись в лагерь, он застал Мину­ция раздув­шим­ся от неснос­ной, поис­ти­не без­удерж­ной гор­до­сти, и тот потре­бо­вал, чтобы они коман­до­ва­ли по оче­реди. На это Фабий не согла­сил­ся и разде­лил с ним вой­ско, пред­по­чи­тая один коман­до­вать частью его, неже­ли всем цели­ком, но попе­ре­мен­но. Пер­вый и чет­вер­тый леги­о­ны он оста­вил себе, а вто­рой и тре­тий пере­дал Мину­цию; поров­ну были разде­ле­ны и вспо­мо­га­тель­ные отряды союз­ни­ков. Мину­ций радо­вал­ся и чва­нил­ся, что-де ради него обез­обра­же­на кра­са выс­шей и самой могу­ще­ст­вен­ной вла­сти, но Фабий, взы­вая к его здра­во­му смыс­лу, сове­то­вал не забы­вать, что его сопер­ник — все же не Фабий, а Ган­ни­бал; если же он ищет победы и над това­ри­щем по долж­но­сти, пусть осте­ре­га­ет­ся, как бы не сло­жи­лось мне­ние, что взыс­кан­ный поче­том победи­тель мень­ше забо­тит­ся о спа­се­нии и без­опас­но­сти сограж­дан, чем уни­жен­ный ими побеж­ден­ный.

11. Но Мину­ций не увидел в этих сло­вах ниче­го, кро­ме язви­тель­ной стар­че­ской насмеш­ки. Забрав достав­шу­ю­ся ему часть вой­ска, он стал лаге­рем отдель­но от Фабия. Ни одно из этих собы­тий не ускольз­ну­ло от взгляда Ган­ни­ба­ла — он зор­ко за всем следил, выжидая сво­его часа. Меж­ду сто­ян­ка­ми рим­лян и кар­фа­ге­нян воз­вы­шал­ся холм, кото­рым нетруд­но было овла­деть и кото­рый мог стать отлич­ным местом для лаге­ря, выгод­ным во всех отно­ше­ни­ях. Рав­ни­на вокруг его подош­вы, лишен­ная рас­ти­тель­но­сти, изда­ли каза­лась совсем глад­кой, но на ней были неболь­шие рвы и дру­гие углуб­ле­ния. Поль­зу­ясь ими, ниче­го не сто­и­ло тай­но захва­тить холм, одна­ко Ган­ни­бал пред­по­чел оста­вить его в каче­стве при­ман­ки и пово­да к бит­ве. Когда же кар­фа­ге­ня­нин узнал, что Мину­ций отде­лил­ся от Фабия, то ночью рас­са­дил часть сво­их людей по рвам и ямам, а на рас­све­те откры­то отпра­вил неболь­шой отряд занять холм, рас­счи­ты­вая вызвать Мину­ция на бой. Так оно и слу­чи­лось. Сна­ча­ла рим­ля­нин выслал лег­кую пехоту, потом всад­ни­ков и, нако­нец, заме­тив, что Ган­ни­бал идет на под­мо­гу сво­им, дви­нул­ся вниз со всем вой­ском в бое­вом поряд­ке. Завя­за­лось оже­сто­чен­ное сра­же­ние с теми, что мета­ли копья с вер­ши­ны хол­ма; оно шло с пере­мен­ным успе­хом до тех пор, пока Ган­ни­бал, убедив­шись, что обман удал­ся пре­крас­но и что тылы рим­лян, ничем не защи­щен­ные, обра­ще­ны к его сол­да­там в заса­де, не подал им сиг­нал. Тут они разом вско­чи­ли и с гром­ким кри­ком рину­лись на вра­га со всех сто­рон. Послед­ние ряды были изруб­ле­ны, неопи­су­е­мый ужас и смя­те­ние под­ня­лись сре­ди рим­лян, у само­го Мину­ция дер­зо­сти тоже поуба­ви­лось, и он роб­ко пере­во­дил взгляд с одно­го началь­ни­ка на дру­го­го, но даже из них ни один не отва­жил­ся остать­ся на месте — все обра­ти­лись в бес­по­рядоч­ное бег­ство, кото­рое одна­ко не сули­ло спа­се­ния: нуми­дий­цы8, уже тор­же­ст­вуя победу, носи­лись вокруг, уби­вая рас­се­яв­ших­ся по рав­нине.

12. Итак, рим­ляне тер­пе­ли жесто­чай­шее бед­ст­вие, но опас­ность, гро­зив­шую им, видел Фабий, кото­рый, надо пола­гать, зара­нее зная, что долж­но про­изой­ти, дер­жал вой­ско в бое­вой готов­но­сти и сведе­ния о том, как раз­вер­ты­ва­ют­ся собы­тия, полу­чал не через гон­цов, но сам вел наблюде­ние, вый­дя за лагер­ный часто­кол. Когда он заме­тил, что рим­лян окру­жа­ют и что ряды их сме­ша­лись, когда кри­ки упор­но обо­ро­ня­ю­щих­ся сме­ни­лись испу­ган­ны­ми воп­ля­ми бег­ле­цов, Фабий в доса­де хлоп­нул себя по бед­ру и с тяже­лым вздо­хом ска­зал сво­им спут­ни­кам: «Кля­нусь Гер­ку­ле­сом, Мину­ций губит себя куда ско­рее, чем я пред­по­ла­гал, но куда мед­лен­нее, неже­ли он сам к это­му рвал­ся!» Он при­ка­зал, ни мину­ты не мед­ля, выно­сить знач­ки9, а вои­нам — сле­до­вать за ними и крик­нул: «Теперь все, кто пом­нит Мар­ка Мину­ция, впе­ред! Он заме­ча­тель­ный чело­век и горя­чо любит оте­че­ство. Если же, спе­ша изгнать непри­я­те­ля, он и допу­стил ошиб­ку, обви­нять его будем потом!» Появив­шись на рав­нине, он пер­вым делом разо­гнал и обра­тил в бег­ство рыс­кав­ших по ней нуми­дий­цев, а потом напал на тех, что зашли рим­ля­нам в тыл; все, ока­зав­шие сопро­тив­ле­ние, были уби­ты, осталь­ные же, боясь очу­тить­ся в коль­це и испы­тать ту же участь, кото­рую они сами гото­ви­ли рим­ля­нам, дрог­ну­ли и побе­жа­ли. Когда Ган­ни­бал увидел, что в бит­ве насту­пил пере­лом и что Фабий с неожи­дан­ной для его лет силой про­кла­ды­ва­ет себе меж сра­жаю­щи­ми­ся путь к Мину­цию, вверх по скло­ну хол­ма, он пре­рвал бой и велел тру­бить отступ­ле­ние; кар­фа­ге­няне ото­шли в свой лагерь, и рим­ляне охот­но после­до­ва­ли их при­ме­ру. Гово­рят, что по пути Ган­ни­бал шут­ли­во заме­тил дру­зьям: «Ну вот, вам, пожа­луй­ста! Ведь я не раз пред­ска­зы­вал, что эта туча, обло­жив­шая вер­ши­ны, в один пре­крас­ный день раз­ра­зит­ся гро­зою с лив­нем и гра­дом!»

13. Фабий при­ка­зал снять доспе­хи с уби­тых вра­гов и отсту­пил, не обмол­вив­шись ни одним высо­ко­мер­ным или гнев­ным сло­вом о сво­ем това­ри­ще по долж­но­сти. Мину­ций же, собрав сво­их, ска­зал: «Дру­зья и сорат­ни­ки! ни разу не оши­бить­ся, совер­шая подви­ги, — выше чело­ве­че­ской при­ро­ды; но чело­ве­ку бла­го­род­но­му свой­ст­вен­но, раз осту­пив­шись, извлечь из это­го уро­ки на буду­щее. Дол­жен при­знать­ся, что у меня не мно­го осно­ва­ний хулить судь­бу и гораздо боль­ше — ее вос­хва­лять. За какую-то малую часть дня мне откры­лось то, что я так дол­го не пони­мал: я узнал, что не спо­со­бен началь­ст­во­вать над дру­ги­ми, мало того — сам не могу обой­тись без началь­ни­ка, и что нече­го рвать­ся к победе над тем, кому луч­ше поко­рить­ся. У вас нет дру­го­го началь­ни­ка, кро­ме дик­та­то­ра, я же оста­нусь вашим гла­вою лишь в изъ­яв­ле­ни­ях бла­го­дар­но­сти ему, пер­вым испол­няя все его при­ка­за­ния!» Затем он велел под­нять орлов и повел вой­ско к лаге­рю Фабия; вой­дя в ворота, он, сопро­вож­дае­мый все­об­щим изум­ле­ни­ем и недо­умен­ны­ми взгляда­ми, напра­вил­ся к палат­ке коман­дую­ще­го. Когда вышел Фабий, Мину­ций при­ка­зал сло­жить перед ним знач­ки и гром­ко при­вет­ст­во­вал его, назвав «отцом», меж тем как вои­ны почти­ли вои­нов Фабия обра­ще­ни­ем «патро­ны» (этим име­нем воль­ноот­пу­щен­ни­ки зовут тех, кто отпу­стил их на волю). Нако­нец, наста­ла тиши­на, и Мину­ций заго­во­рил: «Две победы, дик­та­тор, одер­жал ты сего­дня: храб­ро­стью одо­лел Ган­ни­ба­ла, муд­ро­стью и доб­ро­сер­де­чи­ем — това­ри­ща по долж­но­сти; пер­вою ты нас спас, вто­рою — научил уму-разу­му, нас, потер­пев­ших позор­ное пора­же­ние от Ган­ни­ба­ла, пре­крас­ное и спа­си­тель­ное — от тебя. Я назвал тебя доб­рым отцом пото­му, что не знаю име­ни почет­нее, но моя при­зна­тель­ность тебе выше и горя­чее, неже­ли род­но­му отцу, бла­го­да­ря кое­му увидел свет один толь­ко я, меж тем как ты спас и меня и всех их!» С эти­ми сло­ва­ми он обнял и поце­ло­вал Фабия, а вслед за началь­ни­ка­ми и вои­ны ста­ли обни­мать и цело­вать друг дру­га, так что весь лагерь был полон радо­сти и самых слад­ких слез.

14. Вско­ре Фабий сло­жил с себя власть, и сно­ва были избра­ны кон­су­лы. Пер­вые из них, непо­сред­ст­вен­но сме­нив­шие Фабия, вели вой­ну теми же сред­ства­ми, что и он, — избе­га­ли реши­тель­но­го сра­же­ния с Ган­ни­ба­лом, ока­зы­ва­ли помощь союз­ни­кам, пре­пят­ст­во­ва­ли их отло­же­нию; но когда кон­су­лом сде­лал­ся Терен­ций Варрон, чело­век из мало­из­вест­но­го рода, но стя­жав­ший извест­ность сво­ей само­на­де­ян­но­стью и иска­тель­ст­вом перед наро­дом, с само­го нача­ла было ясно, что его неопыт­ность и дерз­кое без­рас­суд­ство поста­вят под угро­зу судь­бу все­го государ­ства. В Собра­нии он вся­кий раз кри­чал, что войне до тех пор не будет кон­ца, пока коман­до­ва­ние пору­ча­ют Фаби­ям, а что-де сам он разо­бьет про­тив­ни­ка в тот же день, как его увидит. Ведя подоб­ные речи, он наби­рал такое огром­ное вой­ско, како­го у рим­лян нико­гда еще не быва­ло: в строй гото­ви­лись стать восемь­де­сят восемь тысяч чело­век, и это не вну­ша­ло Фабию и всем здра­во­мыс­ля­щим рим­ля­нам ниче­го, кро­ме стра­ха. Они были убеж­де­ны, что государ­ству не опра­вить­ся от поте­ри, если оно разом лишит­ся столь­ких бой­цов. Вот поче­му Фабий, обра­ща­ясь к това­ри­щу Терен­ция по долж­но­сти, Эми­лию Пав­лу, иску­шен­но­му в делах вой­ны, но рас­по­ло­же­ни­ем наро­да не поль­зо­вав­ше­му­ся и запу­ган­но­му обви­ни­тель­ным при­го­во­ром, кото­рый был ему выне­сен по како­му-то делу, при­зы­вал его обуздать безу­мие това­ри­ща и вну­шал, что бороть­ся за оте­че­ство ему пред­сто­ит не столь­ко с Ган­ни­ба­лом, сколь­ко с Терен­ци­ем; оба, гово­рил он, спе­шат со сра­же­ни­ем, один — не зная силы про­тив­ни­ка, дру­гой — зная соб­ст­вен­ную сла­бость. «Пра­во же, Павел, — закон­чил Фабий, — я заслу­жи­ваю боль­ше­го дове­рия, чем Терен­ций, во всем, что каса­ет­ся Ган­ни­ба­ла, и я, не колеб­лясь, утвер­ждаю, что если в этом году никто не потре­во­жит его бит­вой, он либо погибнет, оста­ва­ясь в Ита­лии, либо бежит без огляд­ки. Ведь даже теперь, когда он, каза­лось бы, победи­тель и вла­ды­ка, никто из наших вра­гов к нему не при­мкнул, а из тех сил, какие он при­вел с собою, едва ли цела и третья часть». На это, как сооб­ща­ют, Павел отве­чал так: «Когда я думаю толь­ко о себе, Фабий, то для меня вра­же­ские копья луч­ше ново­го суда сограж­дан. Но коль ско­ро тако­вы нуж­ды государ­ства, я пред­по­чту, руко­во­дя вой­ском, услы­шать похва­лу от тебя, неже­ли от всех про­чих, навя­зы­ваю­щих мне про­ти­во­по­лож­ные реше­ния». Сде­лав такой выбор, Павел уехал.

15. Но Терен­ций насто­ял на том, чтобы кон­су­лы коман­до­ва­ли попе­ре­мен­но — каж­дый по одно­му дню, и, рас­по­ло­жив­шись лаге­рем рядом с Ган­ни­ба­лом, у реки Ауфида, под­ле дере­вуш­ки, назы­вае­мой Кан­ны, на рас­све­те под­нял сиг­нал бит­вы (это пур­пур­ный хитон, кото­рый рас­тя­ги­ва­ют над палат­кой пол­ко­во­д­ца). Пона­ча­лу даже кар­фа­ге­няне при­шли в смя­те­ние, изум­лен­ные отва­гой коман­дую­ще­го и раз­ме­ра­ми вой­ска: ведь они усту­па­ли про­тив­ни­ку чис­лом более чем вдвое. Ган­ни­бал при­ка­зал сво­им воору­жать­ся, а сам в сопро­вож­де­нии несколь­ких всад­ни­ков под­нял­ся на невы­со­кий при­го­рок и стал наблюдать за про­тив­ни­ком, кото­рый уже стро­ил­ся в бое­вые ряды. Один из его спут­ни­ков, по име­ни Гис­кон, чело­век рав­но­го с ним поло­же­ния, ска­зал, что чис­ло вра­гов кажет­ся про­сто пора­зи­тель­ным. «Но есть вещь еще более пора­зи­тель­ная, Гис­кон, и ты ее про­глядел», — воз­ра­зил Ган­ни­бал, при­щу­рив­шись. «Что же это?» — спро­сил Гис­кон. «А то, что сре­ди тако­го мно­же­ства людей нет ни одно­го, кото­ро­го бы зва­ли Гис­ко­ном!» Шут­ка была совер­шен­но неожи­дан­ной, все рас­сме­я­лись и, спус­ка­ясь с хол­ма, пере­ска­зы­ва­ли ее каж­до­му встреч­но­му, так что смех все ширил­ся, и даже сам Ган­ни­бал не мог сдер­жать улыб­ки. Увидев это, кар­фа­ге­няне при­обо­д­ри­лись, счи­тая, что лишь глу­бо­чай­шее пре­зре­ние к непри­я­те­лю поз­во­ля­ет их пол­ко­вод­цу так спо­кой­но сме­ять­ся и шутить перед лицом опас­но­сти.

16. Во вре­мя бит­вы Ган­ни­бал при­ме­нил несколь­ко воен­ных хит­ро­стей. Во-пер­вых, он так рас­по­ло­жил сво­их сол­дат, что ветер дул им в спи­ну. А ветер этот был подо­бен зной­но­му вих­рю — взды­мая на откры­той, пес­ча­ной рав­нине густую пыль, он про­но­сил ее над ряда­ми кар­фа­ге­нян и бро­сал в лицо рим­ля­нам, кото­рые волей-нево­лей отво­ра­чи­ва­лись, нару­шая строй. Во-вто­рых, на обо­их кры­льях он поста­вил силь­ней­ших, самых искус­ных и отваж­ных вои­нов, а самы­ми нена­деж­ны­ми запол­нил середи­ну, выстро­ен­ную в виде высту­пав­ше­го дале­ко впе­ред кли­на. Отбор­ные полу­чи­ли при­каз: когда рим­ляне взло­ма­ют центр, кото­рый, есте­ствен­но, подаст­ся назад, при­ни­мая очер­та­ния впа­ди­ны, и ворвут­ся внутрь кар­фа­ген­ско­го строя, совер­шить пово­рот и стре­ми­тель­но уда­рить им в оба флан­га, чтобы пол­но­стью окру­жить непри­я­те­ля. Это, по-види­мо­му, и было глав­ной при­чи­ной чудо­вищ­ной рез­ни. Когда центр кар­фа­ге­нян стал отхо­дить и рим­ляне, бро­сив­шись в пого­ню, ока­за­лись в глу­бине непри­я­тель­ских рядов, строй Ган­ни­ба­ла изме­нил свою фор­му и сде­лал­ся похож на полу­ме­сяц, и тут луч­шие отряды, выпол­няя при­каз началь­ни­ков, быст­ро повер­ну­ли — одни напра­во, дру­гие нале­во, — напа­ли на обна­жен­ные флан­ги про­тив­ни­ка и, соеди­нив­шись, истре­би­ли всех, кто не успел выскольз­нуть из их коль­ца.

Гово­рят, что и с кон­ни­цей рим­лян при­клю­чи­лась неожи­дан­ная беда. Конь под Пав­лом был, веро­ят­но, ранен и сбро­сил хозя­и­на; бли­жай­шие к кон­су­лу всад­ни­ки, один за дру­гим спе­шив­шись, кину­лись ему на помощь, и, увидев это, осталь­ные реши­ли, что была пода­на общая коман­да, соско­чи­ли с коней и нача­ли руко­паш­ный бой. «На мой вкус, это еще луч­ше, чем если бы они сами сда­лись в плен», — заме­тил тогда Ган­ни­бал. Такие подроб­но­сти при­во­дят авто­ры обсто­я­тель­ных исто­ри­че­ских сочи­не­ний.

Один из кон­су­лов, Варрон, с немно­ги­ми сопро­вож­даю­щи­ми уска­кал в город Вену­сию, а Павел, втя­ну­тый в гущу и водо­во­рот бег­ства, весь изра­нен­ный копья­ми и дро­ти­ка­ми, подав­лен­ный тяже­лей­шею скор­бью, сел на какой-то камень и ждал смер­ти от руки вра­га. Кровь так обиль­но зали­ла ему голо­ву и лицо, что даже дру­зья и слу­ги про­хо­ди­ли мимо, не узна­вая его. Толь­ко один чело­век заме­тил и узнал кон­су­ла — моло­дой пат­ри­ций Кор­не­лий Лен­тул. Он спрыг­нул с коня, под­вел его к Пав­лу и при­нял­ся умо­лять, чтобы тот спас себя ради сограж­дан, кото­рые-де теперь, как нико­гда, нуж­да­ют­ся в хоро­шем пол­ко­вод­це. Но Павел не скло­нил­ся на его прось­бы; не обра­щая вни­ма­ния на сле­зы юно­ши, он заста­вил его сно­ва сесть на коня, подал ему руку и про­мол­вил, под­ни­ма­ясь с места: «Рас­ска­жи, Лен­тул, Фабию Мак­си­му и сам будь свиде­те­лем, что Павел Эми­лий сле­до­вал его сове­там до кон­ца и ни в чем не нару­шил уго­во­ра, но был побеж­ден сна­ча­ла Варро­ном, а затем Ган­ни­ба­лом». С этим пору­че­ни­ем Павел отпу­стил Лен­ту­ла, а сам бро­сил­ся в самую сечу и нашел свою смерть. Сооб­ща­ют, что в сра­же­нии погиб­ло пять­де­сят тысяч рим­лян, в плен попа­ло четы­ре тыся­чи, да еще не мень­ше деся­ти тысяч было захва­че­но в обо­их лаге­рях после окон­ча­ния бит­вы.

17. После тако­го бли­ста­тель­но­го успе­ха дру­зья горя­чо убеж­да­ли Ган­ни­ба­ла не упус­кать сво­его сча­стья и по пятам бег­ле­цов ворвать­ся в Рим. «Через четы­ре дня ты будешь обедать на Капи­то­лии», — гово­ри­ли они. Труд­но ска­зать, что за сооб­ра­же­ния удер­жа­ли его от это­го — вер­нее все­го, не разум, а какой-то гений или бог вну­шил ему эту робость и мед­ли­тель­ность. Неда­ром, как сооб­ща­ют, кар­фа­ге­ня­нин Бар­ка в серд­цах заявил сво­е­му глав­но­ко­ман­дую­ще­му: «Ты уме­ешь побеж­дать, но поль­зо­вать­ся победой не уме­ешь!»

И все же победа рез­ко изме­ни­ла поло­же­ние Ган­ни­ба­ла: если до бит­вы он не вла­дел в Ита­лии ни еди­ным горо­дом, тор­го­вым пор­том или хотя бы даже гава­нью, едва-едва мог про­кор­мить сво­их людей с помо­щью гра­бе­жа и, высту­пая в поход, не остав­лял за спи­ною ника­ко­го надеж­но­го убе­жи­ща, но ски­тал­ся с вой­ском, точ­но с огром­ною раз­бой­ни­чьей шай­кой, то теперь сде­лал­ся гос­по­ди­ном почти всей Ита­лии. Бо́льшая часть самых зна­чи­тель­ных пле­мен доб­ро­воль­но поко­ри­лась ему. Капуя, пер­вый город в Ита­лии после Рима, рас­пах­ну­ла перед ним свои ворота. Нема­лое несча­стье, по сло­ву Эври­пида10, до́лжно испы­тать, чтобы убедить­ся в вер­но­сти дру­зей, но то же сле­ду­ет ска­зать и о бла­го­ра­зу­мии пол­ко­вод­цев. И в самом деле, тру­сость и рав­но­ду­шие Фабия, о кото­рых без умол­ку тол­ко­ва­ли до бит­вы, сра­зу же после нее обер­ну­лись не про­сто чело­ве­че­ской муд­ро­стью, но неко­ей боже­ст­вен­ной, поис­ти­не чудес­ной про­ни­ца­тель­но­стью, так задол­го пред­видев­шей собы­тия, пове­рить в кои было нелег­ко даже теперь, испы­тав­ши их на себе. Поэто­му сра­зу все послед­ние свои надеж­ды Рим воз­ло­жил на него, к рас­суди­тель­но­сти это­го мужа при­бег точ­но к хра­му и свя­щен­но­му алта­рю, и его здра­во­мыс­лие было пер­вой и глав­ней­шей при­чи­ной того, что город остал­ся цел и насе­ле­ние не рас­се­я­лось, как во вре­мя кельт­ско­го наше­ст­вия. Тот самый чело­век, кото­рый преж­де, когда, по обще­му суж­де­нию, ника­кой опас­но­сти не было, выка­зы­вал край­нюю осто­рож­ность и пол­ней­шее неве­рие в успех, ныне, когда все погру­зи­лись в без­гра­нич­ную скорбь и неодо­ли­мое смя­те­ние, один про­хо­дил по горо­ду твер­дою посту­пью, со спо­кой­ным лицом, с лас­ко­вым при­вет­ст­ви­ем на устах, обры­вал жен­ские при­чи­та­ния, застав­лял рас­хо­дить­ся тех, что, сбив­шись в куч­ки, горе­ва­ли и пла­ка­ли на людях; он уго­ва­ри­вал сена­то­ров собрать­ся, он обо­д­рял долж­ност­ных лиц и, будучи сам вопло­ще­ни­ем вла­сти и силы, при­влек к себе взо­ры всех вла­стей.

18. Он при­ста­вил к воротам кара­уль­ных, чтобы чернь не раз­бе­жа­лась и не поки­ну­ла город, назна­чил место и вре­мя для тра­у­ра, при­ка­зав, чтобы каж­дый, кто поже­ла­ет, опла­ки­вал сво­их мерт­вых у себя дома в про­дол­же­ние трид­ца­ти дней; после это­го вся­кий тра­ур над­ле­жит пре­кра­тить, чтобы от слез и скор­би не оста­лось и следа. Посколь­ку на эти дни при­шел­ся празд­ник в честь Цере­ры11, сочте­но было за луч­шее вовсе не при­но­сить жертв и не устра­и­вать шест­вия, неже­ли мало­чис­лен­но­стью и уны­ни­ем собрав­ших­ся воочию пока­зать ужас­ные раз­ме­ры бед­ст­вия: ведь и боже­ство раду­ет­ся лишь тем поче­стям, кото­рые возда­ют счаст­ли­вые люди. Зато все меры, кото­рые по сове­ту про­ри­ца­те­лей сле­до­ва­ло при­нять, чтобы уми­ло­сти­вить богов и отвра­тить дур­ные зна­ме­ния, были исполь­зо­ва­ны. Пик­то­ра, род­ст­вен­ни­ка Фабия, отпра­ви­ли в Дель­фы вопро­сить ора­ку­ла; обна­ру­жив двух веста­лок, поте­ряв­ших чистоту, одну из них зажи­во зары­ли в зем­лю, как того тре­бу­ет обы­чай (дру­гая сама нало­жи­ла на себя руки). Но что все­го боль­ше заслу­жи­ва­ет вос­хи­ще­ния, так это бла­го­род­ное мило­сер­дие рим­лян, про­явив­шее себя, когда воз­вра­тил­ся кон­сул Варрон, бежав­ший с поля сра­же­ния; он воз­вра­щал­ся жал­кий и уни­жен­ный, как и подо­ба­ло после такой неуда­чи и тако­го позо­ра, но сенат и весь народ вышли к воротам, чтобы его встре­тить и при­вет­ст­во­вать. Вла­сти и знат­ней­шие сена­то­ры (в чис­ле их и Фабий), дождав­шись тиши­ны, похва­ли­ли кон­су­ла за то, что, несмот­ря на вели­кое несча­стье, он не под­дал­ся отча­я­нию, но в уве­рен­но­сти, что и зако­ны и сограж­дане могут еще быть спа­се­ны, вер­нул­ся, чтобы при­нять бразды прав­ле­ния.

19. Когда ста­ло извест­но, что Ган­ни­бал после бит­вы дви­нул­ся прочь от Рима, рим­ляне вос­пря­ну­ли духом и сно­ва ста­ли сна­ря­жать в поход вой­ска и выби­рать пол­ко­вод­цев. Сре­ди пол­ко­вод­цев самы­ми зна­ме­ни­ты­ми были Фабий Мак­сим и Клав­дий Мар­целл, кото­рые стя­жа­ли почти оди­на­ко­вую сла­ву, хотя и дер­жа­лись взглядов чуть ли не про­ти­во­по­лож­ных. Мар­целл, как об этом гово­рит­ся в его жиз­не­опи­са­нии12, отли­чал­ся неукро­ти­мою пред­при­им­чи­во­стью и гор­до­стью, был могу­чий боец, по самой при­ро­де сво­ей один из тех, кого Гомер назы­ва­ет «бра­не­лю­би­вы­ми» и «доб­лест­ны­ми»; дерз­ко­му и неустра­ши­мо­му Ган­ни­ба­лу он про­ти­во­по­ста­вил соб­ст­вен­ную дер­зость, и с пер­вых же сты­чек повел дела отваж­но, без огляд­ки. Меж­ду тем, Фабий, вер­ный сво­им преж­ним рас­че­там, наде­ял­ся, что Ган­ни­бал, без вся­ких битв и столк­но­ве­ний, сам нане­сет себе непо­пра­ви­мый урон и окон­ча­тель­но исто­щит в войне свои силы — подоб­но бор­цу, кото­рый от чрез­мер­но­го напря­же­ния очень быст­ро изне­мо­га­ет. Поэто­му, как сооб­ща­ет Посидо­ний, рим­ляне про­зва­ли его «щитом», а Мар­цел­ла «мечом»; по сло­вам того же Посидо­ния, твер­дость и осто­рож­ность Фабия, соеди­нив­шись с рве­ни­ем Мар­цел­ла, ока­за­лись спа­си­тель­ны­ми для Рима. И вер­но, Мар­целл был для Ган­ни­ба­ла слов­но бур­ный поток, и встре­чи с ним не раз при­во­ди­ли кар­фа­ге­ня­ни­на в тре­пет, сея­ли смя­те­ние в его вой­ске, меж тем как Фабий изну­рял и под­та­чи­вал его неза­мет­но, буд­то река, кото­рая непре­рыв­но бьет в берег, бес­шум­но и поне­мно­гу его под­мы­вая, и в кон­це кон­цов, Ган­ни­бал, утом­лен­ный боя­ми с Мар­цел­лом и стра­шив­ший­ся Фабия, кото­рый от боев воз­дер­жи­вал­ся, ока­зал­ся в весь­ма затруд­ни­тель­ном поло­же­нии. Ведь почти все вре­мя его про­тив­ни­ка­ми ока­зы­ва­лись эти двое, кото­рых сограж­дане выби­ра­ли то пре­то­ра­ми, то про­кон­су­ла­ми, то кон­су­ла­ми: каж­дый из них был кон­су­лом пять раз13. Но если Мар­цел­ла в пятое его кон­суль­ство Ган­ни­бал все же зама­нил в заса­ду и убил, то с Фаби­ем все его мно­го­чис­лен­ные попыт­ки, как ни изощ­рял он свою хит­рость, кон­ча­лись ничем, если не счи­тать одно­го слу­чая, когда он едва не про­вел рим­ско­го пол­ко­во­д­ца. От име­ни пер­вых и вли­я­тель­ней­ших граж­дан Мета­пон­та он напи­сал и отпра­вил Фабию пись­мо, в кото­ром гово­ри­лось, что они сда­дут ему город, если он под­сту­пит к сте­нам Мета­пон­та, и что участ­ни­ки заго­во­ра толь­ко и ждут, пока он подой­дет побли­же. Это посла­ние ока­за­ло свое дей­ст­вие, и Фабий с частью вой­ска уже готов был ночью дви­нуть­ся в путь, но гада­ния по пти­цам пред­ве­ща­ли беду, и он отка­зал­ся от при­ня­то­го реше­ния, а в самом недол­гом вре­ме­ни узнал, что пись­мо отправ­ле­но Ган­ни­ба­лом, кото­рый при­гото­вил ему у Мета­пон­та заса­ду. Впро­чем, этот счаст­ли­вый исход мож­но при­пи­сать и бла­го­склон­но­сти богов.

20. На отпа­де­ния горо­дов и мяте­жи союз­ни­ков Фабий пред­по­чи­тал отве­чать крот­ки­ми уго­во­ра­ми, ста­рал­ся мяг­ко удер­жать и при­сты­дить бун­та­рей, а не учи­нять розыс­ки по каж­до­му подо­зре­нию и вооб­ще не отно­сить­ся к запо­до­зрен­ным суро­во и непри­ми­ри­мо. Рас­ска­зы­ва­ют, что когда один воин из пле­ме­ни мар­сов, чело­век знат­но­го про­ис­хож­де­ния и пер­вый сре­ди союз­ни­ков храб­рец, под­би­вал кого-то из това­ри­щей вме­сте изме­нить рим­ля­нам, Фабий не рас­сер­дил­ся, а, напро­тив, при­знал, что того неза­слу­жен­но обо­шли, и толь­ко заме­тил, что теперь мол этот воин спра­вед­ли­во винит началь­ни­ков, рас­пре­де­ля­ю­щих награ­ды ско­рее по сво­е­му вку­су, неже­ли по заслу­гам бой­цов, но впо­след­ст­вии будет сам вино­ват, еже­ли, тер­пя в чем-то нуж­ду, не обра­тит­ся за помо­щью к само­му Фабию. Затем он дал мар­су бое­во­го коня, отли­чил его и дру­ги­ми почет­ны­ми дара­ми, так что впредь этот воин сла­вил­ся без­упреч­ней­шею вер­но­стью и усер­ди­ем. Фабий счи­тал неле­пым, что, в то вре­мя как всад­ни­ки и охот­ни­ки сми­ря­ют в живот­ных норов и зло­бу боль­ше заботою, лас­кою и кор­мом, чем плет­кой или ошей­ни­ком, те, кто обле­чен вла­стью над людь­ми, ред­ко ста­ра­ют­ся их испра­вить посред­ст­вом бла­го­же­ла­тель­ной снис­хо­ди­тель­но­сти, но обхо­дят­ся с под­чи­нен­ны­ми кру­че, неже­ли зем­ледель­цы с дики­ми смо­ков­ни­ца­ми, гру­ша­ми и мас­ли­на­ми, когда пре­вра­ща­ют эти дере­вья в садо­вые, обла­го­ра­жи­вая их поро­ду.

Как-то раз цен­ту­ри­о­ны донес­ли Фабию, что дру­гой воин, родом лука­нец, часто отлу­ча­ет­ся из лаге­ря, покидая свой пост. Фабий осве­до­мил­ся, что вооб­ще зна­ют они об этом чело­ве­ке. Все заве­ри­ли, что вто­ро­го тако­го вои­на най­ти нелег­ко, и при­ве­ли несколь­ко при­ме­ров его заме­ча­тель­ной храб­ро­сти; тогда Фабий стал искать при­чи­ну этих отлу­чек и выяс­нил, что лука­нец влюб­лен в какую-то дев­чон­ку и, ухо­дя из лаге­ря, чтобы с нею встре­тить­ся, про­де­лы­ва­ет вся­кий раз дол­гий и опас­ный путь. И вот, не ска­зав ему ни сло­ва, Фабий послал за этой бабен­кой, спря­тал ее у себя в палат­ке, а потом вызвал винов­но­го и обра­тил­ся к нему с такой речью: «Мне извест­но, что ты, вопре­ки рим­ским обы­ча­ям и зако­нам, часто ночу­ешь вне лаге­ря. Впро­чем, и преж­нее твое поведе­ние мне небезыз­вест­но, а пото­му во вни­ма­ние к подви­гам про­щаю про­вин­но­сти, но на буду­щее при­став­лю к тебе новую стра­жу». Воин недо­уме­вал, что все это зна­чит, а Фабий, выведя жен­щи­ну, пере­дал ее влюб­лен­но­му и про­мол­вил: «Она будет пору­кой тому, что ты оста­нешь­ся с нами в лаге­ре, а ты смо­жешь теперь на деле дока­зать, не ухо­дил ли ты с каки­ми-либо ины­ми наме­ре­ни­я­ми и не была ли любовь пустою отго­вор­кой». Вот что об этом рас­ска­зы­ва­ют.

21. Тарент, захва­чен­ный изме­ною, Фабий отбил у вра­га сле­дую­щим обра­зом. В рим­ском вой­ске слу­жил моло­дой тарен­ти­нец, у кото­ро­го в горо­де оста­ва­лась пре­дан­ная и неж­но при­вя­зан­ная к нему сест­ра. Ее полю­бил брут­ти­ец, коман­до­вав­ший отрядом, кото­рый Ган­ни­бал поста­вил в Тарен­те. Это вну­ши­ло тарен­тин­цу надеж­ду на успех, и он, с ведо­ма и согла­сия Фабия, про­ник в город, по слу­хам же — бежал к сест­ре. Про­шло несколь­ко дней — брут­ти­ец не пока­зы­вал­ся: жен­щи­на дума­ла, что брат ниче­го не зна­ет об их свя­зи. Нако­нец юно­ша ей гово­рит: «У нас там были тол­ки, буд­то ты живешь с каким-то важ­ным началь­ни­ком. Кто это такой? Если прав­да, что он чело­век порядоч­ный и бли­стаю­щий доб­ле­стью, не все ли рав­но, откуда он родом! Вой­на ведь все сме­ши­ва­ет! К тому же под­чи­нить­ся при­нуж­де­нию — не позор, более того, вели­кая уда­ча, если в эту пору, когда о спра­вед­ли­во­сти нет уже и речи, при­хо­дит­ся под­чи­нять­ся наси­лию не слиш­ком гру­бо­му». После это­го раз­го­во­ра жен­щи­на посла­ла за брут­тий­цем и позна­ко­ми­ла с ним бра­та, а тот, покро­ви­тель­ст­вуя его стра­сти, так что сест­ра, каза­лось, ста­ла к воз­люб­лен­но­му доб­рее и лас­ко­вее, чем преж­де, быст­ро вошел к вар­ва­ру в дове­рие и, в кон­це кон­цов, без осо­бо­го труда скло­нил влюб­лен­но­го, да вдо­ба­вок еще наем­ни­ка, к измене, посу­лив ему от име­ни Фабия бога­тые дары. Так изла­га­ет эти собы­тия боль­шин­ство писа­те­лей. Неко­то­рые назы­ва­ют винов­ни­цей изме­ны брут­тий­ца не тарен­тин­ку, а брут­тий­ку, налож­ни­цу Фабия; узнав, что началь­ник брут­тий­ско­го отряда — ее зем­ляк и зна­ко­мый и сооб­щив об этом Фабию, она отпра­ви­лась к город­ской стене, завя­за­ла с ним бесе­ду и убеди­ла перей­ти на сто­ро­ну рим­лян.

22. Тем вре­ме­нем, чтобы отвлечь вни­ма­ние Ган­ни­ба­ла, Фабий отпра­вил вой­ску, сто­яв­ше­му в Регии, при­каз совер­шить набег на Брут­тий и взять при­сту­пом Кав­ло­нию; в Регии нахо­ди­лось восемь тысяч сол­дат — глав­ным обра­зом пере­беж­чи­ки и ни на что не год­ный сброд, пере­ве­зен­ный Мар­цел­лом из Сици­лии, — а пото­му гибель этих людей не мог­ла при­чи­нить государ­ству почти ника­ко­го горя или ущер­ба. Под­ста­вив их под удар Ган­ни­ба­ла, Фабий бро­сил при­ман­ку, кото­рая, по его рас­че­там, долж­на была уве­сти кар­фа­ге­нян от Тарен­та. Так оно и вышло: Ган­ни­бал с вой­ском немед­лен­но устре­мил­ся в Брут­тий. Фабий оса­дил Тарент, и на шестую ночь к нему при­был юно­ша, всту­пив­ший через сест­ру в сго­вор с брут­тий­цем; перед тем как уйти из горо­да, он запом­нил и ста­ра­тель­но рас­смот­рел место, где брут­ти­ец соби­рал­ся, неся кара­ул, впу­стить рим­лян. Тем не менее Фабий не поло­жил­ся на это все­це­ло: сам он подо­шел к стене и стал спо­кой­но ждать, а осталь­ное вой­ско, со страш­ным шумом и кри­ком, бро­си­лось на при­ступ одно­вре­мен­но и с суши и с моря, так что боль­шин­ство тарен­тин­цев побе­жа­ли на под­мо­гу тем, кто обо­ро­нял укреп­ле­ния; в это вре­мя брут­ти­ец подал Фабию знак, и рим­ляне, взо­брав­шись по лест­ни­цам, захва­ти­ли город. И тут, по-види­мо­му, Фабий не усто­ял перед соблаз­ном често­лю­бия: он при­ка­зал каз­нить знат­ней­ших брут­тий­цев, дабы не обна­ру­жи­лось, что Тарент ока­зал­ся в его руках вслед­ст­вие пре­да­тель­ства. Одна­ко он не толь­ко обма­нул­ся в сво­их надеж­дах скрыть прав­ду, но и навлек на себя обви­не­ния в веро­лом­стве и жест­ко­сти.

Погиб­ли и мно­гие тарен­тин­цы; трид­цать тысяч горо­жан были про­да­ны в раб­ство, город раз­граб­лен вой­ском; в каз­ну посту­пи­ло три тыся­чи талан­тов. Гово­рят, что в самый раз­гар гра­бе­жа писец спро­сил Фабия, что делать с бога­ми (он имел в виду кар­ти­ны и ста­туи). «Оста­вим тарен­тин­цам их раз­гне­ван­ных богов», — отве­тил Фабий. Все же он увез огром­ное изо­бра­же­ние Герак­ла и воз­двиг­нул его на Капи­то­лии, а рядом — свою кон­ную ста­тую из брон­зы, посту­пив в этих обсто­я­тель­ствах гораздо нера­зум­нее Мар­цел­ла или, гово­ря вер­нее, вооб­ще пока­зав, что сво­ей мяг­ко­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем этот муж заслу­жи­ва­ет вос­хи­ще­ния, как о том гово­рит­ся в его жиз­не­опи­са­нии14.

23. Рас­ска­зы­ва­ют, что Ган­ни­бал поспеш­но воз­вра­щал­ся и был уже все­го в соро­ка ста­ди­ях от Тарен­та; узнав, что город взят, он заявил напря­мик: «Ста­ло быть, и у рим­лян есть свой Ган­ни­бал: мы поте­ря­ли Тарент так же, как рань­ше захва­ти­ли». Тогда он впер­вые дове­ри­тель­но при­знал­ся дру­зьям, что уже дав­но понял, как труд­но овла­деть Ита­ли­ей с теми сила­ми и сред­ства­ми, кото­ры­ми они рас­по­ла­га­ют. «Теперь же, — заклю­чил Ган­ни­бал, — я убедил­ся, что это невоз­мож­но».

Свой вто­рой три­умф Фабий спра­вил пыш­нее, чем пер­вый: ведь в этой схват­ке с Ган­ни­ба­лом он явил себя отлич­ным бор­цом и лег­ко раз­ру­шал его замыс­лы, слов­но выры­ва­ясь из обхва­тов, уже не отли­чав­ших­ся, одна­ко, преж­нею силой. В самом деле, часть кар­фа­ген­ско­го вой­ска опу­сти­лась и обес­си­ле­ла под вли­я­ни­ем рос­ко­ши и богат­ства, дру­гая же была изну­ре­на и точ­но оту­пе­ла, не зная отды­ха в сра­же­ни­ях.

Был некий Марк Ливий, он коман­до­вал отрядом в Тарен­те; когда Ган­ни­бал скло­нил город к отпа­де­нию, он не смог вытес­нить Ливия из кре­по­сти, и тот про­дер­жал­ся до тех пор, пока рим­ляне сно­ва не овла­де­ли горо­дом. Поче­сти, ока­зы­вае­мые Фабию, не дава­ли ему покоя, и одна­жды, сго­рая от зави­сти и неуто­лен­но­го тще­сла­вия, он заявил сена­ту, что захва­том Тарен­та Рим обя­зан не Фабию, а ему. «Ты прав! — засме­ял­ся Фабий. — Если бы ты не поте­рял город, я бы не смог его взять».

24. Рим­ляне вся­че­ски ста­ра­лись выра­зить Фабию свое рас­по­ло­же­ние и, меж­ду про­чим, избра­ли кон­су­лом его сына, тоже Фабия по име­ни. Одна­жды, когда он, уже всту­пив в долж­ность, зани­мал­ся каким-то делом, свя­зан­ным с вой­ною, отец, то ли по ста­ро­сти и бес­си­лию, то ли наме­ре­ва­ясь испы­тать сына, хотел подъ­е­хать к нему вер­хом на коне, раз­дви­нув окру­жав­шую кон­су­ла тол­пу. Изда­ли заме­тив его, моло­дой чело­век не смол­чал, но через лик­то­ра велел отцу спе­шить­ся и подой­ти, если у него есть дело к вла­стям. Все были огор­че­ны и раздо­са­до­ва­ны этим при­ка­зом и, не про­из­но­ся ни сло­ва, обер­ну­лись к Фабию, сла­ва кото­ро­го, по обще­му мне­нию, была неза­слу­жен­но оскорб­ле­на. Но сам он поспеш­но соско­чил на зем­лю, под­бе­жал к сыну, обнял его и поце­ло­вал. «Ты вер­но рас­судил, сын мой, — вос­клик­нул Фабий, — и посту­пил вер­но, пони­мая, над кем ты власт­ву­ешь и како­во вели­чие этой вла­сти! Имен­но так и мы, и пред­ки наши воз­вы­си­ли Рим: бла­го оте­че­ства неиз­мен­но было нам доро­же роди­те­лей и детей». Дей­ст­ви­тель­но, как сооб­ща­ют, пра­дед Фабия15, кото­рый поль­зо­вал­ся у рим­лян необык­но­вен­ным поче­том и вли­я­ни­ем, пять раз изби­рал­ся кон­су­лом и справ­лял бли­ста­тель­ные три­ум­фы, счаст­ли­во завер­шив самые опас­ные для государ­ства вой­ны, пошел в кон­суль­ство сво­его сына вме­сте с ним на вой­ну в зва­нии лега­та, и во вре­мя три­ум­фа сын ехал на запря­жен­ной чет­вер­кою колес­ни­це, а отец вме­сте с про­чи­ми сопро­вож­дал его вер­хом, раду­ясь тому, что он, вла­ды­ка над сыном, вели­чай­ший сре­ди сограж­дан и по суще­ству и даже по про­зви­щу, под­чи­нил себя зако­ну и вла­сти долж­ност­но­го лица. Впро­чем, он заслу­жи­вал вос­хи­ще­ния не одним толь­ко этим поступ­ком.

Фабию выпа­ло на долю пере­жить смерть сына; он встре­тил горе с чрез­вы­чай­ною сдер­жан­но­стью, как и над­ле­жа­ло разум­но­му чело­ве­ку и хоро­ше­му отцу, и сам ска­зал на фору­ме похваль­ное сло­во — какое обыч­но на похо­ро­нах зна­ме­ни­то­го чело­ве­ка про­из­но­сят близ­кие умер­ше­го, а потом запи­сал и издал эту речь.

25. Когда же Кор­не­лий Сци­пи­он, послан­ный в Испа­нию, изгнал оттуда кар­фа­ге­нян, одер­жав верх во мно­гих бит­вах, и под­чи­нил рим­ля­нам мно­гое мно­же­ство наро­дов и боль­ших горо­дов, при­об­рел для них огром­ное богат­ство, снис­кав себе тем такую любовь и такую сла­ву, каки­ми до него не поль­зо­вал­ся ни один чело­век, а затем, став кон­су­лом и чув­ст­вуя, что народ ожи­да­ет и тре­бу­ет от него вели­ких дея­ний, счел борь­бу с Ган­ни­ба­лом в Ита­лии вко­нец изжив­шей себя зате­ей, и, замыс­лив немед­лен­но пере­не­сти театр вой­ны в Афри­ку, навод­нить ее ору­жи­ем и вой­ска­ми и пре­дать опу­сто­ше­нию самый Кар­фа­ген, при­ла­гал все уси­лия к тому, чтобы увлечь народ сво­им пла­ном, — вот тут Фабий, запу­ги­вая город, кото­рый, по его убеж­де­нию, шел вслед за моло­дым и без­рас­суд­ным чело­ве­ком навстре­чу вели­чай­шей, смер­тель­ной опас­но­сти, и сло­вом и делом ста­рал­ся отвра­тить сограж­дан от реше­ния, к кое­му они скло­ня­лись. Сенат ему уда­лось убедить, но народ счи­тал, что Фабий про­ти­вит­ся начи­на­ни­ям Сци­пи­о­на, завидуя его уда­чам и стра­шась, как бы тот не совер­шил вели­ко­го и бли­ста­тель­но­го подви­га — не кон­чил вой­ну вовсе или хотя бы не изгнал ее из пре­де­лов Ита­лии: ведь в таком слу­чае каж­до­му станет ясно, что сам Фабий, кото­рый за столь­ко лет не мог добить­ся реши­тель­ной победы, дей­ст­во­вал вяло и лени­во.

Похо­же на то, что вна­ча­ле Фабия побуж­да­ли к сопро­тив­ле­нию край­няя осто­рож­ность и осмот­ри­тель­ность, боязнь опас­но­сти, кото­рая каза­лась ему очень гроз­ной, но затем, все боль­ше напря­гая силы и захо­дя все даль­ше, он руко­во­дил­ся уже често­лю­би­ем. Стре­мясь поме­шать воз­вы­ше­нию Сци­пи­о­на, он даже уго­ва­ри­вал Крас­са, това­ри­ща Сци­пи­о­на по долж­но­сти, не усту­пать ему поста глав­но­ко­ман­дую­ще­го, но само­му пере­пра­вить­ся за море и пой­ти на Кар­фа­ген. Мало того, его ста­ра­ни­я­ми Сци­пи­он не полу­чил денег на воен­ные рас­хо­ды и, вынуж­ден­ный добы­вать их, как уме­ет, обра­тил­ся за помо­щью к этрус­ским горо­дам, питав­шим к нему осо­бое рас­по­ло­же­ние. Крас­са же удер­жа­ла в Риме преж­де все­го соб­ст­вен­ная нату­ра — мяг­кая, спо­кой­ная и менее все­го воин­ст­вен­ная, а затем обя­зан­но­сти вер­хов­но­го жре­ца.

26. Тогда Фабий обру­шил­ся на Сци­пи­о­на с дру­гой сто­ро­ны: он удер­жи­вал и отго­ва­ри­вал моло­дых людей, желав­ших отпра­вить­ся в поход, кри­чал в сена­те и Народ­ном собра­нии, что Сци­пи­он не про­сто бежит от Ган­ни­ба­ла, но уво­зит из Ита­лии всю остав­шу­ю­ся у Рима силу, в свое­ко­рыст­ных целях соблаз­няя моло­дежь пусты­ми надеж­да­ми и побуж­дая бро­сить на про­из­вол судь­бы роди­те­лей, жен и оте­че­ство, у ворот кото­ро­го сто­ит победо­нос­ный, неодо­ли­мый враг. Сво­и­ми реча­ми он запу­гал рим­лян до такой сте­пе­ни, что они поста­но­ви­ли отдать под нача­ло Сци­пи­о­ну лишь вой­ско, нахо­див­ше­е­ся в Сици­лии, да еще поз­во­ли­ли ему взять с собою три­ста дока­зав­ших свою пре­дан­ность вои­нов из чис­ла слу­жив­ших в Испа­нии.

До тех пор каза­лось, что все дей­ст­вия Фабия выте­ка­ют из осо­бен­но­стей его нату­ры. Но когда Сци­пи­он выса­дил­ся в Афри­ке и сра­зу же в Рим поле­те­ли вести о его уди­ви­тель­ных подви­гах, о вели­чии и блес­ке его побед, а вслед за мол­вою, под­твер­ждая ее, при­бы­ла огром­ная добы­ча и плен­ный нуми­дий­ский царь16, когда в один день были сожже­ны дотла два лаге­ря и пожар погу­бил нема­ло вра­же­ских сол­дат, нема­ло коней и ору­жия, когда из Кар­фа­ге­на выеха­ли послы к Ган­ни­ба­лу про­сить его, чтобы он оста­вил свои неис­пол­нив­ши­е­ся и неис­пол­ни­мые надеж­ды и подал помощь оте­че­ству, а в Риме имя Сци­пи­о­на было у всех на устах, — даже тогда Фабий не удер­жал­ся и пред­ло­жил сме­нить коман­дую­ще­го, хотя не мог при­ве­сти ника­ких осно­ва­ний и толь­ко сослал­ся на обще­при­ня­тое мне­ние, что, мол, небез­опас­но в делах боль­шой важ­но­сти пола­гать­ся на уда­чу одно­го чело­ве­ка, ибо труд­но себе пред­ста­вить, чтобы сча­стье посто­ян­но улы­ба­лось одно­му и тому же. Но на этот раз народ выслу­шал его с воз­му­ще­ни­ем: гово­ри­ли, что он про­сто вор­чун и завист­ник или же от ста­ро­сти рас­те­рял все свое муже­ство, изве­рил­ся во всех надеж­дах и пото­му дро­жит перед Ган­ни­ба­лом боль­ше, чем сле­ду­ет. И вер­но: Ган­ни­бал со сво­им вой­ском уже отплыл из Ита­лии, а Фабий все еще ста­рал­ся омра­чить радость сограж­дан и поко­ле­бать их уве­рен­ность в себе, твер­дя, что как раз теперь государ­ство стре­ми­тель­но летит навстре­чу опас­но­сти и поло­же­ние его в выс­шей сте­пе­ни нена­деж­но. Ведь в Афри­ке, гово­рил он, под сте­на­ми Кар­фа­ге­на, Ган­ни­бал будет сра­жать­ся еще оже­сто­чен­нее и Сци­пи­о­ну пред­сто­ит встре­ча с вои­на­ми, на руках у кото­рых еще не высох­ла кровь мно­го­чис­лен­ных пол­ко­вод­цев — дик­та­то­ров и кон­су­лов. В кон­це кон­цов он добил­ся сво­его: город сно­ва при­шел в смя­те­ние и, хотя вой­на была пере­не­се­на в Афри­ку, пове­рил, что беда под­сту­пи­ла к Риму бли­же преж­не­го.

27. Но ско­ро Сци­пи­он раз­бил в сра­же­нии и само­го Ган­ни­ба­ла, низ­верг и рас­топ­тал гор­ды­ню поко­рив­ше­го­ся Кар­фа­ге­на, при­не­ся сограж­да­нам радость, пре­взо­шед­шую все ожи­да­ния, и поис­ти­не


Он город, бурей потря­сен­ный, вновь воз­двиг17.

Фабий Мак­сим не дожил, одна­ко, до кон­ца вой­ны и уже не услы­шал о пора­же­нии Ган­ни­ба­ла, не увидел вели­ко­го и неко­ле­би­мо­го бла­го­по­лу­чия сво­его оте­че­ства: око­ло того вре­ме­ни, когда Ган­ни­бал поки­нул Ита­лию, он забо­лел и умер.

Эпа­ми­нон­да фиван­цы похо­ро­ни­ли на обще­ст­вен­ный счет — в такой бед­но­сти он скон­чал­ся (гово­рят, что в доме умер­ше­го не нашли ниче­го, кро­ме желез­но­го вер­те­ла). Погре­бе­ние Фабия не было при­ня­то на счет государ­ства, но каж­дый из рим­лян част­ным обра­зом при­нес ему самую мел­кую монет­ку — не вспо­мо­ще­ст­во­ва­ние неиму­ще­му, но взнос на похо­ро­ны отца наро­да, так что и по смер­ти этот чело­век стя­жал почет и сла­ву, достой­ные его жиз­ни.

[Сопо­став­ле­ние]

28 [1]. Тако­вы собы­тия жиз­ни того и дру­го­го. Оба оста­ви­ли мно­го заме­ча­тель­ных при­ме­ров граж­дан­ской и воин­ской доб­ле­сти, но, гово­ря о воен­ных заслу­гах, преж­де все­го сле­ду­ет заме­тить, что Перикл сто­ял у вла­сти в ту пору, когда афин­ский народ нахо­дил­ся на вер­шине бла­го­ден­ст­вия и могу­ще­ства, а пото­му в неиз­мен­ных уда­чах Перик­ла и пол­ной сво­бо­де его от оши­бок мож­но, пожа­луй, видеть след­ст­вие счаст­ли­вой судь­бы и мощи все­го государ­ства в целом, меж тем как дея­тель­ность Фабия, при­няв­ше­го на себя руко­вод­ство в самое тяже­лое и бед­ст­вен­ное для Рима вре­мя, не обес­пе­чи­ла горо­ду пол­ной без­опас­но­сти, но лишь улуч­ши­ла его поло­же­ние. После успе­хов Кимо­на, тро­фе­ев, воз­двиг­ну­тых Миро­нидом и Лео­кра­том, вели­ких и мно­го­чис­лен­ных побед Тол­мида, Перикл полу­чил в управ­ле­ние город, кото­рый боль­ше нуж­дал­ся в устро­и­те­ле празд­неств, чем в пол­ко­вод­це — заво­е­ва­те­ле или защит­ни­ке. Фабий, перед гла­за­ми кото­ро­го были мно­го­чис­лен­ные пора­же­ния и частое бег­ство, смерть мно­гих глав­но­ко­ман­дую­щих, озе­ра, рав­ни­ны и леса, зава­лен­ные уби­ты­ми, реки, теку­щие кро­вью и несу­щие на вол­нах сво­их тру­пы вплоть до само­го моря, — сам сохра­няя муже­ство, при­шел на помощь государ­ству, стал ему надеж­ной опо­рой и не дал преж­ним про­ма­хам и ошиб­кам окон­ча­тель­но увлечь его в без­дну. Прав­да, мне могут ска­зать, что не столь труд­но твер­до пра­вить государ­ст­вом, кото­рое уни­же­но бед­ст­ви­я­ми и в силу необ­хо­ди­мо­сти послуш­но вни­ма­ет разум­ным настав­ле­ни­ям, сколь нало­жить узду на дер­зость и наг­лость наро­да, без­мер­но чва­ня­ще­го­ся сво­им сча­стьем. А ведь таким-то имен­но обра­зом и власт­во­вал Перикл над афи­ня­на­ми! И все же тяжесть и мно­го­чис­лен­ность обру­шив­ших­ся на рим­лян несча­стий дока­зы­ва­ют, что под­лин­но велик, под­лин­но могуч духом был Фабий Мак­сим, кото­рый, невзи­рая ни на что, не сму­тил­ся и не оста­вил сво­их пла­нов.

29 [2]. Само­су, захва­чен­но­му Пери­к­лом, мож­но про­ти­во­по­ста­вить взя­тие Тарен­та, Эвбее, кля­нусь Зев­сом, — кам­пан­ские горо­да (кро­ме самой Капуи, кото­рой овла­де­ли кон­су­лы Фуль­вий и Аппий). В откры­том бою Фабий, по-види­мо­му, одер­жал победу толь­ко раз — ту, за кото­рую полу­чил свой пер­вый три­умф. Перикл же девя­ти­крат­но воз­дви­гал тро­фей, одоле­вая вра­гов на суше и на море. Но сре­ди подви­гов Перик­ла нет рав­но­го тому, кото­рый совер­шил Фабий, вырвав Мину­ция из ког­тей Ган­ни­ба­ла и спас­ши целое рим­ское вой­ско, — пре­крас­ное дея­ние, свиде­тель­ст­ву­ю­щее разом и о муже­стве, и о муд­ро­сти, и о доб­ро­те. Зато и сре­ди оши­бок Перик­ла нет рав­ной той, какую допу­стил Фабий, введен­ный в заблуж­де­ние Ган­ни­ба­ло­вой хит­ро­стью с коро­ва­ми, когда, захва­тив вра­га в уще­лье, — кар­фа­ге­няне забре­ли туда сами, по счаст­ли­вой для рим­лян слу­чай­но­сти, — он ночью дал ему уйти, не раз­га­дав обма­на, а днем в свою оче­редь под­верг­ся напа­де­нию и был раз­бит тем, кого, каза­лось бы, уже дер­жал в руках, но кто упредил его, пре­взой­дя в про­вор­стве.

Хоро­ше­му пол­ко­вод­цу при­су­ще не толь­ко пра­виль­но поль­зо­вать­ся сло­жив­ши­ми­ся обсто­я­тель­ства­ми, но и вер­но судить о буду­щем — и вой­на для афи­нян завер­ши­лась точ­но так, как пред­видел и пред­ска­зы­вал Перикл: вме­ши­ва­ясь во мно­же­ство чужих дел, они себя погу­би­ли. Напро­тив, рим­ляне, не послу­шав­шись Фабия и послав Сци­пи­о­на на Кар­фа­ген, одер­жа­ли пол­ную победу не мило­стью судь­бы, но муд­ро­стью и храб­ро­стью пол­ко­во­д­ца, несмот­ря на сопро­тив­ле­ние непри­я­те­ля. Итак, в пер­вом слу­чае несча­стья оте­че­ства под­твер­ди­ли правоту одно­го, во вто­ром — успе­хи сограж­дан пока­за­ли, как был далек от исти­ны дру­гой. А меж­ду тем, попа­дет ли пол­ко­во­дец неждан­но в беду или упу­стит по сво­ей недо­вер­чи­во­сти счаст­ли­вый слу­чай — ошиб­ка и вина его рав­но вели­ки, ибо, по-види­мо­му, и дер­зость и робость име­ют один источ­ник — неведе­ние, неосве­дом­лен­ность. Вот и все о рат­ном искус­стве.

30 [3]. Теперь о государ­ст­вен­ных делах. Глав­ное обви­не­ние про­тив Перик­ла — это вой­на: утвер­жда­ют, что он был ее винов­ни­ком, так как ни в чем не желал усту­пить спар­тан­цам. Впро­чем, я пола­гаю, что и Фабий Мак­сим не усту­пил бы кар­фа­ге­ня­нам, но муже­ст­вен­но, не стра­шась опас­но­стей борол­ся за пер­вен­ство. А вот мяг­кость и снис­хо­ди­тель­ность Фабия к Мину­цию обли­ча­ет жесто­кость Перик­ла в борь­бе про­тив Кимо­на и Фукидида: этих бла­го­род­ных людей, при­вер­жен­цев ари­сто­кра­тии, он под­верг ост­ра­киз­му и отпра­вил в изгна­ние. Силы и вла­сти у Перик­ла было боль­ше, чем у Фабия. Поэто­му он не допус­кал, чтобы кто-либо из стра­те­гов сво­им невер­ным реше­ни­ем при­чи­нил вред государ­ству; один лишь Тол­мид ускольз­нул, вырвал­ся из-под его над­зо­ра и потер­пел неуда­чу в борь­бе с бео­тий­ца­ми, а все про­чие неиз­мен­но при­со­еди­ня­лись к его мне­нию и сооб­ра­зо­вы­ва­лись с его наме­ре­ни­я­ми — так вели­ка была сила Перик­ла. Фабий усту­па­ет ему в том отно­ше­нии, что, сам хра­ня осто­рож­ность и избе­гая оши­бок, не мог поме­шать оши­бать­ся дру­гим. Нико­гда бы рим­ляне не испы­та­ли столь жесто­ких бед­ст­вий, если бы Фабий у них обла­дал такою же вла­стью, как Перикл у афи­нян. Бла­го­род­ное нес­тя­жа­тель­ство Перикл дока­зал, не при­няв денег, кото­рые ему дава­ли, а Фабий — ока­зав щед­рую помощь нуж­даю­щим­ся, когда выку­пил плен­ных на свои соб­ст­вен­ные сред­ства (прав­да, рас­ход был не так уж велик — все­го око­ло шести талан­тов). Пожа­луй, и не счесть, сколь­ко воз­мож­но­стей пожи­вить­ся за счет союз­ни­ков и царей пре­до­став­ля­ло Пери­к­лу его поло­же­ние, но он остал­ся непод­ку­пен, ни разу не запят­нал себя взят­кой.

Нако­нец, если гово­рить о раз­ме­рах работ и о вели­ко­ле­пии хра­мов и дру­гих зда­ний, кото­ры­ми Перикл укра­сил Афи­ны, то все, выстро­ен­ное в Риме до Цеза­рей, даже срав­не­ния с ними не заслу­жи­ва­ет: вели­ча­вая пыш­ность этих соору­же­ний бес­спор­но дает им пра­во на пер­вое место.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1ста­ли Фаби­я­ми. — Плу­тар­хов­ская эти­мо­ло­гия фан­та­стич­на; уже в древ­но­сти выска­зы­ва­лось более веро­ят­ное пред­по­ло­же­ние, что эта фами­лия про­ис­хо­дит от fa­ba, «боб» (ср. Циц., 1).
  • 2похва­ла сыну… — Тоже Кв. Фабию, кон­су­лу 213 г., вое­вав­ше­му в южной Ита­лии (см. ниже, гл. 24).
  • 3два­дцать четы­ре лик­то­ра — сви­та, поло­жен­ная дик­та­то­ру, ср. Поп., прим. 11.
  • 4Кон­сул — вто­рым кон­су­лом 217 г. был Гн. Сер­ви­лий Гемин, но с избра­ни­ем дик­та­то­ра пол­но­мо­чия всех про­чих долж­ност­ных лиц (кро­ме народ­ных три­бу­нов) пре­кра­ща­лись.
  • 5про­ро­че­ских книг… Сивил­ли­ны — см.: Поп., 25; Сивил­ли­ны кни­ги хра­ни­лись под над­зо­ром 10 (потом 15) жре­цов, и обра­ща­лись к ним толь­ко в самые труд­ные мину­ты.
  • 6Могу­ще­ство тро­и­цы… — подоб­ная вуль­гар­но-пифа­го­ров­ская мисти­ка чисел была смо­ло­ду близ­ка пла­то­ни­ку-Плу­тар­ху.
  • 7Ман­лий Торк­ват — кон­сул 340 г., при­ка­зал каз­нить сво­его сына, кото­рый вопре­ки рас­по­ря­же­нию кон­су­ла-отца вышел на бой с лати­ня­на­ми и убил в поедин­ке вра­га.
  • 8Нуми­дий­цы — из них пре­иму­ще­ст­вен­но состо­я­ла кон­ни­ца Ган­ни­ба­ла.
  • 9Знач­ки — орлы на древ­ках, бое­вые зна­ме­на леги­о­нов. Бит­ва про­изо­шла близ Кази­ли­на, где зани­мал пози­ции Фабий Мак­сим.
  • 10по сло­ву Эври­пида — Из неиз­вест­ной тра­гедии.
  • 11празд­ник в честь Цере­ры… — 13 сен­тяб­ря (216 г.): в этом празд­ни­ке запре­ща­лось при­ни­мать уча­стие тем, кто был в тра­у­ре (Ливий, XXII, 56).
  • 12в его жиз­не­опи­са­нии… — Марц., 9.
  • 13каж­дый из них был кон­су­лом пять раз… — Фабий был кон­су­лом в 233, 228, 215, 214, 209 гг., Мар­целл — в 222, 215, 214, 210, 208 гг.
  • 14в его жиз­не­опи­са­нии… — Марц., 21.
  • 15Пра­дед Фабия — упо­мя­ну­тый выше (гл. 1) Кв. Фабий Мак­сим Рул­ли­ан, кон­сул 322, 310, 308, 297, 295 гг., три­ум­фа­тор 309 и 295 г.; сын его Кв. Фабий Мак­сим Гур­гит был кон­су­лом 292 г.
  • 16Нуми­дий­ский царь — Сифак, взя­тый в плен в 203 г.
  • 17Он город бурей потря­сен­ный, вновь воз­двиг. — Софокл, Анти­го­на, 163.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364004413 1364004421 1364004423 1439001100 1439001200 1439001300