Сравнительные жизнеописания

Фабий Максим

1. Таков Перикл в его поступ­ках, достой­ных упо­ми­на­ния; изло­жив их, пере­хо­дим к рас­ска­зу о Фабии.

Какая-то ним­фа (или, по дру­гим сооб­ще­ни­ям, смерт­ная жен­щи­на из тех мест), соче­тав­шись на бере­гу реки Тиб­ра с Герак­лом, про­из­ве­ла на свет сына, Фабия, кото­рый сде­лал­ся осно­ва­те­лем мно­го­чис­лен­но­го и про­слав­лен­но­го в Риме рода Фаби­ев. Неко­то­рые утвер­жда­ют, буд­то пер­вые в этом роду лови­ли диких зве­рей с помо­щью рвов и пото­му в древ­но­сти име­но­ва­лись Фоди­я­ми (ведь еще и теперь рвы у рим­лян назы­ва­ют­ся «фос­сы» [fos­sa], а рыть — по-латы­ни «фоде­ре» [fo­de­re]). С тече­ни­ем вре­ме­ни про­из­но­ше­ние двух зву­ков изме­ни­лось, и Фодии ста­ли Фаби­я­ми¹.

Этот дом дал мно­го зна­ме­ни­тых людей; сре­ди них самым вели­ким был Рулл, по этой при­чине про­зван­ный рим­ля­на­ми Мак­си­мом, то есть «Вели­чай­шим»; Фабий Мак­сим, о кото­ром мы пишем, — его пото­мок в чет­вер­том колене. Сам он носил про­зви­ще Верру­ко­за — по одно­му телес­но­му изъ­я­ну: над верх­ней губой у него была малень­кая боро­дав­ка [ver­ru­ca]. Дру­гое про­зви­ще — Ови­ку­ла, что зна­чит «Овеч­ка», ему дали еще в дет­стве за крот­кий нрав и нето­роп­ли­вость. Спо­кой­ный, мол­ча­ли­вый, он был чрез­вы­чай­но уме­рен и осто­ро­жен в удо­воль­ст­ви­ях, свой­ст­вен­ных дет­ско­му воз­рас­ту, мед­лен­но и с боль­шим трудом усва­и­вал то, чему его учи­ли, лег­ко усту­пал това­ри­щам и под­чи­нял­ся им, и пото­му людям посто­рон­ним вну­шал подо­зре­ния в вяло­сти и тупо­сти, и лишь немно­гие уга­ды­ва­ли в его нату­ре глу­би­ну, непо­ко­ле­би­мость и вели­чие духа — одним сло­вом, нечто льви­ное. Но вско­ре, побуж­ден­ный обсто­я­тель­ства­ми, он дока­зал всем, что мни­мая его без­де­я­тель­ность гово­рит о непо­д­власт­но­сти стра­стям, осто­рож­ность — о бла­го­ра­зу­мии, а недо­ста­точ­ная быст­ро­та и подвиж­ность — о неиз­мен­ном, надеж­ней­шем посто­ян­стве.

Видя, что рим­ское государ­ство сто­ит на поро­ге вели­ких свер­ше­ний и мно­го­чис­лен­ных войн, он гото­вил к воен­ным трудам свое тело, слов­но полу­чен­ный от при­ро­ды доспех, и в пол­ном соот­вет­ст­вии с той жиз­нью, какую ему пред­сто­я­ло про­жить, ста­рал­ся пре­вра­тить речь в орудие для убеж­де­ния тол­пы. Ора­тор­ско­му даро­ва­нию Фабия были свой­ст­вен­ны не при­кра­сы, не пустые деше­вые при­ман­ки, но упор­но про­ти­вя­щий­ся чужо­му воздей­ст­вию здра­вый смысл, отто­чен­ность и глу­би­на изре­че­ний, как гово­рят, более все­го сход­ных с Фукидидо­вы­ми. Сохра­ни­лась одна из речей Фабия к наро­ду — похва­ла сыну², зани­мав­ше­му долж­ность кон­су­ла и вско­ре после это­го скон­чав­ше­му­ся.

2. Из пяти кон­сульств само­го Фабия пер­вое было озна­ме­но­ва­но три­ум­фом над лигу­рий­ца­ми. Раз­би­тые в сра­же­нии, поне­ся боль­шие поте­ри, они были отбро­ше­ны в глу­би­ну Аль­пий­ских гор и пере­ста­ли тре­во­жить погра­нич­ные обла­сти Ита­лии набе­га­ми и раз­бо­я­ми.

Когда Ган­ни­бал вторг­ся в Ита­лию, одер­жал первую победу при реке Тре­бии и дви­нул­ся через Этру­рию, опу­сто­шая стра­ну и при­во­дя Рим в ужас и смя­те­ние, и одно­вре­мен­но рас­про­стра­ни­лись слу­хи о мно­гих зна­ме­ни­ях (не толь­ко о при­выч­ных рим­ля­нам гро­мах и мол­ни­ях, но и пора­зи­тель­ных, дото­ле не слы­хан­ных явле­ни­ях — рас­ска­зы­ва­ли, буд­то щиты вдруг сами собой сде­ла­лись влаж­ны­ми от кро­ви, буд­то близ Антия жали кро­ва­вую жат­ву, буд­то свер­ху пада­ли рас­ка­лен­ные, пылаю­щие кам­ни, а над Фале­ри­я­ми небо раз­верз­лось и оттуда посы­па­лось и рас­се­я­лось по зем­ле мно­же­ство таб­ли­чек, на одной из кото­рых было напи­са­но: «Марс потря­са­ет ору­жи­ем»), кон­су­ла Гая Фла­ми­ния, от при­ро­ды горя­че­го и често­лю­би­во­го, гор­див­ше­го­ся бле­стя­щим успе­хом, кото­ро­го он перед тем совер­шен­но неожи­дан­но достиг, всту­пив­ши, несмот­ря на при­каз сена­та и сопро­тив­ле­ние това­ри­ща по долж­но­сти, в бой с гал­ла­ми и нане­ся им пора­же­ние, — Гая Фла­ми­ния все это нима­ло не обра­зу­ми­ло.

Вско­лых­нув­шие тол­пу зна­ме­ния не очень сму­ти­ли и Фабия, — слиш­ком уж они каза­лись неве­ро­ят­ны­ми, — но, узнав, как мало­чис­лен­ны вра­ги и как жесто­ко стес­не­ны они в денеж­ных сред­ствах, он сове­то­вал воз­дер­жать­ся от сра­же­ния с чело­ве­ком, зака­лив­шим свое вой­ско во мно­гих бит­вах, а луч­ше послать помощь союз­ни­кам, креп­че дер­жать в руках горо­да и пре­до­ста­вить силам Ган­ни­ба­ла иссяк­нуть самим по себе, как посте­пен­но уга­са­ет едва тле­ю­щий ого­нек.

3. Одна­ко пере­убедить Фла­ми­ния Фабий не смог. Заявив, что он не под­пу­стит непри­я­те­ля к воротам Рима и не наме­рен, подоб­но древ­не­му Камил­лу, вести сра­же­ние за город в его сте­нах, Фла­ми­ний при­ка­зал воен­ным три­бу­нам выво­дить вой­ска, а сам вско­чил на коня, как вдруг конь без вся­кой види­мой при­чи­ны испу­гал­ся, задро­жал и сбро­сил кон­су­ла, кото­рый, падая, уда­рил­ся голо­вой, но от преж­не­го реше­ния не отсту­пил­ся: сле­дуя сво­е­му пла­ну, он дви­нул­ся навстре­чу Ган­ни­ба­лу и выстро­ил рим­лян в бое­вом поряд­ке у Тра­зи­мен­ско­го озе­ра в Этру­рии. Когда вои­ны уже сошлись вру­ко­паш­ную, в самый раз­гар бит­вы, слу­чи­лось зем­ле­тря­се­ние, кото­рое раз­ру­ши­ло горо­да, изме­ни­ло тече­ние рек и избо­розди­ло тре­щи­на­ми под­но­жья скал. Но, несмот­ря на силу это­го явле­ния, реши­тель­но никто из сра­жаю­щих­ся его не заме­тил. Фла­ми­ний, про­явив­ший и доб­лесть и силу, пал, а вокруг него — луч­шая часть вой­ска. Осталь­ные обра­ти­лись в бег­ство, нача­лась сви­ре­пая рез­ня, пят­на­дцать тысяч было пере­би­то и столь­ко же взя­то в плен. Из ува­же­ния к храб­ро­сти Фла­ми­ния Ган­ни­бал хотел разыс­кать и с поче­том похо­ро­нить тело, но его не нашли сре­ди мерт­вых, и вооб­ще неиз­вест­но, как оно исчез­ло.

О пора­же­нии при Тре­бии ни кон­сул, писав­ший доне­се­ние в Рим, ни гонец, послан­ный с этим доне­се­ни­ем, пря­мо не сооб­щи­ли — оба лга­ли, буд­то одер­жа­на победа, хотя и сомни­тель­ная, нена­деж­ная. На этот раз едва толь­ко пре­тор Пом­по­ний узнал о слу­чив­шем­ся, он немед­лен­но созвал народ на собра­ние и без вся­ких оби­ня­ков и око­лич­но­стей ска­зал: «Рим­ляне, мы про­иг­ра­ли важ­ное и боль­шое сра­же­ние, вой­ско погиб­ло, кон­сул Фла­ми­ний убит. Поду­май­те о сво­ем спа­се­нии и без­опас­но­сти». Сло­ва пре­то­ра, слов­но хлест­нув­ший по морю шквал, вско­лых­ну­ли весь город, спер­ва никто не в силах был собрать­ся с мыс­ля­ми, но под конец все сошлись на том, что обсто­я­тель­ства тре­бу­ют неогра­ни­чен­но­го еди­но­вла­стия (рим­ляне назы­ва­ют его «дик­та­ту­рой») и чело­ве­ка, кото­рый твер­до и бес­страш­но возь­мет в руки эту власть, а таков, по все­об­ще­му мне­нию, был один толь­ко Фабий Мак­сим: лишь его здра­во­мыс­лие и нрав­ст­вен­ная без­упреч­ность соот­вет­ст­во­ва­ли вели­чию долж­но­сти дик­та­то­ра; с дру­гой сто­ро­ны, он был в том воз­расте, когда телес­ные силы еще отве­ча­ют вына­ши­вае­мым в душе пла­нам и с бла­го­ра­зу­ми­ем соеди­не­на отва­га.

4. После того, как реше­ние было при­ня­то и Фабий, назна­чен­ный дик­та­то­ром, в свою оче­редь назна­чил началь­ни­ком кон­ни­цы Мар­ка Мину­ция, он преж­де все­го попро­сил у сена­та доз­во­ле­ния ездить вер­хом во вре­мя воен­ных дей­ст­вий. Каким-то древним зако­ном это воз­бра­ня­лось: то ли рим­ляне глав­ную свою силу пола­га­ли в пехо­те и пото­му счи­та­ли, что пол­ко­во­дец дол­жен оста­вать­ся в пешем строю и не покидать его, то ли, посколь­ку во всем про­чем дик­та­тор­ская власть столь огром­на и рав­на цар­ской, они жела­ли, чтобы хоть в этом про­яв­ля­лась зави­си­мость дик­та­то­ра от наро­да. Во вся­ком слу­чае Фабий был наме­рен сра­зу же пока­зать наро­ду вели­чие и досто­ин­ство сво­ей вла­сти, дабы обес­пе­чить себе бес­пре­ко­слов­ное пови­но­ве­ние сограж­дан, и вышел в сопро­вож­де­нии два­дца­ти четы­рех лик­то­ров³. Ему навстре­чу напра­вил­ся остав­ший­ся в живых кон­сул⁴, но Фабий через слу­жи­те­ля при­ка­зал ему рас­пу­стить сво­их лик­то­ров, сло­жить с себя зна­ки кон­суль­ско­го досто­ин­ства и явить­ся к дик­та­то­ру част­ным обра­зом.

Потом он воздал долж­ное богам, как нель­зя луч­ше при­сту­пая к испол­не­нию сво­их обя­зан­но­стей: он вну­шал наро­ду, что при­чи­на неуда­чи — не тру­сость вои­нов, а нера­ди­вое, пре­не­бре­жи­тель­ное отно­ше­ние пол­ко­во­д­ца к боже­ству, при­зы­вал не стра­шить­ся про­тив­ни­ка, но уми­ло­сти­вить и почтить богов и при этом не суе­ве­рие все­лял в души, но храб­рость и доб­лесть укреп­лял бла­го­че­сти­ем, доб­ры­ми надеж­да­ми на богов изго­няя и ослаб­ляя страх перед вра­га­ми. Тогда же обра­ти­лись и ко мно­гим из тай­ных про­ро­че­ских книг, назы­вае­мых Сивил­ли­ны­ми⁵, и ока­за­лось, как гово­рят, что неко­то­рые содер­жа­щи­е­ся в них про­ри­ца­ния сов­па­ли с собы­ти­я­ми и дела­ми тех дней. Про­чи­тан­ное в этих кни­гах не мог­ло быть поведа­но нико­му, но дик­та­тор, вый­дя к тол­пе, дал богам обет при­не­сти им в жерт­ву весь при­плод коз, сви­ней, овец и коров, кото­рый вскор­мят к кон­цу вес­ны горы, рав­ни­ны, луга и паст­би­ща Ита­лии, и устро­ить муси­че­ские и дра­ма­ти­че­ские состя­за­ния, употре­бив на это три­ста трид­цать три тыся­чи сестер­ци­ев и три­ста трид­цать три с третью дена­рия (это состав­ля­ет в целом восемь­де­сят три тыся­чи пять­сот восемь­де­сят три драх­мы и два обо­ла). Поче­му сум­ма была опре­де­ле­на с такой точ­но­стью, ска­зать труд­но; раз­ве что захо­те­ли про­сла­вить могу­ще­ство тро­и­цы⁶ — чис­ла совер­шен­но­го по сво­ей при­ро­де: пер­вое сре­ди нечет­ных, оно заклю­ча­ет в себе нача­ло мно­же­ст­вен­но­сти, а так­же пер­воот­ли­чия и пер­во­ос­но­вы вся­ко­го чис­ла вооб­ще, сме­ши­вая их и строй­но соче­тая друг с дру­гом.

5. Итак, устре­мив помыш­ле­ния наро­да к богам, Фабий вну­шил ему веру в буду­щее, сам же все­це­ло пола­гал­ся на себя одно­го в твер­дой надеж­де, что бог дару­ет успех лишь доб­ле­сти и бла­го­ра­зу­мию. Он дви­нул­ся про­тив Ган­ни­ба­ла, но не для того, чтобы дать ему решаю­щее сра­же­ние, а чтобы испод­воль исто­щить его и сло­мить, про­ти­во­по­ста­вив силе вре­мя, скудо­сти — изоби­лие, мало­чис­лен­но­сти — мно­го­люд­ность. Поэто­му он неиз­мен­но раз­би­вал лагерь на высотах, вне дося­гае­мо­сти для вра­же­ской кон­ни­цы, не дви­гал­ся, пока оста­вал­ся на месте непри­я­тель, а когда тот пус­кал­ся в путь, шел в обход через горы, то и дело пока­зы­ва­ясь на рас­сто­я­нии доста­точ­но дале­ком, чтобы не всту­пать в бой вопре­ки сво­е­му наме­ре­нию, но доста­точ­но близ­ком, чтобы самим сво­им про­мед­ле­ни­ем дер­жать про­тив­ни­ка в посто­ян­ном стра­хе перед бит­вой. Одна­ко бес­ко­неч­ные оттяж­ки и отсроч­ки вызы­ва­ли все­об­щее пре­зре­ние: Фабия не толь­ко поно­си­ли в соб­ст­вен­ном лаге­ре, но даже вра­ги счи­та­ли его тру­сом и никуда не год­ным пол­ко­вод­цем.

Лишь один чело­век судил по-ино­му, и это был Ган­ни­бал. Толь­ко он один раз­га­дал искус­ный замы­сел Фабия и его план веде­ния вой­ны и, пони­мая, что любы­ми сред­ства­ми — хит­ро­стью или силой — нуж­но заста­вить его при­нять бой (ибо в про­тив­ном слу­чае кар­фа­ге­няне погиб­ли, посколь­ку то, в чем они силь­нее, — их ору­жие, — оста­ет­ся без употреб­ле­ния, то же, в чем они усту­па­ют непри­я­те­лю, — люди и каз­на, — тает и рас­тра­чи­ва­ет­ся впу­стую), пере­про­бо­вал все воен­ные улов­ки и при­е­мы, точ­но опыт­ный борец, пытаю­щий­ся нащу­пать сла­бое место про­тив­ни­ка; он напа­дал на Фабия, тре­во­жил его, вынуж­дал часто менять пози­цию, ста­ра­ясь, чтобы тот в кон­це кон­цов забыл об осто­рож­но­сти.

Фабий, уве­рен­ный в пре­иму­ще­ствах сво­его обра­за дей­ст­вий, твер­до сто­ял на сво­ем, но ему не давал покоя началь­ник кон­ни­цы Мину­ций, кото­рый совер­шен­но некста­ти рвал­ся в сра­же­ние, дер­жал себя само­уве­рен­но и наг­ло и в погоне за бла­го­склон­но­стью вои­нов напол­нял их души сума­сброд­ной горяч­но­стью и пусты­ми надеж­да­ми. Его при­вер­жен­цы с пре­зре­ни­ем и издев­кой зва­ли Фабия «Ган­ни­ба­ло­вым дядь­кой», Мину­ция же про­воз­гла­ша­ли вели­ким чело­ве­ком и достой­ным Рима пол­ко­вод­цем. Послед­ний, еще силь­нее возо­мнив о себе и воз­гор­див­шись, стал насме­хать­ся над лагер­ны­ми сто­ян­ка­ми на высотах, гово­ря, что дик­та­тор непре­стан­но печет­ся о том, чтобы его под­чи­нен­ным было получ­ше вид­но, как жгут и опу­сто­ша­ют Ита­лию, и осве­дом­лял­ся у дру­зей Фабия, не пото­му ли коман­дую­щий ста­ра­ет­ся под­нять вой­ско в небе­са, что про­стил­ся с надеж­дой удер­жать за собой зем­лю. Или, может, он хочет ускольз­нуть от вра­гов, укрыв­шись за туча­ми и обла­ка­ми? Когда дру­зья рас­ска­за­ли об этом Фабию и сове­то­ва­ли пой­ти навстре­чу опас­но­сти, чтобы пре­сечь дур­ную мол­ву, он отве­чал: «Я ока­зал­ся бы еще боль­шим тру­сом, чем меня счи­та­ют теперь, если бы, испу­гав­шись насме­шек и хулы, изме­нил сво­е­му реше­нию. В стра­хе за оте­че­ство нет ниче­го позор­но­го, а сму­щать­ся люд­ским мне­ни­ем, кле­ве­тою и бра­нью — недо­стой­но мужа, обле­чен­но­го такою вла­стью, если он не наме­рен сде­лать­ся рабом тех, кем ему над­ле­жит пра­вить и повеле­вать, невзи­рая на их заблуж­де­ния».

6. Вско­ре после это­го Ган­ни­бал допу­стил гру­бую ошиб­ку. Чтобы подаль­ше ото­рвать­ся от Фабия и вый­ти на рав­ни­ну, где было мно­го кор­ма для коней, он при­ка­зал про­вод­ни­кам сра­зу после обеда вести вой­ско к Кази­ну. Не разо­брав как сле­ду­ет из-за его чуже­зем­но­го выго­во­ра сло­во «Казин», про­вод­ни­ки напра­ви­лись к гра­ни­цам Кам­па­нии, к горо­ду Кази­ли­ну, разде­лен­но­му посредине рекою, кото­рую рим­ляне назы­ва­ют Вол­турн. Эта мест­ность со всех сто­рон окру­же­на гора­ми; к морю сбе­га­ет доли­на, в кото­рой после раз­ли­ва речек оста­ют­ся болота с высо­ки­ми пес­ча­ны­ми дюна­ми по кра­ям, тяну­щи­е­ся до само­го мор­ско­го бере­га, зали­вае­мо­го бур­ны­ми вол­на­ми и лишен­но­го гава­ней. Пока Ган­ни­бал спус­кал­ся в доли­ну, Фабий, пре­крас­но знав­ший все доро­ги в тех кра­ях, обо­шел его, поста­вил в тес­нине заслон из четы­рех тысяч тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев, осталь­ное вой­ско выгод­но раз­ме­стил на высотах, а сам с наи­бо­лее подвиж­ны­ми и лег­ко­во­ору­жен­ны­ми вои­на­ми уда­рил в тыл кар­фа­ге­ня­нам и при­вел в смя­те­ние весь их строй; про­тив­ник поте­рял уби­ты­ми око­ло вось­ми­сот чело­век.

Тут Ган­ни­бал, поняв свою ошиб­ку и видя опас­ность, кото­рой под­вер­га­ет­ся, рас­пял про­вод­ни­ков и стал думать, как бы ему отсту­пить, но дол­жен был отка­зать­ся от мыс­ли силою потес­нить про­тив­ни­ка, дер­жав­ше­го в сво­их руках пере­вал. Вой­ско счи­та­ло свое поло­же­ние без­вы­ход­ным, посколь­ку коль­цо окру­же­ния замкну­лось, и уже совер­шен­но пало духом, когда пол­ко­во­дец нашел спо­соб обма­нуть вра­га. Вот что он при­ду­мал. Он велел ото­брать из добы­чи при­мер­но тыся­чи две коров и при­вя­зать каж­дой к рогам факел, пучок пру­тьев или вязан­ку хво­ро­ста, а затем ночью по услов­лен­но­му зна­ку запа­лить факе­лы и гнать живот­ных к пере­ва­лу и к тес­ни­нам, охра­няв­шим­ся вра­же­ской стра­жей. Меж тем как шли необ­хо­ди­мые при­готов­ле­ния, нача­ло смер­кать­ся, и Ган­ни­бал со все­ми, кто не был занят испол­не­ни­ем его при­ка­за, мед­лен­но тро­нул­ся с места. Пока пла­мя было не слиш­ком жар­кое и горе­ло толь­ко дере­во, коро­вы, пови­ну­ясь погон­щи­кам, спо­кой­но шли к под­но­жию гор, а пас­ту­хи и воло­па­сы диви­лись, глядя свер­ху на огонь­ки, сияв­шие на ост­ри­ях рогов, — им каза­лось, буд­то вни­зу строй­но дви­жет­ся целое вой­ско, осве­щая себе путь мно­же­ст­вом све­тиль­ни­ков. Когда же рога, обго­рев до самых кор­ней, пере­да­ли ощу­ще­ние жже­ния живо­му мясу, коро­вы замота­ли от боли голо­ва­ми, зажи­гая друг на дру­ге шерсть, и уже без вся­ко­го поряд­ка, вне себя от стра­ха и муки, рину­лись впе­ред; лбы и кон­чи­ки хво­стов у них ярко свер­ка­ли, и почти повсюду, где они про­но­си­лись, зани­мал­ся лес и кустар­ник. Гроз­ное это было зре­ли­ще для рим­лян, кара­у­лив­ших пере­вал: огни каза­лись све­тиль­ни­ка­ми в руках бегу­щих людей, и нестер­пи­мый страх овла­дел кара­уль­ны­ми при мыс­ли, что вра­ги несут­ся на них со всех сто­рон, что они окру­же­ны. Итак, не выдер­жав, они бро­си­ли про­ход и отсту­пи­ли к боль­шо­му лаге­рю. В тот же миг подо­спе­ла лег­кая пехота Ган­ни­ба­ла и заня­ла пере­вал, тогда как осталь­ная часть вой­ска подо­шла уже в пол­ной без­опас­но­сти, тяже­ло обре­ме­нен­ная огром­ной добы­чей.

7. Фабию еще ночью уда­лось раз­га­дать обман (несколь­ко коров отби­лись от ста­да и пооди­ноч­ке попа­ли в руки рим­лян), одна­ко, боясь засад и тем­ноты, он при­ка­зал сво­им сохра­нять бое­вую готов­ность, но со сто­ян­ки не снял­ся. Когда рас­све­ло, он пустил­ся в пого­ню и напал на тылы кар­фа­ге­нян; завя­зал­ся руко­паш­ный бой, пози­ция была неудоб­ная, и это вызва­ло нема­лое заме­ша­тель­ство, про­дол­жав­ше­е­ся до тех пор, пока послан­ные Ган­ни­ба­лом испан­цы, лов­кие и про­вор­ные, опыт­ные в лаза­нии по горам, не уда­ри­ли по пер­вым рядам тяже­лой пехоты рим­лян и, мно­гих пере­бив­ши, обра­ти­ли Фабия вспять. Вот когда брань зазву­ча­ла гром­че преж­не­го, а пре­зре­ние к Фабию достиг­ло пре­де­ла. Ведь усту­пая Ган­ни­ба­лу пер­вен­ство в силе ору­жия, он рас­счи­ты­вал одо­леть его даль­но­вид­но­стью и силою ума, но и тут, ока­зы­ва­ет­ся, тер­пит пора­же­ние, попав­шись в рас­став­лен­ные вра­гом сети! Чтобы еще пуще раз­жечь гнев рим­лян про­тив Фабия, Ган­ни­бал, подой­дя к его поме­стью, при­ка­зал спа­лить и раз­гра­бить все кру­гом, и лишь вла­де­ний дик­та­то­ра запре­тил касать­ся — мало того, при­ста­вил стра­жу, чтобы там ниче­го не повреди­ли и ниче­го оттуда не похи­ти­ли.

Весть об этом, достиг­нув Рима, умно­жи­ла обви­не­ния, три­бу­ны без уста­ли обли­ча­ли Фабия перед наро­дом, и более всех усерд­ст­во­вал в злоб­ных напад­ках Мети­лий — не столь­ко из лич­ной нена­ви­сти к дик­та­то­ру, сколь­ко наде­ясь, что кле­ве­та на него послу­жит к чести и сла­ве началь­ни­ка кон­ни­цы Мину­ция, с кото­рым Мети­лий был в род­стве. Сенат был тоже раз­гне­ван — его воз­му­ти­ло согла­ше­ние о плен­ных, кото­рое Фабий заклю­чил с Ган­ни­ба­лом: они уго­во­ри­лись обме­ни­вать чело­ве­ка на чело­ве­ка, если же у одной из сто­рон плен­ни­ков ока­жет­ся боль­ше — пла­тить за каж­до­го две­сти пять­де­сят драхм, и, когда обмен закон­чил­ся, выяс­ни­лось, что у Ган­ни­ба­ла оста­ет­ся еще две­сти сорок рим­лян. Сенат решил выку­па за них не посы­лать и поста­вил Фабию на вид, что, ста­ра­ясь вер­нуть тех, кто попал в руки вра­га из-за соб­ст­вен­но­го мало­ду­шия, он посту­пил недо­стой­но и неце­ле­со­об­раз­но. Полу­чив такое пори­ца­ние, Фабий встре­тил гнев сограж­дан спо­кой­но, но, остав­шись без средств и, в то же вре­мя, не счи­тая воз­мож­ным обма­нуть Ган­ни­ба­ла и бро­сить на про­из­вол судь­бы сво­их, отпра­вил в Рим сына, чтобы тот про­дал его поме­стья, а выру­чен­ные день­ги немед­лен­но при­вез к нему в лагерь. Юно­ша про­дал зем­ли и поспеш­но вер­нул­ся; тогда дик­та­тор, ото­слав Ган­ни­ба­лу выкуп, забрал плен­ных. Поз­же мно­гие хоте­ли воз­ме­стить ему этот убы­ток, но он всем про­стил долг и ниче­го с них не взял.

8. Вско­ре жре­цы вызва­ли Фабия в Рим для уча­стия в каком-то жерт­во­при­но­ше­нии, и он пере­дал коман­до­ва­ние Мину­цию, не толь­ко на пра­вах глав­но­ко­ман­дую­ще­го запре­тив ему всту­пать с непри­я­те­лем в сра­же­ние или в какие бы то ни было стыч­ки, но и сопро­во­див свой при­каз мно­го­чис­лен­ны­ми уве­ща­ни­я­ми и прось­ба­ми. Мину­ций, одна­ко, не при­дав все­му это­му ни малей­ше­го зна­че­ния, сра­зу же при­нял­ся тре­во­жить кар­фа­ге­нян и одна­жды, выждав слу­чай, когда Ган­ни­бал бо́льшую часть сво­их людей отпу­стил для сбо­ра про­до­воль­ст­вия и кор­ма, напал на остав­ших­ся и загнал их в лагерь, нане­ся вра­гу тяже­лый урон и всем вну­шив страх перед оса­дой; когда же вой­ска Ган­ни­ба­ла ста­ли воз­вра­щать­ся, в пол­ном поряд­ке отсту­пил, и сам без­мер­но кичась успе­хом, и вои­нам вну­шив дерз­кую уве­рен­ность в сво­их силах.

Слух о победе, зна­чи­тель­но при­укра­шен­ный, быст­ро достиг Рима, и Фабий ска­зал, что боль­ше, чем неуда­чи Мину­ция, боит­ся его уда­чи, а народ, ликуя, сбе­жал­ся на форум, и три­бун Мети­лий, взой­дя на воз­вы­ше­ние, про­из­нес речь, в кото­рой вос­хва­лял Мину­ция, Фабия же обви­нял в мало­ду­шии, в тру­со­сти и даже в пре­да­тель­стве, и не толь­ко Фабия, но вооб­ще самых знат­ных и вли­я­тель­ных граж­дан: они-де с само­го нача­ла зате­я­ли эту вой­ну для того, чтобы лишить народ всех прав и под­чи­нить государ­ство неогра­ни­чен­ной вла­сти одно­го чело­ве­ка, кото­рый сво­ей мед­ли­тель­но­стью даст Ган­ни­ба­лу воз­мож­ность сна­ча­ла закре­пить­ся в Ита­лии, а затем и поко­рить ее, полу­чив све­жее под­креп­ле­ние из Афри­ки.

9. Затем высту­пил Фабий. Он даже не поду­мал оправ­ды­вать­ся и отве­чать три­бу­ну, но ска­зал, что… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] как мож­но ско­рее завер­шить жерт­во­при­но­ше­ния и дру­гие обряды, чтобы вер­нуть­ся к вой­ску и нака­зать Мину­ция, кото­рый, ослу­шав­шись его при­ка­за, всту­пил в бой. Видя, что Мину­цию гро­зит опас­ность, народ под­нял нево­об­ра­зи­мый шум: ведь дик­та­то­ру доз­во­ле­но заклю­чать граж­дан в око­вы и даже каз­нить без суда, а все были уве­ре­ны, что, дол­го сдер­жи­вая себя, Фабий, нако­нец, оже­сто­чил­ся и что тем суро­вее и бес­по­щад­нее будет теперь его гнев. В стра­хе никто не решал­ся про­из­не­сти ни сло­ва, но Мети­лий, кото­ро­му обес­пе­чи­ва­ло непри­кос­но­вен­ность досто­ин­ство три­бу­на (толь­ко это зва­ние и сохра­ня­ло силу после выбо­ра дик­та­то­ра, когда все про­чие долж­ност­ные лица скла­ды­ва­ли свои пол­но­мо­чия), настой­чи­во убеж­дал и про­сил народ не выда­вать Мину­ция, не допу­стить, чтобы он разде­лил ту участь, на кото­рую Ман­лий Торк­ват⁷ обрек сво­его сына — юно­шу, совер­шив­ше­го вели­кий подвиг и награж­ден­но­го вен­ком, но, невзи­рая на все это, обез­глав­лен­но­го; в заклю­че­ние он при­звал лишить Фабия вер­хов­ной вла­сти и вру­чить ее тому, кто и может и хочет спа­сти Рим.

Граж­дане не оста­лись глу­хи к его сло­вам: прав­да, при всем сво­ем недо­воль­стве Фаби­ем, они не осме­ли­лись при­нудить его отка­зать­ся от дик­та­ту­ры, но поста­но­ви­ли, чтобы Мину­ций по поло­же­нию был равен коман­дую­ще­му и чтобы воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми руко­во­ди­ли оба на рав­ных пра­вах — бес­при­мер­ное для Рима реше­ние, одна­ко вско­ре, после раз­гро­ма при Кан­нах, повто­рив­ше­е­ся. Слу­чи­лось так, что дик­та­тор Марк Юний нахо­дил­ся с вой­ска­ми в лаге­ре, а посколь­ку в бит­ве пало мно­го сена­то­ров и состав сена­та тре­бо­ва­лось попол­нить, для дел внут­ри­го­судар­ст­вен­ных был избран дру­гой дик­та­тор — Фабий Буте­он. Одна­ко, едва появив­шись перед наро­дом и назна­чив новых сена­то­ров, он в тот же день отпу­стил лик­то­ров, исчез из глаз сво­ей сви­ты и, сме­шав­шись с тол­пой, занял­ся на фору­ме сво­и­ми повсе­днев­ны­ми дела­ми, как любое част­ное лицо.

10. Отведя Мину­цию то же поле дея­тель­но­сти, что и дик­та­то­ру, вра­ги рас­счи­ты­ва­ли вко­нец уни­зить Фабия. Пло­хо же зна­ли они это­го чело­ве­ка! В заблуж­де­нии тол­пы он не усмат­ри­вал лич­но­го сво­его несча­стья, но, подоб­но муд­ро­му Дио­ге­ну, кото­рый в ответ на чье-то заме­ча­ние: «Они над тобой насме­ха­ют­ся», — ска­зал: «Ты оши­ба­ешь­ся, я не слы­шу насме­шек», — спра­вед­ли­во рас­судив, что насме­хать­ся мож­но лишь над теми, кого это заде­ва­ет и тре­во­жит, — подоб­но Дио­ге­ну, повто­ряю, бес­страст­но и лег­ко пере­но­сил слу­чив­ше­е­ся, под­твер­ждая мне­ние тех фило­со­фов, кото­рые счи­та­ют, что чело­ве­ка порядоч­но­го и чест­но­го нель­зя ни оскор­бить, ни опо­ро­чить. Без­рас­суд­ство наро­да огор­ча­ло его лишь постоль­ку, посколь­ку оно шло во вред государ­ству, — ведь неисто­вое често­лю­бие Мину­ция полу­чи­ло теперь сред­ства про­явить себя в боях, — и боясь, что быв­ший началь­ник кон­ни­цы, совер­шен­но поте­ряв голо­ву от тще­сла­вия и высо­ко­ме­рия, сра­зу же натво­рит каких-нибудь бед, Фабий тай­но от всех поки­нул Рим.

Вер­нув­шись в лагерь, он застал Мину­ция раздув­шим­ся от неснос­ной, поис­ти­не без­удерж­ной гор­до­сти, и тот потре­бо­вал, чтобы они коман­до­ва­ли по оче­реди. На это Фабий не согла­сил­ся и разде­лил с ним вой­ско, пред­по­чи­тая один коман­до­вать частью его, неже­ли всем цели­ком, но попе­ре­мен­но. Пер­вый и чет­вер­тый леги­о­ны он оста­вил себе, а вто­рой и тре­тий пере­дал Мину­цию; поров­ну были разде­ле­ны и вспо­мо­га­тель­ные отряды союз­ни­ков. Мину­ций радо­вал­ся и чва­нил­ся, что-де ради него обез­обра­же­на кра­са выс­шей и самой могу­ще­ст­вен­ной вла­сти, но Фабий, взы­вая к его здра­во­му смыс­лу, сове­то­вал не забы­вать, что его сопер­ник — все же не Фабий, а Ган­ни­бал; если же он ищет победы и над това­ри­щем по долж­но­сти, пусть осте­ре­га­ет­ся, как бы не сло­жи­лось мне­ние, что взыс­кан­ный поче­том победи­тель мень­ше забо­тит­ся о спа­се­нии и без­опас­но­сти сограж­дан, чем уни­жен­ный ими побеж­ден­ный.

11. Но Мину­ций не увидел в этих сло­вах ниче­го, кро­ме язви­тель­ной стар­че­ской насмеш­ки. Забрав достав­шу­ю­ся ему часть вой­ска, он стал лаге­рем отдель­но от Фабия. Ни одно из этих собы­тий не ускольз­ну­ло от взгляда Ган­ни­ба­ла — он зор­ко за всем следил, выжидая сво­его часа. Меж­ду сто­ян­ка­ми рим­лян и кар­фа­ге­нян воз­вы­шал­ся холм, кото­рым нетруд­но было овла­деть и кото­рый мог стать отлич­ным местом для лаге­ря, выгод­ным во всех отно­ше­ни­ях. Рав­ни­на вокруг его подош­вы, лишен­ная рас­ти­тель­но­сти, изда­ли каза­лась совсем глад­кой, но на ней были неболь­шие рвы и дру­гие углуб­ле­ния. Поль­зу­ясь ими, ниче­го не сто­и­ло тай­но захва­тить холм, одна­ко Ган­ни­бал пред­по­чел оста­вить его в каче­стве при­ман­ки и пово­да к бит­ве. Когда же кар­фа­ге­ня­нин узнал, что Мину­ций отде­лил­ся от Фабия, то ночью рас­са­дил часть сво­их людей по рвам и ямам, а на рас­све­те откры­то отпра­вил неболь­шой отряд занять холм, рас­счи­ты­вая вызвать Мину­ция на бой. Так оно и слу­чи­лось. Сна­ча­ла рим­ля­нин выслал лег­кую пехоту, потом всад­ни­ков и, нако­нец, заме­тив, что Ган­ни­бал идет на под­мо­гу сво­им, дви­нул­ся вниз со всем вой­ском в бое­вом поряд­ке. Завя­за­лось оже­сто­чен­ное сра­же­ние с теми, что мета­ли копья с вер­ши­ны хол­ма; оно шло с пере­мен­ным успе­хом до тех пор, пока Ган­ни­бал, убедив­шись, что обман удал­ся пре­крас­но и что тылы рим­лян, ничем не защи­щен­ные, обра­ще­ны к его сол­да­там в заса­де, не подал им сиг­нал. Тут они разом вско­чи­ли и с гром­ким кри­ком рину­лись на вра­га со всех сто­рон. Послед­ние ряды были изруб­ле­ны, неопи­су­е­мый ужас и смя­те­ние под­ня­лись сре­ди рим­лян, у само­го Мину­ция дер­зо­сти тоже поуба­ви­лось, и он роб­ко пере­во­дил взгляд с одно­го началь­ни­ка на дру­го­го, но даже из них ни один не отва­жил­ся остать­ся на месте — все обра­ти­лись в бес­по­рядоч­ное бег­ство, кото­рое одна­ко не сули­ло спа­се­ния: нуми­дий­цы⁸, уже тор­же­ст­вуя победу, носи­лись вокруг, уби­вая рас­се­яв­ших­ся по рав­нине.

12. Итак, рим­ляне тер­пе­ли жесто­чай­шее бед­ст­вие, но опас­ность, гро­зив­шую им, видел Фабий, кото­рый, надо пола­гать, зара­нее зная, что долж­но про­изой­ти, дер­жал вой­ско в бое­вой готов­но­сти и сведе­ния о том, как раз­вер­ты­ва­ют­ся собы­тия, полу­чал не через гон­цов, но сам вел наблюде­ние, вый­дя за лагер­ный часто­кол. Когда он заме­тил, что рим­лян окру­жа­ют и что ряды их сме­ша­лись, когда кри­ки упор­но обо­ро­ня­ю­щих­ся сме­ни­лись испу­ган­ны­ми воп­ля­ми бег­ле­цов, Фабий в доса­де хлоп­нул себя по бед­ру и с тяже­лым вздо­хом ска­зал сво­им спут­ни­кам: «Кля­нусь Гер­ку­ле­сом, Мину­ций губит себя куда ско­рее, чем я пред­по­ла­гал, но куда мед­лен­нее, неже­ли он сам к это­му рвал­ся!» Он при­ка­зал, ни мину­ты не мед­ля, выно­сить знач­ки⁹, а вои­нам — сле­до­вать за ними и крик­нул: «Теперь все, кто пом­нит Мар­ка Мину­ция, впе­ред! Он заме­ча­тель­ный чело­век и горя­чо любит оте­че­ство. Если же, спе­ша изгнать непри­я­те­ля, он и допу­стил ошиб­ку, обви­нять его будем потом!» Появив­шись на рав­нине, он пер­вым делом разо­гнал и обра­тил в бег­ство рыс­кав­ших по ней нуми­дий­цев, а потом напал на тех, что зашли рим­ля­нам в тыл; все, ока­зав­шие сопро­тив­ле­ние, были уби­ты, осталь­ные же, боясь очу­тить­ся в коль­це и испы­тать ту же участь, кото­рую они сами гото­ви­ли рим­ля­нам, дрог­ну­ли и побе­жа­ли. Когда Ган­ни­бал увидел, что в бит­ве насту­пил пере­лом и что Фабий с неожи­дан­ной для его лет силой про­кла­ды­ва­ет себе меж сра­жаю­щи­ми­ся путь к Мину­цию, вверх по скло­ну хол­ма, он пре­рвал бой и велел тру­бить отступ­ле­ние; кар­фа­ге­няне ото­шли в свой лагерь, и рим­ляне охот­но после­до­ва­ли их при­ме­ру. Гово­рят, что по пути Ган­ни­бал шут­ли­во заме­тил дру­зьям: «Ну вот, вам, пожа­луй­ста! Ведь я не раз пред­ска­зы­вал, что эта туча, обло­жив­шая вер­ши­ны, в один пре­крас­ный день раз­ра­зит­ся гро­зою с лив­нем и гра­дом!»

13. Фабий при­ка­зал снять доспе­хи с уби­тых вра­гов и отсту­пил, не обмол­вив­шись ни одним высо­ко­мер­ным или гнев­ным сло­вом о сво­ем това­ри­ще по долж­но­сти. Мину­ций же, собрав сво­их, ска­зал: «Дру­зья и сорат­ни­ки! ни разу не оши­бить­ся, совер­шая подви­ги, — выше чело­ве­че­ской при­ро­ды; но чело­ве­ку бла­го­род­но­му свой­ст­вен­но, раз осту­пив­шись, извлечь из это­го уро­ки на буду­щее. Дол­жен при­знать­ся, что у меня не мно­го осно­ва­ний хулить судь­бу и гораздо боль­ше — ее вос­хва­лять. За какую-то малую часть дня мне откры­лось то, что я так дол­го не пони­мал: я узнал, что не спо­со­бен началь­ст­во­вать над дру­ги­ми, мало того — сам не могу обой­тись без началь­ни­ка, и что нече­го рвать­ся к победе над тем, кому луч­ше поко­рить­ся. У вас нет дру­го­го началь­ни­ка, кро­ме дик­та­то­ра, я же оста­нусь вашим гла­вою лишь в изъ­яв­ле­ни­ях бла­го­дар­но­сти ему, пер­вым испол­няя все его при­ка­за­ния!» Затем он велел под­нять орлов и повел вой­ско к лаге­рю Фабия; вой­дя в ворота, он, сопро­вож­дае­мый все­об­щим изум­ле­ни­ем и недо­умен­ны­ми взгляда­ми, напра­вил­ся к палат­ке коман­дую­ще­го. Когда вышел Фабий, Мину­ций при­ка­зал сло­жить перед ним знач­ки и гром­ко при­вет­ст­во­вал его, назвав «отцом», меж тем как вои­ны почти­ли вои­нов Фабия обра­ще­ни­ем «патро­ны» (этим име­нем воль­ноот­пу­щен­ни­ки зовут тех, кто отпу­стил их на волю). Нако­нец, наста­ла тиши­на, и Мину­ций заго­во­рил: «Две победы, дик­та­тор, одер­жал ты сего­дня: храб­ро­стью одо­лел Ган­ни­ба­ла, муд­ро­стью и доб­ро­сер­де­чи­ем — това­ри­ща по долж­но­сти; пер­вою ты нас спас, вто­рою — научил уму-разу­му, нас, потер­пев­ших позор­ное пора­же­ние от Ган­ни­ба­ла, пре­крас­ное и спа­си­тель­ное — от тебя. Я назвал тебя доб­рым отцом пото­му, что не знаю име­ни почет­нее, но моя при­зна­тель­ность тебе выше и горя­чее, неже­ли род­но­му отцу, бла­го­да­ря кое­му увидел свет один толь­ко я, меж тем как ты спас и меня и всех их!» С эти­ми сло­ва­ми он обнял и поце­ло­вал Фабия, а вслед за началь­ни­ка­ми и вои­ны ста­ли обни­мать и цело­вать друг дру­га, так что весь лагерь был полон радо­сти и самых слад­ких слез.

14. Вско­ре Фабий сло­жил с себя власть, и сно­ва были избра­ны кон­су­лы. Пер­вые из них, непо­сред­ст­вен­но сме­нив­шие Фабия, вели вой­ну теми же сред­ства­ми, что и он, — избе­га­ли реши­тель­но­го сра­же­ния с Ган­ни­ба­лом, ока­зы­ва­ли помощь союз­ни­кам, пре­пят­ст­во­ва­ли их отло­же­нию; но когда кон­су­лом сде­лал­ся Терен­ций Варрон, чело­век из мало­из­вест­но­го рода, но стя­жав­ший извест­ность сво­ей само­на­де­ян­но­стью и иска­тель­ст­вом перед наро­дом, с само­го нача­ла было ясно, что его неопыт­ность и дерз­кое без­рас­суд­ство поста­вят под угро­зу судь­бу все­го государ­ства. В Собра­нии он вся­кий раз кри­чал, что войне до тех пор не будет кон­ца, пока коман­до­ва­ние пору­ча­ют Фаби­ям, а что-де сам он разо­бьет про­тив­ни­ка в тот же день, как его увидит. Ведя подоб­ные речи, он наби­рал такое огром­ное вой­ско, како­го у рим­лян нико­гда еще не быва­ло: в строй гото­ви­лись стать восемь­де­сят восемь тысяч чело­век, и это не вну­ша­ло Фабию и всем здра­во­мыс­ля­щим рим­ля­нам ниче­го, кро­ме стра­ха. Они были убеж­де­ны, что государ­ству не опра­вить­ся от поте­ри, если оно разом лишит­ся столь­ких бой­цов. Вот поче­му Фабий, обра­ща­ясь к това­ри­щу Терен­ция по долж­но­сти, Эми­лию Пав­лу, иску­шен­но­му в делах вой­ны, но рас­по­ло­же­ни­ем наро­да не поль­зо­вав­ше­му­ся и запу­ган­но­му обви­ни­тель­ным при­го­во­ром, кото­рый был ему выне­сен по како­му-то делу, при­зы­вал его обуздать безу­мие това­ри­ща и вну­шал, что бороть­ся за оте­че­ство ему пред­сто­ит не столь­ко с Ган­ни­ба­лом, сколь­ко с Терен­ци­ем; оба, гово­рил он, спе­шат со сра­же­ни­ем, один — не зная силы про­тив­ни­ка, дру­гой — зная соб­ст­вен­ную сла­бость. «Пра­во же, Павел, — закон­чил Фабий, — я заслу­жи­ваю боль­ше­го дове­рия, чем Терен­ций, во всем, что каса­ет­ся Ган­ни­ба­ла, и я, не колеб­лясь, утвер­ждаю, что если в этом году никто не потре­во­жит его бит­вой, он либо погибнет, оста­ва­ясь в Ита­лии, либо бежит без огляд­ки. Ведь даже теперь, когда он, каза­лось бы, победи­тель и вла­ды­ка, никто из наших вра­гов к нему не при­мкнул, а из тех сил, какие он при­вел с собою, едва ли цела и третья часть». На это, как сооб­ща­ют, Павел отве­чал так: «Когда я думаю толь­ко о себе, Фабий, то для меня вра­же­ские копья луч­ше ново­го суда сограж­дан. Но коль ско­ро тако­вы нуж­ды государ­ства, я пред­по­чту, руко­во­дя вой­ском, услы­шать похва­лу от тебя, неже­ли от всех про­чих, навя­зы­ваю­щих мне про­ти­во­по­лож­ные реше­ния». Сде­лав такой выбор, Павел уехал.

15. Но Терен­ций насто­ял на том, чтобы кон­су­лы коман­до­ва­ли попе­ре­мен­но — каж­дый по одно­му дню, и, рас­по­ло­жив­шись лаге­рем рядом с Ган­ни­ба­лом, у реки Ауфида, под­ле дере­вуш­ки, назы­вае­мой Кан­ны, на рас­све­те под­нял сиг­нал бит­вы (это пур­пур­ный хитон, кото­рый рас­тя­ги­ва­ют над палат­кой пол­ко­во­д­ца). Пона­ча­лу даже кар­фа­ге­няне при­шли в смя­те­ние, изум­лен­ные отва­гой коман­дую­ще­го и раз­ме­ра­ми вой­ска: ведь они усту­па­ли про­тив­ни­ку чис­лом более чем вдвое. Ган­ни­бал при­ка­зал сво­им воору­жать­ся, а сам в сопро­вож­де­нии несколь­ких всад­ни­ков под­нял­ся на невы­со­кий при­го­рок и стал наблюдать за про­тив­ни­ком, кото­рый уже стро­ил­ся в бое­вые ряды. Один из его спут­ни­ков, по име­ни Гис­кон, чело­век рав­но­го с ним поло­же­ния, ска­зал, что чис­ло вра­гов кажет­ся про­сто пора­зи­тель­ным. «Но есть вещь еще более пора­зи­тель­ная, Гис­кон, и ты ее про­глядел», — воз­ра­зил Ган­ни­бал, при­щу­рив­шись. «Что же это?» — спро­сил Гис­кон. «А то, что сре­ди тако­го мно­же­ства людей нет ни одно­го, кото­ро­го бы зва­ли Гис­ко­ном!» Шут­ка была совер­шен­но неожи­дан­ной, все рас­сме­я­лись и, спус­ка­ясь с хол­ма, пере­ска­зы­ва­ли ее каж­до­му встреч­но­му, так что смех все ширил­ся, и даже сам Ган­ни­бал не мог сдер­жать улыб­ки. Увидев это, кар­фа­ге­няне при­обо­д­ри­лись, счи­тая, что лишь глу­бо­чай­шее пре­зре­ние к непри­я­те­лю поз­во­ля­ет их пол­ко­вод­цу так спо­кой­но сме­ять­ся и шутить перед лицом опас­но­сти.

16. Во вре­мя бит­вы Ган­ни­бал при­ме­нил несколь­ко воен­ных хит­ро­стей. Во-пер­вых, он так рас­по­ло­жил сво­их сол­дат, что ветер дул им в спи­ну. А ветер этот был подо­бен зной­но­му вих­рю — взды­мая на откры­той, пес­ча­ной рав­нине густую пыль, он про­но­сил ее над ряда­ми кар­фа­ге­нян и бро­сал в лицо рим­ля­нам, кото­рые волей-нево­лей отво­ра­чи­ва­лись, нару­шая строй. Во-вто­рых, на обо­их кры­льях он поста­вил силь­ней­ших, самых искус­ных и отваж­ных вои­нов, а самы­ми нена­деж­ны­ми запол­нил середи­ну, выстро­ен­ную в виде высту­пав­ше­го дале­ко впе­ред кли­на. Отбор­ные полу­чи­ли при­каз: когда рим­ляне взло­ма­ют центр, кото­рый, есте­ствен­но, подаст­ся назад, при­ни­мая очер­та­ния впа­ди­ны, и ворвут­ся внутрь кар­фа­ген­ско­го строя, совер­шить пово­рот и стре­ми­тель­но уда­рить им в оба флан­га, чтобы пол­но­стью окру­жить непри­я­те­ля. Это, по-види­мо­му, и было глав­ной при­чи­ной чудо­вищ­ной рез­ни. Когда центр кар­фа­ге­нян стал отхо­дить и рим­ляне, бро­сив­шись в пого­ню, ока­за­лись в глу­бине непри­я­тель­ских рядов, строй Ган­ни­ба­ла изме­нил свою фор­му и сде­лал­ся похож на полу­ме­сяц, и тут луч­шие отряды, выпол­няя при­каз началь­ни­ков, быст­ро повер­ну­ли — одни напра­во, дру­гие нале­во, — напа­ли на обна­жен­ные флан­ги про­тив­ни­ка и, соеди­нив­шись, истре­би­ли всех, кто не успел выскольз­нуть из их коль­ца.

Гово­рят, что и с кон­ни­цей рим­лян при­клю­чи­лась неожи­дан­ная беда. Конь под Пав­лом был, веро­ят­но, ранен и сбро­сил хозя­и­на; бли­жай­шие к кон­су­лу всад­ни­ки, один за дру­гим спе­шив­шись, кину­лись ему на помощь, и, увидев это, осталь­ные реши­ли, что была пода­на общая коман­да, соско­чи­ли с коней и нача­ли руко­паш­ный бой. «На мой вкус, это еще луч­ше, чем если бы они сами сда­лись в плен», — заме­тил тогда Ган­ни­бал. Такие подроб­но­сти при­во­дят авто­ры обсто­я­тель­ных исто­ри­че­ских сочи­не­ний.

Один из кон­су­лов, Варрон, с немно­ги­ми сопро­вож­даю­щи­ми уска­кал в город Вену­сию, а Павел, втя­ну­тый в гущу и водо­во­рот бег­ства, весь изра­нен­ный копья­ми и дро­ти­ка­ми, подав­лен­ный тяже­лей­шею скор­бью, сел на какой-то камень и ждал смер­ти от руки вра­га. Кровь так обиль­но зали­ла ему голо­ву и лицо, что даже дру­зья и слу­ги про­хо­ди­ли мимо, не узна­вая его. Толь­ко один чело­век заме­тил и узнал кон­су­ла — моло­дой пат­ри­ций Кор­не­лий Лен­тул. Он спрыг­нул с коня, под­вел его к Пав­лу и при­нял­ся умо­лять, чтобы тот спас себя ради сограж­дан, кото­рые-де теперь, как нико­гда, нуж­да­ют­ся в хоро­шем пол­ко­вод­це. Но Павел не скло­нил­ся на его прось­бы; не обра­щая вни­ма­ния на сле­зы юно­ши, он заста­вил его сно­ва сесть на коня, подал ему руку и про­мол­вил, под­ни­ма­ясь с места: «Рас­ска­жи, Лен­тул, Фабию Мак­си­му и сам будь свиде­те­лем, что Павел Эми­лий сле­до­вал его сове­там до кон­ца и ни в чем не нару­шил уго­во­ра, но был побеж­ден сна­ча­ла Варро­ном, а затем Ган­ни­ба­лом». С этим пору­че­ни­ем Павел отпу­стил Лен­ту­ла, а сам бро­сил­ся в самую сечу и нашел свою смерть. Сооб­ща­ют, что в сра­же­нии погиб­ло пять­де­сят тысяч рим­лян, в плен попа­ло четы­ре тыся­чи, да еще не мень­ше деся­ти тысяч было захва­че­но в обо­их лаге­рях после окон­ча­ния бит­вы.

17. После тако­го бли­ста­тель­но­го успе­ха дру­зья горя­чо убеж­да­ли Ган­ни­ба­ла не упус­кать сво­его сча­стья и по пятам бег­ле­цов ворвать­ся в Рим. «Через четы­ре дня ты будешь обедать на Капи­то­лии», — гово­ри­ли они. Труд­но ска­зать, что за сооб­ра­же­ния удер­жа­ли его от это­го — вер­нее все­го, не разум, а какой-то гений или бог вну­шил ему эту робость и мед­ли­тель­ность. Неда­ром, как сооб­ща­ют, кар­фа­ге­ня­нин Бар­ка в серд­цах заявил сво­е­му глав­но­ко­ман­дую­ще­му: «Ты уме­ешь побеж­дать, но поль­зо­вать­ся победой не уме­ешь!»

И все же победа рез­ко изме­ни­ла поло­же­ние Ган­ни­ба­ла: если до бит­вы он не вла­дел в Ита­лии ни еди­ным горо­дом, тор­го­вым пор­том или хотя бы даже гава­нью, едва-едва мог про­кор­мить сво­их людей с помо­щью гра­бе­жа и, высту­пая в поход, не остав­лял за спи­ною ника­ко­го надеж­но­го убе­жи­ща, но ски­тал­ся с вой­ском, точ­но с огром­ною раз­бой­ни­чьей шай­кой, то теперь сде­лал­ся гос­по­ди­ном почти всей Ита­лии. Бо́льшая часть самых зна­чи­тель­ных пле­мен доб­ро­воль­но поко­ри­лась ему. Капуя, пер­вый город в Ита­лии после Рима, рас­пах­ну­ла перед ним свои ворота. Нема­лое несча­стье, по сло­ву Эври­пида¹⁰, до́лжно испы­тать, чтобы убедить­ся в вер­но­сти дру­зей, но то же сле­ду­ет ска­зать и о бла­го­ра­зу­мии пол­ко­вод­цев. И в самом деле, тру­сость и рав­но­ду­шие Фабия, о кото­рых без умол­ку тол­ко­ва­ли до бит­вы, сра­зу же после нее обер­ну­лись не про­сто чело­ве­че­ской муд­ро­стью, но неко­ей боже­ст­вен­ной, поис­ти­не чудес­ной про­ни­ца­тель­но­стью, так задол­го пред­видев­шей собы­тия, пове­рить в кои было нелег­ко даже теперь, испы­тав­ши их на себе. Поэто­му сра­зу все послед­ние свои надеж­ды Рим воз­ло­жил на него, к рас­суди­тель­но­сти это­го мужа при­бег точ­но к хра­му и свя­щен­но­му алта­рю, и его здра­во­мыс­лие было пер­вой и глав­ней­шей при­чи­ной того, что город остал­ся цел и насе­ле­ние не рас­се­я­лось, как во вре­мя кельт­ско­го наше­ст­вия. Тот самый чело­век, кото­рый преж­де, когда, по обще­му суж­де­нию, ника­кой опас­но­сти не было, выка­зы­вал край­нюю осто­рож­ность и пол­ней­шее неве­рие в успех, ныне, когда все погру­зи­лись в без­гра­нич­ную скорбь и неодо­ли­мое смя­те­ние, один про­хо­дил по горо­ду твер­дою посту­пью, со спо­кой­ным лицом, с лас­ко­вым при­вет­ст­ви­ем на устах, обры­вал жен­ские при­чи­та­ния, застав­лял рас­хо­дить­ся тех, что, сбив­шись в куч­ки, горе­ва­ли и пла­ка­ли на людях; он уго­ва­ри­вал сена­то­ров собрать­ся, он обо­д­рял долж­ност­ных лиц и, будучи сам вопло­ще­ни­ем вла­сти и силы, при­влек к себе взо­ры всех вла­стей.

18. Он при­ста­вил к воротам кара­уль­ных, чтобы чернь не раз­бе­жа­лась и не поки­ну­ла город, назна­чил место и вре­мя для тра­у­ра, при­ка­зав, чтобы каж­дый, кто поже­ла­ет, опла­ки­вал сво­их мерт­вых у себя дома в про­дол­же­ние трид­ца­ти дней; после это­го вся­кий тра­ур над­ле­жит пре­кра­тить, чтобы от слез и скор­би не оста­лось и следа. Посколь­ку на эти дни при­шел­ся празд­ник в честь Цере­ры¹¹, сочте­но было за луч­шее вовсе не при­но­сить жертв и не устра­и­вать шест­вия, неже­ли мало­чис­лен­но­стью и уны­ни­ем собрав­ших­ся воочию пока­зать ужас­ные раз­ме­ры бед­ст­вия: ведь и боже­ство раду­ет­ся лишь тем поче­стям, кото­рые возда­ют счаст­ли­вые люди. Зато все меры, кото­рые по сове­ту про­ри­ца­те­лей сле­до­ва­ло при­нять, чтобы уми­ло­сти­вить богов и отвра­тить дур­ные зна­ме­ния, были исполь­зо­ва­ны. Пик­то­ра, род­ст­вен­ни­ка Фабия, отпра­ви­ли в Дель­фы вопро­сить ора­ку­ла; обна­ру­жив двух веста­лок, поте­ряв­ших чистоту, одну из них зажи­во зары­ли в зем­лю, как того тре­бу­ет обы­чай (дру­гая сама нало­жи­ла на себя руки). Но что все­го боль­ше заслу­жи­ва­ет вос­хи­ще­ния, так это бла­го­род­ное мило­сер­дие рим­лян, про­явив­шее себя, когда воз­вра­тил­ся кон­сул Варрон, бежав­ший с поля сра­же­ния; он воз­вра­щал­ся жал­кий и уни­жен­ный, как и подо­ба­ло после такой неуда­чи и тако­го позо­ра, но сенат и весь народ вышли к воротам, чтобы его встре­тить и при­вет­ст­во­вать. Вла­сти и знат­ней­шие сена­то­ры (в чис­ле их и Фабий), дождав­шись тиши­ны, похва­ли­ли кон­су­ла за то, что, несмот­ря на вели­кое несча­стье, он не под­дал­ся отча­я­нию, но в уве­рен­но­сти, что и зако­ны и сограж­дане могут еще быть спа­се­ны, вер­нул­ся, чтобы при­нять бразды прав­ле­ния.

19. Когда ста­ло извест­но, что Ган­ни­бал после бит­вы дви­нул­ся прочь от Рима, рим­ляне вос­пря­ну­ли духом и сно­ва ста­ли сна­ря­жать в поход вой­ска и выби­рать пол­ко­вод­цев. Сре­ди пол­ко­вод­цев самы­ми зна­ме­ни­ты­ми были Фабий Мак­сим и Клав­дий Мар­целл, кото­рые стя­жа­ли почти оди­на­ко­вую сла­ву, хотя и дер­жа­лись взглядов чуть ли не про­ти­во­по­лож­ных. Мар­целл, как об этом гово­рит­ся в его жиз­не­опи­са­нии¹², отли­чал­ся неукро­ти­мою пред­при­им­чи­во­стью и гор­до­стью, был могу­чий боец, по самой при­ро­де сво­ей один из тех, кого Гомер назы­ва­ет «бра­не­лю­би­вы­ми» и «доб­лест­ны­ми»; дерз­ко­му и неустра­ши­мо­му Ган­ни­ба­лу он про­ти­во­по­ста­вил соб­ст­вен­ную дер­зость, и с пер­вых же сты­чек повел дела отваж­но, без огляд­ки. Меж­ду тем, Фабий, вер­ный сво­им преж­ним рас­че­там, наде­ял­ся, что Ган­ни­бал, без вся­ких битв и столк­но­ве­ний, сам нане­сет себе непо­пра­ви­мый урон и окон­ча­тель­но исто­щит в войне свои силы — подоб­но бор­цу, кото­рый от чрез­мер­но­го напря­же­ния очень быст­ро изне­мо­га­ет. Поэто­му, как сооб­ща­ет Посидо­ний, рим­ляне про­зва­ли его «щитом», а Мар­цел­ла «мечом»; по сло­вам того же Посидо­ния, твер­дость и осто­рож­ность Фабия, соеди­нив­шись с рве­ни­ем Мар­цел­ла, ока­за­лись спа­си­тель­ны­ми для Рима. И вер­но, Мар­целл был для Ган­ни­ба­ла слов­но бур­ный поток, и встре­чи с ним не раз при­во­ди­ли кар­фа­ге­ня­ни­на в тре­пет, сея­ли смя­те­ние в его вой­ске, меж тем как Фабий изну­рял и под­та­чи­вал его неза­мет­но, буд­то река, кото­рая непре­рыв­но бьет в берег, бес­шум­но и поне­мно­гу его под­мы­вая, и в кон­це кон­цов, Ган­ни­бал, утом­лен­ный боя­ми с Мар­цел­лом и стра­шив­ший­ся Фабия, кото­рый от боев воз­дер­жи­вал­ся, ока­зал­ся в весь­ма затруд­ни­тель­ном поло­же­нии. Ведь почти все вре­мя его про­тив­ни­ка­ми ока­зы­ва­лись эти двое, кото­рых сограж­дане выби­ра­ли то пре­то­ра­ми, то про­кон­су­ла­ми, то кон­су­ла­ми: каж­дый из них был кон­су­лом пять раз¹³. Но если Мар­цел­ла в пятое его кон­суль­ство Ган­ни­бал все же зама­нил в заса­ду и убил, то с Фаби­ем все его мно­го­чис­лен­ные попыт­ки, как ни изощ­рял он свою хит­рость, кон­ча­лись ничем, если не счи­тать одно­го слу­чая, когда он едва не про­вел рим­ско­го пол­ко­во­д­ца. От име­ни пер­вых и вли­я­тель­ней­ших граж­дан Мета­пон­та он напи­сал и отпра­вил Фабию пись­мо, в кото­ром гово­ри­лось, что они сда­дут ему город, если он под­сту­пит к сте­нам Мета­пон­та, и что участ­ни­ки заго­во­ра толь­ко и ждут, пока он подой­дет побли­же. Это посла­ние ока­за­ло свое дей­ст­вие, и Фабий с частью вой­ска уже готов был ночью дви­нуть­ся в путь, но гада­ния по пти­цам пред­ве­ща­ли беду, и он отка­зал­ся от при­ня­то­го реше­ния, а в самом недол­гом вре­ме­ни узнал, что пись­мо отправ­ле­но Ган­ни­ба­лом, кото­рый при­гото­вил ему у Мета­пон­та заса­ду. Впро­чем, этот счаст­ли­вый исход мож­но при­пи­сать и бла­го­склон­но­сти богов.

20. На отпа­де­ния горо­дов и мяте­жи союз­ни­ков Фабий пред­по­чи­тал отве­чать крот­ки­ми уго­во­ра­ми, ста­рал­ся мяг­ко удер­жать и при­сты­дить бун­та­рей, а не учи­нять розыс­ки по каж­до­му подо­зре­нию и вооб­ще не отно­сить­ся к запо­до­зрен­ным суро­во и непри­ми­ри­мо. Рас­ска­зы­ва­ют, что когда один воин из пле­ме­ни мар­сов, чело­век знат­но­го про­ис­хож­де­ния и пер­вый сре­ди союз­ни­ков храб­рец, под­би­вал кого-то из това­ри­щей вме­сте изме­нить рим­ля­нам, Фабий не рас­сер­дил­ся, а, напро­тив, при­знал, что того неза­слу­жен­но обо­шли, и толь­ко заме­тил, что теперь мол этот воин спра­вед­ли­во винит началь­ни­ков, рас­пре­де­ля­ю­щих награ­ды ско­рее по сво­е­му вку­су, неже­ли по заслу­гам бой­цов, но впо­след­ст­вии будет сам вино­ват, еже­ли, тер­пя в чем-то нуж­ду, не обра­тит­ся за помо­щью к само­му Фабию. Затем он дал мар­су бое­во­го коня, отли­чил его и дру­ги­ми почет­ны­ми дара­ми, так что впредь этот воин сла­вил­ся без­упреч­ней­шею вер­но­стью и усер­ди­ем. Фабий счи­тал неле­пым, что, в то вре­мя как всад­ни­ки и охот­ни­ки сми­ря­ют в живот­ных норов и зло­бу боль­ше заботою, лас­кою и кор­мом, чем плет­кой или ошей­ни­ком, те, кто обле­чен вла­стью над людь­ми, ред­ко ста­ра­ют­ся их испра­вить посред­ст­вом бла­го­же­ла­тель­ной снис­хо­ди­тель­но­сти, но обхо­дят­ся с под­чи­нен­ны­ми кру­че, неже­ли зем­ледель­цы с дики­ми смо­ков­ни­ца­ми, гру­ша­ми и мас­ли­на­ми, когда пре­вра­ща­ют эти дере­вья в садо­вые, обла­го­ра­жи­вая их поро­ду.

Как-то раз цен­ту­ри­о­ны донес­ли Фабию, что дру­гой воин, родом лука­нец, часто отлу­ча­ет­ся из лаге­ря, покидая свой пост. Фабий осве­до­мил­ся, что вооб­ще зна­ют они об этом чело­ве­ке. Все заве­ри­ли, что вто­ро­го тако­го вои­на най­ти нелег­ко, и при­ве­ли несколь­ко при­ме­ров его заме­ча­тель­ной храб­ро­сти; тогда Фабий стал искать при­чи­ну этих отлу­чек и выяс­нил, что лука­нец влюб­лен в какую-то дев­чон­ку и, ухо­дя из лаге­ря, чтобы с нею встре­тить­ся, про­де­лы­ва­ет вся­кий раз дол­гий и опас­ный путь. И вот, не ска­зав ему ни сло­ва, Фабий послал за этой бабен­кой, спря­тал ее у себя в палат­ке, а потом вызвал винов­но­го и обра­тил­ся к нему с такой речью: «Мне извест­но, что ты, вопре­ки рим­ским обы­ча­ям и зако­нам, часто ночу­ешь вне лаге­ря. Впро­чем, и преж­нее твое поведе­ние мне небезыз­вест­но, а пото­му во вни­ма­ние к подви­гам про­щаю про­вин­но­сти, но на буду­щее при­став­лю к тебе новую стра­жу». Воин недо­уме­вал, что все это зна­чит, а Фабий, выведя жен­щи­ну, пере­дал ее влюб­лен­но­му и про­мол­вил: «Она будет пору­кой тому, что ты оста­нешь­ся с нами в лаге­ре, а ты смо­жешь теперь на деле дока­зать, не ухо­дил ли ты с каки­ми-либо ины­ми наме­ре­ни­я­ми и не была ли любовь пустою отго­вор­кой». Вот что об этом рас­ска­зы­ва­ют.

21. Тарент, захва­чен­ный изме­ною, Фабий отбил у вра­га сле­дую­щим обра­зом. В рим­ском вой­ске слу­жил моло­дой тарен­ти­нец, у кото­ро­го в горо­де оста­ва­лась пре­дан­ная и неж­но при­вя­зан­ная к нему сест­ра. Ее полю­бил брут­ти­ец, коман­до­вав­ший отрядом, кото­рый Ган­ни­бал поста­вил в Тарен­те. Это вну­ши­ло тарен­тин­цу надеж­ду на успех, и он, с ведо­ма и согла­сия Фабия, про­ник в город, по слу­хам же — бежал к сест­ре. Про­шло несколь­ко дней — брут­ти­ец не пока­зы­вал­ся: жен­щи­на дума­ла, что брат ниче­го не зна­ет об их свя­зи. Нако­нец юно­ша ей гово­рит: «У нас там были тол­ки, буд­то ты живешь с каким-то важ­ным началь­ни­ком. Кто это такой? Если прав­да, что он чело­век порядоч­ный и бли­стаю­щий доб­ле­стью, не все ли рав­но, откуда он родом! Вой­на ведь все сме­ши­ва­ет! К тому же под­чи­нить­ся при­нуж­де­нию — не позор, более того, вели­кая уда­ча, если в эту пору, когда о спра­вед­ли­во­сти нет уже и речи, при­хо­дит­ся под­чи­нять­ся наси­лию не слиш­ком гру­бо­му». После это­го раз­го­во­ра жен­щи­на посла­ла за брут­тий­цем и позна­ко­ми­ла с ним бра­та, а тот, покро­ви­тель­ст­вуя его стра­сти, так что сест­ра, каза­лось, ста­ла к воз­люб­лен­но­му доб­рее и лас­ко­вее, чем преж­де, быст­ро вошел к вар­ва­ру в дове­рие и, в кон­це кон­цов, без осо­бо­го труда скло­нил влюб­лен­но­го, да вдо­ба­вок еще наем­ни­ка, к измене, посу­лив ему от име­ни Фабия бога­тые дары. Так изла­га­ет эти собы­тия боль­шин­ство писа­те­лей. Неко­то­рые назы­ва­ют винов­ни­цей изме­ны брут­тий­ца не тарен­тин­ку, а брут­тий­ку, налож­ни­цу Фабия; узнав, что началь­ник брут­тий­ско­го отряда — ее зем­ляк и зна­ко­мый и сооб­щив об этом Фабию, она отпра­ви­лась к город­ской стене, завя­за­ла с ним бесе­ду и убеди­ла перей­ти на сто­ро­ну рим­лян.

22. Тем вре­ме­нем, чтобы отвлечь вни­ма­ние Ган­ни­ба­ла, Фабий отпра­вил вой­ску, сто­яв­ше­му в Регии, при­каз совер­шить набег на Брут­тий и взять при­сту­пом Кав­ло­нию; в Регии нахо­ди­лось восемь тысяч сол­дат — глав­ным обра­зом пере­беж­чи­ки и ни на что не год­ный сброд, пере­ве­зен­ный Мар­цел­лом из Сици­лии, — а пото­му гибель этих людей не мог­ла при­чи­нить государ­ству почти ника­ко­го горя или ущер­ба. Под­ста­вив их под удар Ган­ни­ба­ла, Фабий бро­сил при­ман­ку, кото­рая, по его рас­че­там, долж­на была уве­сти кар­фа­ге­нян от Тарен­та. Так оно и вышло: Ган­ни­бал с вой­ском немед­лен­но устре­мил­ся в Брут­тий. Фабий оса­дил Тарент, и на шестую ночь к нему при­был юно­ша, всту­пив­ший через сест­ру в сго­вор с брут­тий­цем; перед тем как уйти из горо­да, он запом­нил и ста­ра­тель­но рас­смот­рел место, где брут­ти­ец соби­рал­ся, неся кара­ул, впу­стить рим­лян. Тем не менее Фабий не поло­жил­ся на это все­це­ло: сам он подо­шел к стене и стал спо­кой­но ждать, а осталь­ное вой­ско, со страш­ным шумом и кри­ком, бро­си­лось на при­ступ одно­вре­мен­но и с суши и с моря, так что боль­шин­ство тарен­тин­цев побе­жа­ли на под­мо­гу тем, кто обо­ро­нял укреп­ле­ния; в это вре­мя брут­ти­ец подал Фабию знак, и рим­ляне, взо­брав­шись по лест­ни­цам, захва­ти­ли город. И тут, по-види­мо­му, Фабий не усто­ял перед соблаз­ном често­лю­бия: он при­ка­зал каз­нить знат­ней­ших брут­тий­цев, дабы не обна­ру­жи­лось, что Тарент ока­зал­ся в его руках вслед­ст­вие пре­да­тель­ства. Одна­ко он не толь­ко обма­нул­ся в сво­их надеж­дах скрыть прав­ду, но и навлек на себя обви­не­ния в веро­лом­стве и жест­ко­сти.

Погиб­ли и мно­гие тарен­тин­цы; трид­цать тысяч горо­жан были про­да­ны в раб­ство, город раз­граб­лен вой­ском; в каз­ну посту­пи­ло три тыся­чи талан­тов. Гово­рят, что в самый раз­гар гра­бе­жа писец спро­сил Фабия, что делать с бога­ми (он имел в виду кар­ти­ны и ста­туи). «Оста­вим тарен­тин­цам их раз­гне­ван­ных богов», — отве­тил Фабий. Все же он увез огром­ное изо­бра­же­ние Герак­ла и воз­двиг­нул его на Капи­то­лии, а рядом — свою кон­ную ста­тую из брон­зы, посту­пив в этих обсто­я­тель­ствах гораздо нера­зум­нее Мар­цел­ла или, гово­ря вер­нее, вооб­ще пока­зав, что сво­ей мяг­ко­стью и чело­ве­ко­лю­би­ем этот муж заслу­жи­ва­ет вос­хи­ще­ния, как о том гово­рит­ся в его жиз­не­опи­са­нии¹⁴.

23. Рас­ска­зы­ва­ют, что Ган­ни­бал поспеш­но воз­вра­щал­ся и был уже все­го в соро­ка ста­ди­ях от Тарен­та; узнав, что город взят, он заявил напря­мик: «Ста­ло быть, и у рим­лян есть свой Ган­ни­бал: мы поте­ря­ли Тарент так же, как рань­ше захва­ти­ли». Тогда он впер­вые дове­ри­тель­но при­знал­ся дру­зьям, что уже дав­но понял, как труд­но овла­деть Ита­ли­ей с теми сила­ми и сред­ства­ми, кото­ры­ми они рас­по­ла­га­ют. «Теперь же, — заклю­чил Ган­ни­бал, — я убедил­ся, что это невоз­мож­но».

Свой вто­рой три­умф Фабий спра­вил пыш­нее, чем пер­вый: ведь в этой схват­ке с Ган­ни­ба­лом он явил себя отлич­ным бор­цом и лег­ко раз­ру­шал его замыс­лы, слов­но выры­ва­ясь из обхва­тов, уже не отли­чав­ших­ся, одна­ко, преж­нею силой. В самом деле, часть кар­фа­ген­ско­го вой­ска опу­сти­лась и обес­си­ле­ла под вли­я­ни­ем рос­ко­ши и богат­ства, дру­гая же была изну­ре­на и точ­но оту­пе­ла, не зная отды­ха в сра­же­ни­ях.

Был некий Марк Ливий, он коман­до­вал отрядом в Тарен­те; когда Ган­ни­бал скло­нил город к отпа­де­нию, он не смог вытес­нить Ливия из кре­по­сти, и тот про­дер­жал­ся до тех пор, пока рим­ляне сно­ва не овла­де­ли горо­дом. Поче­сти, ока­зы­вае­мые Фабию, не дава­ли ему покоя, и одна­жды, сго­рая от зави­сти и неуто­лен­но­го тще­сла­вия, он заявил сена­ту, что захва­том Тарен­та Рим обя­зан не Фабию, а ему. «Ты прав! — засме­ял­ся Фабий. — Если бы ты не поте­рял город, я бы не смог его взять».

24. Рим­ляне вся­че­ски ста­ра­лись выра­зить Фабию свое рас­по­ло­же­ние и, меж­ду про­чим, избра­ли кон­су­лом его сына, тоже Фабия по име­ни. Одна­жды, когда он, уже всту­пив в долж­ность, зани­мал­ся каким-то делом, свя­зан­ным с вой­ною, отец, то ли по ста­ро­сти и бес­си­лию, то ли наме­ре­ва­ясь испы­тать сына, хотел подъ­е­хать к нему вер­хом на коне, раз­дви­нув окру­жав­шую кон­су­ла тол­пу. Изда­ли заме­тив его, моло­дой чело­век не смол­чал, но через лик­то­ра велел отцу спе­шить­ся и подой­ти, если у него есть дело к вла­стям. Все были огор­че­ны и раздо­са­до­ва­ны этим при­ка­зом и, не про­из­но­ся ни сло­ва, обер­ну­лись к Фабию, сла­ва кото­ро­го, по обще­му мне­нию, была неза­слу­жен­но оскорб­ле­на. Но сам он поспеш­но соско­чил на зем­лю, под­бе­жал к сыну, обнял его и поце­ло­вал. «Ты вер­но рас­судил, сын мой, — вос­клик­нул Фабий, — и посту­пил вер­но, пони­мая, над кем ты власт­ву­ешь и како­во вели­чие этой вла­сти! Имен­но так и мы, и пред­ки наши воз­вы­си­ли Рим: бла­го оте­че­ства неиз­мен­но было нам доро­же роди­те­лей и детей». Дей­ст­ви­тель­но, как сооб­ща­ют, пра­дед Фабия¹⁵, кото­рый поль­зо­вал­ся у рим­лян необык­но­вен­ным поче­том и вли­я­ни­ем, пять раз изби­рал­ся кон­су­лом и справ­лял бли­ста­тель­ные три­ум­фы, счаст­ли­во завер­шив самые опас­ные для государ­ства вой­ны, пошел в кон­суль­ство сво­его сына вме­сте с ним на вой­ну в зва­нии лега­та, и во вре­мя три­ум­фа сын ехал на запря­жен­ной чет­вер­кою колес­ни­це, а отец вме­сте с про­чи­ми сопро­вож­дал его вер­хом, раду­ясь тому, что он, вла­ды­ка над сыном, вели­чай­ший сре­ди сограж­дан и по суще­ству и даже по про­зви­щу, под­чи­нил себя зако­ну и вла­сти долж­ност­но­го лица. Впро­чем, он заслу­жи­вал вос­хи­ще­ния не одним толь­ко этим поступ­ком.

Фабию выпа­ло на долю пере­жить смерть сына; он встре­тил горе с чрез­вы­чай­ною сдер­жан­но­стью, как и над­ле­жа­ло разум­но­му чело­ве­ку и хоро­ше­му отцу, и сам ска­зал на фору­ме похваль­ное сло­во — какое обыч­но на похо­ро­нах зна­ме­ни­то­го чело­ве­ка про­из­но­сят близ­кие умер­ше­го, а потом запи­сал и издал эту речь.

25. Когда же Кор­не­лий Сци­пи­он, послан­ный в Испа­нию, изгнал оттуда кар­фа­ге­нян, одер­жав верх во мно­гих бит­вах, и под­чи­нил рим­ля­нам мно­гое мно­же­ство наро­дов и боль­ших горо­дов, при­об­рел для них огром­ное богат­ство, снис­кав себе тем такую любовь и такую сла­ву, каки­ми до него не поль­зо­вал­ся ни один чело­век, а затем, став кон­су­лом и чув­ст­вуя, что народ ожи­да­ет и тре­бу­ет от него вели­ких дея­ний, счел борь­бу с Ган­ни­ба­лом в Ита­лии вко­нец изжив­шей себя зате­ей, и, замыс­лив немед­лен­но пере­не­сти театр вой­ны в Афри­ку, навод­нить ее ору­жи­ем и вой­ска­ми и пре­дать опу­сто­ше­нию самый Кар­фа­ген, при­ла­гал все уси­лия к тому, чтобы увлечь народ сво­им пла­ном, — вот тут Фабий, запу­ги­вая город, кото­рый, по его убеж­де­нию, шел вслед за моло­дым и без­рас­суд­ным чело­ве­ком навстре­чу вели­чай­шей, смер­тель­ной опас­но­сти, и сло­вом и делом ста­рал­ся отвра­тить сограж­дан от реше­ния, к кое­му они скло­ня­лись. Сенат ему уда­лось убедить, но народ счи­тал, что Фабий про­ти­вит­ся начи­на­ни­ям Сци­пи­о­на, завидуя его уда­чам и стра­шась, как бы тот не совер­шил вели­ко­го и бли­ста­тель­но­го подви­га — не кон­чил вой­ну вовсе или хотя бы не изгнал ее из пре­де­лов Ита­лии: ведь в таком слу­чае каж­до­му станет ясно, что сам Фабий, кото­рый за столь­ко лет не мог добить­ся реши­тель­ной победы, дей­ст­во­вал вяло и лени­во.

Похо­же на то, что вна­ча­ле Фабия побуж­да­ли к сопро­тив­ле­нию край­няя осто­рож­ность и осмот­ри­тель­ность, боязнь опас­но­сти, кото­рая каза­лась ему очень гроз­ной, но затем, все боль­ше напря­гая силы и захо­дя все даль­ше, он руко­во­дил­ся уже често­лю­би­ем. Стре­мясь поме­шать воз­вы­ше­нию Сци­пи­о­на, он даже уго­ва­ри­вал Крас­са, това­ри­ща Сци­пи­о­на по долж­но­сти, не усту­пать ему поста глав­но­ко­ман­дую­ще­го, но само­му пере­пра­вить­ся за море и пой­ти на Кар­фа­ген. Мало того, его ста­ра­ни­я­ми Сци­пи­он не полу­чил денег на воен­ные рас­хо­ды и, вынуж­ден­ный добы­вать их, как уме­ет, обра­тил­ся за помо­щью к этрус­ским горо­дам, питав­шим к нему осо­бое рас­по­ло­же­ние. Крас­са же удер­жа­ла в Риме преж­де все­го соб­ст­вен­ная нату­ра — мяг­кая, спо­кой­ная и менее все­го воин­ст­вен­ная, а затем обя­зан­но­сти вер­хов­но­го жре­ца.

26. Тогда Фабий обру­шил­ся на Сци­пи­о­на с дру­гой сто­ро­ны: он удер­жи­вал и отго­ва­ри­вал моло­дых людей, желав­ших отпра­вить­ся в поход, кри­чал в сена­те и Народ­ном собра­нии, что Сци­пи­он не про­сто бежит от Ган­ни­ба­ла, но уво­зит из Ита­лии всю остав­шу­ю­ся у Рима силу, в свое­ко­рыст­ных целях соблаз­няя моло­дежь пусты­ми надеж­да­ми и побуж­дая бро­сить на про­из­вол судь­бы роди­те­лей, жен и оте­че­ство, у ворот кото­ро­го сто­ит победо­нос­ный, неодо­ли­мый враг. Сво­и­ми реча­ми он запу­гал рим­лян до такой сте­пе­ни, что они поста­но­ви­ли отдать под нача­ло Сци­пи­о­ну лишь вой­ско, нахо­див­ше­е­ся в Сици­лии, да еще поз­во­ли­ли ему взять с собою три­ста дока­зав­ших свою пре­дан­ность вои­нов из чис­ла слу­жив­ших в Испа­нии.

До тех пор каза­лось, что все дей­ст­вия Фабия выте­ка­ют из осо­бен­но­стей его нату­ры. Но когда Сци­пи­он выса­дил­ся в Афри­ке и сра­зу же в Рим поле­те­ли вести о его уди­ви­тель­ных подви­гах, о вели­чии и блес­ке его побед, а вслед за мол­вою, под­твер­ждая ее, при­бы­ла огром­ная добы­ча и плен­ный нуми­дий­ский царь¹⁶, когда в один день были сожже­ны дотла два лаге­ря и пожар погу­бил нема­ло вра­же­ских сол­дат, нема­ло коней и ору­жия, когда из Кар­фа­ге­на выеха­ли послы к Ган­ни­ба­лу про­сить его, чтобы он оста­вил свои неис­пол­нив­ши­е­ся и неис­пол­ни­мые надеж­ды и подал помощь оте­че­ству, а в Риме имя Сци­пи­о­на было у всех на устах, — даже тогда Фабий не удер­жал­ся и пред­ло­жил сме­нить коман­дую­ще­го, хотя не мог при­ве­сти ника­ких осно­ва­ний и толь­ко сослал­ся на обще­при­ня­тое мне­ние, что, мол, небез­опас­но в делах боль­шой важ­но­сти пола­гать­ся на уда­чу одно­го чело­ве­ка, ибо труд­но себе пред­ста­вить, чтобы сча­стье посто­ян­но улы­ба­лось одно­му и тому же. Но на этот раз народ выслу­шал его с воз­му­ще­ни­ем: гово­ри­ли, что он про­сто вор­чун и завист­ник или же от ста­ро­сти рас­те­рял все свое муже­ство, изве­рил­ся во всех надеж­дах и пото­му дро­жит перед Ган­ни­ба­лом боль­ше, чем сле­ду­ет. И вер­но: Ган­ни­бал со сво­им вой­ском уже отплыл из Ита­лии, а Фабий все еще ста­рал­ся омра­чить радость сограж­дан и поко­ле­бать их уве­рен­ность в себе, твер­дя, что как раз теперь государ­ство стре­ми­тель­но летит навстре­чу опас­но­сти и поло­же­ние его в выс­шей сте­пе­ни нена­деж­но. Ведь в Афри­ке, гово­рил он, под сте­на­ми Кар­фа­ге­на, Ган­ни­бал будет сра­жать­ся еще оже­сто­чен­нее и Сци­пи­о­ну пред­сто­ит встре­ча с вои­на­ми, на руках у кото­рых еще не высох­ла кровь мно­го­чис­лен­ных пол­ко­вод­цев — дик­та­то­ров и кон­су­лов. В кон­це кон­цов он добил­ся сво­его: город сно­ва при­шел в смя­те­ние и, хотя вой­на была пере­не­се­на в Афри­ку, пове­рил, что беда под­сту­пи­ла к Риму бли­же преж­не­го.

27. Но ско­ро Сци­пи­он раз­бил в сра­же­нии и само­го Ган­ни­ба­ла, низ­верг и рас­топ­тал гор­ды­ню поко­рив­ше­го­ся Кар­фа­ге­на, при­не­ся сограж­да­нам радость, пре­взо­шед­шую все ожи­да­ния, и поис­ти­не

Фабий Мак­сим не дожил, одна­ко, до кон­ца вой­ны и уже не услы­шал о пора­же­нии Ган­ни­ба­ла, не увидел вели­ко­го и неко­ле­би­мо­го бла­го­по­лу­чия сво­его оте­че­ства: око­ло того вре­ме­ни, когда Ган­ни­бал поки­нул Ита­лию, он забо­лел и умер.

Эпа­ми­нон­да фиван­цы похо­ро­ни­ли на обще­ст­вен­ный счет — в такой бед­но­сти он скон­чал­ся (гово­рят, что в доме умер­ше­го не нашли ниче­го, кро­ме желез­но­го вер­те­ла). Погре­бе­ние Фабия не было при­ня­то на счет государ­ства, но каж­дый из рим­лян част­ным обра­зом при­нес ему самую мел­кую монет­ку — не вспо­мо­ще­ст­во­ва­ние неиму­ще­му, но взнос на похо­ро­ны отца наро­да, так что и по смер­ти этот чело­век стя­жал почет и сла­ву, достой­ные его жиз­ни.

[Сопо­став­ле­ние]

28 [1]. Тако­вы собы­тия жиз­ни того и дру­го­го. Оба оста­ви­ли мно­го заме­ча­тель­ных при­ме­ров граж­дан­ской и воин­ской доб­ле­сти, но, гово­ря о воен­ных заслу­гах, преж­де все­го сле­ду­ет заме­тить, что Перикл сто­ял у вла­сти в ту пору, когда афин­ский народ нахо­дил­ся на вер­шине бла­го­ден­ст­вия и могу­ще­ства, а пото­му в неиз­мен­ных уда­чах Перик­ла и пол­ной сво­бо­де его от оши­бок мож­но, пожа­луй, видеть след­ст­вие счаст­ли­вой судь­бы и мощи все­го государ­ства в целом, меж тем как дея­тель­ность Фабия, при­няв­ше­го на себя руко­вод­ство в самое тяже­лое и бед­ст­вен­ное для Рима вре­мя, не обес­пе­чи­ла горо­ду пол­ной без­опас­но­сти, но лишь улуч­ши­ла его поло­же­ние. После успе­хов Кимо­на, тро­фе­ев, воз­двиг­ну­тых Миро­нидом и Лео­кра­том, вели­ких и мно­го­чис­лен­ных побед Тол­мида, Перикл полу­чил в управ­ле­ние город, кото­рый боль­ше нуж­дал­ся в устро­и­те­ле празд­неств, чем в пол­ко­вод­це — заво­е­ва­те­ле или защит­ни­ке. Фабий, перед гла­за­ми кото­ро­го были мно­го­чис­лен­ные пора­же­ния и частое бег­ство, смерть мно­гих глав­но­ко­ман­дую­щих, озе­ра, рав­ни­ны и леса, зава­лен­ные уби­ты­ми, реки, теку­щие кро­вью и несу­щие на вол­нах сво­их тру­пы вплоть до само­го моря, — сам сохра­няя муже­ство, при­шел на помощь государ­ству, стал ему надеж­ной опо­рой и не дал преж­ним про­ма­хам и ошиб­кам окон­ча­тель­но увлечь его в без­дну. Прав­да, мне могут ска­зать, что не столь труд­но твер­до пра­вить государ­ст­вом, кото­рое уни­же­но бед­ст­ви­я­ми и в силу необ­хо­ди­мо­сти послуш­но вни­ма­ет разум­ным настав­ле­ни­ям, сколь нало­жить узду на дер­зость и наг­лость наро­да, без­мер­но чва­ня­ще­го­ся сво­им сча­стьем. А ведь таким-то имен­но обра­зом и власт­во­вал Перикл над афи­ня­на­ми! И все же тяжесть и мно­го­чис­лен­ность обру­шив­ших­ся на рим­лян несча­стий дока­зы­ва­ют, что под­лин­но велик, под­лин­но могуч духом был Фабий Мак­сим, кото­рый, невзи­рая ни на что, не сму­тил­ся и не оста­вил сво­их пла­нов.

29 [2]. Само­су, захва­чен­но­му Пери­к­лом, мож­но про­ти­во­по­ста­вить взя­тие Тарен­та, Эвбее, кля­нусь Зев­сом, — кам­пан­ские горо­да (кро­ме самой Капуи, кото­рой овла­де­ли кон­су­лы Фуль­вий и Аппий). В откры­том бою Фабий, по-види­мо­му, одер­жал победу толь­ко раз — ту, за кото­рую полу­чил свой пер­вый три­умф. Перикл же девя­ти­крат­но воз­дви­гал тро­фей, одоле­вая вра­гов на суше и на море. Но сре­ди подви­гов Перик­ла нет рав­но­го тому, кото­рый совер­шил Фабий, вырвав Мину­ция из ког­тей Ган­ни­ба­ла и спас­ши целое рим­ское вой­ско, — пре­крас­ное дея­ние, свиде­тель­ст­ву­ю­щее разом и о муже­стве, и о муд­ро­сти, и о доб­ро­те. Зато и сре­ди оши­бок Перик­ла нет рав­ной той, какую допу­стил Фабий, введен­ный в заблуж­де­ние Ган­ни­ба­ло­вой хит­ро­стью с коро­ва­ми, когда, захва­тив вра­га в уще­лье, — кар­фа­ге­няне забре­ли туда сами, по счаст­ли­вой для рим­лян слу­чай­но­сти, — он ночью дал ему уйти, не раз­га­дав обма­на, а днем в свою оче­редь под­верг­ся напа­де­нию и был раз­бит тем, кого, каза­лось бы, уже дер­жал в руках, но кто упредил его, пре­взой­дя в про­вор­стве.

Хоро­ше­му пол­ко­вод­цу при­су­ще не толь­ко пра­виль­но поль­зо­вать­ся сло­жив­ши­ми­ся обсто­я­тель­ства­ми, но и вер­но судить о буду­щем — и вой­на для афи­нян завер­ши­лась точ­но так, как пред­видел и пред­ска­зы­вал Перикл: вме­ши­ва­ясь во мно­же­ство чужих дел, они себя погу­би­ли. Напро­тив, рим­ляне, не послу­шав­шись Фабия и послав Сци­пи­о­на на Кар­фа­ген, одер­жа­ли пол­ную победу не мило­стью судь­бы, но муд­ро­стью и храб­ро­стью пол­ко­во­д­ца, несмот­ря на сопро­тив­ле­ние непри­я­те­ля. Итак, в пер­вом слу­чае несча­стья оте­че­ства под­твер­ди­ли правоту одно­го, во вто­ром — успе­хи сограж­дан пока­за­ли, как был далек от исти­ны дру­гой. А меж­ду тем, попа­дет ли пол­ко­во­дец неждан­но в беду или упу­стит по сво­ей недо­вер­чи­во­сти счаст­ли­вый слу­чай — ошиб­ка и вина его рав­но вели­ки, ибо, по-види­мо­му, и дер­зость и робость име­ют один источ­ник — неведе­ние, неосве­дом­лен­ность. Вот и все о рат­ном искус­стве.

30 [3]. Теперь о государ­ст­вен­ных делах. Глав­ное обви­не­ние про­тив Перик­ла — это вой­на: утвер­жда­ют, что он был ее винов­ни­ком, так как ни в чем не желал усту­пить спар­тан­цам. Впро­чем, я пола­гаю, что и Фабий Мак­сим не усту­пил бы кар­фа­ге­ня­нам, но муже­ст­вен­но, не стра­шась опас­но­стей борол­ся за пер­вен­ство. А вот мяг­кость и снис­хо­ди­тель­ность Фабия к Мину­цию обли­ча­ет жесто­кость Перик­ла в борь­бе про­тив Кимо­на и Фукидида: этих бла­го­род­ных людей, при­вер­жен­цев ари­сто­кра­тии, он под­верг ост­ра­киз­му и отпра­вил в изгна­ние. Силы и вла­сти у Перик­ла было боль­ше, чем у Фабия. Поэто­му он не допус­кал, чтобы кто-либо из стра­те­гов сво­им невер­ным реше­ни­ем при­чи­нил вред государ­ству; один лишь Тол­мид ускольз­нул, вырвал­ся из-под его над­зо­ра и потер­пел неуда­чу в борь­бе с бео­тий­ца­ми, а все про­чие неиз­мен­но при­со­еди­ня­лись к его мне­нию и сооб­ра­зо­вы­ва­лись с его наме­ре­ни­я­ми — так вели­ка была сила Перик­ла. Фабий усту­па­ет ему в том отно­ше­нии, что, сам хра­ня осто­рож­ность и избе­гая оши­бок, не мог поме­шать оши­бать­ся дру­гим. Нико­гда бы рим­ляне не испы­та­ли столь жесто­ких бед­ст­вий, если бы Фабий у них обла­дал такою же вла­стью, как Перикл у афи­нян. Бла­го­род­ное нес­тя­жа­тель­ство Перикл дока­зал, не при­няв денег, кото­рые ему дава­ли, а Фабий — ока­зав щед­рую помощь нуж­даю­щим­ся, когда выку­пил плен­ных на свои соб­ст­вен­ные сред­ства (прав­да, рас­ход был не так уж велик — все­го око­ло шести талан­тов). Пожа­луй, и не счесть, сколь­ко воз­мож­но­стей пожи­вить­ся за счет союз­ни­ков и царей пре­до­став­ля­ло Пери­к­лу его поло­же­ние, но он остал­ся непод­ку­пен, ни разу не запят­нал себя взят­кой.

Нако­нец, если гово­рить о раз­ме­рах работ и о вели­ко­ле­пии хра­мов и дру­гих зда­ний, кото­ры­ми Перикл укра­сил Афи­ны, то все, выстро­ен­ное в Риме до Цеза­рей, даже срав­не­ния с ними не заслу­жи­ва­ет: вели­ча­вая пыш­ность этих соору­же­ний бес­спор­но дает им пра­во на пер­вое место.