Жизнеописание двенадцати цезарей

1. Пат­ри­ци­ан­ский род Клав­ди­ев — был так­же и пле­бей­ский род Клав­ди­ев, не менее могу­ще­ст­вен­ный и зна­ме­ни­тый, — про­ис­хо­дил из сабин­ско­го город­ка Регилл. Оттуда этот род с огром­ным коли­че­ст­вом кли­ен­тов пере­се­лил­ся в Рим. Слу­чи­лось это либо вско­ре после осно­ва­ния Рима по побуж­де­нию Рому­ло­ва сопра­ви­те­ля — Тита Тация, либо, соглас­но более точ­ным изве­сти­ям, при­бли­зи­тель­но на шестом году после изгна­ния царей, по ини­ци­а­ти­ве гла­вы рода — Атты Клав­дия. Род был при­нят в чис­ло пат­ри­ци­ан­ских и сверх того полу­чил от государ­ства зем­лю за рекой Анио для посе­ле­ния на ней кли­ен­тов и уча­сток у под­но­жия Капи­то­лия для погре­бе­ния. В тече­ние после­дую­ще­го вре­ме­ни пред­ста­ви­те­ли это­го рода два­дцать восемь раз зани­ма­ли кон­суль­ство, пять раз — дик­та­ту­ру, семь раз — цен­зу­ру, име­ли шесть три­ум­фов и две ова­ции. Они носи­ли раз­лич­ные соб­ст­вен­ные име­на и отли­чи­тель­ные про­зви­ща, но имя Люция, по обще­му согла­сию, было исклю­че­но из рода Клав­ди­ев, после того как два его чле­на, носив­шие это имя, были ули­че­ны, один в гра­бе­же, а дру­гой в убий­стве. Сре­ди про­чих про­звищ им было при­ня­то и про­зви­ще «Нерон», кото­рое на сабин­ском язы­ке зна­чит «храб­рый и пред­при­им­чи­вый».

2. За Клав­ди­я­ми чис­лит­ся мно­же­ство вели­ких заслуг, одна­ко по отно­ше­нию к государ­ству они поз­во­ли­ли себе так­же мно­гое совсем иное. Упо­мя­ну толь­ко важ­ней­шие из этих дея­ний. Аппий Клав­дий Цек неко­гда отсо­ве­то­вал заклю­чить союз с царем Пирром как вред­ный для государ­ства¹. Клав­дий Каудик пер­вый пере­пра­вил­ся с фло­том через Сици­лий­ский про­лив² и изгнал кар­фа­ге­нян из Сици­лии. Тибе­рий Нерон уни­что­жил явив­ше­го­ся из Испа­нии с огром­ной арми­ей Азд­ру­ба­ла³, не дав ему соеди­нить­ся с его бра­том Анни­ба­лом. С дру­гой сто­ро­ны, Клав­дий Регилль­ский, будучи децем­ви­ром для состав­ле­ния зако­нов⁴, побуж­дае­мый нечи­стой стра­стью, попы­тал­ся, насиль­но при­сво­ить себе сво­бод­ную девуш­ку как свою рабы­ню, како­вое поку­ше­ние яви­лось при­чи­ной ново­го раз­ры­ва пле­бе­ев с пат­ри­ци­а­том и уда­ле­ния их из Рима. Клав­дий Друз поста­вил у Аппи­е­ва Фору­ма⁵ свою ста­тую с цар­ской диа­де­мой на голо­ве и сде­лал попыт­ку с помо­щью сво­их кли­ен­тов захва­тить власть в Ита­лии⁶. Клав­дий Пуль­хр в Сици­лии бро­сил в море вещих кур, кото­рые во вре­мя гада­ния не поже­ла­ли кле­вать корм, выка­зав этим свое пре­зре­ние к рели­гии, при­чем ска­зал такие сло­ва: «Пусть пьют, коли не хотят есть». После это­го он всту­пил в мор­ское сра­же­ние. Он был раз­бит и полу­чил от сена­та при­каз назна­чить дик­та­то­ра; тогда опять, слов­но изде­ва­ясь над кри­ти­че­ским поло­же­ни­ем государ­ства, он назна­чил сво­его курье­ра Гли­цию⁷.

Рав­но раз­лич­ны в этом роде так­же и при­ме­ры жен­щин; в самом деле, к одно­му и тому же роду при­над­ле­жа­ли и та Клав­дия, кото­рая ста­щи­ла с мели застряв­ший в Тиб­ре корабль с свя­щен­ным изо­бра­же­ни­ем Идей­ской мате­ри богов, во все­услы­ша­ние помо­лив­шись: «Да сле­ду­ет за мною сей корабль лишь в том слу­чае, если я соблюда­ла свое цело­муд­рие»⁸, и та Клав­дия, кото­рая — слу­чай для жен­щи­ны неслы­хан­ный — под­верг­лась обви­не­нию в оскорб­ле­нии вели­че­ства рим­ско­го наро­да за то, что, с трудом про­дви­га­ясь в эки­па­же сквозь густую тол­пу, гром­ко заяви­ла: «Хоро­шо бы, если бы вос­крес мой брат Пуль­хр и еще раз поте­рял в сра­же­нии флот: тогда бы в Риме чер­ни ста­ло помень­ше». Кро­ме того, всем и каж­до­му извест­но, что, за исклю­че­ни­ем одно­го лишь Пуб­лия Кло­дия, кото­рый ради того, чтобы изгнать из Рима Цице­ро­на, путем усы­нов­ле­ния пере­шел в семью ничтож­но­го пле­бея, к тому же млад­ше его воз­рас­том, все Клав­дии все­гда были насто­я­щи­ми опти­ма­та­ми и, как никто дру­гой, отста­и­ва­ли досто­ин­ство и вли­я­ние пат­ри­ци­ев; по отно­ше­нию к плеб­су они были до того буй­ны и строп­ти­вы, что никто из них, даже будучи обви­нен в пре­ступ­ле­нии, за кото­рое гро­зи­ла смерт­ная казнь, не уни­зил­ся до того, чтобы надеть тра­ур­ную одеж­ду или умо­лять народ о снис­хож­де­нии. Неко­то­рым из них в ссо­ре и пере­бран­ке слу­ча­лось нано­сить побои народ­ным три­бу­нам. Из это­го же рода одна дева-вестал­ка, когда ее брат без поз­во­ле­ния наро­да празд­но­вал три­умф, взо­шла вме­сте с ним на колес­ни­цу и про­во­ди­ла его до само­го Капи­то­лия, дабы ни один из три­бу­нов сво­ей интер­цес­си­ей не мог вос­пре­тить ему три­умф⁹.

3. Из это­го-то рода про­ис­хо­дил Тибе­рий Цезарь, и при­том с обе­их сто­рон: по отцов­ской линии от Тибе­рия Неро­на, по мате­рин­ской — от Аппия Пуль­х­ра, кото­рые оба были сыно­вья­ми Аппия Цека. Он при­над­ле­жал так­же и к семье Ливи­ев, ибо дед его по мате­ри вошел в нее путем усы­нов­ле­ния. Хотя род Ливи­ев и был пле­бей­ским, одна­ко он тоже достиг заме­ча­тель­но­го рас­цве­та, полу­чив выс­шие поче­сти в виде вось­ми кон­сульств, двух цен­зур, трех три­ум­фов и даже одной дик­та­ту­ры и началь­ни­че­ства кон­ни­цей. Про­сла­ви­ли его так­же и заме­ча­тель­ные мужи, а все­го более Ливий Сали­на­тор и Ливии Дру­зы. Сали­на­тор, будучи цен­зо­ром, объ­явил всем три­бам пори­ца­ние за лег­ко­мыс­лие, ибо, осудив его, Сали­на­то­ра, после его пер­во­го кон­суль­ства и нало­жив на него пеню, они, тем не менее, вто­рич­но избра­ли его в кон­су­лы, а затем в цен­зо­ры. Друз, убив в поедин­ке непри­я­тель­ско­го вождя Дра­вза, полу­чил от это­го свое про­зви­ще, кото­рое и пере­дал потом­ству. Гово­рят, что, будучи про­пре­то­ром, он вер­нул в Рим из Галль­ской про­вин­ции золо­то, дан­ное неко­гда сено­нам во вре­мя оса­ды Капи­то­лия и, вопре­ки пре­да­нию, не отня­тое у них Камил­лом. Его пра­внук за свои чрез­вы­чай­ные услу­ги про­тив Грак­хов полу­чил про­зва­ние «покро­ви­те­ля сена­та»; после него остал­ся сын¹⁰, кото­рый в подоб­ных же граж­дан­ских раздо­рах стро­ил раз­лич­ные поли­ти­че­ские пла­ны и был веро­лом­но убит про­тив­ной пар­ти­ей.

4. Отец Тибе­рия, Нерон, в каче­стве кве­сто­ра Гая Цеза­ря коман­до­вав­ший фло­том в алек­сан­дрий­ской войне, весь­ма мно­го содей­ст­во­вал одер­жа­нию победы. За это он был назна­чен пон­ти­фи­ком на место Пуб­лия Сци­пи­о­на и послан в Гал­лию для выво­да коло­нии, в том чис­ле Нар­бо­ны и Аре­ла­та. Тем не менее, после уби­е­ния Цеза­ря, когда все сена­то­ры из бояз­ни новых смут поста­но­ви­ли счи­тать это дея­ние как бы не быв­шим, он подал голос даже за то, чтобы убий­цам тира­на была назна­че­на награ­да. Затем он испол­нял долж­ность пре­то­ра, и, когда на исхо­де его года начал­ся раздор меж­ду три­ум­ви­ра­ми, он остал­ся в долж­но­сти сверх закон­но­го сро­ка и, при­мкнув к Люцию Анто­нию, бра­ту три­ум­ви­ра, после­до­вал за ним в Перу­зию; когда про­чие сда­лись Авгу­сту, он один остал­ся в рядах враж­деб­ной пар­тии и спас­ся сна­ча­ла в Пре­не­сте, а оттуда в Неа­поль, где без­успеш­но пытал­ся при­звать рабов к сво­бо­де, и, нако­нец, бежал в Сици­лию. Одна­ко, воз­му­щен­ный тем, что Секст Пом­пей заста­вил его ждать лич­ной ауди­ен­ции и запре­тил ему иметь при себе лик­то­ров, он пере­пра­вил­ся в Ахайю к Мар­ку Анто­нию. Вско­ре, по заклю­че­нии обще­го мира, он воз­вра­тил­ся вме­сте с ним в Рим. Здесь по прось­бе Авгу­ста он усту­пил ему свою жену Ливию Дру­зил­лу, в то вре­мя бере­мен­ную и уже рань­ше при­нес­шую ему одно­го сына. Вско­ре за тем он скон­чал­ся, оста­вив после себя двух сыно­вей: Тибе­рия и Дру­за Неро­нов.

5. Неко­то­рые пола­га­ли, что Тибе­рий родил­ся в Фун­дах¹¹, лишь на том, вовсе недо­ста­точ­ном осно­ва­нии, что баб­ка его по мате­ри была уро­жен­кой Фунд и что впо­след­ст­вии, соглас­но поста­нов­ле­нию сена­та, там была на государ­ст­вен­ный счет постав­ле­на ста­туя богине Бла­го­ден­ст­вия. Одна­ко боль­шин­ство авто­ров, и при­том более надеж­ных, пере­да­ют, что он родил­ся в Риме, на Пала­тине, 16 нояб­ря, в кон­суль­ство Мар­ка Эми­лия Лепида, вто­рич­ное, и Люция Муна­ция План­ка, во вре­мя филип­пий­ской вой­ны¹². Так же зна­чит­ся и в фастах и в офи­ци­аль­ных ведо­мо­стях. Одна­ко, есть и такие авто­ры, кото­рые дати­ру­ют его рож­де­ние то годом рань­ше, в кон­суль­ство Гир­ция и Пан­сы, то годом поз­же, в кон­суль­ство Сер­ви­лия Исав­ри­ка и Люция Анто­ния.

6. Его дет­ство и отро­че­ство про­тек­ли сре­ди невзгод и испы­та­ний, и он был нераз­луч­ным спут­ни­ком роди­те­лей повсюду в их неволь­ных ски­та­ни­ях. У Неа­по­ля, когда они при вне­зап­ном появ­ле­нии вра­гов тай­но бежа­ли на корабль, он два­жды едва не выдал их сво­им пла­чем: пер­вый раз, когда его отня­ли от груди кор­ми­ли­цы, вто­рой раз — когда его поспеш­но взя­ли с рук мате­ри спут­ни­ки, желав­шие для уско­ре­ния бег­ства осво­бо­дить жен­щин от ноши. Его вози­ли с собою так­же по Сици­лии и Ахайе и пере­да­ли на обще­ст­вен­ное попе­че­ние лакеде­мо­ня­нам, состо­яв­шим кли­ен­та­ми рода Клав­ди­ев; на воз­врат­ном пути оттуда он одна­жды ночью едва не погиб, когда в лесу вдруг начал­ся пожар и огонь так тес­но окру­жил ехав­ших вме­сте с ним, что у Ливии ока­за­лись частью обго­рев­ши­ми одеж­да и воло­сы. Еще до сих. пор суще­ст­ву­ют подар­ки, кото­рые он полу­чил в Сици­лии от Пом­пеи, сест­ры Секс­та Пом­пея: хла­мида и застеж­ки, а так­же золотые бул­лы; их пока­зы­ва­ют в Бай­ях. После воз­вра­ще­ния в Рим он был по заве­ща­нию усы­нов­лен сена­то­ром Мар­ком Гал­ли­ем и всту­пил в наслед­ство, одна­ко потом отка­зал­ся носить имя Гал­лия, ибо послед­ний при­над­ле­жал к враж­деб­ной Авгу­сту пар­тии. В воз­расте девя­ти лет он про­из­нес похваль­ное сло­во над гро­бом отца перед рост­ра­ми. Затем, уже юно­шей, во вре­мя три­ум­фа после актий­ской победы он сопро­вож­дал колес­ни­цу Авгу­ста, сидя вер­хом на левой при­стяж­ной, в то вре­мя как сын Окта­вии Мар­целл ехал на пра­вой. Он руко­во­дил так­же город­ски­ми игра­ми, участ­во­вал в Тро­ян­ской игре в цир­ке, при­чем был пред­во­ди­те­лем тур­мы маль­чи­ков стар­ше­го воз­рас­та.

7. В жиз­ни Тибе­рия после его совер­шен­но­ле­тия, в годы моло­до­сти и после­дую­щие годы до само­го прин­ци­па­та, мож­но отме­тить в общем сле­дую­щее.

Один раз давал он гла­ди­а­тор­ские бои в память сво­его отца, дру­гой раз в память деда Дру­за, в раз­лич­ное вре­мя и в раз­лич­ных местах: пер­вый раз на фору­ме, вто­рой раз в амфи­те­ат­ре, при­чем на них высту­па­ли так­же и выслу­жив­шие отстав­ку гла­ди­а­то­ры за жало­ва­нье в сто тысяч сестер­ци­ев. Он давал так­же и игры, но заоч­но; все это он устра­и­вал с боль­шою пыш­но­стью на сред­ства сво­ей мате­ри и отчи­ма.

Он женил­ся на Агрип­пине, доче­ри Мар­ка Агрип­пы, внуч­ке рим­ско­го всад­ни­ка Цеци­лия Атти­ка, извест­но­го пере­пиской с ним Цице­ро­на; от нее у него родил­ся сын Друз, и хотя он жил с нею в пол­ном ладу, и она забе­ре­ме­не­ла вто­рич­но, он был при­нуж­ден раз­ве­стись с нею и тот­час всту­пить в брак с Юли­ей; для него это был насто­я­щий удар, ибо к Агрип­пине он питал глу­бо­кую при­вя­зан­ность, а поведе­ние Юлии осуж­дал, так как чув­ст­во­вал, что еще при пер­вом муже она была не прочь всту­пить с ним в связь, о чем зна­ли так­же и в обще­стве. Раз­вод с Агрип­пи­ной еще и позд­нее при­чи­нял ему скорбь, а одна­жды, слу­чай­но встре­тив­шись с нею, он про­во­дил ее дол­гим взглядом, пол­ным такой тос­ки, что после это­го ста­ра­лись вся­че­ски пред­у­преж­дать воз­мож­ность новой его встре­чи с нею. С Юли­ей он жил пер­во­на­чаль­но в согла­сии и вза­им­ной люб­ви, но затем меж­ду ними про­изо­шел раз­рыв, и настоль­ко серь­ез­ный, что он стал посто­ян­но спать отдель­но от нее, после того как их сын, залог вза­им­ной свя­зи, родив­ший­ся в Акви­лее, умер еще мла­ден­цем. Сво­его бра­та Дру­за он поте­рял в Гер­ма­нии¹³; его тело он про­во­жал до Рима, всю доро­гу идя пеш­ком впе­ре­ди погре­баль­ной про­цес­сии.

8. К пер­вым опы­там выпол­не­ния обще­ст­вен­ных обя­зан­но­стей отно­сит­ся его защи­та царя Архе­лая, трал­лий­цев¹⁴ и фес­са­лий­цев, в их раз­лич­ных про­цес­сах, раз­би­ра­тель­ство кото­рых вел сам Август. Он высту­пал в сена­те хода­та­ем за граж­дан Лаоди­кеи, Тиа­ти­ры и Хиоса, кото­рые пре­тер­пе­ли зем­ле­тря­се­ние и умо­ля­ли о помо­щи; он при­влек к суду за оскорб­ле­ние вели­че­ства Фан­ния Цепи­о­на, соста­вив­ше­го вме­сте с Варро­ном Муре­ной заго­вор про­тив Авгу­ста, и добил­ся его осуж­де­ния. Сре­ди этих дел он выпол­нял два пра­ви­тель­ст­вен­ных пору­че­ния; во-пер­вых, заведы­ва­ние снаб­же­ни­ем сто­ли­цы в свя­зи с недо­стат­ком про­до­воль­ст­вия и, во-вто­рых, реви­зию по всей Ита­лии поме­ще­ний для рабов, коих вла­дель­цы воз­буди­ли про­тив себя все­об­щее воз­му­ще­ние тем, что скры­ва­ли в них не толь­ко захва­чен­ных насиль­но пут­ни­ков, но и тех людей, кото­рых страх воен­но­го набо­ра при­во­дил в подоб­но­го рода убе­жи­ща.

9. Воен­ную служ­бу он начал в похо­де про­тив кан­та­бров в каче­стве воен­но­го три­бу­на, а затем, отпра­вив­шись во гла­ве вой­ска на Восток, вос­ста­но­вил Тиг­ра­на на пре­сто­ле Арме­нии и перед сво­им три­бу­на­лом воз­ло­жил ему на голо­ву цар­скую диа­де­му. Он же при­нял от пар­фян зна­ме­на, отня­тые ими у Мар­ка Крас­са. После это­го в тече­ние почти года он управ­лял Комат­ской Гал­ли­ей¹⁵, тре­во­жи­мой как набе­га­ми вар­ва­ров, так и внут­рен­ни­ми раздо­ра­ми мест­ной зна­ти. Затем он вел вой­ны в Реции и Вин­де­ли­кии¹⁶, поз­же в Пан­но­нии¹⁷, а еще поз­же в Гер­ма­нии¹⁸. В ретий­ской и вин­де­ли­кий­ской вой­нах он поко­рил аль­пий­ские наро­ды, в пан­нон­ской — брев­ков и дал­ма­тов, а в гер­ман­ской — при­вел в Гал­лию сорок тысяч плен­ни­ков и посе­лил их близ бере­га Рей­на, в отведен­ных для них местах житель­ства. В награ­ду за эти дея­ния он всту­пил в город с ова­ци­ей и на колес­ни­це, с три­ум­фаль­ны­ми укра­ше­ни­я­ми, кото­рых, как дума­ют неко­то­рые, он удо­сто­ил­ся пер­вый — новый и еще никем не полу­чен­ный вид поче­сти.

Маги­ст­ра­ту­ры он начал зани­мать ранее обыч­но­го сро­ка¹⁹ и про­шел их одну за дру­гой почти без пере­ры­ва — кве­сту­ру, пре­ту­ру и кон­суль­ство. Через неко­то­рое вре­мя он был вто­рич­но избран в кон­су­лы и полу­чил так­же три­бун­скую власть на пять лет²⁰.

10. В таких-то счаст­ли­вых обсто­я­тель­ствах, в цве­те лет и здо­ро­вья Тибе­рий вне­зап­но при­нял реше­ние поки­нуть Рим и подаль­ше уеди­нить­ся от житей­ской суе­ты. Труд­но ска­зать, было ли это­му при­чи­ной то, что он тяго­тил­ся женой, кото­рую он не смел ни обви­нить, ни отверг­нуть и в то же вре­мя более не пере­но­сил, или он хотел избег­нуть доку­ки, кото­рую мог­ло бы при­чи­нить дру­гим его посто­ян­ное при­сут­ст­вие, и сво­им уда­ле­ни­ем сохра­нить в их гла­зах соб­ст­вен­ный вес или даже уве­ли­чить его к тому вре­ме­ни, когда государ­ству мог­ли бы пона­до­бить­ся его услу­ги. Неко­то­рые пола­га­ют, что, когда дети Авгу­ста вырос­ли, он доб­ро­воль­но усту­пил им вто­рое место в государ­стве, кото­рое вслед­ст­вие дол­го­го обла­да­ния им ста­ло как бы его соб­ст­вен­но­стью, сле­дуя в этом при­ме­ру Мар­ка Агрип­пы, кото­рый после при­вле­че­ния к государ­ст­вен­ным делам Мар­ка Мар­цел­ла уда­лил­ся в Мити­ле­ну, чтобы не поду­ма­ли, буд­то сво­им при­сут­ст­ви­ем он пре­граж­да­ет ему доро­гу или ума­ля­ет его зна­че­ние. Имен­но этот мотив при­во­дил и он сам, прав­да уже поз­же. Но в то вре­мя он попро­сил отстав­ки, ссы­ла­ясь на уста­лость от государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и необ­хо­ди­мость отды­ха от трудов; он не усту­пил ни моль­бам сво­ей мате­ри, ни отчи­му, кото­рый даже жало­вал­ся в сена­те на то, что Тибе­рий бро­са­ет его одно­го. Когда его попро­бо­ва­ли удер­жать упор­ным откло­не­ни­ем прось­бы, он четы­ре дня воз­дер­жи­вал­ся от пищи. Когда он полу­чил, нако­нец, раз­ре­ше­ние уда­лить­ся, он тот­час же уехал в Остию, не ска­зав ни сло­ва нико­му из про­во­жав­ших его и лишь немно­гих обло­бы­зав при рас­ста­ва­нии.

11. От Остии он поплыл вдоль бере­га Кам­па­нии; здесь он на неко­то­рое вре­мя задер­жал­ся, полу­чив весть о нездо­ро­вье Авгу­ста. Но когда ста­ли все настой­чи­вее гово­рить, буд­то он мед­лит на слу­чай осу­щест­вле­ния сво­их выс­ших надежд, он чуть что не в бурю отплыл в Родос, кото­рый пле­нил его пре­ле­стью и здо­ро­вым кли­ма­том еще тогда, когда он побы­вал в нем на обрат­ном пути из Арме­нии. Здесь он обза­вел­ся скром­ным домом и не более рос­кош­ной под­го­род­ной вил­лой и повел жизнь вполне част­но­го чело­ве­ка, ходил ино­гда на про­гул­ку в гим­на­зии без лик­то­ра или при­служ­ни­ка и общал­ся с гре­ка­ми, почти как рав­ный с рав­ны­ми.

Как-то, рас­пре­де­ляя утром заня­тия сво­его дня, он объ­явил, что хотел бы посе­тить всех боль­ных в горо­де. Окру­жаю­щие непра­виль­но поня­ли его сло­ва, и был дан при­каз, чтобы всех боль­ных отнес­ли в обще­ст­вен­ный пор­тик и раз­ло­жи­ли по роду болез­ней. Оза­да­чен­ный неожи­дан­ным обо­ротом дела, Тибе­рий дол­го не знал, как ему быть, и, нако­нец, обо­шел всех боль­ных, изви­ня­ясь за слу­чив­ше­е­ся даже перед людь­ми самы­ми малень­ки­ми и неиз­вест­ны­ми. Был отме­чен толь­ко один-един­ст­вен­ный слу­чай, в кото­ром он про­явил свою три­бун­скую власть: усерд­но посе­щая шко­лы и ауди­то­рии про­фес­со­ров, он как-то вме­шал­ся в рез­кий спор, под­няв­ший­ся меж­ду про­ти­во­по­лож­ны­ми пар­ти­я­ми софи­стов; но тут нашел­ся один, кото­рый напал на него с бра­нью за его буд­то бы при­стра­стие к про­тив­ной сто­роне. Тибе­рий спо­кой­но отпра­вил­ся домой и затем вне­зап­но появил­ся с судеб­ны­ми при­ста­ва­ми, вызвал через гла­ша­тая руга­те­ля к сво­е­му три­бу­на­лу и при­ка­зал заклю­чить его в тюрь­му.

Затем он узнал, что его жена Юлия осуж­де­на за рас­пут­ство и пре­лю­бо­де­я­ния и что по при­ка­за­нию Авгу­ста ей от его име­ни дан раз­вод. Хотя эта весть и обра­до­ва­ла его, он одна­ко почел сво­им дол­гом сде­лать все, что было в его силах, чтобы неод­но­крат­ны­ми пись­ма­ми вымо­лить у отца про­ще­ние доче­ри и пре­до­ста­вить ей все, что он сам когда-либо пода­рил ей, как ни мало она того заслу­жи­ва­ла. Когда окон­чил­ся срок его три­бун­ской вла­сти, он, нако­нец, при­знал­ся, что един­ст­вен­ной целью доб­ро­воль­но­го изгна­ния было избег­нуть подо­зре­ния в сопер­ни­че­стве с Гаем и Люци­ем Цеза­ря­ми; так как, по его сло­вам, на этот счет он был теперь совер­шен­но спо­ко­ен, ибо Гай и Люций уже воз­му­жа­ли и лег­ко могут сохра­нять свое вто­рое после Авгу­ста место, то он про­сил, чтобы ему было поз­во­ле­но сно­ва вер­нуть­ся к сво­им близ­ким, по кото­рым он стос­ко­вал­ся. Одна­ко он не толь­ко не полу­чил желае­мо­го поз­во­ле­ния, но и выслу­шал такое настав­ле­ние: «Пусть он отло­жит попе­че­ние о сво­их близ­ких, кото­рых в свое вре­мя так настой­чи­во стре­мил­ся поки­нуть».

12. Итак, про­тив соб­ст­вен­ной воли он остал­ся в Родо­се, при­чем хло­пота­ми мате­ри ему едва уда­лось добить­ся того, чтобы, для замас­ки­ро­ва­ния нало­жен­ной на него опа­лы счи­та­лось, буд­то бы он не нахо­дит­ся при Авгу­сте ввиду воз­ло­жен­ной на него мис­сии.

С этих пор он стал вести себя не толь­ко как част­ный чело­век, но и как чело­век при­ни­жен­ный и пол­ный стра­хов; он уда­лил­ся во внут­рен­нюю часть ост­ро­ва и ста­рал­ся укло­нять­ся от зна­ков вни­ма­ния со сто­ро­ны про­ез­жав­ших лиц, кото­рые во мно­же­стве явля­лись к нему, ибо вся­кий, кто отправ­лял­ся куда-либо с воен­ным или граж­дан­ским слу­жеб­ным назна­че­ни­ем, непре­мен­но заез­жал в Родос. Были у него так­же моти­вы для более серь­ез­ных опа­се­ний. В самом деле, когда он явил­ся в Самос, чтобы повидать­ся с сво­им пасын­ком Гаем, назна­чен­ным вер­хов­ным пра­ви­те­лем Восто­ка, он почув­ст­во­вал со сто­ро­ны послед­не­го какую-то холод­ность и недо­ве­рие, вызван­ные наве­та­ми Мар­ка Лол­лия, спут­ни­ка и руко­во­ди­те­ля Гая. Воз­ник­ло даже подо­зре­ние, что неко­то­рым обя­зан­ным ему сво­им слу­жеб­ным назна­че­ни­ем цен­ту­ри­о­нам, воз­вра­щав­шим­ся из отпус­ков к месту служ­бы, он дал какие-то дву­смыс­лен­ные пору­че­ния ко мно­гим их това­ри­щам, как каза­лось, желая таким путем испы­тать их отно­ше­ние к воз­мож­но­сти пра­ви­тель­ст­вен­ных пере­мен. Когда Август изве­стил его об этом подо­зре­нии, он стал неот­ступ­но про­сить, чтобы к нему был при­слан чело­век како­го угод­но ран­га в каче­стве наблюда­те­ля за его поступ­ка­ми и сло­ва­ми.

13. Он отка­зал­ся так­же от вер­хо­вой езды и заня­тий фех­то­ва­ни­ем, кото­рым обыч­но пре­да­вал­ся, снял тра­ди­ци­он­ный рим­ский костюм и стал носить исклю­чи­тель­но гре­че­ский плащ и сан­да­лии. Так он про­жил почти два года, с каж­дым днем все более воз­буж­дая к себе пре­зре­ние и нена­висть. Дело дошло до того, что жите­ли Немау­за²¹ уда­ли­ли из обще­ст­вен­ных мест его бюсты и ста­туи, а одна­жды на одном интим­ном обеде у Гая Цеза­ря, когда зашел раз­го­вор о нем, нашел­ся чело­век, кото­рый пред­ло­жил хозя­и­ну, что сто­ит ему поже­лать, и он тот­час отпра­вит­ся в Родос и при­ве­зет ему голо­ву «изгнан­ни­ка» (тако­во было про­зви­ще Тибе­рия). Теперь уже не соб­ст­вен­ные толь­ко стра­хи, но явная опас­ность побуди­ла его, как лич­ны­ми сво­и­ми прось­ба­ми, так и неот­ступ­ны­ми моль­ба­ми мате­ри, выхло­потать себе воз­вра­ще­ние, чего он и достиг, в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни бла­го­да­ря помо­щи слу­чая. Август уже рань­ше поста­но­вил не при­ни­мать по это­му делу ника­ко­го реше­ния, не согла­су­ясь с волею стар­ше­го сво­его сына; а этот в то вре­мя был слу­чай­но настро­ен про­тив Мар­ка Лол­лия и пото­му ока­зал­ся весь­ма досту­пен прось­бам в поль­зу отчи­ма. Итак, с раз­ре­ше­ния Гая он был ото­зван в Рим, одна­ко под усло­ви­ем воз­дер­жи­вать­ся от вся­ко­го уча­стия в государ­ст­вен­ных делах.

14. Он воз­вра­тил­ся в Рим на вось­мом году после сво­его уда­ле­ния²², пол­ный вели­ких и вер­ных надежд на буду­щее, кото­рые с мла­ден­че­ских лет вну­ши­ли ему зна­ме­ния и пред­ска­за­ния.

Когда Ливия была бере­мен­на им и по вся­ким пред­зна­ме­но­ва­ни­ям ста­ра­лась узнать, родит ли она маль­чи­ка, она выну­ла из-под насед­ки яйцо и, череду­ясь со сво­и­ми слу­жан­ка­ми, нагре­ва­ла его рукою, пока из него не вылу­пил­ся цып­ле­нок с порядоч­ным гре­беш­ком. В мла­ден­че­стве он полу­чил бле­стя­щие пред­ска­за­ния от аст­ро­ло­га Скри­бо­ния, что он даже когда-либо будет цар­ст­во­вать, не имея отли­чий цар­ской вла­сти; послед­нее понят­но, так как в то вре­мя не име­ли еще пред­став­ле­ния о харак­те­ре вла­сти Цеза­рей. Когда он начал свой пер­вый поход в каче­стве пол­ко­во­д­ца и вел вой­ско в Сирию через Македо­нию, то про­изо­шло сле­дую­щее: близ Филипп посвя­щен­ные неко­гда жерт­вен­ни­ки победо­нос­ных леги­о­нов вне­зап­но сами собой засвер­ка­ли огня­ми. Позд­нее, направ­ля­ясь в Илли­рик, он посе­тил ора­кул Гери­о­на²³ близ Пата­вия, где жре­би­ем ему было ука­за­но для полу­че­ния отве­та на инте­ре­су­ю­щие его вопро­сы бро­сить золотые талы в источ­ник Апо­на; ока­за­лось, что бро­шен­ные им талы пока­за­ли выс­шую циф­ру; до сих пор их мож­но видеть под водой. За несколь­ко дней до его ото­зва­ния в Рим орел, пти­ца на Родо­се вооб­ще нико­гда не видан­ная, сел на самый верх кры­ши его дома. А нака­нуне полу­че­ния им вызо­ва, когда он менял одеж­ду, то пока­за­лось, что туни­ка его как бы охва­че­на огнем. Тогда он в осо­бен­но­сти убедил­ся в про­ни­ца­тель­но­сти аст­ро­ло­га Тра­зил­ла, кото­ро­го он дер­жал при себе в каче­стве учи­те­ля муд­ро­сти; ибо Тра­зилл утвер­ждал, что пока­зав­ший­ся в виду корабль несет ему радость. Это про­изо­шло в тот самый момент, когда они оба гуля­ли вме­сте, и Тибе­рий собрал­ся было столк­нуть его в море как обман­щи­ка, неосто­рож­но посвя­щен­но­го в его тай­ны, ибо перед тем его дела при­ня­ли небла­го­при­ят­ный и совер­шен­но про­тив­ный пред­ска­за­ни­ям Тра­зил­ла обо­рот.

15. Вер­нув­шись в Рим, он пред­ста­вил наро­ду на фору­ме сво­его сына Дру­за по слу­чаю его совер­шен­но­ле­тия и тот­час за тем пере­се­лил­ся из сво­его дома в Кари­нах²⁴, неко­гда при­над­ле­жав­ше­го Пом­пею, на Эскви­лин в сады Меце­на­та и повел тихую жизнь, под­дер­жи­вая толь­ко част­ные отно­ше­ния и воз­дер­жи­ва­ясь от государ­ст­вен­ных дел.

В тече­ние бли­жай­ше­го трех­ле­тия Гай и Люций оба сошли в моги­лу, и тогда Тибе­рий был усы­нов­лен Авгу­стом одно­вре­мен­но с третьим бра­том покой­ных, юно­шей Мар­ком Агрип­пой, при­чем пред­ва­ри­тель­но он дол­жен был усы­но­вить Гер­ма­ни­ка, сына сво­его бра­та. С этих пор он уже ни в чем не вел себя как неза­ви­си­мый домо­хо­зя­ин и не ста­рал­ся удер­жать хотя бы часть прав, утра­чен­ных им при усы­нов­ле­нии. Так, он не сде­лал ника­ко­го даре­ния, не про­из­вел ни одно­го отпус­ка на волю, ни разу не при­нял наслед­ства или отка­зан­но­го ему иму­ще­ства ина­че, как при­зна­вая при­ня­тое им как бы полу­чен­ным от отца. С этих пор не было упу­ще­но ниче­го для вяще­го воз­вы­ше­ния его осо­бы, осо­бен­но после того, как Агрип­па был отверг­нут и сослан, и ста­ло ясно, что Тибе­рий ста­но­вит­ся един­ст­вен­ным наслед­ни­ком.

16. Он сно­ва полу­чил три­бун­скую власть на пять лет, был отправ­лен для уми­ротво­ре­ния Гер­ма­нии, и, когда явив­ши­е­ся в Рим послы пар­фян выпол­ни­ли воз­ло­жен­ное на них пору­че­ние у Авгу­ста, им было пред­ло­же­но посе­тить так­же и его в про­вин­ции. Когда же при­шла весть о вос­ста­нии Илли­рии, он отпра­вил­ся туда для веде­ния этой новой вой­ны, кото­рая ока­за­лась самой тяж­кой из всех внеш­них войн Рима после войн с Кар­фа­ге­ном. Он вел ее в тече­ние трех лет²⁵, коман­дуя трид­ца­тью леги­о­на­ми и таким же коли­че­ст­вом вспо­мо­га­тель­ных войск, сре­ди вели­ких затруд­не­ний вся­ко­го рода и вели­чай­шей нуж­ды в про­до­воль­ст­вии. И хотя ему при­хо­ди­лось часто отлу­чать­ся с теат­ра вой­ны, он, тем не менее, настой­чи­во про­дол­жал ее, боясь, как бы нахо­дя­щий­ся близ­ко по сосед­ству и могу­ще­ст­вен­ный враг не начал, в слу­чае отступ­ле­ния рим­лян, соб­ст­вен­но­го энер­гич­но­го наступ­ле­ния на них. Его настой­чи­вость была воз­на­граж­де­на по заслу­гам, ибо весь Илли­рик, нахо­дя­щий­ся меж­ду Ита­ли­ей, Нори­ком, Фра­ки­ей, Македо­ни­ей, рекой Дуна­ем и Адри­а­ти­че­ским морем, ока­зал­ся усми­рен­ным и при­веден­ным к покор­но­сти.

17. Его сла­ва полу­чи­ла еще боль­ший блеск вслед­ст­вие своевре­мен­но­сти победы. Ибо при­бли­зи­тель­но в то же вре­мя Квин­ти­лий Вар с тре­мя леги­о­на­ми погиб в Гер­ма­нии, и никто не сомне­вал­ся, что победи­те­ли-гер­ман­цы соеди­ни­лись бы с пан­нон­ца­ми, если бы уже рань­ше илли­рий­ская вой­на не была окон­че­на. За эти подви­ги Тибе­рию был при­суж­ден три­умф и мно­гие вели­кие поче­сти. Неко­то­рые пред­ла­га­ли даже дать ему про­зви­ще Пан­нон­ско­го, дру­гие — Непо­беди­мо­го, третьи — назвать его Пием²⁶. Одна­ко Август выска­зал­ся про­тив этих про­звищ, обе­щав, что Тибе­рий оста­нет­ся дово­лен тем, кото­рое ему пред­сто­ит полу­чить после его, Авгу­ста, смер­ти. Тибе­рий сам отло­жил свой три­умф по слу­чаю государ­ст­вен­но­го тра­у­ра в свя­зи с пора­же­ни­ем Вара²⁷; тем не менее, он всту­пил в город в пур­пу­ро­вом пла­ще и лав­ро­вом вен­ке, взо­шел на воз­двиг­ну­тый в Огра­дах²⁸ три­бу­нал, окру­жен­ный сто­я­щи­ми сена­то­ра­ми, и занял место рядом с Авгу­стом посреди обо­их кон­су­лов; затем, при­не­ся при­вет­ст­вие наро­ду, он в сопро­вож­де­нии при­сут­ст­ву­ю­щих обо­шел хра­мы.

18. В сле­дую­щем году он сно­ва отпра­вил­ся в Гер­ма­нию. Он понял, что при­чи­ною пора­же­ния Вара были опро­мет­чи­вость и небреж­ность пол­ко­во­д­ца и поэто­му сам не стал пред­при­ни­мать ниче­го без пред­ва­ри­тель­но­го одоб­ре­ния сво­его сове­та. Вооб­ще он все­гда дей­ст­во­вал по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию и сове­то­вал­ся толь­ко с самим собой; теперь же, вопре­ки обык­но­ве­нию, он при­влек мно­гих к обсуж­де­нию спо­со­бов вой­ны. Он выка­зал так­же, про­тив обыч­но­го, гораздо боль­шую осмот­ри­тель­ность. Пере­прав­ля­ясь через Рейн, он весь обоз с при­па­са­ми, огра­ни­чен­ный опре­де­лен­ным реест­ром пред­ме­тов, начал пере­во­дить через реку лишь после того, как, стоя на бере­гу, само­лич­но осмот­рел покла­жу пово­зок, чтобы не допу­стить пере­воз­ки нераз­ре­шен­ных и излиш­них вещей. За Рей­ном его образ жиз­ни был таков: он при­ни­мал пищу, сидя на голом дерне, часто ноче­вал без палат­ки, все рас­по­ря­же­ния на сле­дую­щий день, а так­же и чрез­вы­чай­ные пору­че­ния, отда­вал в пись­мен­ном при­ка­зе; при этом он разъ­яс­нял, что со все­ми сомне­ни­я­ми над­ле­жит обра­щать­ся пря­мо к нему, и ни к кому дру­го­му, во вся­кое вре­мя дня и ночи.

19. Он соблюдал стро­жай­шую дис­ци­пли­ну, при­чем вос­ста­но­вил древ­ние фор­мы нака­за­ний и выго­во­ров; так, он объ­явил выго­вор даже лега­ту леги­о­на за то, что тот послал на охоту на дру­гой берег реки несколь­ких сол­дат со сво­им воль­ноот­пу­щен­ни­ком. Хотя вооб­ще он в выс­шей сте­пе­ни ред­ко пола­гал­ся на сча­стье и слу­чай, одна­ко с гораздо боль­шей уве­рен­но­стью всту­пал в сра­же­ние, если слу­ча­лось, что, когда он работал ночью, его лам­па вне­зап­но опро­киды­ва­лась и гас­ла без како­го-либо толч­ка со сто­ро­ны. Он гово­рил, что дове­ря­ет этой при­ме­те как уже пред­кам его дока­зав­шей свою без­оши­боч­ность при вся­ком коман­до­ва­нии. Одна­ко после одно­го удач­но­го сра­же­ния он едва не был убит каким-то брук­те­ром²⁹, кото­ро­го по его взвол­но­ван­но­му виду откры­ли сре­ди сви­ты Тибе­рия и пыт­ка­ми вынуди­ли созна­ние в пре­ступ­ном наме­ре­нии.

20. Через два года он вер­нул­ся из Гер­ма­нии в Рим и отпразд­но­вал отло­жен­ный им три­умф в сопро­вож­де­нии сво­их лега­тов, для кото­рых выхло­потал три­ум­фаль­ные зна­ки отли­чия. Перед тем как напра­вить колес­ни­цу к Капи­то­лию, он сошел с нее и пал на коле­ни перед отцом, зани­мав­шим пред­седа­тель­ское место. Он награ­дил щед­ры­ми подар­ка­ми и отпра­вил на житель­ство в Равен­ну пан­нон­ско­го вождя Бато­на в бла­го­дар­ность за то, что тот в свое вре­мя дал ему воз­мож­ность уйти из непро­хо­ди­мой мест­но­сти, в кото­рой он ока­зал­ся запер­тым со сво­и­ми вой­ска­ми. Затем он задал наро­ду уго­ще­ние на тыся­че сто­лов и пода­рок в три­ста сестер­ци­ев на чело­ве­ка. Он посвя­тил так­же храм Согла­сию, и дру­гой храм — Касто­ру и Пол­лук­су, от сво­его име­ни и от име­ни бра­та, соорудив их на сред­ства из добы­чи.

21. Вско­ре после это­го, по ини­ци­а­ти­ве кон­су­лов был издан закон, чтобы Тибе­рий управ­лял про­вин­ци­я­ми сов­мест­но с Авгу­стом и с ним же про­из­вел ценз³⁰; тогда, закон­чив ценз и совер­шив очи­сти­тель­ные жерт­вы, он отпра­вил­ся в Илли­рик. Но он был тот­час ото­зван с пути назад и нашел Авгу­ста в тяже­лом состо­я­нии, одна­ко еще в живых, и про­вел с ним наедине целый день.

Я знаю, что мно­же­ство лиц уве­ре­но в том, буд­то, когда Тибе­рий вышел от Авгу­ста после этой тай­ной беседы, спаль­ни­ки услы­ша­ли такие сло­ва Авгу­ста: «Зло­по­луч­ный рим­ский народ! В такие-то мед­лен­но жую­щие челю­сти пред­сто­ит ему попасть!» Извест­но мне и то, что неко­то­рые рас­ска­зы­ва­ли, буд­то Август явно и не скры­вая пори­цал мрач­ную суро­вость его харак­те­ра до такой сте­пе­ни, что ино­гда при его появ­ле­нии обры­вал свой непри­нуж­ден­ный и весе­лый раз­го­вор; одна­ко, он буд­то бы не отка­зал­ся усы­но­вить его, лишь усту­пая настой­чи­вым прось­бам жены, либо даже из често­лю­би­во­го жела­ния заста­вить впо­след­ст­вии пожа­леть о себе при срав­не­нии с подоб­ным пре­ем­ни­ком. Одна­ко ничто не заста­вит меня допу­стить, буд­то бы этот в выс­шей сте­пе­ни осто­рож­ный и муд­рый прин­цепс мог посту­пить опро­мет­чи­во, в осо­бен­но­сти в столь важ­ном деле. Взве­сив недо­стат­ки и досто­ин­ства Тибе­рия, он нашел вто­рые пре­об­ла­даю­щи­ми, тем более, что и на сход­ке перед наро­дом поклял­ся, что усы­нов­ля­ет его ради бла­га государ­ства, а во мно­гих пись­мах рас­хва­ли­ва­ет его как зна­то­ка воен­но­го дела и един­ст­вен­ный оплот рим­ско­го наро­да. Для при­ме­ра я при­во­жу здесь кое-что из этих писем:

«Про­щай, милей­ший Тибе­рий, желаю тебе уда­чи во сла­ву мою и муз, мой наи­луч­ший пол­ко­во­дец!» — «Милей­ший и, кля­нусь сча­стьем, храб­рей­ший муж и искус­ней­ший вождь, будь здо­ров!» — «Каков план тво­е­го похо­да! Я думаю, доро­гой Тибе­рий, что сре­ди столь­ких затруд­не­ний и при такой бес­печ­но­сти сол­дат никто не мог вести себя более бла­го­ра­зум­но, неже­ли ты. Так­же и быв­шие с тобою все при­зна­ют, что к тебе мож­но отне­сти зна­ме­ни­тый стих:

Один муж сво­ею бди­тель­но­стью спас наше государ­ство31.

Слу­чит­ся ли что-либо, о чем надо поду­мать попри­леж­нее или доса­дую на что-нибудь, — боги свиде­те­ли! — я жаж­ду видеть мое­го Тибе­рия и мне при­хо­дит на мысль стих Гоме­ра:

τού­του γ’ ἑσπο­μένοιο καὶ ἐκ πυ­ρὸς αἰθο­μένοιο ἄμφω νοσ­τή­σαιμεν, ἐπεὶ πε­ρίοιδε νοῆσαι32.

Когда я слы­шу и читаю, что ты пере­уто­мил­ся непре­рыв­ны­ми труда­ми, то, да погу­бят меня боги, если я не содро­га­юсь всем моим суще­ст­вом. Про­шу, побе­ре­ги себя; ибо одна весть о тво­ей болез­ни сведет в моги­лу и меня, и твою мать, а суще­ст­во­ва­нию импе­рии будет гро­зить опас­ность.

Мне без­раз­лич­но мое соб­ст­вен­ное здо­ро­вье, если ты не будешь здо­ров.

Молю богов, чтобы они сбе­рег­ли тебя для нас и посла­ли тебе здо­ро­вье ныне и все­гда, если толь­ко рим­ский народ им не нена­ви­стен».

22. Тибе­рий сооб­щил о смер­ти Авгу­ста лишь после того, как погу­бил юно­шу Агрип­пу. Его убил воен­ный три­бун, при­став­лен­ный для его охра­ны, про­чтя пись­мен­ный при­каз, коим ему повеле­ва­лось это сде­лать; отно­си­тель­но это­го при­ка­за было сомне­ние, оста­вил ли его, уми­рая, сам Август, чтобы устра­нить вся­кий повод к сму­там после сво­ей смер­ти, или его про­дик­то­ва­ла Ливия от име­ни Авгу­ста, с ведо­ма или без ведо­ма Тибе­рия. Когда три­бун доло­жил Тибе­рию, что при­ка­за­ние его испол­не­но, он отве­тил, что ниче­го не при­ка­зы­вал и что три­бун дол­жен отдать отчет сена­ту; в тот момент он, оче­вид­но, хотел отве­сти от себя нена­висть за про­ис­шед­шее, ибо впо­след­ст­вии он замал­чи­ва­ни­ем пре­дал дело забве­нию.

23. Тибе­рий созвал сенат по пра­ву сво­ей три­бун­ской вла­сти и, начав речь, вне­зап­но засто­нал, как бы не в силах пре­одо­леть скорбь; заявив, что он желал бы поте­рять не толь­ко голос, но и жизнь, он пере­дал свою речь для про­чте­ния сво­е­му сыну Дру­зу. Затем было при­не­се­но заве­ща­ние Авгу­ста; из лиц, скре­пив­ших его сво­и­ми печа­тя­ми, были допу­ще­ны толь­ко сена­то­ры, про­чие же освиде­тель­ст­во­ва­ли свои печа­ти вне курии. Заве­ща­ние про­чи­тал воль­ноот­пу­щен­ный. Оно начи­на­лось сле­дую­щи­ми сло­ва­ми: «Поели­ку жесто­кая судь­ба отня­ла у меня сыно­вей, Гая и Люция, пусть моим наслед­ни­ком будет Тибе­рий Цезарь в поло­вин­ной и шестой части». Это под­кре­пи­ло подо­зре­ние тех, кото­рые счи­та­ли, что Тибе­рий был избран наслед­ни­ком ско­рее по необ­хо­ди­мо­сти, чем по сво­бод­но­му жела­нию, коль ско­ро Август не воз­дер­жал­ся в заве­ща­нии от подоб­но­го вступ­ле­ния.

24. Хотя Тибе­рий не питал ника­ких сомне­ний насчет необ­хо­ди­мо­сти немед­лен­но взять власть прин­цеп­са и поль­зо­вать­ся ею, — ибо он окру­жил себя воен­ной стра­жей, в како­вой и заклю­ча­ет­ся сила и внеш­нее про­яв­ле­ние гос­под­ства, — тем не менее он дол­го отка­зы­вал­ся от этой вла­сти и с бес­стыд­ней­шим при­твор­ст­вом то упре­кал уве­ще­ваю­щих его дру­зей, гово­ря, что они «не зна­ют, что это за зверь импе­ра­тор­ская власть», то дву­смыс­лен­ны­ми отве­та­ми и хит­рой мед­ли­тель­но­стью дер­жал в неведе­нии сенат, коле­но­пре­кло­нен­но его умо­ляв­ший. Дело дошло до того, что у неко­то­рых лоп­ну­ло тер­пе­ние, и один сре­ди обще­го шума вос­клик­нул: «Пусть либо пра­вит, либо ухо­дит!» Дру­гой же ска­зал ему пря­мо в лицо, что «иные мед­лят испол­нить то, что обе­ща­ли, он же мед­лит обе­щать то, что уже испол­ня­ет». Нако­нец, слов­но по при­нуж­де­нию и жалу­ясь, что на него нала­га­ют ужас­ное и тяж­кое раб­ство, он при­нял власть, одна­ко не ина­че, как подав надеж­ду, что когда-нибудь ее с себя сло­жит. Его соб­ст­вен­ные сло­ва при этом были: «Пока я не дожи­ву до поры, когда вам, может быть, пока­жет­ся спра­вед­ли­вым дать неко­то­рый отдых моей ста­ро­сти».

25. При­чи­ной его коле­ба­ний был страх перед ото­всюду гро­зив­ши­ми опас­но­стя­ми, так что он часто гово­рил, что «дер­жит вол­ка за уши». Дей­ст­ви­тель­но, раб Агрип­пы, по име­ни Кле­мент, собрал нема­лую шай­ку людей для отмще­ния за смерть сво­его гос­по­ди­на, а Люций Скри­бо­ний Либон, чело­век знат­ный, тай­но замыш­лял государ­ст­вен­ный пере­во­рот; кро­ме того, сра­зу в двух местах, в Илли­ри­ке и Гер­ма­нии, под­нял­ся мятеж сол­дат. Оба вой­ска предъ­яви­ли мно­го чрез­вы­чай­ных тре­бо­ва­ний, и преж­де все­го урав­не­ния жало­ва­нья с пре­то­ри­ан­ца­ми. Сверх того, сто­яв­шая в Гер­ма­нии армия и слы­шать не хоте­ла о прин­цеп­се, постав­лен­ном не ею, но с вели­чай­шей настой­чи­во­стью при­нуж­да­ла Гер­ма­ни­ка, в то вре­мя ее глав­но­ко­ман­дую­ще­го, взять власть, несмот­ря на упор­ное его сопро­тив­ле­ние. Это собы­тие все­го более пуга­ло Тибе­рия, и он про­сил сенат дать ему в управ­ле­ние ту часть рес­пуб­ли­ки, какую ему, сена­ту, забла­го­рас­судит­ся, ибо, чтобы управ­лять всем одно­му, ни у кого не хва­тит сил, раз­ве толь­ко с помощ­ни­ком, и даже не с одним. Он при­киды­вал­ся так­же и боль­ным, чтобы заста­вить Гер­ма­ни­ка спо­кой­нее дожи­дать­ся ско­ро­го наслед­ства или, по край­ней мере, соуча­стия во вла­сти. Когда воен­ный мятеж улег­ся, он хит­ро­стью захва­тил в свои руки так­же и Кле­мен­та. Про­тив Либо­на, не желая на пер­вых порах при­ни­мать силь­ных мер, он вре­мен­но удо­воль­ст­во­вал­ся мера­ми пре­до­сто­рож­но­сти и толь­ко на вто­рой год обви­нил его в сена­те. Эти меры пре­до­сто­рож­но­сти заклю­ча­лись в том, что во вре­мя сов­мест­ных с ним жерт­во­при­но­ше­ний в кол­ле­гии пон­ти­фи­ков он при­ка­зы­вал вме­сто сталь­но­го жерт­вен­но­го ножа под­со­вы­вать ему свин­цо­вый, а когда Либон про­сил у него осо­бой ауди­ен­ции, он давал ее не ина­че, как в при­сут­ст­вии сво­его сына Дру­за и, про­ха­жи­ва­ясь с ним, дер­жал его за пра­вую руку, слов­но опи­ра­ясь на нее, пока не кон­чал­ся раз­го­вор.

26. Впро­чем, когда стра­хи мино­ва­ли, он вна­ча­ле про­яв­лял в сво­ем поведе­нии боль­шой обще­ст­вен­ный такт и мало чем отли­чал­ся от част­но­го лица. Из пред­ло­жен­ных ему мно­го­чис­лен­ных и вели­чай­ших поче­стей он при­нял лишь немно­гие и наи­бо­лее скром­ные. День его рож­де­ния сов­па­дал с пле­бей­ски­ми игра­ми, но он поз­во­лил почтить его при­бав­кой все­го лишь одной колес­ни­цы. Он вос­пре­тил ста­вить себе хра­мы и назна­чать фла­ми­нов и жре­цов, а ста­туи и бюсты допус­кал лишь с пред­ва­ри­тель­но­го сво­его раз­ре­ше­ния; послед­нее же он давал лишь с тем усло­ви­ем, чтобы их ста­ви­ли не сре­ди изо­бра­же­ний богов, но сре­ди укра­ше­ний хра­мов. Он пре­сек так­же попыт­ки вве­сти обы­чай клят­вы его дея­ни­я­ми и назвать месяц сен­тябрь Тибе­ри­ем, а Октябрь — Ливи­ем. Рав­ным обра­зом он отверг титул «импе­ра­то­ра» в каче­стве лич­но­го име­ни, про­зва­ние «отец оте­че­ства» и пред­ло­же­ние пове­сить граж­дан­скую коро­ну в вести­бю­ле сво­его дома. Даже имя Авгу­ста, хотя он полу­чил его по наслед­ству, он употреб­лял толь­ко в пись­мах царям и дина­стам. Кон­суль­ство он при­нял все­го лишь три раза; пер­вое отправ­лял несколь­ко дней, вто­рое — три меся­ца, третье — до 15 мая.

27. Он питал такое отвра­ще­ние к лести, что не допус­кал к сво­им носил­кам ни одно­го сена­то­ра, ни ради при­вет­ст­вия, ни по делу; когда один быв­ший кон­сул, про­ся у него про­ще­ния, бро­сил­ся перед ним на коле­ни, он попя­тил­ся назад с такой поспеш­но­стью, что упал навз­ничь. И даже, если в беседе или в обра­щен­ной к нему речи о нем гово­ри­ли в льсти­вых выра­же­ни­ях, он рез­ко пре­ры­вал гово­рив­ше­го, делал ему заме­ча­ние и тут же застав­лял изме­нить выра­же­ние. Когда кто-то назвал его «гос­по­ди­ном», он пред­у­предил его впредь не изде­вать­ся над ним таким обра­зом. Когда кто-то дру­гой употре­бил выра­же­ние: «твои свя­щен­ные заня­тия», а еще кто-то «по тво­е­му при­ка­за­нию я обра­тил­ся в сенат», он заста­вил изме­нить выра­же­ние и вме­сто «при­ка­за­ние» ска­зать «совет», а вме­сто «свя­щен­ные» — «пол­ные трудов».

28. Он стой­ко и тер­пе­ли­во отно­сил­ся к хули­тель­ным речам, дур­ным слу­хам и паск­виль­ным сти­хотво­ре­ни­ям, направ­лен­ным про­тив него само­го или его близ­ких, и часто гова­ри­вал, что «в сво­бод­ном государ­стве мысль и язык долж­ны быть сво­бод­ны». Как-то сенат тре­бо­вал назна­че­ния судеб­но­го рас­сле­до­ва­ния о подоб­ных пре­ступ­ле­ни­ях и их винов­ни­ках. Тибе­рий воз­ра­зил: «Мы не так бога­ты досу­гом, чтобы ввя­зы­вать­ся во мно­же­ство дел; сто­ит вам толь­ко открыть эту дверь, и у вас не будет воз­мож­но­сти зани­мать­ся чем-либо дру­гим: под этим пред­ло­гом все поне­сут к вам свои лич­ные сче­ты». Суще­ст­ву­ет его речь в сена­те, пол­ная граж­дан­ско­го духа: «Если кто-либо станет дур­но гово­рить обо мне, то и я поста­ра­юсь посту­пать так, чтобы я мог дать отчет в моих поступ­ках и сло­вах; если же он будет упор­ст­во­вать в сво­ем зло­сло­вии, я, в свою оче­редь, воз­не­на­ви­жу его».

29. Все это тем более заме­ча­тель­но, что сам он в сво­их обра­ще­ни­ях и выра­же­ни­ях почте­ния как в отно­ше­нии отдель­ных лиц, так и всех вме­сте почти пере­сту­пал гра­ни­цы обыч­ной веж­ли­во­сти. Одна­жды, разой­дясь в сена­те во мне­ни­ях с Гаем Гате­ри­ем, он ска­зал: «Про­шу про­стить меня, если я, как сена­тор, поз­во­лю воз­ра­зить тебе слиш­ком сво­бод­но». Затем обра­ща­ясь ко всем, он ска­зал: «Я гово­рил как теперь, так часто и рань­ше, сена­то­ры, что хоро­ший и заботя­щий­ся об общем бла­ге прин­цепс, кото­ро­му вы вру­чи­ли столь вели­кую и обшир­ную власть, дол­жен быть слу­гою сена­та и часто так­же все­го граж­дан­ства, а ино­гда и отдель­ных лиц; в этих моих сло­вах я не рас­ка­и­ва­юсь, ибо вы и были, и про­дол­жа­е­те быть для меня гос­по­да­ми доб­ры­ми, спра­вед­ли­вы­ми и снис­хо­ди­тель­ны­ми».

30. Он ввел далее неко­то­рое подо­бие сво­бо­ды, оста­вив сена­ту и маги­ст­ра­там их преж­нее вели­чие и власть. Вся­кое дело, обще­ст­вен­ное или част­ное, как бы мало или вели­ко оно ни было, посту­па­ло на обсуж­де­ние сена­та: пода­ти и моно­по­лии, соору­же­ния или ремонт обще­ст­вен­ных зда­ний, даже набор и уволь­не­ние сол­дат, а так­же опре­де­ле­ние кон­тин­ген­тов леги­о­нов и вспо­мо­га­тель­ных войск, нако­нец, про­дле­ние коман­до­ва­ния тем или иным лицам или пору­че­ние чрез­вы­чай­ных войн, а так­же содер­жа­ние и фор­ма отве­тов на посла­ния царей. Одно­го кава­ле­рий­ско­го началь­ни­ка, обви­нен­но­го в наси­лии и гра­бе­же, он под­верг суду сена­та. В курию он все­гда вхо­дил не ина­че, как один; одна­жды, будучи болен, он явил­ся туда в носил­ках и в этом слу­чае велел спут­ни­кам вый­ти.

31. Когда дело реша­лось несо­глас­но с его мне­ни­ем, он даже не жало­вал­ся на это. Несмот­ря на то, что он не счи­тал поз­во­ли­тель­ным для назна­чен­ных маги­ст­ра­тов отлу­чать­ся из Рима, дабы, при­сут­ст­вуя лич­но, они под­готов­ля­лись к сво­ей долж­но­сти³³, один назна­чен­ный пре­тор добил­ся для себя отправ­ле­ния в воль­ную коман­ди­ров­ку³⁴. В дру­гой раз, вопре­ки его заяв­ле­нию, что сле­ду­ет поз­во­лить жите­лям Тре­бии употре­бить для, моще­ния доро­ги сум­му, заве­щан­ную им на построй­ку ново­го теат­ра, он не смог вос­пре­пят­ст­во­вать утвер­жде­нию воли заве­ща­те­ля. Одна­жды реше­ние сена­та про­из­во­ди­лось путем рас­хож­де­ния при­сут­ст­ву­ю­щих на две сто­ро­ны³⁵; он при­со­еди­нил­ся к мень­шин­ству, но никто из осталь­ных не после­до­вал за ним.

Так­же и все про­чее про­из­во­ди­лось через посред­ство маги­ст­ра­тов и в обыч­ном поряд­ке, при­чем авто­ри­тет кон­су­лов был столь велик, что послы из Афри­ки яви­лись к ним с жало­бой на то, что Цезарь, к кото­ро­му они посла­ны, слиш­ком затя­ги­ва­ет их дело. В этом нет ниче­го уди­ви­тель­но­го, ибо всем было извест­но, что он сам вста­вал перед кон­су­ла­ми и усту­пал им доро­гу.

32. Он объ­явил пори­ца­ние кон­су­ля­рам, сто­яв­шим во гла­ве войск, за то, что они не отда­ли отче­та в сво­их дей­ст­ви­ях сена­ту и спро­си­ли его, Тибе­рия, рас­по­ря­же­ний насчет воен­ных наград, слов­но сами они не име­ли пра­ва назна­чить какие угод­но награ­ды. Он похва­лил пре­то­ра, кото­рый, всту­пив в долж­ность, воз­об­но­вил ста­рин­ный обы­чай в речи перед народ­ной сход­кой с похва­лой упо­ми­нать о сво­их пред­ках. Погре­баль­ные про­цес­сии неко­то­рых знат­ных лиц он про­во­дил до само­го кост­ра.

Такую же уме­рен­ность обна­ру­жил он и в отно­ше­нии малых лиц и дел. Вызвав к себе одна­жды маги­ст­ра­тов Родо­са, кото­рые пере­да­ли ему офи­ци­аль­ную бума­гу без под­пи­си, он даже не сде­лал им заме­ча­ния, но, при­ка­зав толь­ко под­пи­сать­ся, отпу­стил обрат­но. У грам­ма­ти­ка Дио­ге­на в Родо­се был обы­чай вести дис­пу­ты по суб­ботам; когда Тибе­рий при­шел к нему, чтобы послу­шать его в неуроч­ный день, тот его не при­нял и через сво­его раба пред­ло­жил ему пожа­ло­вать в седь­мой день; когда Дио­ген явил­ся в Рим и пред­стал у две­рей Тибе­рия, чтобы при­вет­ст­во­вать его, тот огра­ни­чил­ся тем, что пред­ло­жил ему явить­ся через семь лет. Когда пра­ви­те­ли про­вин­ций сове­то­ва­ли ему обло­жить про­вин­ции нало­га­ми, он отве­тил, что «хоро­ший пас­тух стри­жет овец, а не сди­ра­ет с них шку­ру».

33. Поне­мно­гу стал в нем выяв­лять­ся нару­жу насто­я­щий вла­сти­тель, прав­да еще дол­го с неуста­но­вив­ши­ми­ся тен­ден­ци­я­ми, одна­ко в боль­шин­стве слу­ча­ев все же ско­рее покла­ди­стый и раде­ю­щий об обще­ст­вен­ной поль­зе. Сна­ча­ла он пус­кал в ход свой авто­ри­тет лишь для того, чтобы пред­у­преж­дать зло­употреб­ле­ния. Таким обра­зом, он отме­нил неко­то­рые поста­нов­ле­ния сена­та, а так­же часто пред­ла­гал себя в совет­ни­ки маги­ст­ра­там, про­из­во­див­шим судеб­ное раз­би­ра­тель­ство перед три­бу­на­лом, при­чем садил­ся либо рядом с ними, либо насу­про­тив, впе­ре­ди. И когда для при­сут­ст­ву­ю­щих ста­но­ви­лось оче­вид­но, что обви­ня­е­мый ухо­дит от нака­за­ния по при­стра­стию к нему судей, Тибе­рий был тут как тут и либо с сво­его места, либо с три­бу­ны пред­седа­те­ля обра­щал­ся к судьям с напо­ми­на­ни­ем о законе, их при­ся­ге и о суди­мом ими пре­ступ­ле­нии. Точ­но так же, если в нра­вах обще­ства, вслед­ст­вие рас­пу­щен­но­сти или дур­ных обы­ча­ев что-либо кло­ни­лось к упад­ку, он сам при­ни­мал­ся за исправ­ле­ние.

34. Он сокра­тил рас­хо­ды на игры и гла­ди­а­тор­ские бои, уре­зав жало­ва­нье акте­рам и сведя к опре­де­лен­ной нор­ме чис­ло пар гла­ди­а­то­ров. Он жесто­ко пори­цал то, что цена на коринф­ские вазы под­ня­лись до невоз­мож­ных раз­ме­ров, и что за три крас­но­бо­род­ки³⁶ пла­тят трид­цать тысяч сестер­ци­ев; поэто­му он поста­но­вил опре­де­лить извест­ный пре­дел коли­че­ству доро­гой утва­ри и еже­год­но рас­по­ря­же­ни­я­ми сена­та регу­ли­ро­вать цены на про­дук­ты, эди­лам же пору­чил сокра­тить тор­гов­лю в хар­чев­нях и кабач­ках настоль­ко, чтобы в них не раз­ре­ша­лось даже выстав­лять на про­да­жу пече­нье. А для поощ­ре­ния все­об­щей береж­ли­во­сти соб­ст­вен­ным при­ме­ром он на парад­ных обедах при­ка­зы­вал пода­вать вче­раш­ние и уже нача­тые куша­ния, напри­мер поло­ви­ну каба­на, гово­ря, что у поло­ви­ны «есть все то же, что и у цель­но­го».

Он эдик­том запре­тил еже­днев­ное при­вет­ст­вие поце­лу­ем, а так­же обы­чай обме­ни­вать­ся ново­год­ни­ми подар­ка­ми после 1 янва­ря. Сам он рань­ше давал ответ­ные подар­ки обыч­но вчет­ве­ро доро­же и соб­ст­вен­но­руч­но. Одна­ко, доку­чае­мый тем, что лица, не мог­шие попасть к нему в день празд­ни­ка, явля­лись к нему в тече­ние цело­го меся­ца, он оста­вил этот обы­чай.

35. Он издал рас­по­ря­же­ние, чтобы запят­нав­шие себя раз­вра­том замуж­ние жен­щи­ны, про­тив кото­рых не ока­зы­ва­лось обще­ст­вен­но­го обви­ни­те­ля, под­вер­га­лись нака­за­нию, по обы­чаю пред­ков, общим сове­том род­ст­вен­ни­ков. Одно­го рим­ско­го всад­ни­ка, кото­рый рань­ше поклял­ся, что нико­гда не раз­ведет­ся с сво­ей женой, он осво­бо­дил от клят­вы и раз­ре­шил ему раз­вод, ибо тот обна­ру­жил ее связь с сво­им зятем. Извест­ные сво­им рас­пут­ст­вом жен­щи­ны с целью изба­вить­ся от стес­ни­тель­ных прав и досто­ин­ства, при­су­щих порядоч­ным жен­щи­нам, и этим избе­гать кары, нача­ли откры­то объ­яв­лять себя про­сти­тут­ка­ми, а наи­бо­лее рас­пут­ные из моло­де­жи обо­их выс­ших сосло­вий доб­ро­воль­но под­вер­га­ли себя позо­ру бес­че­стя­ще­го судеб­но­го при­го­во­ра, дабы таким обра­зом не под­ле­жать издан­но­му сена­том поста­нов­ле­нию, запре­щаю­ще­му чле­нам двух выс­ших сосло­вий про­фес­сию акте­ра и гла­ди­а­то­ра. Всех таких лиц обо­е­го пола, пытав­ших­ся най­ти убе­жи­ще в обмане, Тибе­рий под­верг ссыл­ке. Одно­го сена­то­ра он лишил зва­ния, узнав, что тот нака­нуне 1 июля уехал за город, чтобы после это­го дня нанять квар­ти­ру поде­шев­ле³⁷. Дру­го­го сена­то­ра он лишил кве­сту­ры за то, что тот, взяв жену нака­нуне жере­бьев­ки³⁸, на сле­дую­щий день раз­вел­ся с нею.

36. Он запре­тил совер­ше­ние чуже­зем­ных рели­ги­оз­ных обрядов, в осо­бен­но­сти же еги­пет­ских и иудей­ских, и при­нудил их после­до­ва­те­лей сжечь свои бого­слу­жеб­ные одеж­ды со всем аппа­ра­том куль­та. Иудей­скую моло­дежь, под пред­ло­гом воен­ной служ­бы, он разо­слал по про­вин­ци­ям с суро­вым кли­ма­том, а про­чих людей это­го пле­ме­ни или после­до­ва­те­лей сход­ных куль­тов уда­лил из Рима под угро­зой веч­но­го раб­ства за ослу­ша­ние. Он изгнал было так­же и аст­ро­ло­гов, одна­ко по их прось­бе, сопро­вож­дае­мой обе­ща­ни­ем отка­зать­ся от сво­его искус­ства, отме­нил это реше­ние.

37. Осо­бен­ное вни­ма­ние обра­щал он на соблюде­ние без­опас­но­сти от ноч­ных бро­дяг, раз­бо­ев и свое­во­лия сму­тья­нов. По всей Ита­лии он рас­пре­де­лил воен­ные посты в коли­че­стве, боль­шем обык­но­вен­но­го. В Риме он устро­ил лагерь, в кото­ром ста­ли поме­щать­ся пре­то­ри­ан­ские когор­ты, до тех пор не имев­шие посто­ян­но­го место­пре­бы­ва­ния и нахо­див­ши­е­ся на постое у граж­дан.

Он вся­че­ски ста­рал­ся пред­у­преж­дать народ­ные вол­не­ния, а когда тако­вые воз­ни­ка­ли, подав­лял их с боль­шой суро­во­стью. Когда как-то в теат­ре в спо­ре про­изо­шло убий­ство, он выслал из Рима гла­ва­рей пар­тий³⁹ и акте­ров, из-за кото­рых начал­ся спор, и ника­кие прось­бы наро­да не заста­ви­ли его согла­сить­ся на их воз­вра­ще­ние Одна­жды в Пол­лен­ции⁴⁰ на похо­ро­нах одно­го стар­ше­го цен­ту­ри­о­на чернь до тех пор удер­жи­ва­ла погре­баль­ную про­цес­сию на фору­ме, пока не вынуди­ла у наслед­ни­ков покой­но­го денег на устрой­ство гла­ди­а­тор­ско­го боя; тогда Тибе­рий отпра­вил туда одну когор­ту сол­дат из Рима и дру­гую из цар­ства Кот­тия⁴¹, при­ка­зав дер­жать в тайне их место назна­че­ния; когор­ты вне­зап­но, обна­жив ору­жие, с воен­ны­ми сиг­на­ла­ми, через раз­лич­ные ворота всту­пи­ли в город; боль­шин­ство граж­дан и деку­ри­о­нов были схва­че­ны и навсе­гда заклю­че­ны в тюрь­му. Тибе­рий уни­что­жил так­же пра­во и обы­чай убе­жи­ща⁴², где тако­вые еще суще­ст­во­ва­ли. Он лишил жите­лей Кизи­ка⁴³ авто­но­мии, полу­чен­ной ими за заслу­ги в войне с Мит­ри­да­том, за то, что они осме­ли­лись совер­шить наси­лие над несколь­ки­ми рим­ски­ми граж­да­на­ми.

Про­тив поку­ше­ний внеш­них вра­гов он с тече­ни­ем вре­ме­ни пере­стал лич­но пред­при­ни­мать воен­ные экс­пе­ди­ции, но отра­жал их с помо­щью сво­их лега­тов, да и то несколь­ко нере­ши­тель­но и лишь в дей­ст­ви­тель­но необ­хо­ди­мых слу­ча­ях. Он при­во­дил к покор­но­сти враж­деб­ных или вну­шав­ших подо­зре­ние царей не столь­ко силой, сколь­ко угро­за­ми и обви­не­ни­я­ми. Неко­то­рых из них он зама­нил к себе лестью и обе­ща­ни­я­ми и затем уже не отпу­стил обрат­но. Так посту­пил он с гер­ман­цем Маро­бо­дом, фра­кий­цем Рас­ку­по­ридом, кап­па­до­кий­цем Архе­ла­ем; цар­ство послед­не­го он даже обра­тил в про­вин­цию.

38. После при­ня­тия вла­сти в тече­ние целых двух лет кряду он не покидал рим­ской город­ской чер­ты; в после­дую­щее вре­мя он тоже никуда не отлу­чал­ся, за исклю­че­ни­ем окрест­ных горо­дов, одна­ко не даль­ше Анция, да и то очень ред­ко и вся­кий раз лишь на несколь­ко дней. Наряду с этим он часто объ­яв­лял о сво­ем наме­ре­нии про­из­ве­сти реви­зию про­вин­ций и армий и почти каж­дый год под­готов­лял свой отъ­езд, для чего соби­ра­лись повоз­ки, по коло­ни­ям и муни­ци­пи­ям заготов­ля­лось про­до­воль­ст­вие; под конец он раз­ре­шал даже про­из­но­сить обе­ты за свой счаст­ли­вый отъ­езд и воз­вра­ще­ние. В резуль­та­те, в наро­де дали ему шут­ли­вое про­зви­ще Кал­ли­пида, кото­рый, соглас­но гре­че­ской пого­вор­ке, веч­но бежал, но не про­дви­гал­ся впе­ред даль­ше одно­го лок­тя.

39. Но когда он поте­рял обо­их сыно­вей, из коих Гер­ма­ник скон­чал­ся в Сирии, а Друз — в Риме, он уда­лил­ся в уеди­не­ние в Кам­па­нию⁴⁴; при этом почти все были уве­ре­ны и посто­ян­но гово­ри­ли, что он более уж не вер­нет­ся и ско­ро умрет. То и дру­гое едва не осу­ще­ст­ви­лось. Дей­ст­ви­тель­но, в Рим он более не вер­нул­ся и вско­ре после отъ­езда едва не погиб: он обедал близ Терра­ци­ны в одном заго­род­ном доме под назва­ни­ем «Грот»; вне­зап­но мно­же­ство огром­ных кам­ней сва­ли­лось свер­ху на дом, — мно­го сотра­пез­ни­ков и слуг было раздав­ле­но, но сам он каким-то чудом спас­ся.

40. Про­ехав Кам­па­нию, он в Капуе посвя­тил Капи­то­лий, а в Ноле — храм Авгу­ста, что и было пред­ло­гом его путе­ше­ст­вия; затем он отпра­вил­ся на ост­ров Капри, кото­рый он осо­бен­но облю­бо­вал, ибо ост­ров имел доступ толь­ко с одной неболь­шой части бере­га и со всех сто­рон был окру­жен огром­ной высоты обры­ви­сты­ми ска­ла­ми и глу­бо­ким морем. Одна­ко очень ско­ро он сно­ва вер­нул­ся на мате­рик, так как народ настой­чи­во при­зы­вал его, будучи взвол­но­ван ката­стро­фой, про­ис­шед­шей у Фиден⁴⁵, где во вре­мя гла­ди­а­тор­ско­го боя вслед­ст­вие обва­ла амфи­те­ат­ра погиб­ло свы­ше два­дца­ти тысяч чело­век; в этот раз вся­кий мог сво­бод­но полу­чить к нему доступ, тем более, что рань­ше, при отъ­езде из Рима, он эдик­том вос­пре­тил вся­кие обра­ще­ния к себе и по все­му пути отка­зы­вал­ся при­нять лиц, желав­ших его видеть.

41. Вер­нув­шись на ост­ров, он почти вовсе оста­вил государ­ст­вен­ные дела, так что ни разу не попол­нил даже деку­рий всад­ни­ков, ни разу не сме­нил воен­ных три­бу­нов, пре­фек­тов или намест­ни­ков про­вин­ций, — допу­стил, чтобы Испа­ния и Сирия несколь­ко лет оста­ва­лись без кон­су­ляр­ных лега­тов и остал­ся совер­шен­но рав­но­ду­шен к тому, что пар­фяне заня­ли Арме­нию, даки и сар­ма­ты опу­сто­ши­ли Мезию, а гер­ман­цы — Гал­лию. Послед­нее нанес­ло боль­шой ущерб пре­сти­жу импе­рии и в немень­шей сте­пе­ни под­верг­ло ее опас­но­сти.

42. Полу­чив сво­бо­ду бла­го­да­ря воз­мож­но­сти окру­жить себя тай­ной, как бы уда­лив­шись от взо­ров государ­ства, он выявил, нако­нец, все свои поро­ки, так дол­го и с таким трудом скры­вае­мые. О них я рас­ска­жу по отдель­но­сти с само­го нача­ла.

Будучи еще нович­ком в воен­ной служ­бе, он за свою чрез­мер­ную жад­ность к вину полу­чил в лаге­ре назва­ние вме­сто Тибе­рия — Бибе­рий (пья­ни­ца), вме­сто Клав­дия — Кал­дий (раз­го­ря­чен­ный вином), вме­сто Неро­на — Мерон (из чисто­го вина). Позд­нее, будучи уже прин­цеп­сом, он в самый раз­гар сво­ей дея­тель­но­сти по исправ­ле­нию обще­ст­вен­ных нра­вов про­вел кряду два дня и ночь в пирах и попой­ках с Пом­по­ни­ем Флак­ком и Люци­ем Пизо­ном; тот­час после это­го он дал одно­му из них в каче­стве про­вин­ции Сирию, а дру­го­му — город­скую пре­фек­ту­ру⁴⁶, и в сво­их рескрип­тах об этих назна­че­ни­ях объ­явил их сво­и­ми любез­ней­ши­ми и все­гдаш­ни­ми дру­зья­ми. К Цестию Гал­лу, сла­сто­лю­би­во­му и рас­то­чи­тель­но­му ста­ри­ку, кото­ро­го Август неко­гда нака­зал бес­че­сти­ем, а сам он несколь­ко дней рань­ше пори­цал в сена­те, он назвал­ся на ужин с тем усло­ви­ем, чтобы тот не изме­нял и не умень­шал ниче­го из сво­их обыч­ных поряд­ков и чтобы за ужи­ном при­слу­жи­ва­ли голые девуш­ки. Чело­ве­ка совер­шен­но неиз­вест­но­го он выдви­нул в кан­дида­ты на кве­сту­ру пред­по­чти­тель­но перед самы­ми знат­ны­ми лица­ми за то, что тот на пиру выпил целую амфо­ру⁴⁷ вина, под­не­сен­ную ему от его, Тибе­рия, име­ни. Азел­лию Саби­ну он пода­рил две­сти тысяч сестер­ци­ев за диа­лог, в кото­ром он изо­бра­зил спор о пер­вен­стве меж­ду гри­бом, кули­ком, уст­ри­цей и дроздом. Нако­нец, он учредил новую долж­ность «заве­дую­ще­го удо­воль­ст­ви­я­ми», назна­чив на нее рим­ско­го всад­ни­ка Тита Цезо­ния При­с­ка.

43. В сво­ем уеди­не­нии на Капри он устро­ил осо­бую диван­ную ком­на­ту, место сво­его тай­но­го раз­вра­та. В ней во мно­же­стве собран­ные ото­всюду девуш­ки и маль­чи­ки, употреб­ля­е­мые для муже­ло­же­ства, а так­же изо­бре­та­те­ли про­ти­во­есте­ствен­ных сово­куп­ле­ний, кото­рых он назы­вал «спин­три­я­ми»⁴⁸, соеди­нен­ные по трое, вза­им­но рас­тле­ва­ли друг дру­га у него на гла­зах, воз­буж­дая этим зре­ли­щем его гас­ну­щие любов­ные жела­ния. Свои раз­лич­но­го вида спаль­ни он укра­сил кар­ти­на­ми и изва­я­ни­я­ми само­го непри­стой­но­го содер­жа­ния и снаб­дил сочи­не­ни­я­ми поэтес­сы Эле­фан­ти­ды, дабы к услу­гам вся­ко­го, пре­да­вав­ше­го­ся там любов­ным наслаж­де­ни­ям, был обра­зец пред­пи­сан­но­го спо­со­ба. Так­же повсюду в лесах и рощах он устро­ил посвя­щен­ные Вене­ре места, а в пеще­рах и рас­се­ли­нах скал у него сово­куп­ля­лись пере­оде­тые в сати­ров и нимф юно­ши и девуш­ки. За все это его откры­то назы­ва­ли в наро­де Капри­ном (коз­лом), ковер­кая таким обра­зом назва­ние ост­ро­ва.

44. О его раз­вра­те ходи­ла еще худ­шая и более позо­ря­щая мол­ва, кото­рую едва ли подо­ба­ет пере­да­вать и слу­шать. Гово­рят, что одна­жды, во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния, он так рас­па­лил­ся на пре­лесть маль­чи­ка, нес­ше­го кадиль­ни­цу, что не смог удер­жать­ся, и тот­час по совер­ше­нии обряда отвел его в сто­ро­ну и рас­тлил его, а заод­но с ним так­же и его бра­та, флей­ти­ста; потом он при­ка­зал им обо­им пере­бить голе­ни за то, что они попре­ка­ли друг дру­га этим бес­че­сти­ем.

45. Какие над­ру­га­тель­ства он поз­во­лял себе так­же над жен­щи­на­ми, к тому же знат­ны­ми, это ясно пока­зы­ва­ет смерть неко­ей Мал­ло­нии. Он велел при­ве­сти ее к себе, но она упор­но отка­зы­ва­лась отдать­ся ему; тогда он выста­вил про­тив нее донос­чи­ков и даже на суде не пере­стал спра­ши­вать, не чув­ст­ву­ет ли она рас­ка­я­ния. Нако­нец за такое непотреб­ство она назва­ла его ста­рым и воню­чим коз­лом и, убе­жав из суда, бро­си­лась домой и прон­зи­ла себя кин­жа­лом. Поэто­му на бли­жай­ших играх силь­ней­шим одоб­ре­ни­ем был встре­чен сле­дую­щий стих Ател­ла­ны⁴⁹:

Ста­рый козел лижет поло­вые орга­ны коз.

46. Что каса­ет­ся денег, то тут он был береж­лив и даже ска­реден. Спут­ни­кам сво­их путе­ше­ст­вий и экс­пе­ди­ций он нико­гда не пла­тил жало­ва­нья, но давал толь­ко содер­жа­ние. Лишь одна­жды он выка­зал по отно­ше­нию к ним щед­рость, прав­да за счет сво­его отчи­ма; разде­лив их на три клас­са по зна­че­нию каж­до­го, он выдал пер­во­му клас­су шесть­сот тысяч сестер­ци­ев, вто­ро­му — четы­ре­ста, а третье­му — две­сти; одна­ко лиц послед­не­го клас­са он назы­вал не дру­зья­ми, а гре­ка­ми⁵⁰.

47. В каче­стве прин­цеп­са он не соорудил ника­ких отли­чаю­щих­ся вели­ко­ле­пи­ем постро­ек, то же немно­гое, что начал, а имен­но храм Авгу­ста и рестав­ра­цию Пом­пе­е­ва теат­ра, тянул мно­го лет и оста­вил недо­кон­чен­ным; он так­же совсем не устра­и­вал зре­лищ. Даже на тех зре­ли­щах, кото­рые дава­ли дру­гие, он при­сут­ст­во­вал чрез­вы­чай­но ред­ко, боясь, чтобы у него не выпро­сил чего-нибудь народ, в осо­бен­но­сти после того, как пуб­ли­ка при­нуди­ла его отпу­стить на волю акте­ра Акция. Он попол­нил скуд­ные сред­ства лишь несколь­ких сена­то­ров и, чтобы ему не при­шлось ока­зать помощь еще мно­гим, отка­зал­ся под­дер­жи­вать кого-либо ина­че, как при усло­вии предъ­яв­ле­ния тако­вым сена­ту ува­жи­тель­ных при­чин сво­ей нуж­ды. Согла­сить­ся на такое усло­вие мно­гим не поз­во­ли­ли скром­ность и стыд; сре­ди про­чих был и Гор­тал, внук ора­то­ра Квин­та Гор­тен­зия, кото­рый при неболь­шом сво­ем состо­я­нии женил­ся по сове­ту Авгу­ста и при­жил четы­рех детей.

48. Толь­ко два раза про­явил он щед­рость для обще­ст­вен­ной поль­зы: во-пер­вых, дал бес­про­цент­ную ссу­ду в сто мил­ли­о­нов сестер­ци­ев на три года, и, во-вто­рых, воз­ме­стил убыт­ки неко­то­рым вла­дель­цам доход­ных домов на Целии, уни­что­жен­ных пожа­ром. К пер­во­му его при­нуди­ли тре­бо­ва­ния помо­щи со сто­ро­ны наро­да во вре­мя чрез­вы­чай­но­го недо­стат­ка налич­ных денег, когда по его при­ка­зу сенат поста­но­вил, чтобы все зани­мав­ши­е­ся отда­чей денег в рост две тре­ти сво­их состо­я­ний вло­жи­ли в земель­ную соб­ст­вен­ность, а долж­ни­ки немед­лен­но упла­ти­ли бы две тре­ти сво­их дол­гов; из это­го, впро­чем, ниче­го не вышло⁵¹. Вто­рым сво­им поступ­ком он хотел облег­чить тяж­кие послед­ст­вия бед­ст­вия. Это­му бла­го­де­я­нию он при­да­вал такое зна­че­ние, что при­ка­зал назы­вать холм вме­сто Целия Авгу­стом⁵². Сол­да­там он выпла­тил заве­щан­ную им Авгу­стом сум­му в двой­ном раз­ме­ре, но после это­го не делал ника­ких даре­ний, за исклю­че­ни­ем двух слу­ча­ев: упла­ты пре­то­ри­ан­цам по тыся­че дена­ри­ев за то, что они не пошли за Сея­ном⁵³, и выда­чи неко­то­рых наград сирий­ским леги­о­нам за то, что они един­ст­вен­ные не поме­сти­ли ста­туи Сея­на сре­ди зна­мен для ока­за­ния ей почи­та­ния. Он как мож­но реже уволь­нял вете­ра­нов в отстав­ку, ибо их ста­рость дава­ла ему надеж­ду на их смерть, а смерть — на эко­но­мию денег⁵⁴. Даже про­вин­ци­ям он не при­хо­дил на помощь сво­ей щед­ро­стью, за исклю­че­ни­ем Азии, в кото­рой горо­да раз­ру­ши­ло зем­ле­тря­се­ни­ем⁵⁵.

49. С тече­ни­ем вре­ме­ни он стал про­яв­лять гра­би­тель­ские наклон­но­сти. Хоро­шо извест­но, как довел он бога­ча Гнея Лен­ту­ла Авгу­ра до тако­го стра­ха и тре­во­ги, что жизнь ему ста­ла нев­мо­готу, и как он вну­шил ему сде­лать его, Тибе­рия, сво­им един­ст­вен­ным наслед­ни­ком. Бла­го­род­ней­шая жен­щи­на Лепида была осуж­де­на в уго­ду кон­су­ля­ру Кви­ри­ну, чело­ве­ку весь­ма бога­то­му и без­дет­но­му, кото­рый, раз­вед­шись с ней два­дцать лет перед тем, обви­нил ее, буд­то она еще тогда соби­ра­лась его отра­вить. Кро­ме того, он кон­фис­ко­вал иму­ще­ство вид­ней­ших граж­дан Гал­лии, Испа­нии, Сирии и Гре­ции, осно­вы­ва­ясь на облыж­ных обви­не­ни­ях, совер­шен­но несерь­ез­ных и наг­лых; напри­мер, неко­то­рым было постав­ле­но в вину, что часть сво­его иму­ще­ства они дер­жа­ли в налич­ных день­гах; у мно­гих общин и част­ных лиц были отня­ты ста­рин­ные при­ви­ле­гии, а так­же пра­во экс­плуа­та­ции руд­ни­ков и сбо­ра пода­тей. Мало того, — царь пар­фян, Вонон, кото­рый, будучи изгнан сво­и­ми, с несмет­ной каз­ной явил­ся в Антио­хию, как бы под покро­ви­тель­ство рим­ско­го наро­да, был веро­лом­но ограб­лен и убит.

50. Свою нена­висть к род­ст­вен­ни­кам Тибе­рий обна­ру­жил преж­де все­го про­тив бра­та Дру­за, выдав его пись­мо, в кото­ром тот пред­ла­гал ему при­нудить Авгу­ста вос­ста­но­вить сво­бо­ду рес­пуб­ли­ки, а потом и про­тив осталь­ных. По отно­ше­нию к сво­ей жив­шей в ссыл­ке жене Юлии он выка­зал так мало даже само­го обык­но­вен­но­го вни­ма­ния и чело­веч­но­сти, что, поми­мо ее заклю­че­ния в одном горо­де соглас­но рас­по­ря­же­нию отца, он сверх того запре­тил ей выхо­дить из дома и общать­ся с людь­ми. Мало того, — он отнял у нее дан­ную ей отцом долю иму­ще­ства и еже­год­ное содер­жа­ние, при­кры­ва­ясь при этом закон­но­стью, ибо Август-де в сво­ем заве­ща­нии не оста­вил на этот счет ника­ких рас­по­ря­же­ний. На свою мать Ливию он жало­вал­ся, буд­то бы она при­тя­за­ет на рав­ную с ним власть; он избе­гал слиш­ком частых встреч, а так­же про­дол­жи­тель­ных и сек­рет­ных раз­го­во­ров с нею, дабы не поду­ма­ли, что он руко­во­дит­ся ее сове­та­ми, како­вы­ми он, одна­ко же, ино­гда поль­зо­вал­ся, чув­ст­вуя в них нуж­ду. Его весь­ма воз­му­ти­ло, когда в сена­те зашла речь о том, чтобы к его титу­лам, наряду с наиме­но­ва­ни­ем «сын Авгу­ста», при­ба­вить еще наиме­но­ва­ние «сын Ливии». Поэто­му он не поз­во­лил ей ни назы­вать­ся «мате­рью оте­че­ства», ни при­нять какое-либо важ­ное почет­ное отли­чие от име­ни государ­ства. Напро­тив, он часто уго­ва­ри­вал ее воз­дер­жи­вать­ся от более важ­ных и не свой­ст­вен­ных жен­щине заня­тий, осо­бен­но с тех пор, как заме­тил, что она лич­но участ­во­ва­ла в туше­нии пожа­ра, при­клю­чив­ше­го­ся одна­жды рядом с хра­мом Весты, и при­зы­ва­ла народ и сол­дат помо­гать усерд­нее, как при­вык­ла делать при жиз­ни мужа.

51. Потом дело дошло до насто­я­щей ссо­ры меж­ду ними, как пере­да­ют — по тако­му пово­ду. Ливия часто тре­бо­ва­ла, чтобы он вклю­чил в чис­ло судей одно­го чело­ве­ка, полу­чив­ше­го пра­во граж­дан­ства; он же отка­зы­вал­ся сде­лать это ина­че, как при усло­вии, что в спис­ке судей он рядом с его име­нем сде­ла­ет при­ме­ча­ние о том, что «назна­че­ние вынуж­де­но у него мате­рью». Раз­дра­жен­ная этим Ливия извлек­ла из свя­ти­ли­ща⁵⁶ какие-то ста­рые адре­со­ван­ные ей пись­ма Авгу­ста, в кото­рых тот жало­вал­ся на жесто­кий и тяже­лый нрав Тибе­рия, и про­чла их ему. Он был так огор­чен тем, что она столь дол­го хра­ни­ла эти пись­ма и с такой зло­бой попрек­ну­ла его ими, что, по мне­нию неко­то­рых, это-то огор­че­ние и ока­за­лось едва ли не глав­ной при­чи­ной, заста­вив­шей его уда­лить­ся от людей. По край­ней мере, за все три года, про­веден­ные им в уда­ле­нии еще при ее жиз­ни, он видел ее толь­ко раз, все­го лишь в тече­ние несколь­ких часов одно­го дня. Так­же и поз­же, во вре­мя ее болез­ни, он не поду­мал о том, чтобы наве­стить ее; а когда она скон­ча­лась, он все обе­щал при­ехать, но при­езд все откла­ды­вал, пока, нако­нец, через несколь­ко дней тело почти совсем раз­ло­жи­лось. После похо­рон он запре­тил при­чис­лить ее к сон­му богов, под тем пред­ло­гом, буд­то она сама так нака­за­ла в свое вре­мя. Так­же и ее заве­ща­ние он объ­явил недей­ст­ви­тель­ным, а всех ее дру­зей и близ­ких, даже тех, кото­рым она перед смер­тью пору­чи­ла заботу о сво­их похо­ро­нах, он в ско­ром вре­ме­ни вверг в несча­стия, при­чем одно­го из них, рим­ско­го всад­ни­ка, даже при­го­во­рил к каторж­ным работам.

52. Ни к род­но­му сво­е­му сыну Дру­зу, ни к при­ем­но­му сыну Гер­ма­ни­ку он не питал оте­че­ских чувств. К Дру­зу он отно­сил­ся даже враж­деб­но за его поро­ки, ибо тот был лег­ко­мыс­лен и вел рас­пу­щен­ную жизнь. Поэто­му он даже не слиш­ком был огор­чен его смер­тью и едва ли не тот­час после похо­рон при­нял­ся за обыч­ные заня­тия, запре­тив более дол­гий тра­ур­ный пере­рыв в отправ­ле­нии государ­ст­вен­ных дел. Да и послам Или­о­на⁵⁷, кото­рые выка­за­ли ему свое собо­лез­но­ва­ние с неко­то­рым запозда­ни­ем, он, слов­но скорбь его уже была забы­та, с насмеш­кой отве­тил, что, «и он, в свою оче­редь, скор­бит о том, что они неко­гда поте­ря­ли пре­вос­ход­но­го сво­его граж­да­ни­на Гек­то­ра». Досто­ин­ства Гер­ма­ни­ка он ума­лял до такой сте­пе­ни, что доб­лест­ные его дея­ния пред­став­лял как излиш­ние и незна­чи­тель­ные, а самые слав­ные его победы хулил как при­нес­шие вред государ­ству. А на то, что Гер­ма­ник, по слу­чаю жесто­ко­го и вне­зап­но­го голо­да, явил­ся в Алек­сан­дрию, не спро­сив его раз­ре­ше­ния⁵⁸, он даже пожа­ло­вал­ся в сена­те. Суще­ст­ву­ет так­же мне­ние, что при­чи­ной смер­ти Гер­ма­ни­ка был он, при­чем дей­ст­во­вал через лега­та Сирии, Гнея Пизо­на; неко­то­рые дума­ют, что толь­ко то, что пору­че­ние дано было без свиде­те­лей, поме­ша­ло Пизо­ну раз­об­ла­чить его на суде. Поэто­му во мно­гих местах нахо­ди­ли над­пи­си, а по ночам часто воз­гла­ша­ли: «Отдай нам Гер­ма­ни­ка!» Это подо­зре­ние под­твер­дил впо­след­ст­вии сам Тибе­рий сво­им жесто­ким обра­ще­ни­ем с женой и детьми Гер­ма­ни­ка.

53. Когда его невест­ка. Агрип­пи­на после смер­ти мужа ста­ла слиш­ком сво­бод­но жало­вать­ся на что-то, он схва­тил ее за руку и ска­зал ей гре­че­ским сти­хом: «Ты, доч­ка, счи­та­ешь для себя за обиду то, что не ты власт­ву­ешь!» После это­го слу­чая он не удо­ста­и­вал ее раз­го­во­ром. Одна­жды за обедом она не реши­лась отведать ябло­ко, кото­рое он сам подал ей; тогда он пере­стал при­гла­шать ее, под тем пред­ло­гом, что она, мол, обви­ня­ет его в наме­ре­нии ее отра­вить; одна­ко поведе­ние их обо­их было резуль­та­том созна­тель­ной про­во­ка­ции: его под­го­во­ри­ли пред­ло­жить ей ябло­ко для испы­та­ния ее дове­рия, ей же посо­ве­то­ва­ли осте­ре­гать­ся это­го пред­ло­же­ния, как оче­вид­но­го поку­ше­ния. В кон­це кон­цов он взвел на нее кле­ве­ту, буд­то она соби­ра­лась искать убе­жи­ща не то у ста­туи Авгу­ста, не то у вой­ска, и сослал ее на ост­ров Пан­да­та­рию, а когда она ста­ла поно­сить его бра­нью, цен­ту­ри­он, по при­ка­за­нию Тибе­рия, нака­зал ее пле­тью, при­чем вышиб ей глаз. Агрип­пи­на реши­ла умо­рить себя голо­дом, но он велел насиль­но откры­вать ей рот и запи­хи­вать в него пищу. Одна­ко, когда ее упор­ство взя­ло верх, и она скон­ча­лась, он и тут не пере­стал самым жесто­ким обра­зом поно­сить ее. Так, он пред­ло­жил день ее рож­де­ния почи­тать сре­ди несчаст­ли­вых и даже хва­лил­ся, как актом снис­хо­ди­тель­но­сти, тем, что не при­ка­зал про­сто уда­вить ее и бро­сить в Гемо­нии⁵⁹. Он допу­стил так­же, чтобы сенат ввиду тако­го его мило­сер­дия издал декрет о выра­же­нии ему бла­го­дар­но­сти и о при­не­се­нии Капи­то­лий­ско­му Юпи­те­ру дара из золота.

54. От Гер­ма­ни­ка у него было три вну­ка: Нерон, Друз и Гай, от Дру­за же один — Тибе­рий. Когда смерть похи­ти­ла у него сыно­вей, он пред­ста­вил сена­ту стар­ших сыно­вей Гер­ма­ни­ка — Неро­на и Дру­за, а день их совер­шен­но­ле­тия озна­ме­но­вал подар­ком наро­ду. Но когда он узнал, что на новый год ста­ли так­же и за них при­но­сить все­на­род­ные молит­вы, он пред­ло­жил сена­ту поста­но­вить, что «тако­го рода отли­чия подо­ба­ют толь­ко испы­тан­ным и достиг­шим зре­ло­го воз­рас­та мужам». Таким обра­зом, он открыл свои тай­ные к ним чув­ства и отдал их в жерт­ву кле­ве­те; после того как раз­лич­ны­ми хит­ро­стя­ми их дове­ли до того, что они ста­ли рез­ко отзы­вать­ся о нем, что тот­час же было доне­се­но ему, он обви­нил их в посла­нии, пол­ном самых ядо­ви­тых наре­ка­ний, и, осудив их как вра­гов, умо­рил голо­дом Неро­на — на ост­ро­ве Пон­тий, а Дру­за — в отда­лен­ней­шей части двор­ца. Неко­то­рые дума­ют, что Неро­на при­нуди­ли к доб­ро­воль­ной смер­ти, когда к нему явил­ся яко­бы при­слан­ный по при­ка­за­нию сена­та палач, кото­рый предъ­явил ему верев­ки и крю­ки, а Друз был голо­дом доведен до того, что про­бо­вал жевать шерсть сво­его мат­ра­ца. Их тела рас­сек­ли на части и так раз­ме­та­ли в раз­ные сто­ро­ны, что собрать их было уже невоз­мож­но.

55. Поми­мо преж­них сво­их дру­зей и дове­рен­ных, он взял себе из чис­ла пер­вых лиц рес­пуб­ли­ки два­дцать чело­век в каче­стве как бы совет­ни­ков в государ­ст­вен­ных делах. Одна­ко из все­го это­го чис­ла он оста­вил в живых едва ли двух или трех, всех же про­чих, под тем или иным пред­ло­гом, истре­бил, сре­ди них и Элия Сея­на вме­сте с наи­боль­шим чис­лом жертв. Сея­на он в свое вре­мя наде­лил выс­шей вла­стью не столь­ко из бла­го­склон­но­сти к нему, сколь­ко ради того, чтобы с помо­щью его услуг и коз­ней погу­бить детей Гер­ма­ни­ка, а сво­его вну­ка от род­но­го сына, Дру­за, утвер­дить в насле­до­ва­нии импе­рии.

56. Не более снис­хо­ди­тель­ным пока­зал он себя так­же и по отно­ше­нию к сво­им обыч­ным завсе­гда­та­ям, уче­ным гре­кам, обще­ние с кото­ры­ми вооб­ще очень любил. Одна­жды он спро­сил одно­го из них, Ксе­но­на, гово­рив­ше­го слиш­ком вычур­но: «Что это за скуч­ный такой диа­лект?» Ксе­нон отве­тил: «Дори­че­ский». Тогда Тибе­рий сослал его на ост­ров Кина­рию, ибо при­нял его ответ за насмеш­ли­вый намек на его преж­нее изгна­ние: ведь родо­с­цы гово­рят по-дорий­ски. Тибе­рий имел так­же при­выч­ку зада­вать за обедом вопро­сы из про­чи­тан­но­го им за день. Одна­жды он узнал, что грам­ма­тик Селевк выведы­ва­ет у его слуг, каки­ми авто­ра­ми он в дан­ное вре­мя зани­ма­ет­ся, и таким обра­зом явля­ет­ся к обеду под­готов­лен­ный. За это Тибе­рий сна­ча­ла уда­лил его от себя, а затем довел его даже до само­убий­ства.

57. Его жесто­кая, бес­чув­ст­вен­ная нату­ра ска­зы­ва­лась уже в дет­стве. По-види­мо­му, его настав­ник в крас­но­ре­чии Тео­дор Гадар­ский, пер­вый с про­ни­ца­тель­но­стью раз­га­дал его и вер­но оха­рак­те­ри­зо­вал, назы­вая его в мину­ты гне­ва πη­λὸν αἵμα­τι πε­φυρα­μένον, т. е. «гря­зью, сме­шан­ной с кро­вью». Но гораздо силь­нее эта нату­ра про­яви­лась, когда он стал прин­цеп­сом, даже вна­ча­ле, пока он еще искал к себе рас­по­ло­же­ния, симу­ли­руя уме­рен­ность. Когда один шут­ник, встре­тив похо­рон­ную про­цес­сию, гром­ко пору­чил мерт­ве­цу изве­стить Авгу­ста о том, что «заве­щан­ное им рим­ско­му наро­ду до сих пор еще не выпла­че­но», Тибе­рий велел при­ве­сти его к себе, выдать сле­ду­е­мое ему по заве­ща­нию и пове­сти на казнь, дабы он сооб­щил Авгу­сту прав­ду. Немно­го поз­же слу­чи­лось, что один рим­ский всад­ник, име­нем Пом­пей, не согла­шал­ся на что-то в сена­те. Тибе­рий при­гро­зил ему тюрь­мой и заявил, что он «из Пом­пея пре­вра­тит его в пом­пе­ян­ца». Этой жесто­кой шут­кой он над­сме­ял­ся одно­вре­мен­но и над име­нем это­го чело­ве­ка и над судь­бой поли­ти­че­ской пар­тии.

58. Око­ло это­го же вре­ме­ни на вопрос пре­то­ра, велит ли он созы­вать суд по делам об оскорб­ле­нии вели­че­ства, он отве­тил, что «зако­ны под­ле­жат выпол­не­нию»; и дей­ст­ви­тель­но, он выпол­нял их с жесто­ко­стью. Некий чело­век снял голо­ву у ста­туи Авгу­ста, чтобы при­ста­вить к ней чью-то чужую. Дело раз­би­ра­лось в сена­те и вслед­ст­вие отсут­ст­вия явных улик при допро­се при­бег­ли к пыт­кам. Обви­ня­е­мый был осуж­ден, а в пре­сле­до­ва­ни­ях это­го рода дошли до того, что ста­ли нака­зы­вать смер­тью, если кто-либо перед ста­ту­ей Авгу­ста сек раба или пере­оде­вал­ся или если кто при­но­сил при себе в хар­чев­ню либо в пуб­лич­ный дом моне­ту или коль­цо с его изо­бра­же­ни­ем, нако­нец, если кто выска­зы­вал хотя бы лег­кое неодоб­ре­ние слов или поступ­ков Авгу­ста. Погиб даже чело­век, допу­стив­ший, чтобы в его род­ном горо­де ему была ока­за­на почесть в тот самый день, в какой неко­гда она была ока­за­на Авгу­сту.

59. Кро­ме того, под видом стро­го­сти и исправ­ле­ния нра­вов, а в сущ­но­сти пови­ну­ясь сво­ей при­ро­де, он совер­шал такие жесто­ко­сти, что неко­то­рые в сти­хах клей­ми­ли его за совер­шае­мые зло­де­я­ния и пред­ска­зы­ва­ли еще новые:

Неумо­ли­мо ты жесток; ска­зать ли корот­ко? Погиб­нуть я готов, коль любит тебя мать. Не рим­ский всад­ник ты: ста тысяч не име­ешь. А чтобы все ска­зать, тюрь­мою60 был тебе Родос. Век золо­той ты уни­что­жил, Цезарь. Пока ты жив, желез­ный будет век. Вино про­тив­но ему, ибо жаж­дет он уже кро­ви, Столь­ко же пьет он ее, сколь преж­де пил он вина. Ромул61, на Сул­лу взгля­ни: счаст­лив себе, не тебе он; Брось и на Мария взгляд по воз­вра­ще­ньи его, Так­же на то, как Анто­ний, руки в кро­ви обаг­рив­ший, Вой­ны граж­дан­ские дви­жет одну за дру­гой. «Рим поги­ба­ет», ска­жи. Кто на цар­ство при­шел из изгна­нья, Тот и на цар­стве пото­ка­ми кровь будет лить.

Сна­ча­ла он хотел пони­мать эти сти­хи так, буд­то они под­ска­за­ны не внут­рен­ним убеж­де­ни­ем, но доса­дой и раз­дра­же­ни­ем людей, недо­воль­ных стро­ги­ми мера­ми и часто гова­ри­вал: «Пусть нена­видят, лишь бы под­чи­ня­лись». Но потом он сво­им поведе­ни­ем сам заста­вил пове­рить тому, что ска­зан­ное о нем было совер­шен­но истин­но и точ­но.

60. Через несколь­ко дней после его при­бы­тия на Капри, когда он совер­шал уеди­нен­ную про­гул­ку, перед ним вне­зап­но появил­ся рыбак и под­нес ему в пода­рок огром­ную крас­но­бо­род­ку. Тибе­рий, испу­ган­ный тем, что рыбак про­брал­ся к нему с зад­ней части ост­ро­ва, через обры­ви­стые и непро­хо­ди­мые тро­пин­ки, при­ка­зал чешу­ей этой самой рыбы скре­сти ему лицо. Во вре­мя это­го нака­за­ния рыбак воз­бла­го­да­рил судь­бу, что не пода­рил ему еще и огром­но­го лан­гу­ста, тоже пой­ман­но­го им. Тогда Тибе­рий при­ка­зал тер­зать ему лицо так­же и лан­гу­стом. Одно­го пре­то­ри­ан­ца он каз­нил смер­тью за то, что тот украл из пар­ка пав­ли­на. Одна­жды во вре­мя его пути его носил­ки попа­ли в заросль тер­нов­ни­ка, мешав­ше­го дви­гать­ся далее; тогда он при­ка­зал раз­ло­жить на зем­ле цен­ту­ри­о­на пер­вых когорт, раз­веды­вав­ше­го путь, и засек его почти до смер­ти.

61. Вско­ре уже не оста­ва­лось тако­го рода жесто­ко­сти, кото­рую бы он не про­явил, а в пово­дах для нее недо­стат­ка не было: он пре­сле­до­вал род­ных и даже зна­ко­мых сна­ча­ла мате­ри, потом вну­ков и сно­хи, нако­нец Сея­на. После гибе­ли послед­не­го его сви­реп­ство уже не зна­ло пре­де­лов. Отсюда ясно, что Сеян не столь­ко под­стре­кал его к зло­де­я­ни­ям, сколь­ко достав­лял его при­род­ной жесто­ко­сти иско­мые слу­чаи для про­яв­ле­ния. Хотя в сво­ей крат­кой авто­био­гра­фии он и решил­ся напи­сать, буд­то «Сея­на он нака­зал за то, что тот, как ему ста­ло извест­но, сви­реп­ст­во­вал про­тив детей его сына Гер­ма­ни­ка», одна­ко на самом деле одно­го из этих детей он погу­бил, когда Сеян уже нахо­дил­ся под подо­зре­ни­ем, а дру­го­го — когда Сеян был уже каз­нен.

Было бы слиш­ком дол­го при­во­дить по отдель­но­сти его зло­де­я­ния. Доста­точ­но пере­чис­лить их виды в каче­стве при­ме­ров его жесто­ко­сти. Не про­хо­ди­ло дня, чтобы он кого-либо не под­вер­гал нака­за­нию; не были изъ­яты даже дни, посвя­щен­ные рели­ги­оз­ным обрядам и запо­вед­ные. Неко­то­рые под­верг­лись нака­за­нию в день ново­го года; мно­гие были обви­не­ны н осуж­де­ны вме­сте со сво­и­ми детьми, а мно­гие по доно­су соб­ст­вен­ных детей. Род­ст­вен­ни­кам было запре­ще­но опла­ки­вать при­го­во­рен­ных к смер­ти. Обви­ни­те­лям, а ино­гда так­же и свиде­те­лям, были назна­че­ны чрез­вы­чай­ные награ­ды. Веру дава­ли вся­ко­му донос­чи­ку, а за вся­кий про­сту­пок пола­га­лась смерть, даже за несколь­ко про­стых слов. Одно­му поэту вме­ни­ли в вину то, что дей­ст­ву­ю­щим лицам сво­ей тра­гедии он поз­во­лил поно­сить Ага­мем­но­на, а одно­му исто­ри­ку⁶² — что Бру­та и Кас­сия он назвал послед­ни­ми рим­ля­на­ми. Обо­их авто­ров нака­за­ли и сочи­не­ния их уни­что­жи­ли, хотя за несколь­ко лет до того эти же сочи­не­ния были чита­ны в при­сут­ст­вии Авгу­ста и полу­чи­ли одоб­ре­ние. Неко­то­рых, поса­жен­ных в заклю­че­ние, не толь­ко лиши­ли воз­мож­но­сти нахо­дить уте­ше­ние в заня­тии нау­ка­ми, но запре­ти­ли им даже вооб­ще раз­го­ва­ри­вать с кем бы то ни было. При полу­че­нии вызо­ва в суд неко­то­рые уже дома нано­си­ли себе раны, будучи уве­ре­ны в пред­сто­я­щем осуж­де­нии и желая изба­вить себя от муче­ний и позо­ра, неко­то­рые же при­ни­ма­ли яд в самой курии. Тем не менее, на их раны накла­ды­ва­ли повяз­ки и полу­жи­вых, но еще тре­пе­щу­щих, бро­са­ли в тюрь­му. Бук­валь­но всех каз­нен­ных волок­ли крю­ка­ми и сбра­сы­ва­ли в Гемо­нии, при­чем как-то в один день было сбро­ше­но два­дцать чело­век, сре­ди них жен­щи­ны и дети. Так как с дав­них пор обы­чай запре­щал умерщ­влять удав­кой дев­ст­вен­ниц, то дево­чек-под­рост­ков палач сна­ча­ла рас­тле­вал, а затем удав­ли­вал. Желав­ших смер­ти насиль­но остав­ля­ли в живых. Ибо Тибе­рий счи­тал про­стую смерть слиш­ком лег­ким нака­за­ни­ем, и когда он услы­шал, что один из обви­нен­ных, по име­ни Кар­нул, пред­вос­хи­тил ее само­убий­ст­вом, то вос­клик­нул: «Кар­нул ускольз­нул из моих рук!» Когда одна­жды во вре­мя осмот­ра им тюрем кто-то из заклю­чен­ных про­сил его уско­рить нака­за­ние, он отве­тил: «Я еще не поми­рил­ся с тобою». Один кон­су­ляр в сво­их мему­а­рах рас­ска­зы­ва­ет, меж­ду про­чим, что на одном мно­го­люд­ном пир­ше­стве, на кото­ром при­сут­ст­во­вал так­же и он, какой-то кар­ла, сто­яв­ший у сто­ла сре­ди про­чих пая­цев, вне­зап­но во все­услы­ша­ние спро­сил Тибе­рия, поче­му Пако­ний, обви­ня­е­мый в оскорб­ле­нии вели­че­ства, так дол­го еще нахо­дит­ся в живых. Хотя Тибе­рий в тот момент и выбра­нил кар­лу за воль­ность язы­ка, одна­ко через несколь­ко дней напи­сал сена­ту, чтобы он пото­ро­пил­ся выне­сти Пако­нию при­го­вор.

62. Оже­сто­чен­ный рас­кры­той им истин­ной при­чи­ной смер­ти сво­его сына Дру­за, он довел свою ярость до край­но­сти. Рань­ше он думал, что Друз погиб жерт­вой болез­ни и соб­ст­вен­ной невоз­дер­жан­но­сти; но когда он узнал, что он ковар­ным обра­зом отрав­лен сво­ей женой Ливил­лой и Сея­ном, он уже не оста­нав­ли­вал­ся ни перед каким видом пыт­ки или каз­ни. Он до такой сте­пе­ни пре­дал­ся розыс­ку по одно­му это­му делу, что когда ему доло­жи­ли о при­бы­тии одно­го его близ­ко­го зна­ко­мо­го, родос­ца, кото­ро­го он уже рань­ше при­гла­сил в Рим любез­ным пись­мом, он при­ка­зал немед­лен­но под­верг­нуть его пыт­кам, слов­но он явил­ся в каче­стве одно­го из под­ле­жав­ших допро­су. Когда же затем ошиб­ка была выяс­не­на, он при­ка­зал его убить, дабы он не огла­сил учи­нен­ное ему без­за­ко­ние. На Капри пока­зы­ва­ют место, где он зани­мал­ся истя­за­ни­я­ми; с это­го места он при­ка­зы­вал в сво­ем при­сут­ст­вии сбра­сы­вать в море осуж­ден­ных, пере­нес­ших дол­гие и утон­чен­ные пыт­ки; вни­зу их под­хва­ты­ва­ла куч­ка мат­ро­сов, кото­рые шеста­ми и вес­ла­ми пре­вра­ща­ли тру­пы в кашу, дабы в ком-либо, чего доб­ро­го, не оста­лась послед­няя искор­ка жиз­ни. Сре­ди дру­гих видов пыт­ки он при­ду­мал еще такой: людей обман­ным обра­зом силь­но напа­и­ва­ли вином и затем вне­зап­но пере­вя­зы­ва­ли им дето­род­ные чле­ны, так что шну­ров­ка и задерж­ка мочи одно­вре­мен­но при­чи­ня­ли им страш­ное муче­ние. Если бы его не пред­у­преди­ла смерть и если бы Тра­зилл, как гово­рят, умыш­лен­но не посо­ве­то­вал ему отло­жить неко­то­рые каз­ни, вну­шив надежд на дол­гую жизнь, он истре­бил бы еще гораздо боль­шее коли­че­ство людей и навер­ное не поща­дил бы и осталь­ных вну­ков. Ведь и про­тив Гая⁶³ он питал подо­зре­ния, и Тибе­рия⁶⁴ пре­зи­рал, счи­тая его зача­тым в пре­лю­бо­де­я­нии. Все это весь­ма похо­же на прав­ду, ибо он часто назы­вал «При­а­ма счаст­ли­вым за то, что тот пере­жил всех сво­их род­ных».

63. Мно­гое свиде­тель­ст­ву­ет о том, что в это вре­мя он был не толь­ко нена­ви­стен и отвра­ти­те­лен для всех, но жил так­же в посто­ян­ном стра­хе, под­вер­га­ясь даже все­об­ще­му поно­ше­нию. Он запре­тил спра­ши­вать сове­та гаруспи­ков ина­че, как откры­то и при свиде­те­лях⁶⁵. Он пытал­ся даже уни­что­жить нахо­див­ши­е­ся вбли­зи Рима ора­ку­лы, одна­ко чудес­но про­явив­ше­е­ся вели­чие пре­не­стин­ских жре­би­ев⁶⁶ наве­ло на него такой страх, что он отка­зал­ся от сво­его наме­ре­ния. Дело в том, что жре­бии эти были запе­ча­та­ны в лар­це и при­ве­зе­ны в Рим, но по вскры­тии лар­ца ока­за­лись исчез­нув­ши­ми, и вновь объ­яви­лись в нем лишь после того, как ларец был отве­зен обрат­но в храм. Он назна­чил двух кон­су­ля­ров намест­ни­ка­ми про­вин­ций, но не решил­ся отпу­стить их и все удер­жи­вал при себе, пока несколь­ко лет спу­стя не назна­чил им пре­ем­ни­ков в долж­но­сти, хотя они про­дол­жа­ли нахо­дить­ся в Риме; до той же поры они сохра­ня­ли титул сво­ей долж­но­сти и даже неод­но­крат­но полу­ча­ли от Тибе­рия пору­че­ния, кото­рые затем выпол­ня­ли через посред­ство лега­тов и помощ­ни­ков.

64. После осуж­де­ния сво­ей сно­хи и вну­ков он при­ка­зал, чтобы они пере­дви­га­лись не ина­че, как в кан­да­лах и в носил­ках с заши­ты­ми зана­вес­ка­ми, при­чем кон­вой­ные запре­ща­ли встреч­ным и пут­ни­кам огляды­вать­ся на них или оста­нав­ли­вать­ся.

65. Сеян замыш­лял государ­ст­вен­ный пере­во­рот, и хотя дело дошло уже до того, что день его рож­де­ния стал офи­ци­аль­ным празд­ни­ком, а его золо­че­ным ста­ту­ям во мно­гих местах ока­зы­ва­лись поче­сти, Тибе­рий лишь едва-едва, при­том более хит­ро­стью и ковар­ст­вом, чем сво­им авто­ри­те­том прин­цеп­са, добил­ся, нако­нец, его паде­ния. В самом деле, преж­де все­го с целью уда­лить его от себя под пред­ло­гом почет­но­го назна­че­ния он сде­лал его сво­им кол­ле­гой по кон­суль­ству, кото­рое наро­чи­то для этой цели при­нял в пятый раз, заоч­но, после дол­го­го про­ме­жут­ка вре­ме­ни. Затем он при­ки­нул­ся, буд­то готов пород­нить­ся с Сея­ном и облечь его три­бун­ской вла­стью, и, обма­нув его этой надеж­дой, вне­зап­но обви­нил перед сена­том в посла­нии, по сво­е­му содер­жа­нию пре­зрен­ном и жал­ком; в нем он, меж­ду про­чим, про­сил сена­то­ров, чтобы они при­сла­ли одно­го из кон­су­лов⁶⁷, кото­рый его, оди­но­ко­го ста­ри­ка, с воен­ной охра­ной пре­про­во­дил бы в их собра­ние. Одна­ко, и тут не имея уве­рен­но­сти в успе­хе и опа­са­ясь вол­не­ний, он при­ка­зал, в слу­чае нуж­ды, осво­бо­дить и про­воз­гла­сить коман­дую­щим воен­ны­ми сила­ми сво­его вну­ка Дру­за, кото­ро­го дото­ле дер­жал в Риме в заклю­че­нии. Он даже при­гото­вил забла­говре­мен­но кораб­ли, в наме­ре­нии спа­стись бег­ст­вом к каким-нибудь леги­о­нам, и с самой высо­кой ска­лы то и дело следил за сиг­на­ла­ми, кото­рые на слу­чай запозда­ния курье­ров уже рань­ше при­ка­зал пода­вать изда­ле­ка для сооб­ще­ния о ходе собы­тий. Все же и после подав­ле­ния заго­во­ра Сея­на он еще не почел свое поло­же­ние доста­точ­но надеж­ным и проч­ным и в тече­ние девя­ти бли­жай­ших меся­цев не покидал так назы­вае­мой вил­лы Ионы⁶⁸.

66. Как огнен­ные стре­лы, пора­жа­ли его встре­во­жен­ную душу ото­всюду направ­лен­ные на него поно­ше­ния. Ибо все осуж­ден­ные вся­че­ски поно­си­ли его либо пря­мо в гла­за, либо в лист­ках, раз­бро­сан­ных по сена­тор­ским местам в теат­ре. Эти напа­де­ния дей­ст­во­ва­ли на него раз­лич­но: то, дви­жи­мый сты­дом, он как бы не заме­чал их и ста­рал­ся замал­чи­вать, то выка­зы­вал к ним свое пре­зре­ние и сам сооб­щал дру­гим или даже раз­гла­шал во все­об­щее сведе­ние. Даже пар­фян­ский царь Арта­бан напи­сал ему уни­что­жаю­щее пись­мо, в кото­ром упре­кал его в истреб­ле­нии род­ст­вен­ни­ков, убий­ствах, тру­со­сти и рас­пут­стве и уве­ще­вал его как мож­но ско­рее доб­ро­воль­ной смер­тью удо­вле­тво­рить чув­ству вели­чай­шей и спра­вед­ли­вей­шей нена­ви­сти граж­дан.

67. В кон­це кон­цов он сам стал себе в тягость и выска­зал все бре­мя сво­их несча­стий в таких всту­пи­тель­ных сло­вах одно­го посла­ния к сена­ту: «Что дол­жен или как дол­жен я писать вам, сена­то­ры, или чего мне вовсе не сле­ду­ет писать вам в насто­я­щее вре­мя, если мне ведо­мо это, то да вверг­нут меня боги и боги­ни в еще худ­шую гибель, неже­ли та, кото­рая, как я чув­ст­вую каж­до­днев­но, увле­ка­ет меня за собой».

Как пола­га­ют неко­то­рые, он, бла­го­да­ря сво­е­му дару пред­у­га­ды­ва­ния, все это пред­чув­ст­во­вал и уже задол­го пред­видел, какая нена­висть и бес­сла­вие ждут его впо­след­ст­вии; а пото­му, при­ни­мая власть, он самым упор­ным обра­зом отка­зы­вал­ся от титу­ла «отца оте­че­ства» и от при­не­се­ния граж­да­на­ми клят­вы его дела­ми⁶⁹, ибо боял­ся, что впо­след­ст­вии бес­че­стие будет еще силь­нее, если он ока­жет­ся недо­стой­ным таких поче­стей. Это лег­ко мож­но усмот­реть из речи, ска­зан­ной им по пово­ду обо­их пред­ло­же­ний. Он гово­рит: «Я все­гда оста­нусь самим собой и, пока буду пре­бы­вать в здра­вом уме, не изме­ню сво­его харак­те­ра; одна­ко ради при­ме­ра на буду­щее вре­мя сенат дол­жен осте­ре­гать­ся свя­зы­вать себя клят­вой дела­ми како­го-либо лица, кото­рое впо­след­ст­вии, в силу слу­чая, может пере­ме­нить­ся». И в дру­гой, раз он гово­рит: «Если когда-либо вам при­дет­ся сомне­вать­ся в моем поведе­нии и в моей вам пре­дан­но­сти, — впро­чем, да погиб­ну я преж­де, чем это мог­ло бы слу­чить­ся и да избав­люсь этим от такой пере­ме­ны ваше­го обо мне мне­ния, — то титул “отца оте­че­ства” не при­ба­вит мне поче­та, а для вас станет уко­ром либо за опро­мет­чи­вость, с какой вы мне его дали, либо за непо­сто­ян­ство, с каким вы пере­ме­ни­ли обо мне мне­ние».

68. Тибе­рий был пол­но­тел и креп­ко сло­жен, роста выше сред­не­го, широк в груди и пле­чах, и все чле­ны его от голо­вы до ног были заме­ча­тель­но про­пор­цио­наль­ны. Его левая рука была лов­чее и силь­нее пра­вой, а суста­вы ее настоль­ко креп­ки, что он мог паль­цем про­ткнуть све­жее цель­ное ябло­ко, а щелч­ком в голо­ву мог при­чи­нить сса­ди­ну не толь­ко маль­чи­ку, но и взрос­ло­му. Цвет кожи его был бел, заты­лок силь­но зарос воло­са­ми, кото­рые спус­ка­лись даже на шею, что, по-види­мо­му, было наслед­ст­вен­ной осо­бен­но­стью в его роде. Лицо его было бла­го­род­но, одна­ко его пор­ти­ли вне­зап­но появ­ля­ю­щи­е­ся во мно­же­стве пры­щи­ки. Гла­за его были огром­ной вели­чи­ны и, что уди­ви­тель­но, мог­ли видеть так­же ночью в тем­но­те, хотя и недол­гое вре­мя, тот­час после его про­буж­де­ния от сна, а затем ост­ро­та их сно­ва при­туп­ля­лась. Ходил он дер­жа голо­ву пря­мо и заки­нув назад, почти все­гда насу­пив­шись, и боль­шей частью мол­чал, а если раз­го­ва­ри­вал, то весь­ма мало, даже с самы­ми близ­ки­ми, при­чем гово­рил чрез­вы­чай­но мед­лен­но, сопро­вож­дая речь лег­ки­ми дви­же­ни­я­ми паль­цев. Август, с одной сто­ро­ны, пори­цал эту непри­ят­ную, оскор­би­тель­ную мане­ру дер­жать­ся, с дру­гой же сто­ро­ны — часто ста­рал­ся оправ­дать ее перед сена­том и наро­дом, гово­ря, что «в этих недо­стат­ках повин­на при­ро­да, а не соб­ст­вен­ная его воля». Здо­ро­вье его было пре­вос­ход­но, так что в тече­ние все­го сво­его прав­ле­ния он почти вовсе не бывал болен, хотя, начи­ная с трид­ца­ти­лет­не­го воз­рас­та следил за ним исклю­чи­тель­но сам, без помо­щи и сове­тов вра­чей.

69. К богам и рели­ги­оз­ным обрядам он был доволь­но рав­но­ду­шен, при­да­вая чрез­вы­чай­ное зна­че­ние аст­ро­ло­гии и будучи глу­бо­ко убеж­ден, что все управ­ля­ет­ся роком. Тем не менее, гром наво­дил на него чрез­мер­ный страх, так что, когда на небе появ­ля­лись тучи, он все­гда наде­вал на голо­ву лав­ро­вый венок, ибо суще­ст­во­ва­ло мне­ние, что мол­ния не пора­жа­ет лист­вы лав­ра.

70. Он с боль­шим рве­ни­ем пре­да­вал­ся заня­ти­ям сво­бод­ны­ми искус­ства­ми на обо­их язы­ках. Сре­ди рим­ских ора­то­ров он был после­до­ва­те­лем Кор­ви­на Мес­са­лы, почи­та­те­лем кото­ро­го сде­лал­ся еще в юно­сти, когда тот был уже ста­ри­ком. Одна­ко чрез­мер­ной напы­щен­но­стью и педан­тиз­мом он затем­нял свой стиль, так что его речи, про­из­не­сен­ные экс­пром­том, выхо­ди­ли луч­ше под­готов­лен­ных зара­нее. Он сочи­нил так­же лири­че­ское сти­хотво­ре­ние, оза­глав­лен­ное «Сето­ва­ние о кон­чине Люция Цеза­ря». Писал он сти­хи так­же и по-гре­че­ски, под­ра­жая Евфо­ри­о­ну, Риа­ну и Пар­фе­нию, поэ­зи­ей кото­рых он наслаж­дал­ся чрез­вы­чай­но; их бюсты и про­из­веде­ния он поста­вил в пуб­лич­ных биб­лио­те­ках наряду с древни­ми и пер­во­сте­пен­ны­ми авто­ра­ми. Поэто­му мно­гие уче­ные, слов­но сорев­нуя друг с дру­гом, изда­ва­ли иссле­до­ва­ния об этих поэтах, посвя­щая их Тибе­рию. Одна­ко все­го более инте­ре­со­вал­ся он бас­но­слов­ной исто­ри­ей, даже до неле­по­сти и до смеш­но­го. Дей­ст­ви­тель­но, он посто­ян­но обра­щал­ся к грам­ма­ти­кам, обще­ство кото­рых, как мы ска­за­ли, осо­бен­но любил, с вопро­са­ми тако­го рода: «Кто была мать Геку­бы? Какое имя носил Ахилл, живя сре­ди деву­шек? Что обыч­но пели сире­ны?» Когда в пер­вый день по кон­чине Авгу­ста он вошел в курию, то, как бы выпол­няя свой долг бла­го­го­вей­но­го почи­та­ния его памя­ти и рели­ги­оз­ный обряд, он по при­ме­ру Мино­са при­нес жерт­ву лада­ном и вином, но без флей­ти­ста, подоб­но тому как неко­гда Минос сде­лал это по смер­ти сына.

71. Хотя вооб­ще он бег­ло и сво­бод­но гово­рил по-гре­че­ски, одна­ко дале­ко не все­гда и всюду употреб­лял этот язык и в осо­бен­но­сти воз­дер­жи­вал­ся от него в сена­те. В этом он дошел до того, что одна­жды, когда ему надо было ска­зать сло­во «моно­по­лия», он зара­нее попро­сил изви­не­ния, что ему при­хо­дит­ся употре­бить ино­стран­ное сло­во. А когда в каком-то сенат­ском декре­те встре­ти­лось сло­во ἔμβλη­μα⁷⁰, он заявил, что сло­во это надо заме­нить и отыс­кать вме­сто ино­стран­но­го сло­ва свое соб­ст­вен­ное, а если тако­во­го не оты­щет­ся, то пере­дать содер­жа­ние опи­са­тель­но, хотя бы и мно­го­слов­но. Рав­ным обра­зом одно­му сол­да­ту, у кото­ро­го в суде про­си­ли на гре­че­ском язы­ке дать пока­за­ние, он велел дать тако­вое не ина­че как по-латы­ни.

72. За все вре­мя сво­его уда­ле­ния на Капри он два­жды соби­рал­ся вер­нуть­ся в Рим: в пер­вый раз он под­плыл на три­ре­ме до бли­жай­ших к нав­ма­хии⁷¹ садов, где по бере­гу Тиб­ра были выстав­ле­ны посты, уда­ляв­шие лиц, шед­ших к нему навстре­чу; вто­рой раз он дошел по Аппи­е­вой доро­ге до седь­мо­го миль­но­го кам­ня. Одна­ко он толь­ко изда­ли взгля­нул на сте­ны горо­да и, не вой­дя в них, вер­нул­ся назад; неиз­вест­но, поче­му он сде­лал это в пер­вый раз, во вто­рой же его напу­га­ла при­ме­та. Он для раз­вле­че­ния дер­жал у себя змею; по обык­но­ве­нию, он хотел покор­мить ее из соб­ст­вен­ной руки, но нашел ее съе­ден­ной мура­вья­ми. Это он почел за пред­у­преж­де­ние осте­ре­гать­ся наси­лия народ­ной тол­пы. Поэто­му он поспеш­но воз­вра­тил­ся в Кам­па­нию, но в Асту­ре вне­зап­но захво­рал; немно­го опра­вив­шись, он про­дол­жал путь до Цир­цей. Чтобы не воз­будить подо­зре­ний насчет сво­ей болез­ни, он не толь­ко появил­ся на воен­ных играх, но так­же про­бо­вал свер­ху метать копья в выпу­щен­но­го на аре­ну каба­на. Немед­лен­но он почув­ст­во­вал боль в боку, а после того как его раз­го­ря­чен­но­го обду­ло вет­ром, он сно­ва впал в тяж­кую болезнь. Одна­ко неко­то­рое вре­мя он бод­рил­ся, хотя, дое­хав до Мизе­на, ни в чем не изме­нил обыч­но­го обра­за жиз­ни н даже не отка­зал­ся ни от пир­ше­ства, ни от дру­гих удо­воль­ст­вий, отча­сти вслед­ст­вие невоз­дер­жан­но­сти, отча­сти из жела­ния скрыть болезнь. Врач Харикл, полу­чив раз­ре­ше­ние уда­лить­ся и выхо­дя с пир­ше­ства, взял его за руку, чтобы поце­ло­вать ее. Тибе­рий решил, что он сде­лал это, чтобы пощу­пать ему пульс, и при­гла­сил его остать­ся и сно­ва воз­лечь за тра­пе­зу, а сам затя­нул пир­ше­ство доль­ше. И, как обыч­но, так­же и в этот раз он стал посреди три­кли­ния, имея рядом с собой лик­то­ра, и назы­вал по име­ни каж­до­го из гостей, про­ща­ясь с ними.

73. Меж­ду тем, он про­чи­тал в сенат­ских прото­ко­лах, что сена­том отпу­ще­но даже без допро­са несколь­ко обви­нен­ных, о кото­рых он уже рань­ше корот­ко и ясно напи­сал, что на них к нему посту­пил донос. Он при­шел в него­до­ва­ние, при­няв такое поведе­ние за пре­зре­ние к себе. Поэто­му он решил во что бы то ни ста­ло добрать­ся до Капри, пред­по­ла­гая не пред­при­ни­мать ниче­го рис­ко­ван­но­го ина­че, как из без­опас­но­го убе­жи­ща. Но его задер­жа­ло нена­стье и обост­ре­ние болез­ни, и вско­ре после он скон­чал­ся в Лукул­ло­вой вил­ле на семь­де­сят вось­мом году жиз­ни и на два­дцать третьем году сво­его прав­ле­ния, 16 мар­та⁷², в кон­суль­ство Гнея Ацерро­ния Про­ку­ла и Гая Пон­тия Ниг­ри­на.

Неко­то­рые дума­ют, что он погиб от дан­но­го ему Гаем мед­лен­но изну­ря­ю­ще­го яда; дру­гие пред­по­ла­га­ют, что он умер от того, что ему не дава­ли есть, когда лихо­рад­ка неожи­дан­но ослаб­ла и он попро­сил пищи; неко­то­рые дума­ют, что во вре­мя обмо­ро­ка у него сня­ли с руки коль­цо и когда он очнул­ся и стал искать его, то его заду­ши­ли подуш­кой. Сене­ка пишет, что, когда он понял, что силы его сла­бе­ют, он снял с паль­ца коль­цо, слов­но желая кому-то его пере­дать, затем, подер­жав его неко­то­рое вре­мя в руке, сно­ва надел на палец; потом он дол­го лежал, силь­но сжав левую руку. Вне­зап­но он позвал слуг, но, не полу­чив отве­та, встал и затем, поте­ряв силы, упал без­ды­хан­ный неда­ле­ко от посте­ли.

74. В послед­ний день сво­его рож­де­ния он видел во сне Апол­ло­на Теме­нит­ско­го, кое­го ста­тую необык­но­вен­ной вели­чи­ны и искус­ной работы он выпи­сал из Сира­куз для поме­ще­ния в биб­лио­те­ке ново­го хра­ма. Апол­лон объ­явил, что ему, Тибе­рию, не при­дет­ся само­му поста­вить ста­тую в хра­ме. За несколь­ко же дней до его смер­ти на Капри зем­ле­тря­се­ни­ем был раз­ру­шен маяк. А в Мизене слу­чи­лось сле­дую­щее: в ком­на­ту были вне­се­ны для нагре­ва­ния жар и горя­щие уго­лья; когда они уже потух­ли и охла­де­ли, к вече­ру пепел вне­зап­но вос­пла­ме­нил­ся и непре­рыв­но горел до глу­бо­кой ночи.

75. Его смерть вызва­ла в наро­де такую радость, что при пер­вом изве­стии о ней все при­шло в дви­же­ние; часть кри­ча­ла: «Тибе­рия в Тибр!», часть моли­лась Мате­ри-зем­ле и богам манам⁷³, чтобы они отве­ли место покой­ни­ку не ина­че, как с нече­стив­ца­ми; неко­то­рые угро­жа­ли его тру­пу крю­ка­ми и Гемо­ни­я­ми. Поми­мо вос­по­ми­на­ния о преж­них зло­дей­ствах Тибе­рия, они были воз­му­ще­ны послед­ни­ми звер­ства­ми. В самом деле, соглас­но поста­нов­ле­нию сена­та, казнь осуж­ден­но­го все­гда откла­ды­ва­лась на деся­тый день, и теперь слу­чи­лось так, что в самый день каз­ни неко­то­рых из осуж­ден­ных при­шла весть о смер­ти Тибе­рия. Они умо­ля­ли окру­жаю­щих о заступ­ни­че­стве, но ввиду отсут­ст­вия Гая не было нико­го, к кому мож­но было бы обра­тить­ся с прось­бой, и стра­жи, не желая отме­нять заведен­но­го поряд­ка, заду­ши­ли их и выбро­си­ли в Гемо­нии. Это собы­тие уси­ли­ло нена­висть наро­да, ибо каза­лось, что и после смер­ти тира­на про­дол­жа­ет дей­ст­во­вать его жесто­кость. Когда тело понес­ли из Мизе­на, то мно­гие кри­ча­ли, что луч­ше отне­сти его в Ател­лу и там немно­го под­жа­рить в амфи­те­ат­ре. Одна­ко сол­да­ты при­нес­ли его в Рим, где он и был сожжен в офи­ци­аль­ном обряде погре­бе­ния.

76. За два года до смер­ти он соста­вил заве­ща­ние в двух спис­ках: одном — соб­ст­вен­но­руч­ном, а дру­гом — напи­сан­ном рукою воль­ноот­пу­щен­ни­ка; оба были оди­на­ко­во­го содер­жа­ния и запе­ча­та­ны печа­тя­ми людей весь­ма низ­ко­го зва­ния. В этом заве­ща­нии он назна­чил наслед­ни­ка­ми в рав­ных долях сво­их вну­ков: Гая, сына Гер­ма­ни­ка, и Тибе­рия, сына Дру­за. Кро­ме того, каж­дый из них назна­чал­ся наслед­ни­ком дру­го­го. Он отка­зал так­же доли мно­гим дру­гим, меж­ду про­чим девам-вестал­кам, а так­же всем сол­да­там и каж­до­му чело­ве­ку из рим­ско­го плеб­са и сверх того осо­бо ста­ро­стам улич­ных квар­та­лов Рима.