Жизнеописание двенадцати цезарей

ГАЙ КАЛИГУЛА

Текст приводится по изданию: Гай Светоний Транквилл. Жизнеописание двенадцати цезарей. Москва—Ленинград: Academia, 1933.
Перевод Д. П. Кончаловского под общей редакцией А. М. Малецкого.

1. Отец Гая Цеза­ря, Гер­ма­ник, сын Дру­за и Анто­нии Млад­шей, был усы­нов­лен сво­им дядей Тибе­ри­ем. На пять лет рань­ше закон­но­го сро­ка он полу­чил кве­сту­ру и тот­час после нее отправ­лял долж­ность кон­су­ла. Он был послан в Гер­ма­нию коман­до­вать вой­ска­ми. Когда при­шла весть о смер­ти Авгу­ста, то все леги­о­ны ста­ли упор­но отка­зы­вать­ся при­знать импе­ра­то­ром Тибе­рия и пред­ла­га­ли вер­хов­ную власть ему. Но он укро­тил леги­о­ны, про­явив при этом столь­ко же сынов­ней вер­но­сти, сколь­ко стой­ко­сти, а затем, одер­жав победу над гер­ман­ца­ми, отпразд­но­вал три­умф. Затем он был вто­рич­но избран в кон­су­лы и еще до вступ­ле­ния в долж­ность при­нуж­ден отпра­вить­ся устра­и­вать дела на Восто­ке. Он победил царя Арме­нии, пре­вра­тил Кап­па­до­кию в про­вин­цию, но затем после про­дол­жи­тель­ной болез­ни умер в Антио­хии на трид­цать чет­вер­том году от рож­де­ния, при­чем воз­ник­ло подо­зре­ние, что он был отрав­лен. Ибо, поми­мо синих пятен по все­му телу и пены, исте­кав­шей через рот, после сожже­ния его тела серд­це было най­де­но целым сре­ди костей; а в силу при­род­но­го свой­ства серд­це, как пола­га­ют, не под­да­ет­ся раз­ру­ше­нию огнем, коль ско­ро оно про­пи­та­но ядом.

2. Суще­ст­во­ва­ло мне­ние, что он погиб вслед­ст­вие коз­ней Тибе­рия, кото­рый поль­зо­вал­ся при этом услу­га­ми Гнея Пизо­на; послед­ний был в то вре­мя намест­ни­ком Сирии. Он не скры­вал, что ему при­дет­ся быть во враж­де либо с отцом, либо с сыном, слов­но это было неиз­беж­но, и даже во вре­мя болез­ни Гер­ма­ни­ка нано­сил ему тяж­кие оскорб­ле­ния и сло­ва­ми, и поступ­ка­ми, пре­сту­пая при этом вся­кую меру. За это, по воз­вра­ще­нии сво­ем в Рим, он едва не был рас­тер­зан наро­дом, а сенат при­судил его к смерт­ной каз­ни.

3. Как извест­но, Гер­ма­ник соеди­нял в себе все доб­ро­де­те­ли, телес­ные и душев­ные, так, как никто дру­гой. Он был пре­кра­сен и храбр, обла­дал выдаю­щи­ми­ся спо­соб­но­стя­ми в крас­но­ре­чии и лите­ра­ту­ре на обо­их язы­ках, отли­чал­ся чрез­вы­чай­ной доб­ро­же­ла­тель­но­стью к людям и уди­ви­тель­ным уме­ни­ем рас­по­ла­гать их к себе и вну­шать им любовь. Его наруж­ность несколь­ко стра­да­ла толь­ко от худо­бы ног, одна­ко он посте­пен­но укре­пил их посто­ян­ной ездой вер­хом на коне, обыч­но после при­ня­тия пищи. В руко­паш­ном бою он не раз лич­но пора­жал вра­гов; он высту­пал в судеб­ных про­цес­сах, даже уже будучи удо­сто­ен поче­стей три­ум­фа; как плод сво­его лите­ра­тур­но­го твор­че­ства, он оста­вил, меж­ду про­чим, так­же гре­че­ские комедии. Про­яв­ляя граж­дан­ский такт и дома и на чуж­бине, он появ­лял­ся в авто­ном­ных и союз­ных горо­дах без лик­то­ров1. Коль ско­ро ему ста­но­ви­лось извест­но суще­ст­во­ва­ние где-либо гроб­ниц зна­ме­ни­тых мужей, он при­но­сил жерт­вы их ото­шед­шим душам. Когда он решил похо­ро­нить в одной моги­ле истлев­шие и раз­бро­сан­ные остан­ки погиб­ших при пора­же­нии Вара, он пер­вый соб­ст­вен­но­руч­но начал соби­рать и сно­сить их в кучу. К сво­им хули­те­лям, кто бы они ни были и како­ва бы ни была при­чи­на их враж­ды, он отно­сил­ся так мяг­ко и снис­хо­ди­тель­но, что даже когда Пизон стал отме­нять его рас­по­ря­же­ния и оби­жать его кли­ен­тов, он начал гне­вать­ся на него лишь тогда, когда узнал, что тот ищет погу­бить его ядом и кол­дов­ст­вом; да и тогда он огра­ни­чил­ся лишь тем, что, по обы­чаю пред­ков, офи­ци­аль­но отка­зал ему в сво­ей друж­бе, а сво­им домаш­ним пред­пи­сал отмстить за себя, если бы с ним что-либо при­клю­чи­лось.

4. Гер­ма­ник пожал обиль­ные пло­ды сво­их доб­ро­де­те­лей: род­ные до такой сте­пе­ни чти­ли и люби­ли его, что Август, — о про­чих род­ст­вен­ни­ках я уж и не гово­рю, — дол­го коле­бал­ся, не назна­чить ли его сво­им пре­ем­ни­ком, и, нако­нец, заста­вил Тибе­рия усы­но­вить его; у наро­да же он поль­зо­вал­ся такой любо­вью, что, по сло­вам мно­гих лиц, вся­кий раз, как он появ­лял­ся в каком-либо месте или покидал его, его встре­ча­ла и про­во­жа­ла такая тол­па, что ино­гда он под­вер­гал­ся опас­но­сти быть задав­лен­ным; когда же после усми­ре­ния мяте­жа леги­о­нов он воз­вра­щал­ся из Гер­ма­нии в Рим, то навстре­чу ему вышли все пре­то­ри­ан­ские когор­ты, хотя было при­ка­за­но высту­пить толь­ко двум, а рим­ские граж­дане обо­е­го пола всех воз­рас­тов и сосло­вий высы­па­ли ему навстре­чу вплоть до два­дца­то­го миль­но­го кам­ня.

5. Одна­ко гораздо силь­нее и убеди­тель­нее про­яви­лось суж­де­ние о нем в момент его смер­ти и после нее. В тот день когда он скон­чал­ся, в хра­мы кида­ли кам­ни, опро­киды­ва­ли жерт­вен­ни­ки богов, неко­то­рые же выбра­сы­ва­ли на ули­цу сво­их домаш­них ларов, или отвер­га­ли детей, толь­ко что рож­ден­ных их жена­ми. Гово­рят, что даже вар­ва­ры, вед­шие вой­ны меж­ду собой или с нами, по обще­му согла­сию заклю­ча­ли пере­ми­рие, слов­но их постиг­ло соб­ст­вен­ное домаш­нее и общее всем горе. Неко­то­рые царь­ки остриг­ли себе боро­ды, а женам обри­ли воло­сы в знак вели­чай­шей скор­би. Царь же царей2 нало­жил на себя воз­дер­жа­ние от охоты и пиров со сво­и­ми вель­мо­жа­ми, что у пар­фян рав­ня­ет­ся наше­му офи­ци­аль­но­му пере­ры­ву судеб­ной дея­тель­но­сти.

6. В Риме пер­вое изве­стие о его болез­ни поверг­ло в оце­пе­не­ние и печаль все насе­ле­ние; с нетер­пе­ни­ем жда­ли сле­дую­щих вест­ни­ков, и вдруг к вече­ру неиз­вест­но через кого рас­про­стра­нил­ся слух, буд­то он выздо­ро­вел. Тогда все с факе­ла­ми и жерт­вен­ны­ми живот­ны­ми устре­ми­лись на Капи­то­лий и, торо­пясь выпол­нить дан­ный обет, едва не сва­ли­ли ворота хра­ма. Тибе­рий проснул­ся от голо­сов, поздрав­ляв­ших друг дру­га, и доно­сив­ших­ся ото­всюду воз­гла­сов:


Риму жить, жить нашей родине, жить тебе, Гер­ма­ник наш!

Когда же, нако­нец, ста­ло извест­но, что он умер, ника­кие уте­ше­ния и эдик­ты не мог­ли сдер­жать выра­же­ний все­об­щей печа­ли, кото­рые не пре­кра­ща­лись так­же и в празд­нич­ные дни декаб­ря3. Его сла­ва и тос­ка по нем наро­да уве­ли­чи­лись бла­го­да­ря насту­пив­ше­му затем пери­о­ду ужа­сов, ибо все совер­шен­но осно­ва­тель­но дума­ли, что вско­ре про­явив­ша­я­ся жесто­кость Тибе­рия сдер­жи­ва­лась до тех пор толь­ко ува­же­ни­ем к Гер­ма­ни­ку и стра­хом перед ним.

7. Он состо­ял в бра­ке с Агрип­пи­ной, доче­рью Мар­ка Агрип­пы и Юлии, и имел от нее девять детей. Двое из них умер­ли еще в дет­стве, при­чем один, достиг­ший отро­че­ско­го воз­рас­та, отли­чал­ся необык­но­вен­ной пре­ле­стью[1]. Его изо­бра­же­ние, в виде Купидо­на, Ливия посвя­ти­ла в хра­ме Вене­ры Капи­то­лий­ской, а Август поме­стил его в сво­ей опо­чи­вальне и вся­кий раз, как вхо­дил туда, цело­вал его. Про­чие дети Гер­ма­ни­ка пере­жи­ли его. Это были три девоч­ки: Агрип­пи­на, Дру­зил­ла и Ливил­ла, рож­дён­ные одна за дру­гой в тече­ние трех лет, и три маль­чи­ка: Нерон, Друз и Гай Цезарь. Неро­на и Дру­за сенат по обви­не­нию Тибе­рия при­знал вра­га­ми.

8. Гай Цезарь родил­ся 31 авгу­ста4, в кон­суль­ство сво­его отца и Гая Фон­тея Капи­то­на. Где он родил­ся, оста­ет­ся неиз­вест­ным бла­го­да­ря раз­но­ре­чию сооб­ще­ний. Гней Лен­тул Гету­лик пишет, что он родил­ся в Тибу­ре, Пли­ний Секунд назы­ва­ет местеч­ко Амби­тар­вий, выше Кон­флу­эн­тов5, в обла­сти тре­ве­ров. В каче­стве дока­за­тель­ства, он, меж­ду про­чим, сооб­ща­ет, что в этом месте пока­зы­ва­ют алтарь с над­пи­сью: «По слу­чаю раз­ре­ше­ния от бре­ме­ни Агрип­пи­ны». Стиш­ки, полу­чив­шие рас­про­стра­не­ние уже после нача­ла прав­ле­ния Гая, как место его рож­де­ния назы­ва­ют зим­ний лагерь:


Рож­ден­ный в лаге­ре, вос­пи­тан­ный сре­ди отцов­ских войск,
То было зна­ме­ньем, что прин­цеп­сом он будет.

В офи­ци­аль­ном жур­на­ле я нашел, что он родил­ся в Анции. Пли­ний опро­вер­га­ет Гету­ли­ка, как солгав­ше­го из лести, с целью к похва­лам по адре­су юно­го и тще­слав­но­го прин­цеп­са при­ба­вить еще связь его с горо­дом, посвя­щен­ным Гер­ку­ле­су; это лож­ное ука­за­ние дано с тем боль­шей уве­рен­но­стью, что почти годом рань­ше в Тибу­ре у Гер­ма­ни­ка родил­ся сын, тоже назван­ный Гаем Цеза­рем, о кото­ром мы упо­мя­ну­ли выше, как о пре­лест­ном ребен­ке, безвре­мен­но скон­чав­шем­ся. Само­го же Пли­ния опро­вер­га­ет счет вре­ме­ни. Ибо лица, писав­шие о дея­ни­ях Авгу­ста, соглас­но утвер­жда­ют, что Гер­ма­ник был отправ­лен в Гал­лию по исправ­ле­нии им долж­но­сти кон­су­ла, когда Гай уже был рож­ден. Мне­ние Пли­ния нисколь­ко не под­твер­жда­ет­ся над­пи­сью на алта­ре, ибо в том же месте Агрип­пи­на два­жды раз­ре­ши­лась от бре­ме­ни дочерь­ми, и, како­го бы пола ни было ново­рож­ден­ное дитя, раз­ре­ше­ние оди­на­ко­во назы­ва­ет­ся puer­pe­rium, в согла­сии с тем, что древ­ние назы­ва­ли дево­чек pue­rae, как и маль­чи­ков puel­li. Суще­ст­ву­ет так­же пись­мо Авгу­ста, напи­сан­ное им за несколь­ко меся­цев до смер­ти внуч­ке сво­ей Агрип­пине об этом самом Гае (ибо в то вре­мя дру­го­го мла­ден­ца того же име­ни не было): «Вче­ра я уго­во­рил­ся с Тала­ри­ем и Азил­ли­ем, чтобы они, если то угод­но богам, 18 мая отвез­ли малень­ко­го Гая к отцу. Кро­ме того, я отправ­ляю с ним из чис­ла моих рабов вра­ча, кото­ро­го Гер­ма­ник, как я писал ему, может удер­жать у себя, если жела­ет. Про­щай, доро­гая Агрип­пи­на; поста­рай­ся в доб­ром здо­ро­вии при­быть к тво­е­му Гер­ма­ни­ку». Мне кажет­ся совер­шен­но ясным, что Гай не мог родить­ся там, куда он впер­вые был отве­зен из Рима почти двух­лет­ним ребен­ком. Это же сооб­ра­же­ние лиша­ет досто­вер­но­сти выше­при­веден­ное дву­сти­шие, тем более, что автор его неиз­ве­стен. Поэто­му над­ле­жит сле­до­вать авто­ри­те­ту офи­ци­аль­но­го доку­мен­та, как един­ст­вен­но­го остаю­ще­го­ся у нас свиде­тель­ства, тем более, что Гай все­гда пред­по­чи­тал Анций всем иным местам и любил его имен­но так, как любят свою роди­ну; гово­рят даже, что, наску­чив­ши Римом, он соби­рал­ся пере­не­сти туда рези­ден­цию импе­рии.

9. Про­зви­ще Кали­гу­лы6 было дано ему в шут­ку сол­да­та­ми, ибо он вос­пи­ты­вал­ся сре­ди них и носил обыч­но сол­дат­скую одеж­ду. Сколь силь­на была любовь и пре­дан­ность к нему сол­дат, вызван­ная этим дол­говре­мен­ным вос­пи­та­ни­ем сре­ди них, явст­ву­ет осо­бен­но из того, что во вре­мя их мяте­жа после смер­ти Авгу­ста, когда они гото­вы были на вся­кие неистов­ства, толь­ко его вид подей­ст­во­вал на них успо­ка­и­ваю­ще. Дей­ст­ви­тель­но, они пре­кра­ти­ли мятеж лишь после того, как увиде­ли, что его хотят уда­лить от опас­но­сти и отпра­вить в бли­жай­ший город. Толь­ко тогда они почув­ст­во­ва­ли рас­ка­я­ние, задер­жа­ли повоз­ку и ста­ли про­сить не навле­кать на них тако­го позо­ра.

10. Кали­гу­ла сопро­вож­дал сво­его отца в его поезд­ке в Сирию. По воз­вра­ще­нии оттуда он сна­ча­ла жил при сво­ей мате­ри, а затем, когда она была сосла­на, при сво­ей пра­баб­ке Ливии Авгу­сте. При ее погре­бе­нии он про­из­нес ей похваль­ное сло­во перед рост­ра­ми, хотя был тогда еще несо­вер­шен­но­лет­ним. Он пере­шел на житель­ство к сво­ей баб­ке Анто­нии и на девят­на­дца­том году жиз­ни был при­зван Тибе­ри­ем на Капри и в один и тот же день надел тогу взрос­ло­го и сбрил впер­вые боро­ду без каких-либо поче­стей, кото­рые выпа­ли на долю его бра­тьев при их совер­шен­но­ле­тии. Здесь он сде­лал­ся пред­ме­том все­воз­мож­ных коз­ней, ибо у него ста­ра­лись вынудить жало­бу про­тив Тибе­рия; одна­ко ни разу он не выдал себя и пока­зы­вал такое забве­ние несча­стий сво­их близ­ких, слов­но с ними и в самом деле ниче­го не слу­чи­лось. А то, что при­хо­ди­лось пере­не­сти ему само­му, он про­пус­кал мимо с неве­ро­ят­ным при­твор­ст­вом и выка­зы­вал такую покор­ность деду и его при­бли­жен­ным, что не без осно­ва­ния о нем гово­ри­ли, что «не было еще луч­ше­го раба и худ­ше­го вла­ды­ки».

11. Одна­ко и в то вре­мя он не мог удер­жи­вать про­яв­ле­ний сво­ей сви­ре­пой и пороч­ной нату­ры: он со стра­стью пре­да­вал­ся зре­ли­щу нака­за­ний и муче­ний осуж­ден­ных, а по ночам, замас­ки­ро­вав­шись пари­ком и длин­ной одеж­дой, тас­кал­ся по каба­кам и пуб­лич­ным домам, а так­же нахо­дил боль­шое удо­воль­ст­вие в сце­ни­че­ских пред­став­ле­ни­ях, пляс­ке и пении. Тибе­рий снис­хо­ди­тель­но смот­рел на это, наде­ясь, что его дикий нрав может таким обра­зом укро­тить­ся. Про­ни­ца­тель­ный ста­рик так ясно видел этот его нрав, что несколь­ко раз гово­рил, что «Гай суще­ст­ву­ет для его, Тибе­рия, и для все­об­щей поги­бе­ли и что для рим­ско­го наро­да он вос­пи­ты­ва­ет в его лице змею, а для все­го мира Фаэ­то­на»7.

12. Вско­ре после сво­его совер­шен­но­ле­тия Кали­гу­ла всту­пил в брак с Юни­ей Клав­дил­лой, доче­рью знат­ней­ше­го мужа, Мар­ка Сила­на. Затем он был пред­на­зна­чен в авгу­ры на место сво­его бра­та Дру­за, но еще до полу­че­ния это­го жре­че­ства был сде­лан пон­ти­фи­ком в виде осо­бо­го при­зна­ния его род­ст­вен­ной почти­тель­но­сти к Тибе­рию и обна­ру­жен­ных им даро­ва­ний, ибо теперь, когда Сеян нахо­дил­ся уже под подо­зре­ни­ем, а вско­ре и вовсе был уни­что­жен, Кали­гу­ла все боль­ше при­бли­жал­ся к надеж­де стать наслед­ни­ком. Чтобы еще проч­нее утвер­дить эту надеж­ду, он, когда Юния умер­ла от родов, скло­нил к пре­лю­бо­де­я­нию с собой Эннию Невию, жену Мак­ро­на, быв­ше­го в то вре­мя началь­ни­ком пре­то­ри­ан­ских когорт, и обе­щал женить­ся на ней, если со вре­ме­нем завла­де­ет выс­шей вла­стью. Это обе­ща­ние он под­кре­пил клят­вой и соб­ст­вен­но­руч­ной под­пи­сью. Чрез ее посред­ство он втер­ся в дове­рие Мак­ро­на и, как пола­га­ют неко­то­рые, отра­вил Тибе­рия ядом и при­ка­зал снять у него, еще живо­го, с руки коль­цо, а так как Тибе­рий, каза­лось, его не отда­вал, то он велел набро­сить на него подуш­ку и даже соб­ст­вен­ной рукой сда­вил ему гор­ло; при этом один воль­ноот­пу­щен­ный, у кото­ро­го зло­де­я­ние это вызва­ло воз­глас воз­му­ще­ния, был немед­лен­но отправ­лен на крест. Этот рас­сказ, по-види­мо­му, бли­зок к истине, ибо неко­то­рые гово­рят, что поз­же он сам созна­вал­ся, если не в выпол­не­нии это­го убий­ства, то в обду­мы­ва­нии его пла­на; дей­ст­ви­тель­но, гово­ря о сво­ей сынов­ней люб­ви, он посто­ян­но похва­лял­ся, что с целью отмстить за смерть мате­ри и бра­тьев, он как-то с кин­жа­лом вошел в опо­чи­валь­ню Тибе­рия, кото­рый в то вре­мя спал; одна­ко, почув­ст­во­вав жалость, он отбро­сил кин­жал и уда­лил­ся; по его сло­вам, Тибе­рий, хотя и заме­тил все, одна­ко не посмел про­из­ве­сти рас­сле­до­ва­ние или нака­зать его.

13. То, что он достиг вла­сти, яви­лось испол­не­ни­ем пыл­ких упо­ва­ний рим­ско­го наро­да и даже все­го рода чело­ве­че­ско­го; он был жела­тель­ней­шим прин­цеп­сом для боль­шей части про­вин­ци­а­лов и сол­дат, ибо мно­гие из них зна­ли его ребен­ком, а так­же и для все­го город­ско­го плеб­са, хра­нив­ше­го память об его отце Гер­ма­ни­ке и скор­бев­ше­го о почти пол­ной гибе­ли его семьи. Итак, когда он отпра­вил­ся из Мизе­на, хотя и в тра­ур­ной одеж­де, сопро­вож­дая погре­баль­ную про­цес­сию Тибе­рия, он шел, одна­ко, сре­ди алта­рей, жерт­во­при­но­ше­ний и горя­щих факе­лов, сре­ди встре­чав­шей его густой лику­ю­щей тол­пы, кото­рая, поми­мо про­чих поздрав­ле­ний, назы­ва­ла его и сво­им «сол­ныш­ком», и «цып­ле­ноч­ком», и «кукол­кой», и «питом­цем».

14. Когда Кали­гу­ла вошел в город, то, по вза­им­но­му согла­сию сена­та и ворвав­шей­ся в курию тол­пы, немед­лен­но была объ­яв­ле­на недей­ст­ви­тель­ной воля Тибе­рия, кото­рый в сво­ем заве­ща­нии назна­чил сона­след­ни­ком дру­го­го, еще несо­вер­шен­но­лет­не­го сво­его вну­ка, и вся власть пол­но­стью была пре­до­став­ле­на Кали­гу­ле сре­ди все­об­ще­го лико­ва­ния, кото­рое было тако­во, что в тече­ние бли­жай­ших трех меся­цев, и даже не пол­но­стью, было, как гово­рят, зако­ло­то свы­ше ста шести­де­ся­ти тысяч жерт­вен­ных живот­ных.

Когда через несколь­ко дней он отпра­вил­ся на бли­жай­шие ост­ро­ва Кам­па­нии, народ при­но­сил обе­ты за его воз­вра­ще­ние, не про­пус­кая малей­ше­го слу­чая выка­зать свою заботу о его здо­ро­вье. Когда же он забо­лел, то весь народ ноче­вал вокруг двор­ца, и нахо­ди­лись такие, кото­рые дава­ли обет сра­жать­ся8 за его выздо­ров­ле­ние, дру­гие же на вотив­ных дощеч­ках9 объ­яв­ля­ли пуб­лич­но, что гото­вы за его жизнь отдать свою соб­ст­вен­ную. К этой необы­чай­ной люб­ви граж­дан при­со­еди­ня­лось заме­ча­тель­ное рас­по­ло­же­ние со сто­ро­ны чуже­стран­цев. В самом деле, пар­фян­ский царь Арта­бан, все­гда явно пока­зы­вав­ший свою нена­висть и пре­зре­ние к Тибе­рию, сам пред­ло­жил друж­бу Кали­гу­ле, явил­ся для пере­го­во­ров с быв­шим кон­су­лом, его лега­том, и, пере­пра­вив­шись через Евфрат, явил­ся для ока­за­ния поче­стей рим­ским орлам и зна­ме­нам, а так­же изо­бра­же­ни­ям Цеза­рей.

15. Кали­гу­ла и сам ста­рал­ся уси­лить любовь к себе наро­да вся­ко­го рода угож­де­ни­я­ми. Про­ли­вая обиль­ные сле­зы, он про­из­нес перед собра­ни­ем наро­да похваль­ное сло­во Тибе­рию и самым пыш­ным обра­зом совер­шил обряд его похо­рон; тот­час же после это­го он поспе­шил на Пан­да­те­рию и Пон­ции для пере­воз­ки оттуда пра­ха мате­ри и бра­та, при­чем поезд­кой в бур­ную пого­ду хотел под­черк­нуть свою сынов­нюю пре­дан­ность. Он с бла­го­го­ве­ни­ем при­сту­пил к их пра­ху и соб­ст­вен­но­руч­но сло­жил его в урны. С не менее тор­же­ст­вен­ной инсце­ни­ров­кой он при­вез их в Остию на бире­ме, с водру­жен­ным на кор­ме зна­ме­нем, а оттуда в Рим по Тиб­ру; знат­ней­шие лица всад­ни­че­ско­го сосло­вия сре­ди дня, при огром­ном сте­че­нии наро­да, на двух носил­ках пере­нес­ли их в Мав­зо­лей. Он учредил в их честь еже­год­ные обще­ст­вен­ные рели­ги­оз­ные обряды, а мате­ри — еще сверх того цир­ко­вые игры, на кото­рых ее ста­туя долж­на была про­во­зить­ся в тор­же­ст­вен­ной про­цес­сии на колес­ни­це. В память сво­его отца он назвал сен­тябрь месяц Гер­ма­ни­ком. Затем посред­ст­вом одно­го сена­тус­кон­суль­та он пре­до­ста­вил сво­ей баб­ке Анто­нии все те поче­сти, кото­рые когда-либо полу­чи­ла Ливия Авгу­ста; сво­его дядю Клав­дия10, кото­рый до того вре­ме­ни был рим­ским всад­ни­ком, он сде­лал сво­им кол­ле­гой по кон­суль­ству, а бра­та Тибе­рия в день его совер­шен­но­ле­тия усы­но­вил и назвал пред­во­ди­те­лем моло­де­жи. Что же каса­ет­ся сестер, то он поста­но­вил, чтобы ко вся­кой при­ся­ге дела­лось такое добав­ле­ние: «ни я сам, ни дети мои не будут мне доро­же, неже­ли Гай и его сест­ры», а к докла­дам кон­су­лов сде­лал такое добав­ле­ние: «да будет сие во бла­го и бла­го­ден­ст­вие Гаю Цеза­рю и его сест­рам».

В том же духе угож­де­ния наро­ду он вос­ста­но­вил в пра­вах осуж­ден­ных и сослан­ных и объ­явил все­об­щую амни­стию по обви­не­ни­ям, оста­вав­шим­ся от преж­не­го вре­ме­ни. Мате­ри­а­лы, отно­ся­щи­е­ся к про­цес­сам сво­ей мате­ри и бра­тьев, он при­ка­зал свез­ти на форум и во все­услы­ша­ние, при­звав богов в свиде­те­ли того, что он не читал и даже не при­кос­нул­ся ни к одно­му из них, при­ка­зал их сжечь; этим он осво­бож­дал от вся­ко­го стра­ха на буду­щее вре­мя всех донос­чи­ков и свиде­те­лей по этим про­цес­сам. Он не при­нял подан­но­го ему пись­мен­но­го доно­са об умыс­ле про­тив его жиз­ни, заявив, что «не сде­лал ниче­го тако­го, за что стал бы нена­ви­стен для кого бы то ни было», и при­со­во­ку­пил, что «для донос­чи­ков у него нет ушей».

16. Он изгнал из Рима спин­три­ев, пре­да­вав­ших­ся раз­вра­ту в самых чудо­вищ­ных его фор­мах, при­чем сна­ча­ла хотел уто­пить их, от чего его едва уда­лось отго­во­рить. Он при­ка­зал разыс­кать сочи­не­ния Тита Лаби­е­на, Кре­му­ция Кор­да и Кас­сия Севе­ра, уни­что­жен­ные рань­ше сена­тус­кон­суль­та­ми, и раз­ре­шил всем дер­жать их у себя и читать, заявив, что «для него само­го в выс­шей сте­пе­ни важ­но, чтобы память о вся­ком дея­нии сохра­ни­лась в потом­стве». Он сно­ва стал обна­ро­до­вать отче­ты о состо­я­нии государ­ства, что было заведе­но Авгу­стом, но пре­кра­ще­но при Тибе­рии. Маги­ст­ра­там он поз­во­лил вести судеб­ные раз­би­ра­тель­ства сво­бод­но и решать их в послед­ней инстан­ции. Он про­из­вел смотр рим­ским всад­ни­кам стро­го и тща­тель­но, но в то же вре­мя снис­хо­ди­тель­но: конь был пуб­лич­но отнят лишь у тех, кото­рые запят­на­ли себя каким-либо недо­стой­ным или бес­чест­ным поступ­ком, тех же, коих вина была лег­че, он лишь про­пу­стил при чте­нии поимен­но­го спис­ка. Чтобы облег­чить труд судьям, он к четы­рем их преж­ним деку­ри­ям при­ба­вил пятую. Он сде­лал так­же попыт­ку вер­нуть наро­ду пра­во голо­со­ва­ния, вос­ста­но­вив обы­чай народ­ных собра­ний. Он доб­ро­со­вест­но и без отго­во­рок выпла­тил налич­но­стью отка­зан­ное по заве­ща­ни­ям не толь­ко Тибе­рия, хотя оно было объ­яв­ле­но недей­ст­ви­тель­ным, но и Юлии Авгу­сты, хотя послед­нее уни­что­жил сам Тибе­рий. Он осво­бо­дил Ита­лию от полу­про­цент­но­го нало­га на аук­ци­о­ны. Мно­гим лицам он воз­ме­стил при­чи­нен­ные пожа­ра­ми убыт­ки. Вос­ста­нав­ли­вая неко­то­рых царей на пре­сто­ле, он допол­ни­тель­но выпла­чи­вал им так­же весь доход от нало­гов и поступ­ле­ния, при­чи­таю­щи­е­ся за про­ме­жу­точ­ное вре­мя. Так, Антио­ху Ком­ма­ген­ско­му были выпла­че­ны кон­фис­ко­ван­ные сто мил­ли­о­нов сестер­ци­ев. Чтобы выка­зать себя покро­ви­те­лем вся­ко­го бла­го­род­но­го поступ­ка, он пода­рил 80 тысяч сестер­ци­ев одной воль­ноот­пу­щен­ной за то, что в свое вре­мя даже под самы­ми жесто­ки­ми пыт­ка­ми она не выда­ла вины сво­его патро­на. За все эти дея­ния, сре­ди про­чих ока­зан­ных ему поче­стей, было поста­нов­ле­но, чтобы еже­год­но в опре­де­лен­ный день кол­ле­гии жре­цов нес­ли в Капи­то­лий золо­той щит11 с его пояс­ным изо­бра­же­ни­ем, при­чем их сопро­вож­дал бы сенат и знат­ные маль­чи­ки и девоч­ки с мер­ным пени­ем сти­хов, про­слав­ляв­ших его доб­ро­де­те­ли. Было так­же поста­нов­ле­но, чтобы пер­вый день его прав­ле­ния назы­вал­ся Пари­ли­ем12, как бы в свиде­тель­ство вто­рич­но­го осно­ва­ния горо­да.

17. Долж­ность кон­су­ла он зани­мал четы­ре раза: в пер­вый раз — в тече­ние двух меся­цев, начи­ная от 1 янва­ря, вто­рой раз — от 1 янва­ря в тече­ние 30 дней, в тре­тий раз — до 13 янва­ря, в чет­вер­тый — до 7 янва­ря. В третье свое кон­суль­ство он всту­пил один, нахо­дясь в Лионе. Вопре­ки мне­нию неко­то­рых, он посту­пил так не из высо­ко­ме­рия или небреж­но­сти, но пото­му, что, нахо­дясь дале­ко от Рима, не мог знать, что его кол­ле­га скон­чал­ся нака­нуне 1 янва­ря. Два­жды делал он денеж­ный пода­рок наро­ду, по три­ста сестер­ци­ев на чело­ве­ка. Столь­ко же раз он устра­и­вал рос­кош­ней­ший пир для сена­то­ров и всад­ни­ков, при­чем были при­гла­ше­ны так­же их жены и дети. На вто­ром пире гостям были сверх того розда­ны: муж­чи­нам — при­сво­ен­ное зва­нию каж­до­го пла­тье, а жен­щи­нам и детям — пур­пу­ро­вые и голу­бые повяз­ки13. Чтобы навсе­гда уве­ли­чить про­дол­жи­тель­ность обще­ст­вен­ных уве­се­ле­ний, он к празд­ни­ку Сатур­на­лий при­ба­вил один день, назван­ный им Юве­на­лом14.

18. Он мно­го раз давал бои гла­ди­а­то­ров, частью в амфи­те­ат­ре Тав­ра15, частью в Огра­дах; он при­бав­лял к ним тол­пы афри­кан­ских и кам­пан­ских кулач­ных бой­цов, набрав счи­тав­ших­ся луч­ши­ми в их мест­но­сти. На зре­ли­щах он не все­гда пред­седа­тель­ст­во­вал сам, но часто пору­чал эту обя­зан­ность маги­ст­ра­там или дру­зьям. Часто так­же давал он раз­но­об­раз­ные теат­раль­ные пред­став­ле­ния в раз­лич­ных местах, ино­гда ночью при зажжен­ных по все­му горо­ду факе­лах. Он раз­бра­сы­вал раз­но­об­раз­ные подар­ки наро­ду, а так­же пого­лов­но наде­лял граж­дан кор­зи­на­ми с хле­бом и съест­ны­ми при­па­са­ми. Во вре­мя это­го уго­ще­ния один рим­ский всад­ник, сидев­ший про­тив Кали­гу­лы, так весе­ло и с таким аппе­ти­том убла­готво­рял­ся едой, что он послал ему так­же и свою соб­ст­вен­ную долю, а одно­му сена­то­ру, по той же при­чине, отпра­вил свой указ, в кото­ром вне оче­реди назна­чил его на долж­ность пре­то­ра. Он часто давал так­же цир­ко­вые состя­за­ния, длив­ши­е­ся от ран­не­го утра до вече­ра, с пере­ры­ва­ми, в кото­рых устра­и­ва­лась либо афри­кан­ская охота, либо тро­ян­ский бег. На неко­то­рых из этих цир­ко­вых игр, отли­чав­ших­ся осо­бен­ной пыш­но­стью, аре­ну посы­па­ли сури­ком или гор­ной зеле­нью, а к состя­за­нию на колес­ни­цах допус­ка­лись толь­ко сена­то­ры. Он устра­и­вал игры так­же и экс­пром­том; так, одна­жды, когда он смот­рел из Гело­ти­ан­ско­го дома16 на при­готов­ле­ния в цир­ке, несколь­ко лиц, глядев­ших из Мени­е­вых лож17, попро­си­ли его об этом.

19. Кро­ме того, он при­ду­мал новый и еще невидан­ный род зре­лищ, а имен­но: он соеди­нил мостом Байи и Путе­о­лан­ский мол через про­ме­жу­точ­ное про­стран­ство дли­ною почти в три тыся­чи шесть­сот шагов, для како­вой цели ото­всюду были стя­ну­ты и постав­ле­ны в двой­ном ряде на яко­рях гру­зо­вые суда, а на них сде­ла­на зем­ля­ная насыпь напо­до­бие Аппи­е­вой доро­ги. В тече­ние двух дней под­ряд он раз­гу­ли­вал по это­му мосту взад и впе­ред; в пер­вый день он сидел вер­хом на коне в бога­той сбруе, кра­су­ясь дубо­вым вен­ком, испан­ским щитом и мечом и заткан­ной золо­том хла­мидой. На сле­дую­щий день он появил­ся в виде воз­ни­цы на колес­ни­це, запря­жен­ной парой зна­ме­ни­тых бего­вых коней, имея впе­ре­ди себя отро­ка Дария, одно­го из пар­фян­ских залож­ни­ков, сопро­вож­дае­мый отрядом пре­то­ри­ан­цев и ближ­ней сви­той в бое­вых колес­ни­цах. Как мне извест­но, мно­гие счи­та­ли, что этот мост Гай при­ду­мал, сорев­нуя с Ксерк­сом, кото­рый неко­гда, к все­об­ще­му удив­ле­нию, соеди­нил мостом гораздо более узкий Гел­лес­понт: дру­гие же пола­га­ли, что слу­хом о каком-либо гран­ди­оз­ном соору­же­нии он хотел напу­гать Гер­ма­нию и Бри­тан­нию, с кото­ры­ми соби­рал­ся вое­вать. Но еще в дет­стве я слы­шал, как мой дед объ­яс­нял при­чи­ну это­го пред­при­я­тия, выдан­ную при­бли­жен­ны­ми при­двор­ны­ми слу­га­ми: дело в том, что аст­ро­лог Тра­зилл заявил Тибе­рию, носив­ше­му­ся с вопро­сом о наслед­ни­ке и гораздо более скло­няв­ше­му­ся в поль­зу сво­его род­но­го вну­ка, что «Гай не будет импе­ра­то­ром, так же как он не про­едет на лоша­дях по Бай­ско­му зали­ву».

20. Кали­гу­ла устра­и­вал зре­ли­ща так­же и вне Ита­лии; в Сира­ку­зах в Сици­лии — асти­че­ские18 игры, а в Лионе в Гал­лии — сме­шан­ные. Здесь про­ис­хо­ди­ло так­же состя­за­ние в крас­но­ре­чии на гре­че­ском и латин­ском язы­ках, при­чем, как гово­рят, побеж­ден­ные долж­ны были сами упла­чи­вать награ­ды победи­те­лям и состав­лять им хва­леб­ные гим­ны; тем же, кото­рые все­го менее уго­ди­ли пуб­ли­ке, при­ка­зы­ва­ли сти­рать напи­сан­ное губ­кой или язы­ком, под угро­зой, в слу­чае ослу­ша­ния, быть биты­ми роз­гой или бро­шен­ны­ми в бли­жай­шую реку.

21. Кали­гу­ла докон­чил недо­стро­ен­ные при Тибе­рии зда­ния, храм Авгу­ста и театр Пом­пея. Сам он начал стро­ить близ Тибу­ра акве­дук и амфи­те­атр воз­ле Оград; первую из этих постро­ек его пре­ем­ник Клав­дий докон­чил, вто­рую же так и оста­вил. В Сира­ку­зах были вос­ста­нов­ле­ны рух­нув­шие от вет­хо­сти сте­ны и храм. Он пред­по­ла­гал так­же вос­ста­но­вить на Само­се дво­рец Поли­кра­та, а в Миле­те — храм Апол­ло­на, кро­ме того постро­ить город на вер­шине Альп, но преж­де все­го про­ко­пать Истм в Ахайе. Для про­из­вод­ства изме­ре­ний он уже отпра­вил туда одно­го из при­ми­пи­ла­ров19.

22. До сих пор мы гово­ри­ли о Кали­гу­ле как о прин­цеп­се; оста­ет­ся харак­те­ри­зо­вать его как чудо­ви­ще.

Он при­нял мно­же­ство про­зва­ний, как то: «бла­го­че­сти­вый», «сын лаге­ря», «отец вой­ска» и «луч­ший, вели­чай­ший Цезарь»; услы­шав одна­жды, как цари, явив­ши­е­ся к нему на покло­не­ние, спо­ри­ли у него за обедом о знат­но­сти их родов, вос­клик­нул:


εἷς κοίρα­νος ἔστω, εἷς βα­σιλεύς20.

При этом он уже совсем было воз­ло­жил на себя диа­де­му и пере­ме­нил зна­ки сво­ей вла­сти прин­цеп­са на атри­бу­ты цар­ско­го досто­ин­ства. Одна­ко ему ука­за­ли на то, что он сто­ит выше и прин­цеп­сов и царей, и с этих пор он стал при­сва­и­вать себе свой­ст­вен­ное богам вели­чие. Он при­ка­зал при­вез­ти из Гре­ции изо­бра­же­ния богов, про­слав­лен­ные почи­та­ни­ем или худо­же­ст­вен­ной цен­но­стью, меж­ду про­чим ста­тую Олим­пий­ско­го; отняв у них голо­вы, он при­ста­вил к ним свою соб­ст­вен­ную. Часть Пала­тин­ско­го двор­ца он рас­ши­рил до само­го фору­ма, а храм Касто­ра и Пол­лук­са пре­вра­тил в его вести­бюль; здесь он часто сто­ял меж­ду ста­ту­я­ми обо­их боже­ст­вен­ных бра­тьев, пре­до­став­ляя посе­ти­те­лям ока­зы­вать себе боже­ское покло­не­ние; и неко­то­рые дей­ст­ви­тель­но при­вет­ст­во­ва­ли его име­нем Юпи­те­ра Лаци­а­ра21. Он постро­ил так­же храм сво­е­му гению с осо­бы­ми жре­ца­ми и замыс­ло­ва­то при­ду­ман­ны­ми жерт­во­при­но­ше­ни­я­ми. В хра­ме сто­я­ла его ста­туя из золота, точь-в-точь в нату­раль­ную вели­чи­ну, како­вую еже­днев­но обле­ка­ли в такую же одеж­ду, какую носил он сам. Самые бога­тые люди зани­ма­ли в нем по оче­реди долж­но­сти жре­цов, пус­кая в ход, чтобы добыть их, все свое вли­я­ние и напе­ре­рыв пред­ла­гая круп­ней­шие сум­мы. Для жерт­во­при­но­ше­ний бра­ли фла­мин­го, пав­ли­нов, глу­ха­рей, нуми­дий­ских кур, цеца­рок, фаза­нов, при­чем каж­дый день в жерт­ву при­но­си­ли какой-нибудь один из этих видов птиц. По ночам он настой­чи­во обра­щал­ся к пол­ной сия­ю­щей луне с при­гла­ше­ни­ем прий­ти к нему в объ­я­тия и воз­лечь с ним на ложе, а днем с гла­зу на глаз вел бесе­ду с Юпи­те­ром Капи­то­лий­ским, при­чем то шеп­тал ему на ухо и затем под­став­лял ему свое, то гово­рил гром­ко и бра­нил­ся. По край­ней мере, слы­ша­ли его угро­жаю­щие сло­ва:


ἤ μ’ ἀνάειρ’ ἢ ἐγὼ σέ22.

Нако­нец, по его сло­вам, бог его уми­ло­сти­вил и при­гла­сил жить сов­мест­но с ним, вслед­ст­вие чего он соеди­нил Пала­тин с Капи­то­ли­ем, пере­бро­сив мост над хра­мом Боже­ст­вен­но­го Авгу­ста; а поз­же, чтобы жить бли­же к Юпи­те­ру, зало­жил фун­да­мент ново­го дома на пло­ща­ди Капи­то­лия перед его хра­мом.

23. Он не желал, чтобы его счи­та­ли и назы­ва­ли вну­ком Агрип­пы, ибо послед­ний был низ­ко­го про­ис­хож­де­ния, и гне­вал­ся, если кто-либо в речи или в сти­хотво­ре­нии при­чис­лял Агрип­пу к пред­кам Цеза­рей. Он утвер­ждал, что его мать роди­лась от кро­во­сме­си­тель­ной свя­зи Авгу­ста с соб­ст­вен­ной доче­рью Юли­ей. Не доволь­ст­ву­ясь таким опо­ро­че­ни­ем Авгу­ста, он запре­тил поми­нать обще­ст­вен­ны­ми празд­не­ства­ми победы, одер­жан­ные при Акции и в Сици­лии, как яко­бы несчаст­ные и губи­тель­ные для рим­ско­го наро­да. Свою пра­баб­ку Ливию Авгу­сту, он обыч­но назы­вал Одис­се­ем в юбке и в одном посла­нии к сена­ту посмел даже упрек­нуть ее в низ­ком про­ис­хож­де­нии, так как ее дедом по мате­ри был буд­то бы какой-то деку­ри­он из Фунд; а меж­ду тем, из офи­ци­аль­ных доку­мен­тов явст­ву­ет, что Ауфидий Лур­кон зани­мал государ­ст­вен­ные долж­но­сти в Риме. Свою баб­ку Анто­нию он отка­зал­ся при­нять для раз­го­во­ра наедине, о чем она его про­си­ла, и согла­шал­ся дать ей ауди­ен­цию толь­ко в при­сут­ст­вии пре­фек­та пре­то­ри­ан­цев Мак­ро­на. Тако­го рода обиды и огор­че­ния яви­лись при­чи­ной ее смер­ти; неко­то­рые же дума­ют, что он уско­рил ее так­же ядом. Так­же и после ее смер­ти он не ока­зал ей ника­ких поче­стей, а на ее погре­баль­ный костер смот­рел из сво­ей сто­ло­вой. Сво­его бра­та Тибе­рия, не ожи­дав­ше­го ника­кой беды, он умерт­вил, вне­зап­но послав к нему воен­но­го три­бу­на. Тестя же сво­его Сила­на он при­нудил к само­убий­ству: брит­вою тот пере­ре­зал себе гор­ло. При­чи­ны обо­их поступ­ков были, по его сло­вам, такие: Силан не после­до­вал за ним в мор­ское пла­ва­ние в бур­ную пого­ду и остал­ся, яко­бы в надеж­де захва­тить Рим, в слу­чае если бы по при­чине бури с ним, Кали­гу­лой, что-либо при­клю­чи­лось. От Тибе­рия же пах­ло буд­то бы про­ти­во­яди­ем, кото­рое он при­ни­мал, для пред­о­хра­не­ния себя от отра­вы. А меж­ду тем, Силан про­сто хотел избе­жать невы­но­си­мой для него мор­ской болез­ни и тяго­сти мор­ско­го путе­ше­ст­вия, а Тибе­рий при­ни­мал лекар­ство про­тив посто­ян­но­го и все уси­ли­ваю­ще­го­ся каш­ля. Сво­его же дядю Клав­дия Кали­гу­ла оста­вил в живых толь­ко себе на поте­ху.

24. Со все­ми сво­и­ми сест­ра­ми он нахо­дил­ся в пре­ступ­ной свя­зи, и на зва­ных обедах они пооче­ред­но воз­ле­жа­ли ниже его на одном ложе, в то вре­мя как соб­ст­вен­ная его жена воз­ле­жа­ла выше его. Одну из сестер, Дру­зил­лу, он, как гово­рят, лишил невин­но­сти, еще будучи маль­чи­ком. Его баб­ка Анто­ния, у кото­рой оба они вос­пи­ты­ва­лись, буд­то бы заста­ла их спя­щи­ми вме­сте. Поз­же Дру­зил­ла была выда­на за быв­ше­го кон­су­ла Люция Кас­сия Лон­ги­на, но Кали­гу­ла, отнял ее у мужа и откры­то жил с нею, как бы с закон­ной женой; одна­жды, заболев, он назна­чил ее наслед­ни­цей сво­его иму­ще­ства и вла­сти. Когда же Дру­зил­ла умер­ла, он объ­явил по ней пуб­лич­ный тра­ур, в тече­ние кото­ро­го под стра­хом смерт­ной каз­ни было запре­ще­но сме­ять­ся, ходить в баню и обедать с роди­те­ля­ми, женою и детьми. Не в силах выно­сить свою скорбь, Кали­гу­ла одна­жды ночью вне­зап­но поки­нул Рим, про­ехал через Кам­па­нию и отпра­вил­ся в Сира­ку­зы, но оттуда сно­ва поспеш­но воз­вра­тил­ся с отпу­щен­ной боро­дой и воло­са­ми. После это­го он по вся­ко­му пово­ду, гово­ря перед наро­дом или перед сол­да­та­ми, клял­ся толь­ко гени­ем Дру­зил­лы. Про­чих сво­их сестер он любил дале­ко не с такой стра­стью и не ока­зы­вал им тако­го поче­та; часто даже он пре­до­став­лял сво­им любов­ни­кам поль­зо­вать­ся ими. Поэто­му он не заду­мал­ся осудить их в свя­зи с про­цес­сом Эми­лия Лепида, обви­нив их как пре­лю­бо­де­ек и соучаст­ниц в зло­умыш­ле­нии на его жизнь. Он не толь­ко огла­сил их соб­ст­вен­но­руч­ные пись­ма, кото­рые он добыл сред­ства­ми обма­на и вовле­че­ния в раз­врат, но так­же посвя­тил Мар­су Мсти­те­лю три меча, при­готов­лен­ные для его, Кали­гу­лы, умерщ­вле­ния, снаб­див их соот­вет­ст­ву­ю­щей над­пи­сью.

25. Труд­но решить, когда он дей­ст­во­вал все­го постыд­нее: всту­пая ли в брак, или рас­тор­гая его, или оста­ва­ясь в брач­ном сожи­тель­стве. Когда Ливия Оре­стил­ла выхо­ди­ла замуж за Гая Пизо­на, он тоже явил­ся на свадь­бу и при­ка­зал отве­сти ново­брач­ную к себе, но через несколь­ко дней ото­слал ее прочь, а спу­стя два года отпра­вил в ссыл­ку, ибо в про­ме­жут­ке это­го вре­ме­ни она, по-види­мо­му, сно­ва сошлась со сво­им пер­вым мужем. Дру­гие рас­ска­зы­ва­ют, что он участ­во­вал в брач­ном пир­ше­стве и напи­сал Пизо­ну, воз­ле­жав­ше­му про­тив него: «Не смей касать­ся моей жены», и тот­час после это­го увел ее с собою с пира, а на сле­дую­щий день все­на­род­но объ­явил, что он «нашел себе супру­гу по спо­со­бу Рому­ла и Авгу­ста»23. Лол­лия Пав­ли­на была заму­жем за быв­шим кон­су­лом Гаем Мем­ми­ем, коман­до­вав­шим вой­ска­ми. Когда одна­жды в раз­го­во­ре кто-то заме­тил, что ее баб­ка была пре­крас­ней­шей жен­щи­ной сво­его вре­ме­ни, он вне­зап­но вызвал ее из про­вин­ции, отнял ее у мужа и всту­пил с нею в связь, а затем вско­ре отверг ее и навсе­гда запре­тил ей поло­вое сожи­тель­ство с кем бы то ни было. Цезо­нию, кото­рая не отли­ча­лась кра­сотою лица и была немо­ло­да, к тому же име­ла от дру­го­го мужа трех доче­рей, но зато пре­да­ва­лась без­гра­нич­ной рос­ко­ши и раз­вра­ту, он любил со стра­стью и посто­ян­ст­вом. Часто он брал ее с собою напо­каз сол­да­там, при­чем она еха­ла вер­хом на коне рядом с ним, наря­жен­ная в плащ, с шле­мом и щитом, а дру­зьям сво­им он пока­зы­вал ее так­же и голую. После родов он удо­сто­ил ее име­ни сво­ей супру­ги и в тот же день объ­явил себя ее мужем и отцом родив­ше­го­ся у нее ребен­ка. Эту девоч­ку, полу­чив­шую имя Юлии Дру­зил­лы, он носил по хра­мам всех богинь, затем поло­жил на коле­ни к Минер­ве, пору­чив послед­ней ее вскарм­ли­ва­ние и вос­пи­та­ние. В его гла­зах самым вер­ным свиде­тель­ст­вом кров­ной ее с ним свя­зи была дикость ее нра­ва, кото­рая уже в то вре­мя про­яв­ля­лась столь силь­но, что она злоб­но цара­па­ла паль­ца­ми лицо и гла­за играв­ших с ней детей.

26. После все­го ска­зан­но­го пока­жет­ся, пожа­луй, незна­чи­тель­ным и блед­ным то, как обра­щал­ся он с род­ст­вен­ни­ка­ми и дру­зья­ми, а имен­но с Пто­ле­ме­ем, сыном царя Юбы, сво­им кузе­ном (ибо Юба был вну­ком Мар­ка Анто­ния от доче­ри послед­не­го, Селе­ны), и осо­бен­но с самим Мак­ро­ном и Энни­ей, помог­ши­ми ему достиг­нуть вла­сти; во испол­не­ние сво­их род­ст­вен­ных обя­за­тельств и в награ­ду за их заслу­ги он запла­тил им кро­ва­вой смер­тью.

Не более ува­же­ния или мяг­ко­сти про­яв­лял он в обра­ще­нии с сена­том. Неко­то­рых из сена­то­ров, зани­мав­ших выс­шие долж­но­сти, он застав­лял, одев­шись в тогу, бежать рядом со сво­ей колес­ни­цею на рас­сто­я­нии несколь­ких миль, а за обедом не стес­нял­ся ста­вить их за спин­кой сво­его ложа или у сво­их ног в полот­ня­ных фар­ту­ках, как рабов. Дру­гих, тай­но пре­дав их каз­ни, он, тем не менее, про­дол­жал вызы­вать в сенат, а затем через несколь­ко дней лжи­во сооб­щал, буд­то они сами нало­жи­ли на себя руки. Одна­жды кон­су­лы забы­ли объ­явить в эдик­те о дне его рож­де­ния; за это он отста­вил их от долж­но­сти, так что рес­пуб­ли­ка в тече­ние трех дней ока­за­лась без выс­ших маги­ст­ра­тов. Сво­его кве­сто­ра, имя кото­ро­го было упо­мя­ну­то в одном заго­во­ре, он под­верг сече­нию роз­га­ми, при­чем с него ста­щи­ли одеж­ду и под­ло­жи­ли ее под ноги сол­да­там, дабы при нане­се­нии уда­ров они мог­ли сто­ять твер­же.

Такие же высо­ко­ме­рие и насиль­ст­вен­ность он про­явил в обра­ще­нии с про­чи­ми сосло­ви­я­ми. Одна­жды его обес­по­ко­ил шум тол­пы, зани­мав­шей сре­ди ночи даро­вые места в цир­ке, и он при­ка­зал выгнать всех пал­ка­ми; в про­ис­шед­шей вслед­ст­вие это­го тол­котне было раздав­ле­но более два­дца­ти рим­ских всад­ни­ков и столь­ко же мат­рон, поми­мо бес­чис­лен­но­го коли­че­ства осталь­ных. На теат­раль­ных пред­став­ле­ни­ях, желая вызвать ссо­ры меж­ду наро­дом и всад­ни­ка­ми, он при­ка­зы­вал выда­вать кон­тра­мар­ки на сво­бод­ные места ранее обыч­но­го24, чтобы места всад­ни­ков мог захва­тить даже самый послед­ний про­сто­людин. На гла­ди­а­тор­ских боях он ино­гда в самую силь­ную жару при­ка­зы­вал уби­рать полот­ня­ный навес над пуб­ли­кой и запре­щал выпус­кать кого-либо из амфи­те­ат­ра. Вме­сто насто­я­щей про­грам­мы пред­став­ле­ния он при­ка­зы­вал выво­дить на аре­ну боль­ных зве­рей, самых пло­хих и дрях­лых от ста­ро­сти гла­ди­а­то­ров, так­же самих устро­и­те­лей гла­ди­а­тор­ских игр и почтен­ных, но извест­ных каким-либо телес­ным недо­стат­ком отцов семей­ства. Ино­гда же он запи­рал государ­ст­вен­ные жит­ни­цы и под­вер­гал народ голо­дов­ке.

27. Жесто­кость сво­ей нату­ры он в осо­бен­но­сти про­явил в сле­дую­щем. Когда вздо­ро­жал скот, поку­пае­мый для корм­ле­ния диких зве­рей, пред­на­зна­чен­ных для гла­ди­а­тор­ских игр, он при­ка­зал дать им на рас­тер­за­ние пре­ступ­ни­ков; осмат­ри­вая ряд заклю­чен­ных, он не инте­ре­со­вал­ся взгля­нуть на над­пи­си, обо­зна­чаю­щие вину каж­до­го, но, стоя в середине пор­ти­ка, велел вести всех, «от пер­во­го лысо­го до послед­не­го»25. Одно­го чело­ве­ка, кото­рый дал обет, в слу­чае его выздо­ров­ле­ния, посту­пить в гла­ди­а­то­ры26, он заста­вил выпол­нить этот обет, и сам смот­рел, как тот сра­жал­ся мечом, при­чем отпу­стил его лишь после того, как тот остал­ся победи­те­лем и дол­го молил его об этом. Дру­го­го чело­ве­ка, кото­рый дал обет пожерт­во­вать жиз­нью за его выздо­ров­ле­ние, но затем мед­лил с выпол­не­ни­ем обе­та, он пере­дал рабам, кото­рым при­ка­зал, «надев ему на голо­ву венок из жерт­вен­ных трав и жерт­вен­ную повяз­ку, водить его по ули­цам, тре­буя выпол­не­ния обе­та, пока тот не бро­сит­ся вниз с город­ской сте­ны». Мно­гих лиц, дале­ко не низ­ко­го зва­ния, Кали­гу­ла сна­ча­ла уро­до­вал нало­же­ни­ем клей­ма, а затем отправ­лял на работу в руд­ни­ках или на построй­ках дорог, либо осуж­дал на рас­тер­за­ние зве­ря­ми, либо, слов­но зве­рей, сажал на чет­ве­рень­ках в клет­ки, либо рас­пи­ли­вал на две части пилой. Дале­ко не все из них обви­ня­лись в чем-либо важ­ном, но часто лишь в том, что неодоб­ри­тель­но ото­зва­лись об устро­ен­ных им играх, или — что нико­гда не кля­лись его гени­ем. Роди­те­лей он застав­лял при­сут­ст­во­вать при каз­ни детей; когда один из них попро­бо­вал отго­во­рить­ся болез­нью, он послал к нему носил­ки, дру­го­го же тот­час после выне­сен­но­го им зре­ли­ща каз­ни сына, при­гла­сил к сво­е­му сто­лу, при­чем ока­зы­вал ему вся­че­ское вни­ма­ние и ста­рал­ся вызвать на весе­лые шут­ки. Одно­го сво­его заве­дую­ще­го гла­ди­а­тор­ски­ми боя­ми и зве­ри­ны­ми трав­ля­ми он при­ка­зал в тече­ние цело­го ряда дней бить в сво­ем при­сут­ст­вии цепя­ми и поз­во­лил его при­кон­чить лишь после того, как почув­ст­во­вал отвра­ще­ние от запа­ха раз­ла­гаю­ще­го­ся моз­га. Авто­ра одной ател­лан­ской комедии за стих, содер­жа­щий дву­смыс­лен­ную шут­ку, он при­ка­зал сжечь посреди аре­ны амфи­те­ат­ра. Одно­го рим­ско­го всад­ни­ка он бро­сил на рас­тер­за­ние зве­рям; когда тот закри­чал, что он неви­нен, он при­ка­зал при­ве­сти его обрат­но, отре­зать ему язык и сно­ва бро­сить зве­рям.

28. Одна­жды он рас­спра­ши­вал одно­го чело­ве­ка, сослан­но­го Тибе­ри­ем и воз­вра­щен­но­го им из ссыл­ки, чем тот зани­мал­ся в сво­ем изгна­нии; ста­ра­ясь польстить ему, ссыль­ный отве­тил: «Я все вре­мя молил богов о том, чтобы Тибе­рий, погиб, а ты бы стал импе­ра­то­ром, как это и вышло в дей­ст­ви­тель­но­сти». Кали­гу­ла, поду­мав, что сослан­ные им самим тоже молят­ся о нис­по­сла­нии ему гибе­ли, тот­час разо­слал по ост­ро­вам людей с при­ка­за­ни­ем умерт­вить всех ссыль­ных. Замыс­лив разо­рвать на части одно­го сена­то­ра, он под­го­во­рил людей, кото­рые напа­ли на это­го сена­то­ра при вхо­де его в курию, кри­ча, что он враг рим­ско­го наро­да. Зако­лов его гри­фе­ля­ми, они пере­да­ли его на рас­тер­за­ние дру­гим. Кали­гу­ла успо­ко­ил­ся, лишь насы­тив­шись зре­ли­щем его чле­нов и внут­рен­но­стей, кото­рые тас­ка­ли по ули­цам и, в кон­це кон­цов, сло­жи­ли перед ним в кучу.

29. Чудо­вищ­ность сво­их дея­ний он уве­ли­чи­вал отвра­ти­тель­ным циниз­мом сво­их речей. Он гово­рил, что сре­ди его соб­ст­вен­ных при­род­ных качеств ни одно он не счи­та­ет столь похваль­ным, и заслу­жи­ваю­щим одоб­ре­ния, как ἀδιατ­ρε­ψίαν (тако­во его соб­ст­вен­ное выра­же­ние), т. е. пол­ное отсут­ст­вие сты­да. На уве­ща­ния сво­ей баб­ки Анто­нии он, слов­но с его сто­ро­ны мало было отка­за ей в пови­но­ве­нии, дал такой ответ: «Помни, что мне поз­во­ле­но все и по отно­ше­нию ко всем». Наме­ре­ва­ясь убить бра­та и подо­зре­вая, что тот из стра­ха отрав­ле­ния укреп­ля­ет себя про­ти­во­яди­я­ми, он вос­клик­нул: «Как, про­ти­во­ядия про­тив Цеза­ря?» Отпра­вив в ссыл­ку сестер, он угро­жал им, что «у него есть не толь­ко ост­ро­ва, но и кин­жа­лы». Один быв­ший пре­тор про­жи­вал в Анти­ки­ре, куда уда­лил­ся для лече­ния, и часто про­сил о про­дле­нии себе отпус­ка. Кали­гу­ла при­ка­зал убить его, при­чём заме­тил, что «ему необ­хо­ди­мо пустить кровь, так как ему дол­го не помо­га­ет чеме­ри­ца»27. Каж­дые десять дней он выпи­сы­вал извест­ное чис­ло заклю­чен­ных, под­ле­жа­щих смерт­ной каз­ни, и тогда гово­рил: «Я поды­то­жи­ваю счет». Осудив на смерть сра­зу несколь­ко чело­век гал­лов и гре­ков, он хва­стал­ся, что «поко­рил Гал­ло­гре­цию»28.

30. Он тре­бо­вал, чтобы осуж­ден­ных нака­зы­ва­ли не ина­че, как часты­ми и несиль­ны­ми уда­ра­ми, соглас­но его посто­ян­но­му и извест­но­му пра­ви­лу: «Бей так, чтобы он чув­ст­во­вал, что уми­ра­ет». Когда был нака­зан кто-то дру­гой, ибо он по ошиб­ке назвал не то имя, он заявил, что и этот заслу­жи­ва­ет оди­на­ко­вой кары. Часто он повто­рял стих из одной тра­гедии29:


Пусть нена­видят, лишь бы боя­лись.

Часто он раз­ра­жал­ся обви­не­ни­я­ми про­тив всех сена­то­ров сра­зу, как про­тив кли­ен­тов Сея­на и донос­чи­ков на свою мать и бра­тьев, при­чем при­но­сил доку­мен­ты их про­цес­са, кото­рые он в свое вре­мя для вида сжег30, и оправ­ды­вал жесто­кость Тибе­рия как необ­хо­ди­мую, ибо ему-де при­хо­ди­лось верить столь­ким обви­ни­те­лям. Всад­ни­че­ское сосло­вие, за его чрез­мер­ное при­стра­стие к теат­ру и цир­ку, он посто­ян­но пре­сле­до­вал кол­ко­стя­ми. Одна­жды в раз­дра­же­нии на народ, отда­вав­ший свое пред­по­чте­ние ино­му акте­ру, неже­ли он сам, он вос­клик­нул: «О, если бы весь народ рим­ский имел одну голо­ву!» Когда одна­жды народ тре­бо­вал, чтобы раз­бой­ник Тет­ри­ний был выведен на борь­бу со зве­ря­ми, он заявил, что и сами тре­бу­ю­щие суть те же Тет­ри­нии. Одна­жды пять реци­а­ри­ев, оде­тых в туни­ки, сра­жа­ясь сов­мест­но про­тив столь­ких же секу­то­ров31, были почти без сопро­тив­ле­ния побеж­де­ны эти­ми послед­ни­ми. Народ потре­бо­вал их смер­ти, но тут один из реци­а­ри­ев, схва­тив трезу­бец, пере­бил всех победи­те­лей. По пово­ду это­го собы­тия Кали­гу­ла про­ли­вал в эдик­те лице­мер­ные сле­зы, назы­вая его жесто­чай­шей бой­ней и про­кли­ная всех, у кото­рых хва­ти­ло духу смот­реть на подоб­ное зре­ли­ще.

31. Гово­ря о сво­ем вре­ме­ни, он откры­то сожа­лел, что оно не отме­че­но ника­ки­ми обще­ст­вен­ны­ми бед­ст­ви­я­ми. Прин­ци­пат Авгу­ста, по его сло­вам, оста­вил по себе память пора­же­ни­ем Вара, прин­ци­пат Тибе­рия — ката­стро­фой в цир­ке в Фиде­нах32, его же соб­ст­вен­ное прав­ле­ние, вслед­ст­вие все­об­ще­го бла­го­по­лу­чия, ожи­да­ет забве­ние; поэто­му он неод­но­крат­но при­зы­вал на импе­рию пора­же­ния войск, голод, чуму, пожа­ры, зем­ле­тря­се­ния.

32. Жесто­кость в поступ­ках и сло­вах не покида­ла его и тогда, когда он хотел отдох­нуть душой и пре­да­вал­ся заба­вам и пирам. Часто во вре­мя зав­тра­ка или пируш­ки у него на гла­зах про­из­во­дил­ся допрос с пыт­ка­ми, а сол­дат, искус­ный в отру­ба­нии голов, сни­мал голо­вы заклю­чен­ным, при­веден­ным из тюрь­мы. При посвя­ще­нии моста в Путе­о­лах, о кото­ром мы гово­ри­ли выше33, он при­гла­сил к себе на мост мно­го лиц с бере­га и затем вне­зап­но сбро­сил их в море, а когда неко­то­рые из них пыта­лись удер­жать­ся за рули барок, их стал­ки­ва­ли в воду вес­ла­ми и шеста­ми. В Риме на одном пуб­лич­ном пир­ше­стве раб выло­мал у ложа сереб­ря­ную инкру­ста­цию; за это он был немед­лен­но отдан пала­чу с при­ка­за­ни­ем отру­бить ему руки, пове­сить их на шею и водить его сре­ди пиру­ю­щих, неся впе­ре­ди пла­кат с объ­яс­не­ни­ем при­чи­ны тако­го нака­за­ния. Одна­жды он упраж­нял­ся в фех­то­ва­нии на дере­вян­ных рапи­рах с мир­ми­ли­о­ном34: мир­ми­ли­он нароч­но упал, а Кали­гу­ла зако­лол его желез­ным кин­жа­лом и по обы­чаю победи­те­лей стал бегать вокруг с паль­мо­вой вет­вью в руках. Когда одна­жды к алта­рю было при­веде­но жерт­вен­ное живот­ное, Кали­гу­ла, одев­шись в костюм зака­лы­ва­те­ля жертв, взмах­нул моло­том и пора­зил им насмерть дру­го­го зака­лы­ва­те­ля. На одном весе­лом пир­ше­стве он вне­зап­но раз­ра­зил­ся гром­ким хохотом. Воз­ле­жав­шие близ него кон­су­лы учти­во спро­си­ли его, поче­му он сме­ет­ся. «Пото­му, — отве­тил он, — что одно­го мое­го кив­ка доста­точ­но, чтобы немед­лен­но уда­вить вас обо­их».

33. Сре­ди его забав был и такой слу­чай. Одна­жды, стоя с тра­ги­че­ским акте­ром Апел­ле­сом перед ста­ту­ей Юпи­те­ра, он спро­сил его, кто кажет­ся ему боль­ше: он или Юпи­тер. Когда же Апел­лес замеш­кал­ся с отве­том, он при­ка­зал бить его плетьми, а когда тот стал молить о поща­де, он сверх того еще похва­лил его голос, гово­ря, что его сте­на­ния очень при­ят­ны для слу­ха. Целуя шею жены или любов­ни­цы, он при­го­ва­ри­вал: «Столь пре­крас­ная шея, а сто­ит мне при­ка­зать, и она поле­тит с плеч долой». Более того: он часто гово­рил, что «добьет­ся-таки от Цезо­нии, хотя бы пыт­кой, поче­му он ее так любит».

34. С такою же зави­стью и зло­бой, как над­мен­но­стью и сви­реп­ст­вом, буше­вал он про­тив людей почти всех эпох про­шло­го. Вслед­ст­вие тес­ноты Капи­то­лий­ской пло­ща­ди Август в свое вре­мя велел пере­не­сти на Мар­со­во поле ста­туи зна­ме­ни­тых мужей; эти ста­туи он сбро­сил с пьеде­ста­лов и так рас­швы­рял, что их нель­зя было вос­ста­но­вить соот­вет­ст­вен­но с уцелев­ши­ми над­пи­ся­ми, и впредь он запре­тил ста­вить где бы то ни было ста­туи или бюсты кого-либо из живу­щих, ина­че как испро­сив пред­ва­ри­тель­ное его раз­ре­ше­ние. Он помыш­лял даже об уни­что­же­нии поэм Гоме­ра, при­чем гово­рил: «Поче­му не может он поз­во­лить себе то, что поз­во­лил себе Пла­тон, изгнав­ший эти поэ­мы из при­ду­ман­но­го им государ­ства?» Впро­чем, он едва не уда­лил из всех биб­лио­тек сочи­не­ния и бюсты Вер­ги­лия и Тита Ливия; пер­во­го он хулил как без­дар­ность и пол­но­го невеж­ду, а вто­ро­го — как болт­ли­во­го и небреж­но­го исто­ри­ка. Насчет юри­стов, слов­но наме­ре­ва­ясь вовсе выве­сти из употреб­ле­ния их нау­ку, он часто клят­вен­но уве­рял, что «ско­ро юриди­че­ские сове­ты будет давать один толь­ко он, Кали­гу­ла».

35. У знат­ней­ших мужей он отни­мал древ­ние отли­чия их семей: у Торк­ва­та — оже­ре­лье, у Цин­цин­на­та — локон, у Гнея Пом­пея, чело­ве­ка древ­не­го рода, — про­зви­ще Вели­кий. Пто­ле­мея, о кото­ром я уже гово­рил35, он сам вызвал из его цар­ства и при­нял его с поче­том, а затем умерт­вил его толь­ко пото­му, что тот при появ­ле­нии сво­ем на устро­ен­ном Кали­гу­лой бое гла­ди­а­то­ров при­влек все­об­щее вни­ма­ние необы­чай­ной ярко­стью сво­его пур­пу­ро­во­го пла­ща. Встре­чая кра­си­вых людей с длин­ной шеве­лю­рой, он при­ка­зы­вал брить им заты­лок и обез­обра­жи­вал их этим. Был некто Эзий Про­кул, сын при­ми­пи­ла­ра, за свой рост и физи­че­скую силу про­зван­ный Колос­се­ротом36. Неожи­дан­но Кали­гу­ла при­ка­зал взять его с его места на три­бу­нах, выве­сти на аре­ну и заста­вить сра­жать­ся сна­ча­ла с фра­кий­цем, а затем с гопло­ма­хом37. Когда тот победил обо­их, он при­ка­зал его свя­зать, одеть в лох­мо­тья и водить по ули­цам напо­каз жен­щи­нам, а затем уда­вить. Сло­вом, не было чело­ве­ка, не исклю­чая самых жал­ких и ничтож­ных, кото­ро­му он не поста­рал­ся бы так или ина­че нага­дить. Про­тив жре­ца Диа­но­вой рощи, кото­рый уже мно­го лет зани­мал свою долж­ность, он выста­вил более силь­но­го соис­ка­те­ля38. Одна­жды на бое гла­ди­а­то­ров колес­нич­ный боец Порий, по слу­чаю удач­но­го исхо­да борь­бы, отпу­стил сво­его раба на сво­бо­ду, за что народ устро­ил ему ова­цию. Кали­гу­ла с такой стре­ми­тель­но­стью бро­сил­ся вон из цир­ка, что, насту­пив ногой на воло­чив­ший­ся край сво­ей тоги, пока­тил­ся вниз по сту­пе­ням лест­ни­цы, при­чем в бешен­стве кри­чал, что «народ, вла­ды­ка все­го чело­ве­че­ско­го рода, из-за пустя­ка ока­зы­ва­ет гла­ди­а­то­ру боль­ше поче­стей, неже­ли сво­им покой­ным обо­жест­влен­ным прин­цеп­сам или ему, здесь при­сут­ст­ву­ю­ще­му».

36. Само­го себя он запят­нал про­ти­во­есте­ствен­ным раз­вра­том, вовлек в него так­же и дру­гих. Гово­рят, что он зани­мал­ся им вза­им­но с Мар­ком Лепидом, мими­че­ским акте­ром Мне­сте­ром и неки­ми залож­ни­ка­ми. Вале­рий Катулл, юно­ша из рода, чле­ны кото­ро­го зани­ма­ли кон­суль­скую долж­ность, во все­услы­ша­ние заявил, что от сно­ше­ний с Кали­гу­лой у него болят чрес­ла. Не гово­ря уже о кро­во­сме­си­тель­ной свя­зи его с сест­ра­ми и извест­ной его любов­ной свя­зи с блуд­ни­цей Пирал­лидой, он не поща­дил почти ни одной знат­ной жен­щи­ны. Боль­шей частью он вме­сте с мужья­ми при­гла­шал их к обеду и, когда они про­хо­ди­ли мимо него, при­сталь­но и не спе­ша рас­смат­ри­вал их, слов­но купец товар, при­чем поз­во­лял себе под­ни­мать рукою лицо, если какая-нибудь от сты­да опус­ка­ла его. Затем, сколь­ко бы раз ему ни забла­го­рас­суди­лось, он выхо­дил из сто­ло­вой вме­сте с той, кото­рая ему все­го боль­ше нра­ви­лась, и вско­ре воз­вра­щал­ся, при­чем по наруж­но­сти его было вид­но, каки­ми дела­ми он зани­мал­ся. При этом он либо рас­хва­ли­вал, либо бра­нил сво­их любов­ниц, подроб­но объ­яс­няя досто­ин­ства и недо­стат­ки их тела и поведе­ния при сово­куп­ле­нии. Неко­то­рым жен­щи­нам он сам послал раз­вод от име­ни их отсут­ст­ву­ю­щих мужей и при­ка­зал вне­сти его в офи­ци­аль­ные ведо­мо­сти.

37. Сво­ей рас­то­чи­тель­но­стью он пре­взо­шел все при­ду­ман­ное когда-либо зна­ме­ни­ты­ми мота­ми. Он изо­брел новый вид бань и экс­тра­ва­гант­ные яст­ва и обеды, напри­мер мыл­ся теп­лы­ми и холод­ны­ми бла­го­во­ни­я­ми, про­гла­ты­вал дра­го­цен­ные жем­чу­жи­ны, рас­пу­стив их в уксу­се, на пирах пода­вал гостям хлеб и куша­нье на золо­той посуде, при­го­ва­ри­вая, что «жить сле­ду­ет либо во всем себе отка­зы­вая, либо по-цезар­ски». Мало того, — в тече­ние несколь­ких дней он с кры­ши Юли­е­вой бази­ли­ки раз­бра­сы­вал в народ день­ги, в общем нема­лую сум­му. Он соорудил так­же либурн­ские суда в десять рядов весел; кор­ма их была разу­кра­ше­на дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми, пару­са — раз­но­цвет­ные, и на них име­лись обшир­ные бани, пор­ти­ки и три­кли­нии, а так­же раз­но­об­раз­ные вино­град­ни­ки и пло­до­вые дере­вья. На этих-то судах он объ­ез­жал бере­га Кам­па­нии, уже днем воз­ле­жа сре­ди тан­цев и музы­ки. При построй­ках заго­род­ных двор­цов и вилл он совер­шен­но не счи­тал­ся со здра­вым смыс­лом и стре­мил­ся выпол­нить преж­де все­го то, что все­ми при­зна­ва­лось невы­пол­ни­мым. Он закла­ды­вал дам­бы как раз там, где море было осо­бен­но бур­но и глу­бо­ко, ломал ска­лы из само­го твер­до­го кам­ня, с помо­щью насы­пей дово­дил поля до высоты гор, а гор­ные хреб­ты сры­вал до уров­ня рав­нин; все это выпол­ня­лось с необы­чай­ной быст­ро­той, так как про­мед­ле­ние нака­зы­ва­лось смер­тью. Чтобы не пере­чис­лять все­го по отдель­но­сти, я ска­жу, что менее чем в год он истра­тил колос­саль­ные сум­мы, в том чис­ле остав­лен­ные Тибе­ри­ем Цеза­рем два мил­ли­ар­да семь­сот мил­ли­о­нов сестер­ци­ев.

38. Исчер­пав свои сред­ства и нуж­да­ясь в день­гах, он при­нял­ся гра­бить с помо­щью раз­ных видов хит­ро­ум­ней­ше­го крюч­котвор­ства, аук­ци­о­нов и нало­гов. Так, он анну­ли­ро­вал пра­во рим­ско­го граж­дан­ства тех лиц, пред­ки кото­рых доби­лись их для себя и для сво­их потом­ков, за исклю­че­ни­ем лишь слу­ча­ев, когда эти лица были сыно­вья­ми при­об­рет­ших пра­во граж­дан­ства, ибо, гово­рил он, поня­тие «потом­ки» надо огра­ни­чи­вать этой пер­вой сту­пе­нью род­ства. Предъ­яв­лен­ные ему дипло­мы, выдан­ные Боже­ст­вен­ны­ми Юли­ем и Авгу­стом, он объ­яв­лял уста­ре­лы­ми и утра­тив­ши­ми силу. Он объ­яв­лял непра­виль­но состав­лен­ны­ми оцен­ки иму­ществ, кото­рые уже после но какой-либо слу­чай­ной при­чине полу­ча­ли неко­то­рое при­ра­ще­ние. Заве­ща­ния тех при­ми­пи­ла­ров, кото­рые с нача­ла прин­ци­па­та Тибе­рия не назна­чи­ли наслед­ни­ком ни это­го послед­не­го, ни его само­го, он объ­явил недей­ст­ви­тель­ны­ми за про­яв­лен­ную в них небла­го­дар­ность. Он объ­явил так­же не име­ю­щи­ми силы и не под­ле­жа­щи­ми испол­не­нию заве­ща­ния про­чих лиц, о кото­рых кто-либо сооб­щал, что они наме­ре­ва­лись по смер­ти сде­лать наслед­ни­ком Цеза­ря. Этим он навел на людей такой страх, что незна­ко­мые назна­ча­ли его наслед­ни­ком в чис­ле дру­зей, а роди­те­ли — в чис­ле детей; он же назы­вал таких лиц насмеш­ни­ка­ми, ибо после назна­че­ния его наслед­ни­ком они про­дол­жа­ли еще жить, и мно­гим посы­лал отрав­лен­ные лаком­ства. В подоб­но­го рода делах он сам про­из­во­дил раз­би­ра­тель­ство, при­чем пред­ва­ри­тель­но опре­де­лял сум­му, ради полу­че­ния кото­рой он садил­ся в судей­ское крес­ло и покидал его не рань­ше, как соста­вив такую сум­му. Не тер­пя ни малей­ше­го про­мед­ле­ния, он одна­жды осудил сра­зу свы­ше соро­ка обви­ня­е­мых в раз­лич­ных пре­ступ­ле­ни­ях и тут же хва­лил­ся встав­шей от сна Цезо­нии, «сколь­ко дел он наде­лал, пока она пре­да­ва­лась полу­ден­но­му отды­ху».

Устро­ив аук­ци­он, он пус­кал в про­да­жу оста­вав­ший­ся после игр аппа­рат, сам назна­чал цены и дово­дил их до того, что неко­то­рые, будучи при­нуж­де­ны поку­пать за неимо­вер­ную цену, лиша­лись сво­его состо­я­ния и откры­ва­ли себе жилы. Изве­стен так­же слу­чай, когда на аук­ци­оне некто Апро­ний Сатур­нин задре­мал на сво­ей ска­мье сре­ди покуп­щи­ков, а Кали­гу­ла напом­нил гла­ша­таю, чтобы он не упус­кал из вида это­го быв­ше­го пре­то­ра, часты­ми кив­ка­ми голо­вы изъ­яв­ляв­ше­го свое согла­сие на пред­ла­гае­мую цену, и аук­ци­он про­дол­жал­ся до тех пор, пока три­на­дцать гла­ди­а­то­ров не были при­суж­де­ны Апро­нию за девять. мил­ли­о­нов сестер­ци­ев.

39. Рав­ным обра­зом, когда он за неве­ро­ят­ную цену про­да­вал в Гал­лии укра­ше­ния, утварь, рабов и даже воль­ноот­пу­щен­ни­ков сво­их осуж­ден­ных сестер, огром­ная выруч­ка дала ему идею вывез­ти туда из горо­да все, что оста­лось от при­двор­ной обста­нов­ки преж­них прин­цеп­сов, а для достав­ки их он забрал все наем­ные повоз­ки и весь вьюч­ный скот мель­ниц, так что в Риме часто чув­ст­во­вал­ся недо­ста­ток в хле­бе, а мно­гие тяжу­щи­е­ся за отсут­ст­ви­ем пере­во­зоч­ных средств не смог­ли явить­ся в суд вовре­мя и про­иг­ра­ли свои про­цес­сы. Чтобы сбыть с рук эти вещи, он не оста­нав­ли­вал­ся ни перед каким обма­ном или улов­кой: то он упре­кал отдель­ных лиц в ску­по­сти и в том, что они не сты­ди­лись быть бога­че его, то пока­зы­вал при­твор­ное рас­ка­я­ние в том, что дает част­ным лицам воз­мож­ность при­об­ре­сти вещи, при­над­ле­жав­шие неко­гда прин­цеп­сам.

Как-то он узнал, что один богач из про­вин­ции запла­тил две­сти тысяч сестер­ци­ев его слу­гам, заве­до­вав­шим при­гла­ше­ни­ем гостей, чтобы обман­ным обра­зом попасть к нему на пир, и он вовсе не рас­сер­дил­ся, что честь быть гостем за его сто­лом оце­ни­ва­ет­ся так высо­ко; на сле­дую­щий день, когда этот про­вин­ци­ал сидел на аук­ци­оне, он послал к нему чело­ве­ка, кото­рый пере­дал ему какую-то совер­шен­ней­шую без­де­ли­цу за две­сти тысяч сестер­ци­ев, при­чем при­ба­вил, что сам Цезарь при­гла­ша­ет его к себе на обед.

40. Новые и еще неслы­хан­ные пода­ти, им назна­чен­ные, он соби­рал сна­ча­ла чрез посред­ство пуб­ли­ка­нов, а затем, так как это было выгод­нее, — с помо­щью цен­ту­ри­о­нов и три­бу­нов пре­то­ри­ан­ской гвар­дии. При этом ни одна кате­го­рия вещей или лиц не была изъ­ята от нало­га, хотя бы в неболь­шом раз­ме­ре. С съест­ных при­па­сов, какие бы толь­ко ни про­да­ва­лись по все­му Риму, взи­ма­лась опре­де­лён­но уста­нов­лен­ная пошли­на; со всех судеб­ных про­цес­сов, где бы они ни велись, взи­ма­лась соро­ко­вая часть сум­мы, о кото­рой шла тяж­ба, при­чем, если кого-либо ули­ча­ли в том, что он шел на миро­вую или отка­зы­вал­ся от иска, тот под­ле­жал штра­фу; с носиль­щи­ков взи­ма­лась вось­мая часть еже­днев­но­го зара­бот­ка, а про­сти­тут­ки с выруч­ки долж­ны были пла­тить цену, кото­рую они бра­ли за одно сои­тие. К этой глав­ной ста­тье зако­на было при­бав­ле­но, что нало­гу под­ле­жа­ли так­же зани­мав­ши­е­ся преж­де про­сти­ту­ци­ей и свод­ни­че­ст­вом; не изы­ма­лись из него так­же и бра­ки.

41. Объ­явив через гла­ша­та­ев о тако­го рода пода­тях, он не выста­вил зако­на о них для сведе­ния наро­да в пись­мен­ной фор­ме; поэто­му, вслед­ст­вие незна­ния его тек­ста, мно­гие навле­ка­ли на себя штраф. Нако­нец, по тре­бо­ва­нию наро­да, он выста­вил пуб­лич­но текст зако­на, одна­ко он был напи­сан мель­чай­шим шриф­том и выве­шен в труд­но­до­ступ­ном месте, спе­ци­аль­но для того, чтобы его невоз­мож­но было ско­пи­ро­вать. Чтобы не про­пу­стить ника­ко­го вида добы­чи, он устро­ил в Пала­тин­ском двор­це пуб­лич­ный дом; было отведе­но и обстав­ле­но, сооб­раз­но высо­ко­му ран­гу поме­ще­ния, мно­же­ство кабин, в кото­рых были при­готов­ле­ны для посе­ти­те­лей мат­ро­ны и сво­бод­но­рож­ден­ные маль­чи­ки; по рын­кам же и бази­ли­кам он разо­слал спе­ци­аль­ных слуг, кото­рые долж­ны были при­гла­шать юно­шей и ста­ри­ков к любов­ным наслаж­де­ни­ям. Тем, кото­рые явля­лись на этот зов, он пред­ла­гал ссу­ду под про­цен­ты, и при­став­лен­ные к это­му делу слу­ги запи­сы­ва­ли их име­на для огла­ше­ния их как содей­ст­во­вав­ших уве­ли­че­нию дохо­дов Цеза­ря. Не брез­гал он и выиг­ры­шем от игры в кости, а еще боль­ше добы­вал обма­ном и даже нару­ше­ни­ем клят­вы. Одна­жды он усту­пил свой черед сво­е­му бли­жай­ше­му соседу по игре, а сам вышел в атрий дома. Здесь он при­ка­зал задер­жать двух слу­чай­но про­хо­див­ших мимо дома-бога­тей­ших рим­ских всад­ни­ков и кон­фис­ко­вать их иму­ще­ство. Затем он с тор­же­ст­ву­ю­щим видом вер­нул­ся к игре и похва­лял­ся, что нико­гда еще ему не слу­ча­лось бро­сить кости столь удач­но.

42. Когда у него роди­лась дочь, он стал жало­вать­ся на свою бед­ность и на бре­мя не толь­ко импе­ра­тор­ских, но и роди­тель­ских обя­зан­но­стей, и начал при­ни­мать при­но­ше­ния на содер­жа­ние и при­да­ное ребен­ка. Он объ­явил так­же в эдик­те, что в нача­ле года будет при­ни­мать ново­год­ние подар­ки, и 1 янва­ря сто­ял в вести­бю­ле сво­его двор­ца, чтобы полу­чать дары, кото­рые тол­па вся­ко­го рода лиц высы­па­ла перед ним из рук и из подо­лов пла­тья. В кон­це кон­цов им овла­де­ло жела­ние физи­че­ско­го ощу­ще­ния денег, и он часто рас­ха­жи­вал боси­ком по грудам золота, рас­сы­пан­ным на боль­шом про­стран­стве, и доволь­но дол­го валял­ся в них всем телом.

43. Он толь­ко один раз при­нял уча­стие в воен­ных делах и не пред­на­ме­рен­но, но слу­чай­но: когда он с целью посе­тить рощу и реку Кли­тумн при­был в Мева­нию39, ему посо­ве­то­ва­ли при­нять меры для попол­не­ния чис­ла сво­их тело­хра­ни­те­лей-бата­вов40. В свя­зи с этим он заду­мал поход в Гер­ма­нию. Не откла­ды­вая, он ото­всюду созвал леги­о­ны и вспо­мо­га­тель­ные вой­ска и везде стал про­из­во­дить самый стро­гий набор рекрут, а так­же загото­вил вся­ко­го рода про­до­воль­ст­вие в еще невидан­ном коли­че­стве. Затем он высту­пил в поход и вре­ме­на­ми шел так поспеш­но и быст­ро, что пре­то­ри­ан­ским когор­там, вопре­ки вся­ким пра­ви­лам, при­хо­ди­лось нагру­жать зна­ме­на на вьюч­ных живот­ных и таким обра­зом поспе­вать за ним; вре­ме­на­ми же он пере­дви­гал­ся лени­во, с ком­фор­том, лежа в носил­ках, несо­мых восе­мью раба­ми, и при­ка­зы­вая, чтобы насе­ле­ние бли­жай­ших горо­дов пред­ва­ри­тель­но под­ме­та­ло и поли­ва­ло доро­гу от пыли.

44. При­быв­ши в лагерь, он, желая пока­зать себя энер­гич­ным и стро­гим началь­ни­ком, дал отстав­ку с бес­че­сти­ем тем лега­там, кото­рые с опозда­ни­ем при­ве­ли из раз­лич­ных мест вспо­мо­га­тель­ные вой­ска. При смот­ре вой­ска он отнял зва­ние при­ми­пи­ла­ров у мно­гих цен­ту­ри­о­нов, уже почти выслу­жив­ших свой срок, из коих неко­то­рым оста­ва­лось все­го лишь несколь­ко дней до отстав­ки, под пред­ло­гом их ста­ро­сти и дрях­ло­сти; про­чих он выбра­нил за их жад­ность и пони­зил награ­ду выслу­жив­шим срок сол­да­там до шести тысяч сестер­ци­ев41. Все его подви­ги, впро­чем, заклю­ча­лись в том, что он при­нял сдав­ше­го­ся ему Адми­ния, сына бри­тан­ско­го царя Куно­бел­ли­на, изгнан­но­го отцом и пере­бе­жав­ше­го к нему с немно­го­чис­лен­ным отрядом; по это­му пово­ду он отпра­вил в Рим широ­ко­ве­ща­тель­ное посла­ние, слов­но весь ост­ров попал в его власть, а отправ­лен­ным спе­ку­ля­то­рам42 при­ка­зал не сле­зать с повоз­ки до само­го фору­ма и курии и пере­дать посла­ние кон­су­лам толь­ко в хра­ме Мар­са при мно­го­чис­лен­ном собра­нии сена­та.

45. Одна­ко пред­ло­га для воен­ных дей­ст­вий не ока­зы­ва­лось, и Кали­гу­ла при­ка­зал несколь­ких из чис­ла сво­их гер­ман­ских тело­хра­ни­те­лей пере­пра­вить через Рейн и спря­тать их там, а затем после зав­тра­ка с воз­мож­но боль­шей шуми­хой воз­ве­стить себе о появ­ле­нии непри­я­те­ля. Когда при­каз был выпол­нен, он вме­сте с дру­зья­ми и частью пре­то­ри­ан­ской кон­ни­цы бро­сил­ся в бли­жай­ший лес; сру­бив там дере­вья и укра­сив их напо­до­бие тро­фе­ев, он вер­нул­ся уже при све­те факе­лов, упре­кая в робо­сти и тру­со­сти тех, кото­рые не после­до­ва­ли за ним, а сво­их спут­ни­ков и участ­ни­ков победы ода­рил вен­ка­ми ново­го вида и наиме­но­ва­ния; они были укра­ше­ны изо­бра­же­ни­ем солн­ца, луны и звезд и назы­ва­лись «раз­вед­че­ски­ми». Дру­гой раз он при­ка­зал забрать из шко­лы несколь­ко залож­ни­ков43 и тай­но послать их впе­ред, а затем вне­зап­но поки­нул пир и бро­сил­ся за ними в пого­ню с кон­ни­цей, после чего при­вел их обрат­но в цепях, слов­но пой­ман­ных бег­ле­цов; так­же и в этой комедии он пере­шел вся­кую меру. Он сно­ва при­нял­ся за пир, а лиц, кото­рые воз­ве­сти­ли ему, что вой­ско вер­ну­лось, при­гла­сил воз­лечь за сто­лом, как они были, в пан­ци­рях. При этом он обо­д­рил их извест­ным сти­хом Вер­ги­лия:


Стой­ки­ми будь­те и для луч­ших вре­мен свои силы хра­ни­те44.

Меж­ду тем, по адре­су отсут­ст­ву­ю­ще­го сена­та и наро­да он раз­ра­зил­ся него­дую­щим эдик­том, упре­кая их в том, что «в то вре­мя как Цезарь вою­ет и под­вер­га­ет себя столь вели­ким опас­но­стям, они целые дни напро­лет весе­лят­ся на пирах, в цир­ке и теат­ре и при­ят­но раз­вле­ка­ют­ся за горо­дом».

46. Нако­нец, слов­но желая разом покон­чить вой­ну, он повел вой­ско в бое­вом поряд­ке по бере­гу оке­а­на и рас­по­ло­жил на нем бал­ли­сты45 и про­чие воен­ные маши­ны, при­чем никто не знал и не дога­ды­вал­ся, что он наме­ре­вал­ся пред­при­нять; затем он вне­зап­но при­ка­зал сол­да­там соби­рать рако­ви­ны в шле­мы и подо­лы, назы­вая это «тро­фе­я­ми, кото­рые оке­ан дол­жен дать Капи­то­лию и Пала­ти­ну». В озна­ме­но­ва­ние же победы он воз­двиг высо­чай­шую баш­ню, с кото­рой, подоб­но Фарос­ско­му мая­ку46, по ночам све­ти­ли огни для ука­за­ния пути кораб­лям. Сол­да­там он объ­явил, что жалу­ет им в дар по сто дена­ри­ев; и, слов­но пре­взой­дя этим вся­кую меру щед­ро­сти, при­ба­вил: «сту­пай­те же, счаст­ли­вые, сту­пай­те, бога­тые!»

47. После это­го он занял­ся при­готов­ле­ни­я­ми к три­ум­фу; поми­мо плен­ных и пере­беж­чи­ков из вар­ва­ров, он ото­брал так­же самых рос­лых из гал­лов, по его выра­же­нию достой­ных фигу­ри­ро­вать в три­ум­фе, меж­ду про­чим неко­то­рых из выс­шей зна­ти. Он дер­жал их осо­бо для тор­же­ст­вен­но­го зре­ли­ща и заста­вил не толь­ко выкра­сить в рыжий цвет и отрас­тить свои воло­сы, но и выучить­ся гер­ман­ско­му язы­ку и носить гер­ман­ские име­на. Более того: три­ре­мы, на кото­рых он вошел в воды оке­а­на, он при­ка­зал вез­ти в Рим боль­шею частью сухим путем. Про­ку­ра­то­рам47 он напи­сал, чтобы «три­умф они при­гото­ви­ли с наи­мень­ши­ми для каз­ны издерж­ка­ми, но такой, како­го еще не быва­ло, ибо они име­ют пра­во рас­по­ря­жать­ся иму­ще­ст­вом всех людей».

48. Перед отъ­ездом из про­вин­ции он при­нял неве­ро­ят­но жесто­кое реше­ние истре­бить пого­лов­но те леги­о­ны, кото­рые под­ня­ли мятеж после смер­ти Авгу­ста, за то, что они дер­жа­ли в оса­де Гер­ма­ни­ка, его отца, а их коман­ди­ра, и его само­го, в то вре­мя еще ребен­ка. Его едва уда­лось откло­нить от это­го сума­сброд­но­го реше­ния, но невоз­мож­но было удер­жать его от наме­ре­ния каз­нить деся­то­го из все­го чис­ла леги­о­не­ров. Таким обра­зом, он уже созвал их на сход­ку без­оруж­ных, даже без мечей, и окру­жил воору­жен­ной кон­ни­цей. Одна­ко он заме­тил, что мно­гие, почу­яв опас­ность, бро­си­лись к сво­е­му ору­жию на слу­чай како­го-либо наси­лия про­тив них, бежал со сход­ки и тот­час же отпра­вил­ся в Рим, сва­ли­вая все на сенат и откры­то угро­жая ему, с целью отвра­тить от себя тол­ки о столь позор­ном сво­ем замыс­ле. Меж­ду про­чим, он жало­вал­ся, что его лиши­ли пол­но­го три­ум­фа, меж­ду тем как он сам немно­го рань­ше под стра­хом смер­ти запре­тил делать пред­ло­же­ния об ока­за­нии ему каких-либо поче­стей.

49. Итак, когда еще в пути к нему яви­лись послан­ные от выс­ше­го сосло­вия с прось­бой уско­рить свое при­бы­тие, он как мож­но гром­че крик­нул: «При­ду, при­ду, и этот при­дет со мною!», при­чем несколь­ко раз похло­пал руко­ять меча, висев­ше­го у его поя­са. В эдик­те же он объ­явил, что «воз­вра­ща­ет­ся, но толь­ко для тех, кто его жела­ет: для всад­ни­че­ско­го сосло­вия и наро­да. Для сена­та же он отныне не будет более ни граж­да­ни­ном, ни прин­цеп­сом». Он даже запре­тил, чтобы кто-либо из сена­то­ров выез­жал к нему навстре­чу. Отка­зав­шись от три­ум­фа или отло­жив его, он вошел в город с про­стой ова­ци­ей. Менее чем через четы­ре меся­ца он погиб, осме­лив­шись совер­шить ужас­ные пре­ступ­ле­ния и носясь с еще более ужас­ны­ми замыс­ла­ми: так, он наме­ре­вал­ся пере­се­лить­ся в Анций, а затем в Алек­сан­дрию, пред­ва­ри­тель­но истре­бив самых выдаю­щих­ся чле­нов обо­их выс­ших сосло­вий. Послед­нее с несо­мнен­но­стью явст­ву­ет из того, что в его тай­ном архи­ве были най­де­ны две тет­ра­ди, одна под загла­ви­ем «Меч», дру­гая — «Кин­жал»; обе содер­жа­ли име­на обре­чен­ных на смерть и замет­ки на их счет. Был най­ден так­же огром­ный сун­дук, пол­ный раз­лич­ных ядов; когда Клав­дий велел бро­сить его в море, то вода, как гово­рят, была отрав­ле­на ими, при­чем погиб­ла так­же рыба; при­бо­ем волн эту отрав­лен­ную рыбу выбро­си­ло на бли­жай­ший берег.

50. Ростом Кали­гу­ла был высок, лицом бледен, телом весь­ма гру­зен; шея и ноги его были очень тон­ки, гла­за и вис­ки впа­лы, лоб широк и насуп­лен, воло­сы ред­ки, а на теме­ни выпа­ли, про­чее тело было кос­ма­тое. Поэто­му счи­та­лось пре­ступ­ле­ни­ем и опас­ным для жиз­ни смот­реть на него свер­ху, когда он про­хо­дил мимо, или по како­му бы то ни было пово­ду про­из­но­сить в его при­сут­ст­вии сло­во «коза»48. Свое лицо, по при­ро­де оттал­ки­ваю­щее и страш­ное, он нароч­но делал еще более диким, при­уча­ясь перед зер­ка­лом при­да­вать ему ужас­ное, при­во­дя­щее в тре­пет выра­же­ние.

Не обла­дал он ни телес­ным, ни душев­ным здо­ро­вьем. В дет­стве он стра­дал эпи­леп­си­ей, в юно­сти хотя и был вынос­лив, одна­ко по вре­ме­нам напа­да­ла на него сла­бость, так что он еле мог ходить, сто­ять, взять себя в руки и дер­жать­ся пря­мо. Он сам созна­вал, что его рас­судок не в поряд­ке, и ино­гда помыш­лял уехать куда-нибудь для его лече­ния. Дума­ют, что его жена Цезо­ния закол­до­ва­ла его напит­ком, прав­да, любов­ным, одна­ко, таким, от кото­ро­го он впал в безу­мие. В осо­бен­но­сти мучи­ла его бес­сон­ни­ца: ночью он не мог заснуть более, как на три часа, да и то не спо­кой­ным сном, но тре­вож­ным вслед­ст­вие раз­лич­ных виде­ний; так, напри­мер, одна­жды почудил­ся ему при­зрак моря, кото­рый раз­го­ва­ри­вал с ним. Поэто­му, не в силах лежать без сна, он боль­шую часть ночи обыч­но про­во­дил, то сидя на посте­ли, то блуж­дая по длин­ным пор­ти­кам, то и дело при­зы­вая с нетер­пе­ни­ем ожи­дае­мый рас­свет.

51. Поэто­му не без осно­ва­ния скло­нен я при­пи­сы­вать пси­хи­че­ской болез­ни самые раз­лич­ные его поро­ки, вели­чай­шую само­уве­рен­ность и рядом с этим чрез­мер­ный страх. В самом деле, хотя он в выс­шей сте­пе­ни пре­зи­рал богов, тем не менее при малей­шем гро­ме и мол­нии он зажму­ри­вал гла­за и заку­ты­вал голо­ву, а если гро­за ста­но­ви­лась силь­нее, сры­вал­ся с посте­ли и обыч­но зале­зал под кро­вать. Во вре­мя путе­ше­ст­вия по Сици­лии он вся­че­ски насме­хал­ся над мест­ны­ми чуде­са­ми и, одна­ко, одна­жды ночью бежал из Мес­са­ны, напу­ган­ный дымом и рокотом, исхо­див­шим из кра­те­ра Этны. Вар­ва­рам он посы­лал страш­ней­шие угро­зы; одна­ко, когда он нахо­дил­ся за Рей­ном и совер­шал путь в колес­ни­це в тес­ни­нах, загро­мож­ден­ных вой­ска­ми, кто-то ска­зал, что про­изой­дет нема­лое смя­те­ние, если вдруг появит­ся непри­я­тель, — он тут же вско­чил на коня и поспеш­но вер­нул­ся к мостам; най­дя их заня­ты­ми погон­щи­ка­ми и обо­зом и не имея тер­пе­ния ждать, он при­ка­зал пере­пра­вить себя обрат­но, пере­да­вая с рук на руки над голо­ва­ми людей. Затем при слу­хе о вос­ста­нии Гер­ма­нии он стал гото­вить бег­ство и, как сред­ство для него, флот, при­чем успо­ка­и­вал­ся на одной уте­ши­тель­ной мыс­ли, что у него оста­ют­ся замор­ские про­вин­ции, если победи­те­ли захва­тят Аль­пы, как ким­вры, или даже самый Рим, как неко­гда сено­ны; я думаю, что имен­но отсюда у его убийц воз­ник­ла мысль обма­нуть воз­му­тив­ших­ся сол­дат, ска­зав им, что он сам нало­жил на себя руки, будучи напу­ган изве­сти­ем о неудач­ной бит­ве.

52. Одеж­дой, обу­вью и про­чей внеш­но­стью он мало похо­дил на насто­я­ще­го рим­ля­ни­на и граж­да­ни­на или даже на муж­чи­ну и обык­но­вен­но­го смерт­но­го. Часто носил он заткан­ную и укра­шен­ную дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми пену­лу49 с длин­ны­ми рука­ва­ми и запя­стья­ми, появ­ля­ясь в таком виде пуб­лич­но; ино­гда же наде­вал шел­ко­вое пла­тье50 или жен­скую ман­ти­лью; в каче­стве обу­ви он носил то сан­да­лии или котур­ны51, то сол­дат­ские сапо­ги, а ино­гда и жен­ские лег­кие баш­ма­ки. Боль­шею частью он появ­лял­ся с золо­че­ной боро­дой, дер­жа в руке мол­нию, трезу­бец или Мер­ку­ри­ев жезл — зна­ки отли­чия богов. Ино­гда его виде­ли в костю­ме Вене­ры. Костюм же три­ум­фа­то­ра он часто носил еще рань­ше сво­его похо­да, а порою наде­вал и пан­цирь Алек­сандра Вели­ко­го, взя­тый из его гроб­ни­цы.

53. Из сво­бод­ных наук он все­го менее зани­мал­ся изу­че­ни­ем лите­ра­ту­ры и все­го более крас­но­ре­чи­ем, хотя уже по при­ро­де был крас­но­ре­чив и наход­чив, осо­бен­но если ему при­хо­ди­лось гово­рить про­тив кого-нибудь. В состо­я­нии гне­ва он лег­ко нахо­дил сло­ва и мыс­ли, внеш­нюю фор­му и голос; в воз­буж­де­нии он не оста­вал­ся на месте и был внят­но слы­шим так­же дале­ко­сто­я­щим. При­сту­пая к речи, он угро­жал «пустить стре­лу сво­ей ноч­ной работы»; он до такой сте­пе­ни пре­зи­рал мяг­кую и при­кра­шен­ную мане­ру писа­ния, что о Сене­ке, в то вре­мя общем люби­мом авто­ре, гово­рил, что тот пишет «насто­я­щие школь­ные упраж­не­ния», и назы­вал его про­из­веде­ния «пес­ком без изве­сти». Он имел тоже обык­но­ве­ние писать поле­ми­че­ские воз­ра­же­ния на имев­шие успех речи ора­то­ров и сочи­нять речи, обви­ни­тель­ные или защи­ти­тель­ные, в свя­зи с про­цес­са­ми важ­ных лиц в сена­те, при­чем, по капри­зу его настро­е­ния, мне­ние его либо ухуд­ша­ло, либо облег­ча­ло их судь­бу. Для слу­ша­ния сво­их речей он эдик­та­ми вызы­вал так­же лиц всад­ни­че­ско­го сосло­вия.

54. Он при­леж­но зани­мал­ся так­же дру­ги­ми раз­но­об­раз­ны­ми вида­ми искус­ства. Он бывал фра­кий­цем и воз­ни­цей, пев­цом и пля­су­ном, упраж­нял­ся в фех­то­ва­нии насто­я­щей рапи­рой52 и состя­зал­ся в беге на колес­ни­цах в цир­ках, постро­ен­ных во мно­гих местах. Страсть к пению и пляс­кам до такой сте­пе­ни увле­ка­ла его, что даже на пуб­лич­ных спек­так­лях он не мог удер­жать­ся и под­пе­вал тра­ги­че­ско­му акте­ру, про­из­но­сив­ше­му сти­хи, или под­ра­жал мими­че­ской игре акте­ра, одоб­ряя ее или пори­цая. В день сво­ей гибе­ли он назна­чил ноч­ное празд­не­ство, по-види­мо­му, един­ст­вен­но по той при­чине, что ноч­ное вре­мя облег­ча­ло ему пер­вое выступ­ле­ние на сцене. Ино­гда он высту­пал в пляс­ках даже ночью. Одна­жды, во вре­мя вто­рой стра­жи53 он при­звал в Пала­тин­ский дво­рец трех кон­су­ля­ров; в то вре­мя как они тре­пе­та­ли за свою жизнь, их уса­ди­ли на эст­ра­ду; вне­зап­но, при гром­ких зву­ках флейт и ска­белл54, выско­чил Кали­гу­ла, оде­тый в пал­лу55 и длин­ную туни­ку, и, испол­нив мими­че­ский танец, исчез. Как ни стран­но, будучи столь спо­со­бен ко всем видам спор­та, он не умел пла­вать.

55. Одна­жды полю­бив кого-либо, он в про­яв­ле­ни­ях сво­ей при­вя­зан­но­сти дохо­дил до неистов­ства. Мими­че­ско­го акте­ра Мне­сте­ра он лобы­зал даже во вре­мя спек­так­ля, а если кто-либо во вре­мя его тан­ца про­из­во­дил хотя бы лег­кий шум, он при­ка­зы­вал при­та­щить его и соб­ст­вен­но­руч­но сек. А одно­му рим­ско­му всад­ни­ку, под­няв­ше­му шум, он через цен­ту­ри­о­на при­ка­зал немед­лен­но ехать в Остию и оттуда доста­вить царю Пто­ле­мею в Мав­ри­та­нию пись­мо, в кото­ром было напи­са­но сле­дую­щее: «При­слан­но­му к тебе чело­ве­ку не делай ни добра, ни зла». Коман­ди­ра­ми сво­их гер­ман­ских тело­хра­ни­те­лей он поста­вил несколь­ких гла­ди­а­то­ров-фра­кий­цев, у мир­ми­ли­о­нов же он отнял часть их воору­же­ния. Одно­му гла­ди­а­то­ру, по име­ни Колум­бу, вышед­ше­му из боя победи­те­лем, но с лег­кой раной, он при­ка­зал влить в нее яд, кото­рый вслед­ст­вие это­го стал назы­вать колум­би­ном. Имен­но с такой над­пи­сью он был най­ден сре­ди дру­гих ядов. Из цир­ко­вых пар­тий он до такой сте­пе­ни был пре­дан пар­тии зеле­ных, что часто обедал в ее поме­ще­нии и оста­вал­ся в нем ноча­ми. Одна­жды, во вре­мя пира он пода­рил наезд­ни­ку Евти­ху два мил­ли­о­на сестер­ци­ев. Чтобы его коня Инци­та­та не бес­по­ко­и­ли перед состя­за­ни­я­ми, он через сол­дат при­ка­зы­вал сосед­ним жите­лям соблюдать тиши­ну. Поми­мо мра­мор­но­го стой­ла и яслей из сло­но­вой кости, поми­мо пур­пу­ро­вой попо­ны и нагруд­ни­ка из дра­го­цен­ных кам­ней, он дал это­му коню осо­бый штат при­двор­ных и рабов, а так­же утварь, чтобы с боль­шей пыш­но­стью уго­щать лиц, при­гла­шен­ных от име­ни коня; как гово­рят, он даже наме­ре­вал­ся сде­лать его кон­су­лом.

56. Было нема­ло лиц, у кото­рых хва­та­ло муже­ства напасть на это­го исступ­лен­но­го тира­на. Но два заго­во­ра были откры­ты, а про­чие мед­ли­ли, не нахо­дя удоб­но­го слу­чая. Тогда два чело­ве­ка сго­во­ри­лись меж­ду собою и выпол­ни­ли умы­сел, не без ведо­ма самых могу­ще­ст­вен­ных воль­ноот­пу­щен­ни­ков и пре­фек­тов пре­то­рия; послед­ние были, прав­да, лож­но, поиме­но­ва­ны сре­ди участ­ни­ков одно­го заго­во­ра и с тех пор чув­ст­во­ва­ли, что Кали­гу­ла подо­зре­ва­ет их и нена­видит. В самом деле, он тот­час отвел их в сто­ро­ну и поста­рал­ся сде­лать их пред­ме­том общей нена­ви­сти тем, что обна­жил свой меч и заявил, что «готов уме­реть доб­ро­воль­но, если и им он кажет­ся заслу­жи­ваю­щим смер­ти». После это­го он не пере­ста­вал обви­нять одно­го перед дру­гим и натрав­ли­вать друг на дру­га.

Было реше­но напасть на Кали­гу­лу в пол­день, во вре­мя Пала­тин­ских игр, когда он покинет спек­такль. Глав­ную роль потре­бо­вал для себя три­бун пре­то­ри­ан­ской когор­ты Кас­сий Хереа; этот Кас­сий, чело­век уже пожи­лой, тер­пел вся­кие обиды от Кали­гу­лы, кото­рый назы­вал его изне­жен­ным любо­страст­ни­ком; когда он при­хо­дил к Кали­гу­ле за паро­лем, тот давал ему сло­ва «При­ап»56 или «Вене­ра», а когда он в бла­го­дар­ность за что-либо хотел поце­ло­вать ему руку, он пода­вал ее, сло­жив ее и жести­ку­ли­руя непри­лич­ным обра­зом.

57. Пред­сто­я­щее убий­ство было воз­ве­ще­но мно­го­чис­лен­ны­ми чуде­са­ми. В Олим­пии изо­бра­же­ние Юпи­те­ра, кото­рое Кали­гу­ла решил разо­брать и пере­не­сти в Рим, вне­зап­но раз­ра­зи­лось таким сме­хом, что при­став­лен­ные к нему леса сотряс­лись, а рабо­чие раз­бе­жа­лись; и тот­час же явил­ся некий чело­век, по име­ни Кас­сий, кото­рый сооб­щил, что ему во сне было при­ка­за­ние при­не­сти быка в жерт­ву Юпи­те­ру. 15 мар­та в Капуе мол­ния уда­ри­ла в Капи­то­лий, а так­же в Риме в поме­ще­ние двор­цо­во­го при­врат­ни­ка. Были люди, кото­рые заклю­чи­ли, что послед­нее пред­зна­ме­но­ва­ние пред­ве­ща­ет опас­ность гос­по­ди­ну от его тело­хра­ни­те­лей, а пер­вое воз­ве­ща­ет новое убий­ство высо­ко­по­став­лен­но­го лица, подоб­ное тому, кото­рое уже было совер­ше­но неко­гда в этот же день. Когда он сове­щал­ся с аст­ро­ло­гом Сул­лой о созвездии, под кото­рым он родил­ся, тот заявил, что близ­ка неми­ну­е­мая его смерть. Так­же и Анци­ат­ский57 ора­кул сове­то­вал ему осте­ре­гать­ся Кас­сия; поэто­му он при­ка­зал убить Кас­сия Лон­ги­на, быв­ше­го в то вре­мя про­кон­су­лом Азии, но совсем забыл, что Хереа тоже зовет­ся Кас­си­ем. Нака­нуне дня сво­ей гибе­ли он видел себя, во сне сто­я­щим перед тро­ном Юпи­те­ра; Юпи­тер толк­нул его боль­шим паль­цем пра­вой ноги, и он сва­лил­ся на зем­лю. Счи­та­ли за пред­зна­ме­но­ва­ние так­же то, что слу­чи­лось в тот самый день, неза­дол­го до убий­ства. Во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния его обрыз­га­ло кро­вью фла­мин­го. Мим Мне­стер тан­це­вал в той самой тра­гедии, в кото­рой неко­гда тра­ги­че­ский актер Неопто­лем — на играх, во вре­мя кото­рых был убит македон­ский царь Филипп. При испол­не­нии пан­то­ми­мы «Лавре­ол» один актер в бег­стве, падая, дол­жен был хар­кать кро­вью; вслед за ним мно­гие вто­ро­сте­пен­ные акте­ры напе­ре­рыв ста­ли пока­зы­вать свое искус­ство, и вся сце­на напол­ни­лась кро­вью. На ночь гото­ви­ли спек­такль, на кото­ром егип­тяне и эфи­о­пы долж­ны были изо­бра­жать сце­ны из загроб­ной жиз­ни.

58. 24 янва­ря, при­бли­зи­тель­но в седь­мом часу дня, Кали­гу­ла коле­бал­ся, идти ли ему со спек­так­ля обедать, ибо он еще чув­ст­во­вал тяжесть на желуд­ке от пищи пред­ше­ст­ву­ю­ще­го дня. Нако­нец, пови­ну­ясь сове­ту дру­зей, он вышел. В кры­том коридо­ре, через кото­рый ему пред­сто­я­ло идти, знат­ные маль­чи­ки, выпи­сан­ные из Азии для уча­стия в сце­ни­че­ских пред­став­ле­ни­ях, гото­ви­лись к выхо­ду, и он задер­жал­ся, чтобы осмот­реть их и обо­д­рить. Он уже поже­лал вер­нуть­ся и воз­об­но­вить спек­такль, но началь­ник труп­пы заявил, что чув­ст­ву­ет себя нездо­ро­вым. Про­ис­шед­шее за тем рас­ска­зы­ва­ют дво­я­ко: одни пере­да­ют, что во вре­мя его раз­го­во­ра с маль­чи­ка­ми Хереа сза­ди силь­но руб­нул его мечом по затыл­ку с кри­ком: «Так его!» Вслед за тем дру­гой заго­вор­щик, три­бун Кор­не­лий Сабин, спе­ре­ди прон­зил ему грудь; дру­гие гово­рят, что Сабин, с помо­щью цен­ту­ри­о­нов, соучаст­ни­ков заго­во­ра, уда­лив тол­пу, по воен­но­му обы­чаю спро­сил у Гая пароль, а когда тот дал пароль «Юпи­тер», то Хереа закри­чал: «Полу­чай свой соб­ст­вен­ный при­го­вор!», и когда Кали­гу­ла огля­нул­ся, он уда­ром раз­ру­бил ему челюсть. Когда он упал и, кор­чась, стал кри­чать, что еще жив, осталь­ные заго­вор­щи­ки покон­чи­ли с ним трид­ца­тью уда­ра­ми, ибо у всех был один сиг­нал: «Бей еще!», а неко­то­рые руби­ли его даже по поло­вым орга­нам. При пер­вом же шуме подо­спе­ли на помощь его носиль­щи­ки с сво­и­ми шеста­ми, а затем гер­ман­ские тело­хра­ни­те­ли, кото­рые пере­би­ли неко­то­рых из убийц Кали­гу­лы, но в том чис­ле и несколь­ких ни в чем не повин­ных сена­то­ров.

59. Кали­гу­ла про­жил 29 лет, а импе­ра­то­ром был три года, десять меся­цев и восемь дней58.

Его труп отнес­ли в Лами­е­вы сады и напо­ло­ви­ну сожгли на сло­жен­ном поспеш­но кост­ре, а затем бро­си­ли, слег­ка при­крыв дер­ном; впо­след­ст­вии сест­ры, воз­вра­тив­шись из ссыл­ки, извлек­ли его, сожгли и похо­ро­ни­ли. Как извест­но, до это­го погре­бе­ния сто­ро­жей этих садов пуга­ли при­зра­ки. Так­же и в доме, в кото­ром он был убит, ни одна ночь не про­хо­ди­ла без каких-либо ужа­сов, пока сам дом не был уни­что­жен пожа­ром. Вме­сте с Кали­гу­лой погиб­ла его жена Цезо­ния, прон­зен­ная мечом цен­ту­ри­о­на, а так­же и дочь, кото­рой раз­моз­жи­ли голо­ву об сте­ну.

60. Како­вы были усло­вия жиз­ни того вре­ме­ни, вся­кий может видеть из сле­дую­ще­го. Когда рас­про­стра­ни­лась весть об убий­стве, то сра­зу никто ей не пове­рил, и подо­зре­ва­ли, что Гай сам рас­пу­стил лож­ный слух, чтобы выведать отно­ше­ние к себе людей; с дру­гой сто­ро­ны, заго­вор­щи­ки не назна­ча­ли ему ника­ко­го пре­ем­ни­ка во вла­сти; сенат же пока­зал такое еди­но­ду­шие в наме­ре­нии вос­ста­но­вить рес­пуб­ли­ку, что кон­су­лы сна­ча­ла созва­ли его на Капи­то­лий, а не в курию, носив­шую назва­ние Юли­е­вой; неко­то­рые же сена­то­ры пред­ло­жи­ли уни­что­жить самую память Цеза­рей и раз­ру­шить их хра­мы. Было отме­че­но как нечто заме­ча­тель­ное, что все Цеза­ри, носив­шие имя Гая, погиб­ли насиль­ст­вен­ной смер­тью, начи­ная с того, кото­рый был убит еще при Цинне.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1Т. е. без зна­ков сво­ей вла­сти рим­ско­го маги­ст­ра­та.
  • 2Титул пар­фян­ско­го царя.
  • 3Т. е. в Сатур­на­лии.
  • 412 г. н. э.
  • 5Кон­флу­эн­ты — ныне Коб­ленц на Рейне.
  • 6От ca­li­ga — сол­дат­ский сапог.
  • 7Тибе­рий, оче­вид­но, наме­ка­ет на то зло, кото­рое при­чи­нил миру сын Гелиоса — Фаэ­тон, когда взял­ся управ­лять сол­неч­ной колес­ни­цей вме­сто отца. Такое же зло натво­рит Гай, когда возь­мет в свои руки бразды прав­ле­ния.
  • 8В каче­стве гла­ди­а­то­ров, в силу веро­ва­ния, что смерть одно­го может быть устра­не­на доб­ро­воль­ным само­по­жерт­во­ва­ни­ем дру­го­го.
  • 9В тек­сте сто­ит ti­tu­lo pro­po­si­to. Ti­tu­lus пред­став­лял любую над­пись, выстав­ляв­шу­ю­ся для все­об­ще­го сведе­ния, напри­мер, объ­яв­ле­ние о сда­че квар­ти­ры, а так­же и над­пись на моги­ле покой­ни­ка. В дан­ном слу­чае над­пи­си име­ли зна­че­ние обе­та и выве­ши­ва­лись, веро­ят­но, в хра­мах.
  • 10Впо­след­ст­вии импе­ра­то­ра.
  • 11Такие щиты из дра­го­цен­но­го мате­ри­а­ла с изо­бра­же­ни­я­ми богов и людей было в обы­чае посвя­щать в хра­мах. Такое же изо­бра­же­ние было посвя­ще­но в честь Доми­ци­а­на (см. «Доми­ци­ан», гл. 23).
  • 12Назва­ние древ­не­го пас­ту­ше­ско­го празд­ни­ка 22 апре­ля, счи­тав­ше­го­ся днем осно­ва­ния Рима.
  • 13Веро­ят­но, для голов­но­го убо­ра.
  • 14Т. е. «юно­ше­ским», в честь моло­де­жи.
  • 15Постро­ен­ным Ста­ти­ли­ем Тав­ром при Авгу­сте.
  • 16Гело­ти­ан­ский дом нахо­дил­ся по сосед­ству с цир­ком.
  • 17Мени­е­вы ложи нахо­ди­лись в цир­ке и назва­ны были так по име­ни неко­е­го Мения, про­дав­ше­го свой дом цир­ку для рас­ши­ре­ния послед­не­го.
  • 18Асти­че­ские игры — от гре­че­ско­го сло­ва ἄστυ — город; так назы­ва­лись игры в честь Дио­ни­са в Афи­нах.
  • 19При­ми­пи­лар — стар­ший цен­ту­ри­он в леги­оне.
  • 20«Еди­ный пусть будет вла­сти­тель, еди­ный царь!» (стих из «Или­а­ды» Гоме­ра, II, 203, перев. Гнеди­ча).
  • 21Т. е. покро­ви­те­ля Лация.
  • 22«Либо ты под­ни­май меня, либо я тебя» (сло­ва Аяк­са Одис­сею у Гоме­ра, «Или­а­да», XXIII, 724, во вре­мя их еди­но­бор­ства). Кали­гу­ла, угро­жая Юпи­те­ру, при­зы­ва­ет его пока­зать его силу над собой, в про­тив­ном слу­чае он пока­жет свою силу богу.
  • 23Т. е. похи­ще­ни­ем.
  • 24Это тем­ное по смыс­лу место пере­веде­но соглас­но ком­мен­та­рию Бре­ми. Кон­тра­мар­ки (de­ci­mae) выда­ва­лись обыч­но лишь после выяс­не­ния коли­че­ства остав­ших­ся сво­бод­ных мест. Так как теперь они выда­ва­лись рань­ше запол­не­ния теат­ра пуб­ли­кой, то всад­ник мог най­ти свое место заня­тым, откуда про­ис­хо­дил спор меж­ду ним и полу­ча­те­лем кон­тра­мар­ки, что и достав­ля­ло зло­рад­ное удо­воль­ст­вие Кали­гу­ле.
  • 25Слу­чай­но пер­вый и послед­ний в ряду пре­ступ­ни­ков были лысые. Отсюда про­изо­шла пого­вор­ка «a cal­vo ad cal­vum», т. е. все до одно­го.
  • 26Такой обет упо­ми­на­ет­ся выше, в гл. 14.
  • 27Чеме­ри­ца — целеб­ная тра­ва.
  • 28Гал­ло­гре­ция — государ­ство в Малой Азии, насе­ле­ние кото­ро­го пред­став­ля­ло сме­ше­ние гре­ков с вторг­нув­ши­ми­ся туда неко­гда гал­ла­ми.
  • 29«Атрей», напи­сан­ной Атти­ем.
  • 30См. выше, гл. 15.
  • 31Реци­а­рии не име­ли ино­го ору­жия, кро­ме сети и тре­зуб­ца; секу­то­ры были воору­же­ны шле­мом, щитом и мечом.
  • 32См. «Тибе­рий», гл. 40.
  • 33В гл. 19.
  • 34Мир­ми­ли­он — гла­ди­а­тор, воору­жен­ный подоб­но секу­то­ру.
  • 35См. выше, гл. 26.
  • 36Состав­ле­но из «колосс» и «эрот» и озна­ча­ет «рост, соеди­нен­ный с пре­ле­стью».
  • 37Кате­го­рии гла­ди­а­то­ров. Фра­кий­цы име­ли воору­же­ние сво­его пле­ме­ни, гопло­ма­хи — пол­ное воору­же­ние.
  • 38Соглас­но обы­чаю, эту долж­ность зани­мал бег­лый раб; выбор его решал­ся поедин­ком меж­ду раба­ми, и победи­тель ста­но­вил­ся жре­цом. Поеди­нок воз­об­нов­лял­ся еже­год­но. Чтобы лишить состо­яв­ше­го в долж­но­сти жре­ца уже несколь­ко лет кряду, Кали­гу­ла поста­рал­ся най­ти для него более силь­но­го про­тив­ни­ка.
  • 39Мева­ния — город в Умбрии; близ р. Кли­тум­на нахо­ди­лось свя­ти­ли­ще.
  • 40Бата­вы — гер­ман­ское пле­мя.
  • 41Т. е. сокра­тил эту награ­ду напо­ло­ви­ну.
  • 42Спе­ку­ля­то­ры — тело­хра­ни­те­ли импе­ра­то­ра, употреб­ляв­ши­е­ся им так­же в каче­стве орди­нар­цев.
  • 43Дети знат­ных гер­ман­цев, взя­тые в каче­стве залож­ни­ков, посе­ща­ли шко­лы в Ита­лии или про­вин­ци­ях.
  • 44Из «Эне­иды», I, 257.
  • 45Бал­ли­сты — род мета­тель­ных орудий.
  • 46Фарос­ский маяк — зна­ме­ни­тый маяк в Алек­сан­дрии.
  • 47Про­ку­ра­ту­ры — управ­ля­ю­щие импе­ра­то­ра.
  • 48Что счи­та­лось за насмеш­ли­вый намек на воло­са­тость его тела.
  • 49Пену­ла — широ­кий плащ, покры­вав­ший тело до колен, обыч­но с капю­шо­ном, слу­жив­ший дорож­ной одеж­дой.
  • 50Муж­чи­нам было запре­ще­но носить шел­ко­вое пла­тье.
  • 51Род высо­ких охот­ни­чьих сапог, укреп­ляв­ших­ся на голе­ни рем­ня­ми.
  • 52Bat­tue­bat pug­na­to­riis ar­mis. Соглас­но тол­ко­ва­нию Шта­ра, Кали­гу­ла при этом упраж­не­нии бил­ся сталь­ной рапи­рой, а его парт­нер — учеб­ной, дере­вян­ной.
  • 53Ночь была разде­ле­на на четы­ре стра­жи, по три часа каж­дая.
  • 54Ска­бел­ла — музы­каль­ный инстру­мент, при­креп­ля­е­мый рем­ня­ми к подош­ве и изда­вав­ший зву­ки при дав­ле­нии ступ­ни на пол.
  • 55Пал­ла — соб­ст­вен­но, жен­ское ман­то для выхо­дов на ули­цу; у акте­ров и пля­су­нов — длин­ная одеж­да с шлей­фом.
  • 56При­ап — бог пло­до­ро­дия, с кото­рым свя­зы­вал­ся фал­ли­че­ский культ. Выбо­ром имен­но этих слов для паро­ля Кали­гу­ла хотел оскор­бить Херею.
  • 57Город Анций в Лации сла­вил­ся сво­им ора­ку­лом, подоб­но Пре­не­сте (см. «Тибе­рий», гл. 63, и прим. 66).
  • 58Кали­гу­ла был убит 24 янва­ря 41 г.
  • ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ САЙТА

  • [1]В ори­ги­на­ле: quo­rum duo in­fan­tes ad­huc rap­ti, unus iam pue­ras­cens in­sig­ni fes­tiui­ta­te, т. е., «двое из них умер­ли во мла­ден­че­стве, один — в дет­стве, необык­но­вен­но пре­лест­ный». (Прим. ред. сай­та).
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364004323 1364004404 1364004409 1447005000 1447006000 1447007000