Перевод Д. П. Кончаловского под общей редакцией А. М. Малецкого.
1. Отец Гая Цезаря, Германик, сын Друза и Антонии Младшей, был усыновлен своим дядей Тиберием. На пять лет раньше законного срока он получил квестуру и тотчас после нее отправлял должность консула. Он был послан в Германию командовать войсками. Когда пришла весть о смерти Августа, то все легионы стали упорно отказываться признать императором Тиберия и предлагали верховную власть ему. Но он укротил легионы, проявив при этом столько же сыновней верности, сколько стойкости, а затем, одержав победу над германцами, отпраздновал триумф. Затем он был вторично избран в консулы и еще до вступления в должность принужден отправиться устраивать дела на Востоке. Он победил царя Армении, превратил Каппадокию в провинцию, но затем после продолжительной болезни умер в Антиохии на тридцать четвертом году от рождения, причем возникло подозрение, что он был отравлен. Ибо, помимо синих пятен по всему телу и пены, истекавшей через рот, после сожжения его тела сердце было найдено целым среди костей; а в силу природного свойства сердце, как полагают, не поддается разрушению огнем, коль скоро оно пропитано ядом.
2. Существовало мнение, что он погиб вследствие козней Тиберия, который пользовался при этом услугами Гнея Пизона; последний был в то время наместником Сирии. Он не скрывал, что ему придется быть во вражде либо с отцом, либо с сыном, словно это было неизбежно, и даже во время болезни Германика наносил ему тяжкие оскорбления и словами, и поступками, преступая при этом всякую меру. За это, по возвращении своем в Рим, он едва не был растерзан народом, а сенат присудил его к смертной казни.
3. Как известно, Германик соединял в себе все добродетели, телесные и душевные, так, как никто другой. Он был прекрасен и храбр, обладал выдающимися способностями в красноречии и литературе на обоих языках, отличался чрезвычайной доброжелательностью к людям и удивительным умением располагать их к себе и внушать им любовь. Его наружность несколько страдала только от худобы ног, однако он постепенно укрепил их постоянной ездой верхом на коне, обычно после принятия пищи. В рукопашном бою он не раз лично поражал врагов; он выступал в судебных процессах, даже уже будучи удостоен почестей триумфа; как плод своего литературного творчества, он оставил, между прочим, также греческие комедии. Проявляя гражданский такт и дома и на чужбине, он появлялся в автономных и союзных городах без ликторов1. Коль скоро ему становилось известно существование где-либо гробниц знаменитых мужей, он приносил жертвы их отошедшим душам. Когда он решил похоронить в одной могиле истлевшие и разбросанные останки погибших при поражении Вара, он первый собственноручно начал собирать и сносить их в кучу. К своим хулителям, кто бы они ни были и какова бы ни была причина их вражды, он относился так мягко и снисходительно, что даже когда Пизон стал отменять его распоряжения и обижать его клиентов, он начал гневаться на него лишь тогда, когда узнал, что тот ищет погубить его ядом и колдовством; да и тогда он ограничился лишь тем, что, по обычаю предков, официально отказал ему в своей дружбе, а своим домашним предписал отмстить за себя, если бы с ним что-либо приключилось.
4. Германик пожал обильные плоды своих добродетелей: родные до такой степени чтили и любили его, что Август, — о прочих родственниках я уж и не говорю, — долго колебался, не назначить ли его своим преемником, и, наконец, заставил Тиберия усыновить его; у народа же он пользовался такой любовью, что, по словам многих лиц, всякий раз, как он появлялся в каком-либо месте или покидал его, его встречала и провожала такая толпа, что иногда он подвергался опасности быть задавленным; когда же после усмирения мятежа легионов он возвращался из Германии в Рим, то навстречу ему вышли все преторианские когорты, хотя было приказано выступить только двум, а римские граждане обоего пола всех возрастов и сословий высыпали ему навстречу вплоть до двадцатого мильного камня.
5. Однако гораздо сильнее и убедительнее проявилось суждение о нем в момент его смерти и после нее. В тот день когда он скончался, в храмы кидали камни, опрокидывали жертвенники богов, некоторые же выбрасывали на улицу своих домашних ларов, или отвергали детей, только что рожденных их женами. Говорят, что даже варвары, ведшие войны между собой или с нами, по общему согласию заключали перемирие, словно их постигло собственное домашнее и общее всем горе. Некоторые царьки остригли себе бороды, а женам обрили волосы в знак величайшей скорби. Царь же царей2 наложил на себя воздержание от охоты и пиров со своими вельможами, что у парфян равняется нашему официальному перерыву судебной деятельности.
6. В Риме первое известие о его болезни повергло в оцепенение и печаль все население; с нетерпением ждали следующих вестников, и вдруг к вечеру неизвестно через кого распространился слух, будто он выздоровел. Тогда все с факелами и жертвенными животными устремились на Капитолий и, торопясь выполнить данный обет, едва не свалили ворота храма. Тиберий проснулся от голосов, поздравлявших друг друга, и доносившихся отовсюду возгласов:
| Риму жить, жить нашей родине, жить тебе, Германик наш! |
Когда же, наконец, стало известно, что он умер, никакие утешения и эдикты не могли сдержать выражений всеобщей печали, которые не прекращались также и в праздничные дни декабря3. Его слава и тоска по нем народа увеличились благодаря наступившему затем периоду ужасов, ибо все совершенно основательно думали, что вскоре проявившаяся жестокость Тиберия сдерживалась до тех пор только уважением к Германику и страхом перед ним.
7. Он состоял в браке с Агриппиной, дочерью Марка Агриппы и Юлии, и имел от нее девять детей. Двое из них умерли еще в детстве, причем один, достигший отроческого возраста, отличался необыкновенной прелестью[1]. Его изображение, в виде Купидона, Ливия посвятила в храме Венеры Капитолийской, а Август поместил его в своей опочивальне и всякий раз, как входил туда, целовал его. Прочие дети Германика пережили его. Это были три девочки: Агриппина, Друзилла и Ливилла, рождённые одна за другой в течение трех лет, и три мальчика: Нерон, Друз и Гай Цезарь. Нерона и Друза сенат по обвинению Тиберия признал врагами.
8. Гай Цезарь родился 31 августа4, в консульство своего отца и Гая Фонтея Капитона. Где он родился, остается неизвестным благодаря разноречию сообщений. Гней Лентул Гетулик пишет, что он родился в Тибуре, Плиний Секунд называет местечко Амбитарвий, выше Конфлуэнтов5, в области треверов. В качестве доказательства, он, между прочим, сообщает, что в этом месте показывают алтарь с надписью: «По случаю разрешения от бремени Агриппины». Стишки, получившие распространение уже после начала правления Гая, как место его рождения называют зимний лагерь:
| Рожденный в лагере, воспитанный среди отцовских войск, То было знаменьем, что принцепсом он будет. |
В официальном журнале я нашел, что он родился в Анции. Плиний опровергает Гетулика, как солгавшего из лести, с целью к похвалам по адресу юного и тщеславного принцепса прибавить еще связь его с городом, посвященным Геркулесу; это ложное указание дано с тем большей уверенностью, что почти годом раньше в Тибуре у Германика родился сын, тоже названный Гаем Цезарем, о котором мы упомянули выше, как о прелестном ребенке, безвременно скончавшемся. Самого же Плиния опровергает счет времени. Ибо лица, писавшие о деяниях Августа, согласно утверждают, что Германик был отправлен в Галлию по исправлении им должности консула, когда Гай уже был рожден. Мнение Плиния нисколько не подтверждается надписью на алтаре, ибо в том же месте Агриппина дважды разрешилась от бремени дочерьми, и, какого бы пола ни было новорожденное дитя, разрешение одинаково называется puerperium, в согласии с тем, что древние называли девочек puerae, как и мальчиков puelli. Существует также письмо Августа, написанное им за несколько месяцев до смерти внучке своей Агриппине об этом самом Гае (ибо в то время другого младенца того же имени не было): «Вчера я уговорился с Таларием и Азиллием, чтобы они, если то угодно богам, 18 мая отвезли маленького Гая к отцу. Кроме того, я отправляю с ним из числа моих рабов врача, которого Германик, как я писал ему, может удержать у себя, если желает. Прощай, дорогая Агриппина; постарайся в добром здоровии прибыть к твоему Германику». Мне кажется совершенно ясным, что Гай не мог родиться там, куда он впервые был отвезен из Рима почти двухлетним ребенком. Это же соображение лишает достоверности вышеприведенное двустишие, тем более, что автор его неизвестен. Поэтому надлежит следовать авторитету официального документа, как единственного остающегося у нас свидетельства, тем более, что Гай всегда предпочитал Анций всем иным местам и любил его именно так, как любят свою родину; говорят даже, что, наскучивши Римом, он собирался перенести туда резиденцию империи.
9. Прозвище Калигулы6 было дано ему в шутку солдатами, ибо он воспитывался среди них и носил обычно солдатскую одежду. Сколь сильна была любовь и преданность к нему солдат, вызванная этим долговременным воспитанием среди них, явствует особенно из того, что во время их мятежа после смерти Августа, когда они готовы были на всякие неистовства, только его вид подействовал на них успокаивающе. Действительно, они прекратили мятеж лишь после того, как увидели, что его хотят удалить от опасности и отправить в ближайший город. Только тогда они почувствовали раскаяние, задержали повозку и стали просить не навлекать на них такого позора.
10. Калигула сопровождал своего отца в его поездке в Сирию. По возвращении оттуда он сначала жил при своей матери, а затем, когда она была сослана, при своей прабабке Ливии Августе. При ее погребении он произнес ей похвальное слово перед рострами, хотя был тогда еще несовершеннолетним. Он перешел на жительство к своей бабке Антонии и на девятнадцатом году жизни был призван Тиберием на Капри и в один и тот же день надел тогу взрослого и сбрил впервые бороду без каких-либо почестей, которые выпали на долю его братьев при их совершеннолетии. Здесь он сделался предметом всевозможных козней, ибо у него старались вынудить жалобу против Тиберия; однако ни разу он не выдал себя и показывал такое забвение несчастий своих близких, словно с ними и в самом деле ничего не случилось. А то, что приходилось перенести ему самому, он пропускал мимо с невероятным притворством и выказывал такую покорность деду и его приближенным, что не без основания о нем говорили, что «не было еще лучшего раба и худшего владыки».
11. Однако и в то время он не мог удерживать проявлений своей свирепой и порочной натуры: он со страстью предавался зрелищу наказаний и мучений осужденных, а по ночам, замаскировавшись париком и длинной одеждой, таскался по кабакам и публичным домам, а также находил большое удовольствие в сценических представлениях, пляске и пении. Тиберий снисходительно смотрел на это, надеясь, что его дикий нрав может таким образом укротиться. Проницательный старик так ясно видел этот его нрав, что несколько раз говорил, что «Гай существует для его, Тиберия, и для всеобщей погибели и что для римского народа он воспитывает в его лице змею, а для всего мира Фаэтона»7.
12. Вскоре после своего совершеннолетия Калигула вступил в брак с Юнией Клавдиллой, дочерью знатнейшего мужа, Марка Силана. Затем он был предназначен в авгуры на место своего брата Друза, но еще до получения этого жречества был сделан понтификом в виде особого признания его родственной почтительности к Тиберию и обнаруженных им дарований, ибо теперь, когда Сеян находился уже под подозрением, а вскоре и вовсе был уничтожен, Калигула все больше приближался к надежде стать наследником. Чтобы еще прочнее утвердить эту надежду, он, когда Юния умерла от родов, склонил к прелюбодеянию с собой Эннию Невию, жену Макрона, бывшего в то время начальником преторианских когорт, и обещал жениться на ней, если со временем завладеет высшей властью. Это обещание он подкрепил клятвой и собственноручной подписью. Чрез ее посредство он втерся в доверие Макрона и, как полагают некоторые, отравил Тиберия ядом и приказал снять у него, еще живого, с руки кольцо, а так как Тиберий, казалось, его не отдавал, то он велел набросить на него подушку и даже собственной рукой сдавил ему горло; при этом один вольноотпущенный, у которого злодеяние это вызвало возглас возмущения, был немедленно отправлен на крест. Этот рассказ, по-видимому, близок к истине, ибо некоторые говорят, что позже он сам сознавался, если не в выполнении этого убийства, то в обдумывании его плана; действительно, говоря о своей сыновней любви, он постоянно похвалялся, что с целью отмстить за смерть матери и братьев, он как-то с кинжалом вошел в опочивальню Тиберия, который в то время спал; однако, почувствовав жалость, он отбросил кинжал и удалился; по его словам, Тиберий, хотя и заметил все, однако не посмел произвести расследование или наказать его.
13. То, что он достиг власти, явилось исполнением пылких упований римского народа и даже всего рода человеческого; он был желательнейшим принцепсом для большей части провинциалов и солдат, ибо многие из них знали его ребенком, а также и для всего городского плебса, хранившего память об его отце Германике и скорбевшего о почти полной гибели его семьи. Итак, когда он отправился из Мизена, хотя и в траурной одежде, сопровождая погребальную процессию Тиберия, он шел, однако, среди алтарей, жертвоприношений и горящих факелов, среди встречавшей его густой ликующей толпы, которая, помимо прочих поздравлений, называла его и своим «солнышком», и «цыпленочком», и «куколкой», и «питомцем».
14. Когда Калигула вошел в город, то, по взаимному согласию сената и ворвавшейся в курию толпы, немедленно была объявлена недействительной воля Тиберия, который в своем завещании назначил сонаследником другого, еще несовершеннолетнего своего внука, и вся власть полностью была предоставлена Калигуле среди всеобщего ликования, которое было таково, что в течение ближайших трех месяцев, и даже не полностью, было, как говорят, заколото свыше ста шестидесяти тысяч жертвенных животных.
Когда через несколько дней он отправился на ближайшие острова Кампании, народ приносил обеты за его возвращение, не пропуская малейшего случая выказать свою заботу о его здоровье. Когда же он заболел, то весь народ ночевал вокруг дворца, и находились такие, которые давали обет сражаться8 за его выздоровление, другие же на вотивных дощечках9 объявляли публично, что готовы за его жизнь отдать свою собственную. К этой необычайной любви граждан присоединялось замечательное расположение со стороны чужестранцев. В самом деле, парфянский царь Артабан, всегда явно показывавший свою ненависть и презрение к Тиберию, сам предложил дружбу Калигуле, явился для переговоров с бывшим консулом, его легатом, и, переправившись через Евфрат, явился для оказания почестей римским орлам и знаменам, а также изображениям Цезарей.
15. Калигула и сам старался усилить любовь к себе народа всякого рода угождениями. Проливая обильные слезы, он произнес перед собранием народа похвальное слово Тиберию и самым пышным образом совершил обряд его похорон; тотчас же после этого он поспешил на Пандатерию и Понции для перевозки оттуда праха матери и брата, причем поездкой в бурную погоду хотел подчеркнуть свою сыновнюю преданность. Он с благоговением приступил к их праху и собственноручно сложил его в урны. С не менее торжественной инсценировкой он привез их в Остию на биреме, с водруженным на корме знаменем, а оттуда в Рим по Тибру; знатнейшие лица всаднического сословия среди дня, при огромном стечении народа, на двух носилках перенесли их в Мавзолей. Он учредил в их честь ежегодные общественные религиозные обряды, а матери — еще сверх того цирковые игры, на которых ее статуя должна была провозиться в торжественной процессии на колеснице. В память своего отца он назвал сентябрь месяц Германиком. Затем посредством одного сенатусконсульта он предоставил своей бабке Антонии все те почести, которые когда-либо получила Ливия Августа; своего дядю Клавдия10, который до того времени был римским всадником, он сделал своим коллегой по консульству, а брата Тиберия в день его совершеннолетия усыновил и назвал предводителем молодежи. Что же касается сестер, то он постановил, чтобы ко всякой присяге делалось такое добавление: «ни я сам, ни дети мои не будут мне дороже, нежели Гай и его сестры», а к докладам консулов сделал такое добавление: «да будет сие во благо и благоденствие Гаю Цезарю и его сестрам».
В том же духе угождения народу он восстановил в правах осужденных и сосланных и объявил всеобщую амнистию по обвинениям, остававшимся от прежнего времени. Материалы, относящиеся к процессам своей матери и братьев, он приказал свезти на форум и во всеуслышание, призвав богов в свидетели того, что он не читал и даже не прикоснулся ни к одному из них, приказал их сжечь; этим он освобождал от всякого страха на будущее время всех доносчиков и свидетелей по этим процессам. Он не принял поданного ему письменного доноса об умысле против его жизни, заявив, что «не сделал ничего такого, за что стал бы ненавистен для кого бы то ни было», и присовокупил, что «для доносчиков у него нет ушей».
16. Он изгнал из Рима спинтриев, предававшихся разврату в самых чудовищных его формах, причем сначала хотел утопить их, от чего его едва удалось отговорить. Он приказал разыскать сочинения Тита Лабиена, Кремуция Корда и Кассия Севера, уничтоженные раньше сенатусконсультами, и разрешил всем держать их у себя и читать, заявив, что «для него самого в высшей степени важно, чтобы память о всяком деянии сохранилась в потомстве». Он снова стал обнародовать отчеты о состоянии государства, что было заведено Августом, но прекращено при Тиберии. Магистратам он позволил вести судебные разбирательства свободно и решать их в последней инстанции. Он произвел смотр римским всадникам строго и тщательно, но в то же время снисходительно: конь был публично отнят лишь у тех, которые запятнали себя каким-либо недостойным или бесчестным поступком, тех же, коих вина была легче, он лишь пропустил при чтении поименного списка. Чтобы облегчить труд судьям, он к четырем их прежним декуриям прибавил пятую. Он сделал также попытку вернуть народу право голосования, восстановив обычай народных собраний. Он добросовестно и без отговорок выплатил наличностью отказанное по завещаниям не только Тиберия, хотя оно было объявлено недействительным, но и Юлии Августы, хотя последнее уничтожил сам Тиберий. Он освободил Италию от полупроцентного налога на аукционы. Многим лицам он возместил причиненные пожарами убытки. Восстанавливая некоторых царей на престоле, он дополнительно выплачивал им также весь доход от налогов и поступления, причитающиеся за промежуточное время. Так, Антиоху Коммагенскому были выплачены конфискованные сто миллионов сестерциев. Чтобы выказать себя покровителем всякого благородного поступка, он подарил 80 тысяч сестерциев одной вольноотпущенной за то, что в свое время даже под самыми жестокими пытками она не выдала вины своего патрона. За все эти деяния, среди прочих оказанных ему почестей, было постановлено, чтобы ежегодно в определенный день коллегии жрецов несли в Капитолий золотой щит11 с его поясным изображением, причем их сопровождал бы сенат и знатные мальчики и девочки с мерным пением стихов, прославлявших его добродетели. Было также постановлено, чтобы первый день его правления назывался Парилием12, как бы в свидетельство вторичного основания города.
17. Должность консула он занимал четыре раза: в первый раз — в течение двух месяцев, начиная от 1 января, второй раз — от 1 января в течение 30 дней, в третий раз — до 13 января, в четвертый — до 7 января. В третье свое консульство он вступил один, находясь в Лионе. Вопреки мнению некоторых, он поступил так не из высокомерия или небрежности, но потому, что, находясь далеко от Рима, не мог знать, что его коллега скончался накануне 1 января. Дважды делал он денежный подарок народу, по триста сестерциев на человека. Столько же раз он устраивал роскошнейший пир для сенаторов и всадников, причем были приглашены также их жены и дети. На втором пире гостям были сверх того розданы: мужчинам — присвоенное званию каждого платье, а женщинам и детям — пурпуровые и голубые повязки13. Чтобы навсегда увеличить продолжительность общественных увеселений, он к празднику Сатурналий прибавил один день, названный им Ювеналом14.
18. Он много раз давал бои гладиаторов, частью в амфитеатре Тавра15, частью в Оградах; он прибавлял к ним толпы африканских и кампанских кулачных бойцов, набрав считавшихся лучшими в их местности. На зрелищах он не всегда председательствовал сам, но часто поручал эту обязанность магистратам или друзьям. Часто также давал он разнообразные театральные представления в различных местах, иногда ночью при зажженных по всему городу факелах. Он разбрасывал разнообразные подарки народу, а также поголовно наделял граждан корзинами с хлебом и съестными припасами. Во время этого угощения один римский всадник, сидевший против Калигулы, так весело и с таким аппетитом ублаготворялся едой, что он послал ему также и свою собственную долю, а одному сенатору, по той же причине, отправил свой указ, в котором вне очереди назначил его на должность претора. Он часто давал также цирковые состязания, длившиеся от раннего утра до вечера, с перерывами, в которых устраивалась либо африканская охота, либо троянский бег. На некоторых из этих цирковых игр, отличавшихся особенной пышностью, арену посыпали суриком или горной зеленью, а к состязанию на колесницах допускались только сенаторы. Он устраивал игры также и экспромтом; так, однажды, когда он смотрел из Гелотианского дома16 на приготовления в цирке, несколько лиц, глядевших из Мениевых лож17, попросили его об этом.
19. Кроме того, он придумал новый и еще невиданный род зрелищ, а именно: он соединил мостом Байи и Путеоланский мол через промежуточное пространство длиною почти в три тысячи шестьсот шагов, для каковой цели отовсюду были стянуты и поставлены в двойном ряде на якорях грузовые суда, а на них сделана земляная насыпь наподобие Аппиевой дороги. В течение двух дней подряд он разгуливал по этому мосту взад и вперед; в первый день он сидел верхом на коне в богатой сбруе, красуясь дубовым венком, испанским щитом и мечом и затканной золотом хламидой. На следующий день он появился в виде возницы на колеснице, запряженной парой знаменитых беговых коней, имея впереди себя отрока Дария, одного из парфянских заложников, сопровождаемый отрядом преторианцев и ближней свитой в боевых колесницах. Как мне известно, многие считали, что этот мост Гай придумал, соревнуя с Ксерксом, который некогда, к всеобщему удивлению, соединил мостом гораздо более узкий Геллеспонт: другие же полагали, что слухом о каком-либо грандиозном сооружении он хотел напугать Германию и Британнию, с которыми собирался воевать. Но еще в детстве я слышал, как мой дед объяснял причину этого предприятия, выданную приближенными придворными слугами: дело в том, что астролог Тразилл заявил Тиберию, носившемуся с вопросом о наследнике и гораздо более склонявшемуся в пользу своего родного внука, что «Гай не будет императором, так же как он не проедет на лошадях по Байскому заливу».
20. Калигула устраивал зрелища также и вне Италии; в Сиракузах в Сицилии — астические18 игры, а в Лионе в Галлии — смешанные. Здесь происходило также состязание в красноречии на греческом и латинском языках, причем, как говорят, побежденные должны были сами уплачивать награды победителям и составлять им хвалебные гимны; тем же, которые всего менее угодили публике, приказывали стирать написанное губкой или языком, под угрозой, в случае ослушания, быть битыми розгой или брошенными в ближайшую реку.
21. Калигула докончил недостроенные при Тиберии здания, храм Августа и театр Помпея. Сам он начал строить близ Тибура акведук и амфитеатр возле Оград; первую из этих построек его преемник Клавдий докончил, вторую же так и оставил. В Сиракузах были восстановлены рухнувшие от ветхости стены и храм. Он предполагал также восстановить на Самосе дворец Поликрата, а в Милете — храм Аполлона, кроме того построить город на вершине Альп, но прежде всего прокопать Истм в Ахайе. Для производства измерений он уже отправил туда одного из примипиларов19.
22. До сих пор мы говорили о Калигуле как о принцепсе; остается характеризовать его как чудовище.
Он принял множество прозваний, как то: «благочестивый», «сын лагеря», «отец войска» и «лучший, величайший Цезарь»; услышав однажды, как цари, явившиеся к нему на поклонение, спорили у него за обедом о знатности их родов, воскликнул:
| εἷς κοίρανος ἔστω, εἷς βασιλεύς20. |
При этом он уже совсем было возложил на себя диадему и переменил знаки своей власти принцепса на атрибуты царского достоинства. Однако ему указали на то, что он стоит выше и принцепсов и царей, и с этих пор он стал присваивать себе свойственное богам величие. Он приказал привезти из Греции изображения богов, прославленные почитанием или художественной ценностью, между прочим статую Олимпийского; отняв у них головы, он приставил к ним свою собственную. Часть Палатинского дворца он расширил до самого форума, а храм Кастора и Поллукса превратил в его вестибюль; здесь он часто стоял между статуями обоих божественных братьев, предоставляя посетителям оказывать себе божеское поклонение; и некоторые действительно приветствовали его именем Юпитера Лациара21. Он построил также храм своему гению с особыми жрецами и замысловато придуманными жертвоприношениями. В храме стояла его статуя из золота, точь-в-точь в натуральную величину, каковую ежедневно облекали в такую же одежду, какую носил он сам. Самые богатые люди занимали в нем по очереди должности жрецов, пуская в ход, чтобы добыть их, все свое влияние и наперерыв предлагая крупнейшие суммы. Для жертвоприношений брали фламинго, павлинов, глухарей, нумидийских кур, цецарок, фазанов, причем каждый день в жертву приносили какой-нибудь один из этих видов птиц. По ночам он настойчиво обращался к полной сияющей луне с приглашением прийти к нему в объятия и возлечь с ним на ложе, а днем с глазу на глаз вел беседу с Юпитером Капитолийским, причем то шептал ему на ухо и затем подставлял ему свое, то говорил громко и бранился. По крайней мере, слышали его угрожающие слова:
| ἤ μ’ ἀνάειρ’ ἢ ἐγὼ σέ22. |
Наконец, по его словам, бог его умилостивил и пригласил жить совместно с ним, вследствие чего он соединил Палатин с Капитолием, перебросив мост над храмом Божественного Августа; а позже, чтобы жить ближе к Юпитеру, заложил фундамент нового дома на площади Капитолия перед его храмом.
23. Он не желал, чтобы его считали и называли внуком Агриппы, ибо последний был низкого происхождения, и гневался, если кто-либо в речи или в стихотворении причислял Агриппу к предкам Цезарей. Он утверждал, что его мать родилась от кровосмесительной связи Августа с собственной дочерью Юлией. Не довольствуясь таким опорочением Августа, он запретил поминать общественными празднествами победы, одержанные при Акции и в Сицилии, как якобы несчастные и губительные для римского народа. Свою прабабку Ливию Августу, он обычно называл Одиссеем в юбке и в одном послании к сенату посмел даже упрекнуть ее в низком происхождении, так как ее дедом по матери был будто бы какой-то декурион из Фунд; а между тем, из официальных документов явствует, что Ауфидий Луркон занимал государственные должности в Риме. Свою бабку Антонию он отказался принять для разговора наедине, о чем она его просила, и соглашался дать ей аудиенцию только в присутствии префекта преторианцев Макрона. Такого рода обиды и огорчения явились причиной ее смерти; некоторые же думают, что он ускорил ее также ядом. Также и после ее смерти он не оказал ей никаких почестей, а на ее погребальный костер смотрел из своей столовой. Своего брата Тиберия, не ожидавшего никакой беды, он умертвил, внезапно послав к нему военного трибуна. Тестя же своего Силана он принудил к самоубийству: бритвою тот перерезал себе горло. Причины обоих поступков были, по его словам, такие: Силан не последовал за ним в морское плавание в бурную погоду и остался, якобы в надежде захватить Рим, в случае если бы по причине бури с ним, Калигулой, что-либо приключилось. От Тиберия же пахло будто бы противоядием, которое он принимал, для предохранения себя от отравы. А между тем, Силан просто хотел избежать невыносимой для него морской болезни и тягости морского путешествия, а Тиберий принимал лекарство против постоянного и все усиливающегося кашля. Своего же дядю Клавдия Калигула оставил в живых только себе на потеху.
24. Со всеми своими сестрами он находился в преступной связи, и на званых обедах они поочередно возлежали ниже его на одном ложе, в то время как собственная его жена возлежала выше его. Одну из сестер, Друзиллу, он, как говорят, лишил невинности, еще будучи мальчиком. Его бабка Антония, у которой оба они воспитывались, будто бы застала их спящими вместе. Позже Друзилла была выдана за бывшего консула Люция Кассия Лонгина, но Калигула, отнял ее у мужа и открыто жил с нею, как бы с законной женой; однажды, заболев, он назначил ее наследницей своего имущества и власти. Когда же Друзилла умерла, он объявил по ней публичный траур, в течение которого под страхом смертной казни было запрещено смеяться, ходить в баню и обедать с родителями, женою и детьми. Не в силах выносить свою скорбь, Калигула однажды ночью внезапно покинул Рим, проехал через Кампанию и отправился в Сиракузы, но оттуда снова поспешно возвратился с отпущенной бородой и волосами. После этого он по всякому поводу, говоря перед народом или перед солдатами, клялся только гением Друзиллы. Прочих своих сестер он любил далеко не с такой страстью и не оказывал им такого почета; часто даже он предоставлял своим любовникам пользоваться ими. Поэтому он не задумался осудить их в связи с процессом Эмилия Лепида, обвинив их как прелюбодеек и соучастниц в злоумышлении на его жизнь. Он не только огласил их собственноручные письма, которые он добыл средствами обмана и вовлечения в разврат, но также посвятил Марсу Мстителю три меча, приготовленные для его, Калигулы, умерщвления, снабдив их соответствующей надписью.
25. Трудно решить, когда он действовал всего постыднее: вступая ли в брак, или расторгая его, или оставаясь в брачном сожительстве. Когда Ливия Орестилла выходила замуж за Гая Пизона, он тоже явился на свадьбу и приказал отвести новобрачную к себе, но через несколько дней отослал ее прочь, а спустя два года отправил в ссылку, ибо в промежутке этого времени она, по-видимому, снова сошлась со своим первым мужем. Другие рассказывают, что он участвовал в брачном пиршестве и написал Пизону, возлежавшему против него: «Не смей касаться моей жены», и тотчас после этого увел ее с собою с пира, а на следующий день всенародно объявил, что он «нашел себе супругу по способу Ромула и Августа»23. Лоллия Павлина была замужем за бывшим консулом Гаем Меммием, командовавшим войсками. Когда однажды в разговоре кто-то заметил, что ее бабка была прекраснейшей женщиной своего времени, он внезапно вызвал ее из провинции, отнял ее у мужа и вступил с нею в связь, а затем вскоре отверг ее и навсегда запретил ей половое сожительство с кем бы то ни было. Цезонию, которая не отличалась красотою лица и была немолода, к тому же имела от другого мужа трех дочерей, но зато предавалась безграничной роскоши и разврату, он любил со страстью и постоянством. Часто он брал ее с собою напоказ солдатам, причем она ехала верхом на коне рядом с ним, наряженная в плащ, с шлемом и щитом, а друзьям своим он показывал ее также и голую. После родов он удостоил ее имени своей супруги и в тот же день объявил себя ее мужем и отцом родившегося у нее ребенка. Эту девочку, получившую имя Юлии Друзиллы, он носил по храмам всех богинь, затем положил на колени к Минерве, поручив последней ее вскармливание и воспитание. В его глазах самым верным свидетельством кровной ее с ним связи была дикость ее нрава, которая уже в то время проявлялась столь сильно, что она злобно царапала пальцами лицо и глаза игравших с ней детей.
26. После всего сказанного покажется, пожалуй, незначительным и бледным то, как обращался он с родственниками и друзьями, а именно с Птолемеем, сыном царя Юбы, своим кузеном (ибо Юба был внуком Марка Антония от дочери последнего, Селены), и особенно с самим Макроном и Эннией, помогшими ему достигнуть власти; во исполнение своих родственных обязательств и в награду за их заслуги он заплатил им кровавой смертью.
Не более уважения или мягкости проявлял он в обращении с сенатом. Некоторых из сенаторов, занимавших высшие должности, он заставлял, одевшись в тогу, бежать рядом со своей колесницею на расстоянии нескольких миль, а за обедом не стеснялся ставить их за спинкой своего ложа или у своих ног в полотняных фартуках, как рабов. Других, тайно предав их казни, он, тем не менее, продолжал вызывать в сенат, а затем через несколько дней лживо сообщал, будто они сами наложили на себя руки. Однажды консулы забыли объявить в эдикте о дне его рождения; за это он отставил их от должности, так что республика в течение трех дней оказалась без высших магистратов. Своего квестора, имя которого было упомянуто в одном заговоре, он подверг сечению розгами, причем с него стащили одежду и подложили ее под ноги солдатам, дабы при нанесении ударов они могли стоять тверже.
Такие же высокомерие и насильственность он проявил в обращении с прочими сословиями. Однажды его обеспокоил шум толпы, занимавшей среди ночи даровые места в цирке, и он приказал выгнать всех палками; в происшедшей вследствие этого толкотне было раздавлено более двадцати римских всадников и столько же матрон, помимо бесчисленного количества остальных. На театральных представлениях, желая вызвать ссоры между народом и всадниками, он приказывал выдавать контрамарки на свободные места ранее обычного24, чтобы места всадников мог захватить даже самый последний простолюдин. На гладиаторских боях он иногда в самую сильную жару приказывал убирать полотняный навес над публикой и запрещал выпускать кого-либо из амфитеатра. Вместо настоящей программы представления он приказывал выводить на арену больных зверей, самых плохих и дряхлых от старости гладиаторов, также самих устроителей гладиаторских игр и почтенных, но известных каким-либо телесным недостатком отцов семейства. Иногда же он запирал государственные житницы и подвергал народ голодовке.
27. Жестокость своей натуры он в особенности проявил в следующем. Когда вздорожал скот, покупаемый для кормления диких зверей, предназначенных для гладиаторских игр, он приказал дать им на растерзание преступников; осматривая ряд заключенных, он не интересовался взглянуть на надписи, обозначающие вину каждого, но, стоя в середине портика, велел вести всех, «от первого лысого до последнего»25. Одного человека, который дал обет, в случае его выздоровления, поступить в гладиаторы26, он заставил выполнить этот обет, и сам смотрел, как тот сражался мечом, причем отпустил его лишь после того, как тот остался победителем и долго молил его об этом. Другого человека, который дал обет пожертвовать жизнью за его выздоровление, но затем медлил с выполнением обета, он передал рабам, которым приказал, «надев ему на голову венок из жертвенных трав и жертвенную повязку, водить его по улицам, требуя выполнения обета, пока тот не бросится вниз с городской стены». Многих лиц, далеко не низкого звания, Калигула сначала уродовал наложением клейма, а затем отправлял на работу в рудниках или на постройках дорог, либо осуждал на растерзание зверями, либо, словно зверей, сажал на четвереньках в клетки, либо распиливал на две части пилой. Далеко не все из них обвинялись в чем-либо важном, но часто лишь в том, что неодобрительно отозвались об устроенных им играх, или — что никогда не клялись его гением. Родителей он заставлял присутствовать при казни детей; когда один из них попробовал отговориться болезнью, он послал к нему носилки, другого же тотчас после вынесенного им зрелища казни сына, пригласил к своему столу, причем оказывал ему всяческое внимание и старался вызвать на веселые шутки. Одного своего заведующего гладиаторскими боями и звериными травлями он приказал в течение целого ряда дней бить в своем присутствии цепями и позволил его прикончить лишь после того, как почувствовал отвращение от запаха разлагающегося мозга. Автора одной ателланской комедии за стих, содержащий двусмысленную шутку, он приказал сжечь посреди арены амфитеатра. Одного римского всадника он бросил на растерзание зверям; когда тот закричал, что он невинен, он приказал привести его обратно, отрезать ему язык и снова бросить зверям.
28. Однажды он расспрашивал одного человека, сосланного Тиберием и возвращенного им из ссылки, чем тот занимался в своем изгнании; стараясь польстить ему, ссыльный ответил: «Я все время молил богов о том, чтобы Тиберий, погиб, а ты бы стал императором, как это и вышло в действительности». Калигула, подумав, что сосланные им самим тоже молятся о ниспослании ему гибели, тотчас разослал по островам людей с приказанием умертвить всех ссыльных. Замыслив разорвать на части одного сенатора, он подговорил людей, которые напали на этого сенатора при входе его в курию, крича, что он враг римского народа. Заколов его грифелями, они передали его на растерзание другим. Калигула успокоился, лишь насытившись зрелищем его членов и внутренностей, которые таскали по улицам и, в конце концов, сложили перед ним в кучу.
29. Чудовищность своих деяний он увеличивал отвратительным цинизмом своих речей. Он говорил, что среди его собственных природных качеств ни одно он не считает столь похвальным, и заслуживающим одобрения, как ἀδιατρεψίαν (таково его собственное выражение), т. е. полное отсутствие стыда. На увещания своей бабки Антонии он, словно с его стороны мало было отказа ей в повиновении, дал такой ответ: «Помни, что мне позволено все и по отношению ко всем». Намереваясь убить брата и подозревая, что тот из страха отравления укрепляет себя противоядиями, он воскликнул: «Как, противоядия против Цезаря?» Отправив в ссылку сестер, он угрожал им, что «у него есть не только острова, но и кинжалы». Один бывший претор проживал в Антикире, куда удалился для лечения, и часто просил о продлении себе отпуска. Калигула приказал убить его, причём заметил, что «ему необходимо пустить кровь, так как ему долго не помогает чемерица»27. Каждые десять дней он выписывал известное число заключенных, подлежащих смертной казни, и тогда говорил: «Я подытоживаю счет». Осудив на смерть сразу несколько человек галлов и греков, он хвастался, что «покорил Галлогрецию»28.
30. Он требовал, чтобы осужденных наказывали не иначе, как частыми и несильными ударами, согласно его постоянному и известному правилу: «Бей так, чтобы он чувствовал, что умирает». Когда был наказан кто-то другой, ибо он по ошибке назвал не то имя, он заявил, что и этот заслуживает одинаковой кары. Часто он повторял стих из одной трагедии29:
| Пусть ненавидят, лишь бы боялись. |
Часто он разражался обвинениями против всех сенаторов сразу, как против клиентов Сеяна и доносчиков на свою мать и братьев, причем приносил документы их процесса, которые он в свое время для вида сжег30, и оправдывал жестокость Тиберия как необходимую, ибо ему-де приходилось верить стольким обвинителям. Всадническое сословие, за его чрезмерное пристрастие к театру и цирку, он постоянно преследовал колкостями. Однажды в раздражении на народ, отдававший свое предпочтение иному актеру, нежели он сам, он воскликнул: «О, если бы весь народ римский имел одну голову!» Когда однажды народ требовал, чтобы разбойник Тетриний был выведен на борьбу со зверями, он заявил, что и сами требующие суть те же Тетринии. Однажды пять рециариев, одетых в туники, сражаясь совместно против стольких же секуторов31, были почти без сопротивления побеждены этими последними. Народ потребовал их смерти, но тут один из рециариев, схватив трезубец, перебил всех победителей. По поводу этого события Калигула проливал в эдикте лицемерные слезы, называя его жесточайшей бойней и проклиная всех, у которых хватило духу смотреть на подобное зрелище.
31. Говоря о своем времени, он открыто сожалел, что оно не отмечено никакими общественными бедствиями. Принципат Августа, по его словам, оставил по себе память поражением Вара, принципат Тиберия — катастрофой в цирке в Фиденах32, его же собственное правление, вследствие всеобщего благополучия, ожидает забвение; поэтому он неоднократно призывал на империю поражения войск, голод, чуму, пожары, землетрясения.
32. Жестокость в поступках и словах не покидала его и тогда, когда он хотел отдохнуть душой и предавался забавам и пирам. Часто во время завтрака или пирушки у него на глазах производился допрос с пытками, а солдат, искусный в отрубании голов, снимал головы заключенным, приведенным из тюрьмы. При посвящении моста в Путеолах, о котором мы говорили выше33, он пригласил к себе на мост много лиц с берега и затем внезапно сбросил их в море, а когда некоторые из них пытались удержаться за рули барок, их сталкивали в воду веслами и шестами. В Риме на одном публичном пиршестве раб выломал у ложа серебряную инкрустацию; за это он был немедленно отдан палачу с приказанием отрубить ему руки, повесить их на шею и водить его среди пирующих, неся впереди плакат с объяснением причины такого наказания. Однажды он упражнялся в фехтовании на деревянных рапирах с мирмилионом34: мирмилион нарочно упал, а Калигула заколол его железным кинжалом и по обычаю победителей стал бегать вокруг с пальмовой ветвью в руках. Когда однажды к алтарю было приведено жертвенное животное, Калигула, одевшись в костюм закалывателя жертв, взмахнул молотом и поразил им насмерть другого закалывателя. На одном веселом пиршестве он внезапно разразился громким хохотом. Возлежавшие близ него консулы учтиво спросили его, почему он смеется. «Потому, — ответил он, — что одного моего кивка достаточно, чтобы немедленно удавить вас обоих».
33. Среди его забав был и такой случай. Однажды, стоя с трагическим актером Апеллесом перед статуей Юпитера, он спросил его, кто кажется ему больше: он или Юпитер. Когда же Апеллес замешкался с ответом, он приказал бить его плетьми, а когда тот стал молить о пощаде, он сверх того еще похвалил его голос, говоря, что его стенания очень приятны для слуха. Целуя шею жены или любовницы, он приговаривал: «Столь прекрасная шея, а стоит мне приказать, и она полетит с плеч долой». Более того: он часто говорил, что «добьется-таки от Цезонии, хотя бы пыткой, почему он ее так любит».
34. С такою же завистью и злобой, как надменностью и свирепством, бушевал он против людей почти всех эпох прошлого. Вследствие тесноты Капитолийской площади Август в свое время велел перенести на Марсово поле статуи знаменитых мужей; эти статуи он сбросил с пьедесталов и так расшвырял, что их нельзя было восстановить соответственно с уцелевшими надписями, и впредь он запретил ставить где бы то ни было статуи или бюсты кого-либо из живущих, иначе как испросив предварительное его разрешение. Он помышлял даже об уничтожении поэм Гомера, причем говорил: «Почему не может он позволить себе то, что позволил себе Платон, изгнавший эти поэмы из придуманного им государства?» Впрочем, он едва не удалил из всех библиотек сочинения и бюсты Вергилия и Тита Ливия; первого он хулил как бездарность и полного невежду, а второго — как болтливого и небрежного историка. Насчет юристов, словно намереваясь вовсе вывести из употребления их науку, он часто клятвенно уверял, что «скоро юридические советы будет давать один только он, Калигула».
35. У знатнейших мужей он отнимал древние отличия их семей: у Торквата — ожерелье, у Цинцинната — локон, у Гнея Помпея, человека древнего рода, — прозвище Великий. Птолемея, о котором я уже говорил35, он сам вызвал из его царства и принял его с почетом, а затем умертвил его только потому, что тот при появлении своем на устроенном Калигулой бое гладиаторов привлек всеобщее внимание необычайной яркостью своего пурпурового плаща. Встречая красивых людей с длинной шевелюрой, он приказывал брить им затылок и обезображивал их этим. Был некто Эзий Прокул, сын примипилара, за свой рост и физическую силу прозванный Колоссеротом36. Неожиданно Калигула приказал взять его с его места на трибунах, вывести на арену и заставить сражаться сначала с фракийцем, а затем с гопломахом37. Когда тот победил обоих, он приказал его связать, одеть в лохмотья и водить по улицам напоказ женщинам, а затем удавить. Словом, не было человека, не исключая самых жалких и ничтожных, которому он не постарался бы так или иначе нагадить. Против жреца Диановой рощи, который уже много лет занимал свою должность, он выставил более сильного соискателя38. Однажды на бое гладиаторов колесничный боец Порий, по случаю удачного исхода борьбы, отпустил своего раба на свободу, за что народ устроил ему овацию. Калигула с такой стремительностью бросился вон из цирка, что, наступив ногой на волочившийся край своей тоги, покатился вниз по ступеням лестницы, причем в бешенстве кричал, что «народ, владыка всего человеческого рода, из-за пустяка оказывает гладиатору больше почестей, нежели своим покойным обожествленным принцепсам или ему, здесь присутствующему».
36. Самого себя он запятнал противоестественным развратом, вовлек в него также и других. Говорят, что он занимался им взаимно с Марком Лепидом, мимическим актером Мнестером и некими заложниками. Валерий Катулл, юноша из рода, члены которого занимали консульскую должность, во всеуслышание заявил, что от сношений с Калигулой у него болят чресла. Не говоря уже о кровосмесительной связи его с сестрами и известной его любовной связи с блудницей Пираллидой, он не пощадил почти ни одной знатной женщины. Большей частью он вместе с мужьями приглашал их к обеду и, когда они проходили мимо него, пристально и не спеша рассматривал их, словно купец товар, причем позволял себе поднимать рукою лицо, если какая-нибудь от стыда опускала его. Затем, сколько бы раз ему ни заблагорассудилось, он выходил из столовой вместе с той, которая ему всего больше нравилась, и вскоре возвращался, причем по наружности его было видно, какими делами он занимался. При этом он либо расхваливал, либо бранил своих любовниц, подробно объясняя достоинства и недостатки их тела и поведения при совокуплении. Некоторым женщинам он сам послал развод от имени их отсутствующих мужей и приказал внести его в официальные ведомости.
37. Своей расточительностью он превзошел все придуманное когда-либо знаменитыми мотами. Он изобрел новый вид бань и экстравагантные яства и обеды, например мылся теплыми и холодными благовониями, проглатывал драгоценные жемчужины, распустив их в уксусе, на пирах подавал гостям хлеб и кушанье на золотой посуде, приговаривая, что «жить следует либо во всем себе отказывая, либо по-цезарски». Мало того, — в течение нескольких дней он с крыши Юлиевой базилики разбрасывал в народ деньги, в общем немалую сумму. Он соорудил также либурнские суда в десять рядов весел; корма их была разукрашена драгоценными камнями, паруса — разноцветные, и на них имелись обширные бани, портики и триклинии, а также разнообразные виноградники и плодовые деревья. На этих-то судах он объезжал берега Кампании, уже днем возлежа среди танцев и музыки. При постройках загородных дворцов и вилл он совершенно не считался со здравым смыслом и стремился выполнить прежде всего то, что всеми признавалось невыполнимым. Он закладывал дамбы как раз там, где море было особенно бурно и глубоко, ломал скалы из самого твердого камня, с помощью насыпей доводил поля до высоты гор, а горные хребты срывал до уровня равнин; все это выполнялось с необычайной быстротой, так как промедление наказывалось смертью. Чтобы не перечислять всего по отдельности, я скажу, что менее чем в год он истратил колоссальные суммы, в том числе оставленные Тиберием Цезарем два миллиарда семьсот миллионов сестерциев.
38. Исчерпав свои средства и нуждаясь в деньгах, он принялся грабить с помощью разных видов хитроумнейшего крючкотворства, аукционов и налогов. Так, он аннулировал право римского гражданства тех лиц, предки которых добились их для себя и для своих потомков, за исключением лишь случаев, когда эти лица были сыновьями приобретших право гражданства, ибо, говорил он, понятие «потомки» надо ограничивать этой первой ступенью родства. Предъявленные ему дипломы, выданные Божественными Юлием и Августом, он объявлял устарелыми и утратившими силу. Он объявлял неправильно составленными оценки имуществ, которые уже после но какой-либо случайной причине получали некоторое приращение. Завещания тех примипиларов, которые с начала принципата Тиберия не назначили наследником ни этого последнего, ни его самого, он объявил недействительными за проявленную в них неблагодарность. Он объявил также не имеющими силы и не подлежащими исполнению завещания прочих лиц, о которых кто-либо сообщал, что они намеревались по смерти сделать наследником Цезаря. Этим он навел на людей такой страх, что незнакомые назначали его наследником в числе друзей, а родители — в числе детей; он же называл таких лиц насмешниками, ибо после назначения его наследником они продолжали еще жить, и многим посылал отравленные лакомства. В подобного рода делах он сам производил разбирательство, причем предварительно определял сумму, ради получения которой он садился в судейское кресло и покидал его не раньше, как составив такую сумму. Не терпя ни малейшего промедления, он однажды осудил сразу свыше сорока обвиняемых в различных преступлениях и тут же хвалился вставшей от сна Цезонии, «сколько дел он наделал, пока она предавалась полуденному отдыху».
Устроив аукцион, он пускал в продажу остававшийся после игр аппарат, сам назначал цены и доводил их до того, что некоторые, будучи принуждены покупать за неимоверную цену, лишались своего состояния и открывали себе жилы. Известен также случай, когда на аукционе некто Апроний Сатурнин задремал на своей скамье среди покупщиков, а Калигула напомнил глашатаю, чтобы он не упускал из вида этого бывшего претора, частыми кивками головы изъявлявшего свое согласие на предлагаемую цену, и аукцион продолжался до тех пор, пока тринадцать гладиаторов не были присуждены Апронию за девять. миллионов сестерциев.
39. Равным образом, когда он за невероятную цену продавал в Галлии украшения, утварь, рабов и даже вольноотпущенников своих осужденных сестер, огромная выручка дала ему идею вывезти туда из города все, что осталось от придворной обстановки прежних принцепсов, а для доставки их он забрал все наемные повозки и весь вьючный скот мельниц, так что в Риме часто чувствовался недостаток в хлебе, а многие тяжущиеся за отсутствием перевозочных средств не смогли явиться в суд вовремя и проиграли свои процессы. Чтобы сбыть с рук эти вещи, он не останавливался ни перед каким обманом или уловкой: то он упрекал отдельных лиц в скупости и в том, что они не стыдились быть богаче его, то показывал притворное раскаяние в том, что дает частным лицам возможность приобрести вещи, принадлежавшие некогда принцепсам.
Как-то он узнал, что один богач из провинции заплатил двести тысяч сестерциев его слугам, заведовавшим приглашением гостей, чтобы обманным образом попасть к нему на пир, и он вовсе не рассердился, что честь быть гостем за его столом оценивается так высоко; на следующий день, когда этот провинциал сидел на аукционе, он послал к нему человека, который передал ему какую-то совершеннейшую безделицу за двести тысяч сестерциев, причем прибавил, что сам Цезарь приглашает его к себе на обед.
40. Новые и еще неслыханные подати, им назначенные, он собирал сначала чрез посредство публиканов, а затем, так как это было выгоднее, — с помощью центурионов и трибунов преторианской гвардии. При этом ни одна категория вещей или лиц не была изъята от налога, хотя бы в небольшом размере. С съестных припасов, какие бы только ни продавались по всему Риму, взималась определённо установленная пошлина; со всех судебных процессов, где бы они ни велись, взималась сороковая часть суммы, о которой шла тяжба, причем, если кого-либо уличали в том, что он шел на мировую или отказывался от иска, тот подлежал штрафу; с носильщиков взималась восьмая часть ежедневного заработка, а проститутки с выручки должны были платить цену, которую они брали за одно соитие. К этой главной статье закона было прибавлено, что налогу подлежали также занимавшиеся прежде проституцией и сводничеством; не изымались из него также и браки.
41. Объявив через глашатаев о такого рода податях, он не выставил закона о них для сведения народа в письменной форме; поэтому, вследствие незнания его текста, многие навлекали на себя штраф. Наконец, по требованию народа, он выставил публично текст закона, однако он был написан мельчайшим шрифтом и вывешен в труднодоступном месте, специально для того, чтобы его невозможно было скопировать. Чтобы не пропустить никакого вида добычи, он устроил в Палатинском дворце публичный дом; было отведено и обставлено, сообразно высокому рангу помещения, множество кабин, в которых были приготовлены для посетителей матроны и свободнорожденные мальчики; по рынкам же и базиликам он разослал специальных слуг, которые должны были приглашать юношей и стариков к любовным наслаждениям. Тем, которые являлись на этот зов, он предлагал ссуду под проценты, и приставленные к этому делу слуги записывали их имена для оглашения их как содействовавших увеличению доходов Цезаря. Не брезгал он и выигрышем от игры в кости, а еще больше добывал обманом и даже нарушением клятвы. Однажды он уступил свой черед своему ближайшему соседу по игре, а сам вышел в атрий дома. Здесь он приказал задержать двух случайно проходивших мимо дома-богатейших римских всадников и конфисковать их имущество. Затем он с торжествующим видом вернулся к игре и похвалялся, что никогда еще ему не случалось бросить кости столь удачно.
42. Когда у него родилась дочь, он стал жаловаться на свою бедность и на бремя не только императорских, но и родительских обязанностей, и начал принимать приношения на содержание и приданое ребенка. Он объявил также в эдикте, что в начале года будет принимать новогодние подарки, и 1 января стоял в вестибюле своего дворца, чтобы получать дары, которые толпа всякого рода лиц высыпала перед ним из рук и из подолов платья. В конце концов им овладело желание физического ощущения денег, и он часто расхаживал босиком по грудам золота, рассыпанным на большом пространстве, и довольно долго валялся в них всем телом.
43. Он только один раз принял участие в военных делах и не преднамеренно, но случайно: когда он с целью посетить рощу и реку Клитумн прибыл в Меванию39, ему посоветовали принять меры для пополнения числа своих телохранителей-батавов40. В связи с этим он задумал поход в Германию. Не откладывая, он отовсюду созвал легионы и вспомогательные войска и везде стал производить самый строгий набор рекрут, а также заготовил всякого рода продовольствие в еще невиданном количестве. Затем он выступил в поход и временами шел так поспешно и быстро, что преторианским когортам, вопреки всяким правилам, приходилось нагружать знамена на вьючных животных и таким образом поспевать за ним; временами же он передвигался лениво, с комфортом, лежа в носилках, несомых восемью рабами, и приказывая, чтобы население ближайших городов предварительно подметало и поливало дорогу от пыли.
44. Прибывши в лагерь, он, желая показать себя энергичным и строгим начальником, дал отставку с бесчестием тем легатам, которые с опозданием привели из различных мест вспомогательные войска. При смотре войска он отнял звание примипиларов у многих центурионов, уже почти выслуживших свой срок, из коих некоторым оставалось всего лишь несколько дней до отставки, под предлогом их старости и дряхлости; прочих он выбранил за их жадность и понизил награду выслужившим срок солдатам до шести тысяч сестерциев41. Все его подвиги, впрочем, заключались в том, что он принял сдавшегося ему Админия, сына британского царя Кунобеллина, изгнанного отцом и перебежавшего к нему с немногочисленным отрядом; по этому поводу он отправил в Рим широковещательное послание, словно весь остров попал в его власть, а отправленным спекуляторам42 приказал не слезать с повозки до самого форума и курии и передать послание консулам только в храме Марса при многочисленном собрании сената.
45. Однако предлога для военных действий не оказывалось, и Калигула приказал нескольких из числа своих германских телохранителей переправить через Рейн и спрятать их там, а затем после завтрака с возможно большей шумихой возвестить себе о появлении неприятеля. Когда приказ был выполнен, он вместе с друзьями и частью преторианской конницы бросился в ближайший лес; срубив там деревья и украсив их наподобие трофеев, он вернулся уже при свете факелов, упрекая в робости и трусости тех, которые не последовали за ним, а своих спутников и участников победы одарил венками нового вида и наименования; они были украшены изображением солнца, луны и звезд и назывались «разведческими». Другой раз он приказал забрать из школы несколько заложников43 и тайно послать их вперед, а затем внезапно покинул пир и бросился за ними в погоню с конницей, после чего привел их обратно в цепях, словно пойманных беглецов; также и в этой комедии он перешел всякую меру. Он снова принялся за пир, а лиц, которые возвестили ему, что войско вернулось, пригласил возлечь за столом, как они были, в панцирях. При этом он ободрил их известным стихом Вергилия:
| Стойкими будьте и для лучших времен свои силы храните44. |
Между тем, по адресу отсутствующего сената и народа он разразился негодующим эдиктом, упрекая их в том, что «в то время как Цезарь воюет и подвергает себя столь великим опасностям, они целые дни напролет веселятся на пирах, в цирке и театре и приятно развлекаются за городом».
46. Наконец, словно желая разом покончить войну, он повел войско в боевом порядке по берегу океана и расположил на нем баллисты45 и прочие военные машины, причем никто не знал и не догадывался, что он намеревался предпринять; затем он внезапно приказал солдатам собирать раковины в шлемы и подолы, называя это «трофеями, которые океан должен дать Капитолию и Палатину». В ознаменование же победы он воздвиг высочайшую башню, с которой, подобно Фаросскому маяку46, по ночам светили огни для указания пути кораблям. Солдатам он объявил, что жалует им в дар по сто денариев; и, словно превзойдя этим всякую меру щедрости, прибавил: «ступайте же, счастливые, ступайте, богатые!»
47. После этого он занялся приготовлениями к триумфу; помимо пленных и перебежчиков из варваров, он отобрал также самых рослых из галлов, по его выражению достойных фигурировать в триумфе, между прочим некоторых из высшей знати. Он держал их особо для торжественного зрелища и заставил не только выкрасить в рыжий цвет и отрастить свои волосы, но и выучиться германскому языку и носить германские имена. Более того: триремы, на которых он вошел в воды океана, он приказал везти в Рим большею частью сухим путем. Прокураторам47 он написал, чтобы «триумф они приготовили с наименьшими для казны издержками, но такой, какого еще не бывало, ибо они имеют право распоряжаться имуществом всех людей».
48. Перед отъездом из провинции он принял невероятно жестокое решение истребить поголовно те легионы, которые подняли мятеж после смерти Августа, за то, что они держали в осаде Германика, его отца, а их командира, и его самого, в то время еще ребенка. Его едва удалось отклонить от этого сумасбродного решения, но невозможно было удержать его от намерения казнить десятого из всего числа легионеров. Таким образом, он уже созвал их на сходку безоружных, даже без мечей, и окружил вооруженной конницей. Однако он заметил, что многие, почуяв опасность, бросились к своему оружию на случай какого-либо насилия против них, бежал со сходки и тотчас же отправился в Рим, сваливая все на сенат и открыто угрожая ему, с целью отвратить от себя толки о столь позорном своем замысле. Между прочим, он жаловался, что его лишили полного триумфа, между тем как он сам немного раньше под страхом смерти запретил делать предложения об оказании ему каких-либо почестей.
49. Итак, когда еще в пути к нему явились посланные от высшего сословия с просьбой ускорить свое прибытие, он как можно громче крикнул: «Приду, приду, и этот придет со мною!», причем несколько раз похлопал рукоять меча, висевшего у его пояса. В эдикте же он объявил, что «возвращается, но только для тех, кто его желает: для всаднического сословия и народа. Для сената же он отныне не будет более ни гражданином, ни принцепсом». Он даже запретил, чтобы кто-либо из сенаторов выезжал к нему навстречу. Отказавшись от триумфа или отложив его, он вошел в город с простой овацией. Менее чем через четыре месяца он погиб, осмелившись совершить ужасные преступления и носясь с еще более ужасными замыслами: так, он намеревался переселиться в Анций, а затем в Александрию, предварительно истребив самых выдающихся членов обоих высших сословий. Последнее с несомненностью явствует из того, что в его тайном архиве были найдены две тетради, одна под заглавием «Меч», другая — «Кинжал»; обе содержали имена обреченных на смерть и заметки на их счет. Был найден также огромный сундук, полный различных ядов; когда Клавдий велел бросить его в море, то вода, как говорят, была отравлена ими, причем погибла также рыба; прибоем волн эту отравленную рыбу выбросило на ближайший берег.
50. Ростом Калигула был высок, лицом бледен, телом весьма грузен; шея и ноги его были очень тонки, глаза и виски впалы, лоб широк и насуплен, волосы редки, а на темени выпали, прочее тело было косматое. Поэтому считалось преступлением и опасным для жизни смотреть на него сверху, когда он проходил мимо, или по какому бы то ни было поводу произносить в его присутствии слово «коза»48. Свое лицо, по природе отталкивающее и страшное, он нарочно делал еще более диким, приучаясь перед зеркалом придавать ему ужасное, приводящее в трепет выражение.
Не обладал он ни телесным, ни душевным здоровьем. В детстве он страдал эпилепсией, в юности хотя и был вынослив, однако по временам нападала на него слабость, так что он еле мог ходить, стоять, взять себя в руки и держаться прямо. Он сам сознавал, что его рассудок не в порядке, и иногда помышлял уехать куда-нибудь для его лечения. Думают, что его жена Цезония заколдовала его напитком, правда, любовным, однако, таким, от которого он впал в безумие. В особенности мучила его бессонница: ночью он не мог заснуть более, как на три часа, да и то не спокойным сном, но тревожным вследствие различных видений; так, например, однажды почудился ему призрак моря, который разговаривал с ним. Поэтому, не в силах лежать без сна, он большую часть ночи обычно проводил, то сидя на постели, то блуждая по длинным портикам, то и дело призывая с нетерпением ожидаемый рассвет.
51. Поэтому не без основания склонен я приписывать психической болезни самые различные его пороки, величайшую самоуверенность и рядом с этим чрезмерный страх. В самом деле, хотя он в высшей степени презирал богов, тем не менее при малейшем громе и молнии он зажмуривал глаза и закутывал голову, а если гроза становилась сильнее, срывался с постели и обычно залезал под кровать. Во время путешествия по Сицилии он всячески насмехался над местными чудесами и, однако, однажды ночью бежал из Мессаны, напуганный дымом и рокотом, исходившим из кратера Этны. Варварам он посылал страшнейшие угрозы; однако, когда он находился за Рейном и совершал путь в колеснице в теснинах, загроможденных войсками, кто-то сказал, что произойдет немалое смятение, если вдруг появится неприятель, — он тут же вскочил на коня и поспешно вернулся к мостам; найдя их занятыми погонщиками и обозом и не имея терпения ждать, он приказал переправить себя обратно, передавая с рук на руки над головами людей. Затем при слухе о восстании Германии он стал готовить бегство и, как средство для него, флот, причем успокаивался на одной утешительной мысли, что у него остаются заморские провинции, если победители захватят Альпы, как кимвры, или даже самый Рим, как некогда сеноны; я думаю, что именно отсюда у его убийц возникла мысль обмануть возмутившихся солдат, сказав им, что он сам наложил на себя руки, будучи напуган известием о неудачной битве.
52. Одеждой, обувью и прочей внешностью он мало походил на настоящего римлянина и гражданина или даже на мужчину и обыкновенного смертного. Часто носил он затканную и украшенную драгоценными камнями пенулу49 с длинными рукавами и запястьями, появляясь в таком виде публично; иногда же надевал шелковое платье50 или женскую мантилью; в качестве обуви он носил то сандалии или котурны51, то солдатские сапоги, а иногда и женские легкие башмаки. Большею частью он появлялся с золоченой бородой, держа в руке молнию, трезубец или Меркуриев жезл — знаки отличия богов. Иногда его видели в костюме Венеры. Костюм же триумфатора он часто носил еще раньше своего похода, а порою надевал и панцирь Александра Великого, взятый из его гробницы.
53. Из свободных наук он всего менее занимался изучением литературы и всего более красноречием, хотя уже по природе был красноречив и находчив, особенно если ему приходилось говорить против кого-нибудь. В состоянии гнева он легко находил слова и мысли, внешнюю форму и голос; в возбуждении он не оставался на месте и был внятно слышим также далекостоящим. Приступая к речи, он угрожал «пустить стрелу своей ночной работы»; он до такой степени презирал мягкую и прикрашенную манеру писания, что о Сенеке, в то время общем любимом авторе, говорил, что тот пишет «настоящие школьные упражнения», и называл его произведения «песком без извести». Он имел тоже обыкновение писать полемические возражения на имевшие успех речи ораторов и сочинять речи, обвинительные или защитительные, в связи с процессами важных лиц в сенате, причем, по капризу его настроения, мнение его либо ухудшало, либо облегчало их судьбу. Для слушания своих речей он эдиктами вызывал также лиц всаднического сословия.
54. Он прилежно занимался также другими разнообразными видами искусства. Он бывал фракийцем и возницей, певцом и плясуном, упражнялся в фехтовании настоящей рапирой52 и состязался в беге на колесницах в цирках, построенных во многих местах. Страсть к пению и пляскам до такой степени увлекала его, что даже на публичных спектаклях он не мог удержаться и подпевал трагическому актеру, произносившему стихи, или подражал мимической игре актера, одобряя ее или порицая. В день своей гибели он назначил ночное празднество, по-видимому, единственно по той причине, что ночное время облегчало ему первое выступление на сцене. Иногда он выступал в плясках даже ночью. Однажды, во время второй стражи53 он призвал в Палатинский дворец трех консуляров; в то время как они трепетали за свою жизнь, их усадили на эстраду; внезапно, при громких звуках флейт и скабелл54, выскочил Калигула, одетый в паллу55 и длинную тунику, и, исполнив мимический танец, исчез. Как ни странно, будучи столь способен ко всем видам спорта, он не умел плавать.
55. Однажды полюбив кого-либо, он в проявлениях своей привязанности доходил до неистовства. Мимического актера Мнестера он лобызал даже во время спектакля, а если кто-либо во время его танца производил хотя бы легкий шум, он приказывал притащить его и собственноручно сек. А одному римскому всаднику, поднявшему шум, он через центуриона приказал немедленно ехать в Остию и оттуда доставить царю Птолемею в Мавританию письмо, в котором было написано следующее: «Присланному к тебе человеку не делай ни добра, ни зла». Командирами своих германских телохранителей он поставил нескольких гладиаторов-фракийцев, у мирмилионов же он отнял часть их вооружения. Одному гладиатору, по имени Колумбу, вышедшему из боя победителем, но с легкой раной, он приказал влить в нее яд, который вследствие этого стал называть колумбином. Именно с такой надписью он был найден среди других ядов. Из цирковых партий он до такой степени был предан партии зеленых, что часто обедал в ее помещении и оставался в нем ночами. Однажды, во время пира он подарил наезднику Евтиху два миллиона сестерциев. Чтобы его коня Инцитата не беспокоили перед состязаниями, он через солдат приказывал соседним жителям соблюдать тишину. Помимо мраморного стойла и яслей из слоновой кости, помимо пурпуровой попоны и нагрудника из драгоценных камней, он дал этому коню особый штат придворных и рабов, а также утварь, чтобы с большей пышностью угощать лиц, приглашенных от имени коня; как говорят, он даже намеревался сделать его консулом.
56. Было немало лиц, у которых хватало мужества напасть на этого исступленного тирана. Но два заговора были открыты, а прочие медлили, не находя удобного случая. Тогда два человека сговорились между собою и выполнили умысел, не без ведома самых могущественных вольноотпущенников и префектов претория; последние были, правда, ложно, поименованы среди участников одного заговора и с тех пор чувствовали, что Калигула подозревает их и ненавидит. В самом деле, он тотчас отвел их в сторону и постарался сделать их предметом общей ненависти тем, что обнажил свой меч и заявил, что «готов умереть добровольно, если и им он кажется заслуживающим смерти». После этого он не переставал обвинять одного перед другим и натравливать друг на друга.
Было решено напасть на Калигулу в полдень, во время Палатинских игр, когда он покинет спектакль. Главную роль потребовал для себя трибун преторианской когорты Кассий Хереа; этот Кассий, человек уже пожилой, терпел всякие обиды от Калигулы, который называл его изнеженным любострастником; когда он приходил к Калигуле за паролем, тот давал ему слова «Приап»56 или «Венера», а когда он в благодарность за что-либо хотел поцеловать ему руку, он подавал ее, сложив ее и жестикулируя неприличным образом.
57. Предстоящее убийство было возвещено многочисленными чудесами. В Олимпии изображение Юпитера, которое Калигула решил разобрать и перенести в Рим, внезапно разразилось таким смехом, что приставленные к нему леса сотряслись, а рабочие разбежались; и тотчас же явился некий человек, по имени Кассий, который сообщил, что ему во сне было приказание принести быка в жертву Юпитеру. 15 марта в Капуе молния ударила в Капитолий, а также в Риме в помещение дворцового привратника. Были люди, которые заключили, что последнее предзнаменование предвещает опасность господину от его телохранителей, а первое возвещает новое убийство высокопоставленного лица, подобное тому, которое уже было совершено некогда в этот же день. Когда он совещался с астрологом Суллой о созвездии, под которым он родился, тот заявил, что близка неминуемая его смерть. Также и Анциатский57 оракул советовал ему остерегаться Кассия; поэтому он приказал убить Кассия Лонгина, бывшего в то время проконсулом Азии, но совсем забыл, что Хереа тоже зовется Кассием. Накануне дня своей гибели он видел себя, во сне стоящим перед троном Юпитера; Юпитер толкнул его большим пальцем правой ноги, и он свалился на землю. Считали за предзнаменование также то, что случилось в тот самый день, незадолго до убийства. Во время жертвоприношения его обрызгало кровью фламинго. Мим Мнестер танцевал в той самой трагедии, в которой некогда трагический актер Неоптолем — на играх, во время которых был убит македонский царь Филипп. При исполнении пантомимы «Лавреол» один актер в бегстве, падая, должен был харкать кровью; вслед за ним многие второстепенные актеры наперерыв стали показывать свое искусство, и вся сцена наполнилась кровью. На ночь готовили спектакль, на котором египтяне и эфиопы должны были изображать сцены из загробной жизни.
58. 24 января, приблизительно в седьмом часу дня, Калигула колебался, идти ли ему со спектакля обедать, ибо он еще чувствовал тяжесть на желудке от пищи предшествующего дня. Наконец, повинуясь совету друзей, он вышел. В крытом коридоре, через который ему предстояло идти, знатные мальчики, выписанные из Азии для участия в сценических представлениях, готовились к выходу, и он задержался, чтобы осмотреть их и ободрить. Он уже пожелал вернуться и возобновить спектакль, но начальник труппы заявил, что чувствует себя нездоровым. Происшедшее за тем рассказывают двояко: одни передают, что во время его разговора с мальчиками Хереа сзади сильно рубнул его мечом по затылку с криком: «Так его!» Вслед за тем другой заговорщик, трибун Корнелий Сабин, спереди пронзил ему грудь; другие говорят, что Сабин, с помощью центурионов, соучастников заговора, удалив толпу, по военному обычаю спросил у Гая пароль, а когда тот дал пароль «Юпитер», то Хереа закричал: «Получай свой собственный приговор!», и когда Калигула оглянулся, он ударом разрубил ему челюсть. Когда он упал и, корчась, стал кричать, что еще жив, остальные заговорщики покончили с ним тридцатью ударами, ибо у всех был один сигнал: «Бей еще!», а некоторые рубили его даже по половым органам. При первом же шуме подоспели на помощь его носильщики с своими шестами, а затем германские телохранители, которые перебили некоторых из убийц Калигулы, но в том числе и нескольких ни в чем не повинных сенаторов.
59. Калигула прожил 29 лет, а императором был три года, десять месяцев и восемь дней58.
Его труп отнесли в Ламиевы сады и наполовину сожгли на сложенном поспешно костре, а затем бросили, слегка прикрыв дерном; впоследствии сестры, возвратившись из ссылки, извлекли его, сожгли и похоронили. Как известно, до этого погребения сторожей этих садов пугали призраки. Также и в доме, в котором он был убит, ни одна ночь не проходила без каких-либо ужасов, пока сам дом не был уничтожен пожаром. Вместе с Калигулой погибла его жена Цезония, пронзенная мечом центуриона, а также и дочь, которой размозжили голову об стену.
60. Каковы были условия жизни того времени, всякий может видеть из следующего. Когда распространилась весть об убийстве, то сразу никто ей не поверил, и подозревали, что Гай сам распустил ложный слух, чтобы выведать отношение к себе людей; с другой стороны, заговорщики не назначали ему никакого преемника во власти; сенат же показал такое единодушие в намерении восстановить республику, что консулы сначала созвали его на Капитолий, а не в курию, носившую название Юлиевой; некоторые же сенаторы предложили уничтожить самую память Цезарей и разрушить их храмы. Было отмечено как нечто замечательное, что все Цезари, носившие имя Гая, погибли насильственной смертью, начиная с того, который был убит еще при Цинне.
ПРИМЕЧАНИЯ
