Смерть Турна: Вергилий на службе Августа и политический противник в его поэме¹

с.174 По вер­сии Вер­ги­лия, Эней, пред­ок рода Юли­ев, при­был в Ита­лию с миром и доби­вал­ся мира (пожа­луй, мож­но ска­зать, что он вер­нул­ся домой, ибо его далё­кий пред­ок Дар­дан яко­бы был выход­цем из Ита­лии, Aen. VII. 206 сл.; 240; ср. III. 167). За его путе­ше­ст­ви­ем наблюда­ли Судь­ба и Юпи­тер (I. 261 сл.; VIII. 381). Бог-про­ри­ца­тель Апол­лон пря­мо пове­лел ему занять зем­лю меж­ду Тиб­ром и Нуми­ком (VII. 241 сл.), то есть терри­то­рию, при­над­ле­жав­шую наро­ду царя Лати­на и руту­лам, кото­ры­ми пра­вил царь Турн. Боги откры­ли Энею (VII. 98—101), что в конеч­ном сче­те он дол­жен при­быть в эту мест­ность для того, чтобы одна­жды его пото­мок Август² отсюда стал в мире пра­вить всем миром.

К сожа­ле­нию, Эней не был избав­лен от нарас­тав­ше­го сопро­тив­ле­ния со сто­ро­ны мест­но­го насе­ле­ния. И глав­ным его про­тив­ни­ком стал с.175 Турн — свя­тота­тец, отри­цаю­щий ора­кул (ср. VII. 595) и всту­пив­ший в союз с таки­ми свое­об­раз­ны­ми лич­но­стя­ми, как царь Мезен­ций, жесто­кий мучи­тель соб­ст­вен­ных под­дан­ных (VIII. 485 сл.) и «враг над­мен­ный богов»^[1] (con­temptor di­vum, VIII. 7); ещё одним близ­ким союз­ни­ком Тур­на стал Мес­сап, кото­рый после заклю­че­ния мир­но­го дого­во­ра радост­но уби­ва­ет царя в пол­ном обла­че­нии на алта­ре как «богам наи­луч­шую жерт­ву» (XII. 289—296). Пред­ок Юли­ев вынуж­ден вести вой­ну про­тив без­бож­ных про­тив­ни­ков.

Пото­мок Энея, пре­взо­шед­ший его вели­чи­ем, столк­нул­ся со сход­ны­ми труд­но­стя­ми. Когда был убит его при­ём­ный отец Гай Юлий Цезарь (дик­та­тор), Окта­виан (кото­ро­го впо­след­ст­вии ста­ли назы­вать Авгу­стом) всту­пил во вто­рой три­ум­ви­рат «для устрой­ства государ­ства» (rei pub­li­cae con­sti­tuen­dae). Окта­виан желал, чтобы его зем­ные свер­ше­ния рас­смат­ри­ва­лись как испол­не­ние боже­ст­вен­ной мис­сии — и пуб­лич­но рас­про­стра­нял необ­хо­ди­мые сведе­ния. На его моне­те³ мы видим фор­му­ли­ров­ку его пору­че­ния, выра­жен­ную тре­мя бук­ва­ми r(ei) p(ub­li­cae) c(onsti­tu­ten­dae) («для вос­ста­нов­ле­ния государ­ства»), нало­жен­ную на изо­бра­же­ние тре­нож­ни­ка, то есть сим­вол Апол­ло­на, бога-про­ри­ца­те­ля, кото­ро­го Окта­виан счи­тал сво­им покро­ви­те­лем.

Позд­нее в сво­их «Дея­ни­ях» Окта­виан сооб­щил потом­кам (RGDA. 2), что ему при­шлось уни­что­жить людей, кото­рые «уби­ли мое­го отца»^[2] (qui pa­ren­tem meum tru­ci­da­ve­runt — напом­ним, что обыч­но убийц дик­та­то­ра назы­ва­ют «тира­но­убий­ца­ми»), «когда они пошли на государ­ство вой­ной» (bel­lum in­fe­ren­tis rei pub­li­cae). Рас­смат­ри­вая соб­ст­вен­ную мис­сию как слу­же­ние обще­му бла­гу, он назы­ва­ет сво­их про­тив­ни­ков «кли­кой» (fac­tio, RGDA. 1), не удо­ста­и­вая их упо­ми­на­ни­ем по име­ни.

Итак: пра­вое дело, испол­ни­тель боже­ст­вен­ной мис­сии, защит­ник инте­ре­сов наро­да, перед лицом безот­вет­ст­вен­ной, без­бож­ной и пре­ступ­ной кли­ки — все­ми эти­ми общи­ми чер­та­ми наде­ле­ны как осно­ва­тель рода Юли­ев (изо­бра­жён­ный у Вер­ги­лия), так и его пото­мок (как изо­бра­жа­ет дело сам Август).

Соглас­но «Эне­иде», имен­но пред­ок дол­жен был под­гото­вить доро­гу, кото­рая в отда­лён­ном буду­щем (то есть во вре­ме­на само­го Вер­ги­лия) при­ведёт к импе­ра­то­ру Авгу­сту. А посколь­ку порт­рет пред­ка был напи­сан в тот пери­од (29—19 гг. до н. э.), когда его пото­мок уже завер­шил борь­бу со сво­и­ми нече­сти­вы­ми про­тив­ни­ка­ми, нель­зя с.176 исклю­чать, что эпос, посвя­щен­ный пред­ку, хотя бы отча­сти мог быть сочи­нён так, чтобы «пра­виль­но» пред­ста­вить ауди­то­рии эти­ку и мета­фи­зи­ку био­гра­фии его потом­ка. Я не наме­рен пере­чис­лять здесь «типо­ло­ги­че­ские» соот­вет­ст­вия меж­ду эти­ми пер­со­на­жа­ми⁴. Я так­же не согла­сен с гипо­те­зой о том, что поэ­ти­че­ский пред­ок дол­жен был про­све­тить сво­его реаль­но­го потом­ка отно­си­тель­но обя­зан­но­стей пра­ви­те­ля⁵. Более суще­ст­вен­ным пред­став­ля­ет­ся дру­гой вопрос: мог ли кто-либо из чита­те­лей «Эне­иды» в эпо­ху Авгу­ста не заме­тить созву­чие эпо­са и акту­аль­ных поли­ти­че­ских заяв­ле­ний, то есть, утвер­жде­ния о стрем­ле­нии к миру и неже­лан­ном бре­ме­ни веде­ния свя­щен­ной вой­ны про­тив нече­сти­вых повстан­цев, угро­жаю­щих обще­ству? Не слу­жит ли опи­са­ние пред­ка, незыб­ле­мо вер­но­го сво­его боже­ст­вен­ной мис­сии, пре­крас­ным руко­вод­ст­вом для чита­те­ля и граж­да­ни­на, оце­ни­ваю­ще­го пред­по­ла­гае­мые моти­вы его потом­ка из рода Юли­ев, пра­ви­те­ля сво­его государ­ства (а так­же его про­тив­ни­ков)?

Пред­ла­гае­мое здесь тол­ко­ва­ние осно­ва­но на тща­тель­ном лите­ра­тур­ном ана­ли­зе само­го эпо­са, осо­бен­но его общей ком­по­зи­ции. Сопо­став­ле­ние с дру­гим авто­ром поз­во­лит мне крат­ко позна­ко­мить чита­те­ля с мето­дом Вер­ги­лия и дать более широ­кий фон. Для это­го я выбрал собы­тия, свя­зан­ные с нача­лом вой­ны в Ита­лии.

У Ливия (I. 2. 1) мы чита­ем, что Турн был обру­чён с Лави­ни­ей, доче­рью царя Лати­на. После при­бы­тия Энея в Ита­лию Латин рас­торг эту помолв­ку и обру­чил Лави­нию с Эне­ем. В ответ Турн повёл вой­ну про­тив Лати­на и Энея. Очень мно­гие иссле­до­ва­те­ли Вер­ги­лия оши­боч­но счи­та­ют, что тот же сюжет опи­сан и в «Эне­иде». В этом слу­чае чита­те­ли несо­мнен­но долж­ны были бы почув­ст­во­вать сим­па­тию к Тур­ну и счесть, что в VII—XII кни­ге он пыта­ет­ся вер­нуть себе то, что при­над­ле­жит ему по пра­ву. Одна­ко вни­ма­тель­ное про­чте­ние Вер­ги­лия (здесь нет воз­мож­но­сти вда­вать­ся в подроб­но­сти) пока­зы­ва­ет, что он поста­рал­ся не изо­бра­жать пред­ка Юли­ев как похи­ти­те­ля невест.

Преж­де все­го, Вер­ги­лий, по срав­не­нию с Ливи­ем, пред­став­ля­ет Тур­на в более нега­тив­ном све­те. Это дости­га­ет­ся за счёт хро­но­ло­гии (tem­po­ra, VII. 37) собы­тий. Задол­го до при­бы­тия Энея в Ита­лию с.177 в ита­лий­ских горо­дах ста­но­вит­ся изве­стен ора­кул (уже упо­ми­нав­ший­ся ранее, VII. 96—101): Лави­ния пред­на­зна­че­на не мест­но­му жени­ху (VII. 96 сл.), но замор­ско­му зятю, потом­ки кото­ро­го будут пра­вить миром и т. д. В таких обсто­я­тель­ствах упор­ство Тур­на в его при­тя­за­ни­ях на Лави­нию (то есть, на латин­ский трон) долж­но рас­смат­ри­вать­ся преж­де все­го как непо­ви­но­ве­ние воле богов. Его после­дую­щее про­ти­во­дей­ст­вие Энею после при­бы­тия тро­ян­цев в Ита­лию уже вто­ро­сте­пен­но, и по хро­но­ло­гии, и по сте­пе­ни пре­ступ­но­сти.

Одним из глав­ных дости­же­ний Вер­ги­лия на служ­бе Авгу­ста мож­но счи­тать его работу с нюан­са­ми. Пред­ок Юли­ев вовсе не явля­ет­ся ино­зем­ным захват­чи­ком, и бла­го­че­сти­вый Латин долж­ным обра­зом при­вет­ст­ву­ет его как испол­ни­те­ля боже­ст­вен­ной мис­сии, вер­нув­ше­го­ся на роди­ну; но затем Эней под­вер­га­ет­ся жесто­ко­му напа­де­нию гла­вы мест­ной кли­ки, кото­рый не пови­ну­ет­ся ора­ку­лу (про­тив­ник Энея не выра­жа­ет обще­го мне­ния (con­sen­sus) всей Ита­лии).

Это — вполне чёт­кое разъ­яс­не­ние нега­тив­ной роли Тур­на. Зани­ма­ясь лите­ра­тур­ной кри­ти­кой, мы не долж­ны руко­вод­ст­во­вать­ся соб­ст­вен­ным стрем­ле­ни­ем к спра­вед­ли­во­сти или гуман­но­стью, не долж­ны и вно­сить излиш­нюю «слож­ность» или «изощ­рён­ность» в замы­сел поэта, рас­смат­ри­вая его с внеш­ней точ­ки зре­ния, при­ме­ром чего может слу­жить обще­ита­лий­ский взгляд Дан­те (Боже­ст­вен­ная комедия. Ад. I. 106—108):

Di quel­la umi­le Ita­lia fia sa­lu­te per cui morì la ver­gi­ne Ca­mil­la, Euria­lo e Tur­no e Ni­so di fe­ru­te[3].

В «Эне­иде» Турн рас­смат­ри­ва­ет­ся вовсе не как герой, уми­раю­щий за Ита­лию, — но как мятеж­ник, вос­став­ший про­тив богов. С мето­до­ло­ги­че­ской точ­ки зре­ния, в насто­я­щей ста­тье я сосре­дото­чи­ваю своё вни­ма­ние и, по воз­мож­но­сти, огра­ни­чи­ва­юсь теми точ­ка­ми зре­ния, при­сут­ст­вие кото­рых в тек­сте само­го эпо­са мож­но обос­но­вать. Конеч­но, это не озна­ча­ет, что исто­ри­че­ские отсыл­ки к эпо­хе, когда жил сам поэт, будут игно­ри­ро­вать­ся.

Сей­час ста­но­вит­ся всё яснее, какую служ­бу Вер­ги­лий сослу­жил сво­е­му пра­ви­те­лю, хотя во введе­нии я вынуж­ден огра­ни­чить­ся лишь несколь­ки­ми заме­ча­ни­я­ми по это­му вопро­су. Иден­ти­фи­ка­ция Эне­а­дов (то есть, буду­щих Юли­ев) с Судь­бой и волей вер­хов­но­го бога поз­во­ля­ет ему достичь двух целей. С одной сто­ро­ны, он отде­ля­ет Авгу­ста от собы­тий недав­ней граж­дан­ской вой­ны (неред­ко при­скорб­ных): Окта­виан участ­во­вал в ней не как лидер одной из клик (тут сно­ва мож­но вспом­нить упо­мя­ну­тую выше моне­ту). Он — послед­ний член рода, боже­ст­вен­ная мис­сия кото­ро­го в «Эне­иде» проч­но свя­за­на с мифи­че­ским про­шлым: поэт дей­ст­ву­ет как идео­лог пра­ви­те­ля. С дру­гой сто­ро­ны, Вер­ги­лий пред­став­ля­ет — вновь в соот­вет­ст­вии с пуб­лич­ной пози­ци­ей Авгу­ста — его поли­ти­че­ско­го про­тив­ни­ка как пре­ступ­но­го вра­га боже­ст­вен­ной с.178 вла­сти (в исто­рии Запа­да это пред­став­ле­ние дол­го сохра­ня­ло своё вли­я­ние). Цель дан­но­го иссле­до­ва­ния — про­следить даль­ней­шую судь­бу Тур­на в эпо­се, вплоть до его смер­ти от руки Энея.

Если гово­рить об исто­рио­гра­фии⁶, то вопрос о смер­ти Тур­на явля­ет­ся кра­е­уголь­ным кам­нем любой все­объ­ем­лю­щей интер­пре­та­ции «Эне­иды» и пото­му вызвал столь­ко спо­ров, что с моей сто­ро­ны было бы само­на­де­ян­но утвер­ждать, буд­то моя ста­тья вно­сит нечто прин­ци­пи­аль­но новое в эту дис­кус­сию. Огра­ни­чен­ный объ­ём дан­но­го сбор­ни­ка поз­во­ля­ет нам лишь крат­ко оха­рак­те­ри­зо­вать неко­то­рые вли­я­тель­ные точ­ки зре­ния. При этом не сле­ду­ет забы­вать, что достичь объ­ек­тив­но­го пони­ма­ния осо­бен­но труд­но, когда речь идёт о поэ­ти­че­ском про­из­веде­нии, в кото­ром худо­же­ст­вен­ная идея соот­не­се­на с поли­ти­че­ской тен­ден­ци­ей. Исто­рия иссле­до­ва­ний твор­че­ства Вер­ги­лия (как и Фукидида) не раз дока­за­ла, что отдель­ные (даже кри­ти­че­ски мыс­ля­щие) иссле­до­ва­те­ли огра­ни­че­ны поли­ти­че­ски­ми и социо­ло­ги­че­ски­ми пред­убеж­де­ни­я­ми сво­ей эпо­хи.

Чтобы обес­пе­чить необ­хо­ди­мый фон для иссле­до­ва­ния, луч­ше все­го начать выбор­ку с выска­зы­ва­ния кри­ти­че­ски настро­ен­но­го и неза­ви­си­мо мыс­ля­ще­го совре­мен­ни­ка Вер­ги­лия. Он не постес­нял­ся пуб­лич­но заявить, что его не пре­льща­ет зада­ние, полу­чен­ное Вер­ги­ли­ем, то есть отыс­ка­ние сла­вы Авгу­ста сре­ди его тро­ян­ских пред­ков:

Cae­sa­ris in Phry­gios con­de­re no­men avos[4]

Эта цита­та из одной из эле­гий Про­пер­ция (II. 1. 42) пред­по­ла­га­ет, что Вер­ги­лий дол­жен был напи­сать «Эне­иду» ради про­слав­ле­ния Авгу­ста⁷. Ины­ми сло­ва­ми, он дол­жен был рас­ска­зать исто­рию пред­ка так, чтобы чита­те­ли ещё выше оце­ни­ли его потом­ка, сво­его совре­мен­ни­ка. Эта стро­ка, пусть и несколь­ко сар­ка­сти­че­ская, свиде­тель­ст­ву­ет о том, что Вер­ги­лий тра­ди­ци­он­но рас­смат­ри­вал­ся как поэт, пре­дан­ный импе­ра­то­ру.

Тра­ди­ци­он­ное пони­ма­ние «Эне­иды» у совре­мен­ных иссле­до­ва­те­лей близ­ко к мне­нию, выра­жен­но­му Про­пер­ци­ем, хотя и несколь­ко более ува­жи­тель­но; с.179 в чис­ле таких иссле­до­ва­ний мож­но назвать ста­тью Кар­ла Бюх­не­ра в энцик­ло­пе­дии Пау­ли-Вис­со­вы⁸ или обзор Эри­ха Бур­ка в кни­ге Das rö­mi­sche Epos (1979)⁹. Эта интер­пре­та­ция осно­ва­на на таких про­грамм­ных пас­са­жах, как пред­ска­за­ние Юпи­те­ра о буду­щем Рима в I кни­ге, про­ро­че­ство Анхи­за в VI кни­ге, про­ро­че­ский обзор рим­ской исто­рии на щите, выко­ван­ном Вул­ка­ном, в VIII кни­ге (во всех слу­ча­ях куль­ми­на­ци­ей слу­жит прав­ле­ние Авгу­ста) и раз­го­вор Юпи­те­ра и Юно­ны в XII кни­ге.

При­ни­мая во вни­ма­ние эти клю­че­вые пас­са­жи, пред­став­ля­ет­ся весь­ма затруд­ни­тель­ным дать Вер­ги­лию иную интер­пре­та­цию, отлич­ную от тра­ди­ци­он­ной про­ав­гу­стов­ской. В поль­зу послед­ней гово­рит и тот факт, что тро­я­нец и пред­ок Юли­ев, все­гда покор­ный Юпи­те­ру и ора­ку­лам, слу­жит Судь­бе, то есть неумо­ли­мо­му ходу исто­рии, кото­рая в кон­це кон­цов при­ведёт к созда­нию импе­рии Авгу­ста. Если задать­ся вопро­сом об этич­но­сти поступ­ков Энея, то немед­лен­ный и оче­вид­ный (хотя и кос­вен­ный) ответ будет зву­чать так: двум его глав­ным про­тив­ни­кам — кар­фа­ген­ской цари­це Дидоне и ита­лий­ско­му царю Тур­ну — было поз­во­ле­но погиб­нуть лишь после того, как они при­зна­ли свою лич­ную вину (IV. 547; XII. 931). Я гово­рю здесь о «лич­ной» вине пото­му, что хотя они и осо­зна­ют свои про­ступ­ки в огра­ни­чен­ных сфе­рах сво­ей ответ­ст­вен­но­сти, одна­ко, воз­мож­но, не до кон­ца пони­ма­ют, как силь­но они погре­ши­ли про­тив боже­ст­вен­но­го поряд­ка во все­лен­ной.

Итак, эти при­зна­ки ука­зы­ва­ют на неви­нов­ность Энея. Одна­ко на про­тя­же­нии уже двух с лиш­ним деся­ти­ле­тий мно­гие иссле­до­ва­те­ли при­дер­жи­ва­ют­ся про­ти­во­по­лож­но­го мне­ния. Две глав­ные при­чи­ны тако­го поло­же­ния дел, пожа­луй, нетруд­но вкрат­це ука­зать. Одна состо­ит в том, что новей­шие лите­ра­тур­ные кри­ти­ки всё чаще не видят необ­хо­ди­мо­сти стро­ить свои тол­ко­ва­ния на осно­ве той логи­че­ской и рито­ри­че­ской струк­ту­ры, кото­рая явля­ет­ся суще­ст­вен­ной харак­те­ри­сти­кой антич­ной лите­ра­ту­ры. Ино­гда пред­по­ла­га­ет­ся, что мно­го­зна­чи­тель­ные намё­ки в соче­та­нии с раз­лич­ны­ми обра­за­ми, вер­баль­ны­ми отго­лос­ка­ми, пред­по­ла­гае­мы­ми дву­смыс­лен­но­стя­ми спо­соб­ны пере­ве­сить сюжет или основ­ную мысль «Эне­иды».

Вто­рая при­чи­на, как пред­став­ля­ет­ся авто­ру этих строк, — это сво­его рода поли­ти­че­ски моти­ви­ро­ван­ная спа­са­тель­ная опе­ра­ция, кото­рая нача­лась в англо­языч­ном мире и про­дол­жа­ет­ся до сих пор. Уже после Вто­рой миро­вой вой­ны, но осо­бен­но во вре­мя Вьет­нам­ской вой­ны, все­об­щее недо­воль­ство таки­ми фор­ма­ми мили­та­риз­ма и импе­ри­а­лиз­ма выли­лось в опре­де­лён­ное про­чте­ние лите­ра­тур­ных про­из­веде­ний. Это недо­воль­ство ста­ви­ло под угро­зу все­об­щее почте­ние к глав­но­му поэту импе­рии Авгу­ста.

с.180 Уже после Вто­рой Миро­вой вой­ны евро­пей­ские иссле­до­ва­те­ли отре­а­ги­ро­ва­ли на паде­ние импе­рии, обра­тив­шись к идее хри­сти­ан­ской сред­не­ве­ко­вой импе­рии. Кро­ме того, если под­нять­ся над исто­ри­че­ской обста­нов­кой, в кото­рой тво­рил Вер­ги­лий, то в нём нетруд­но увидеть поэта, чье твор­че­ство посвя­ще­но чело­ве­че­ской при­ро­де¹⁰. Отво­дя чело­ве­ку место в иерар­хи­че­ски упо­рядо­чен­ной мета­фи­зи­че­ской (и поли­ти­че­ской) все­лен­ной, Вер­ги­лий пред­ста­ёт как автор «поэ­зии чело­ве­че­ства» (Menschheitsdich­tung). Его воз­мож­ные пред­убеж­де­ния или при­страст­ность пре­умень­ша­ют­ся или отри­ца­ют­ся иссле­до­ва­те­ля­ми. Ф. Пёшль, весь­ма вли­я­тель­ный после II Миро­вой вой­ны фило­лог, цити­ру­ет Деме­ля: «“Сочи­нять сти­хи — зна­чит с любо­вью обни­мать мир и под­ни­мать его к богу”. Про­тив­ни­ки Энея — тоже люди. Турн — демо­ни­че­ская лич­ность, но не зло» и т. д.¹¹ Пёшль усмат­ри­ва­ет гуман­ность Энея в дей­ст­вии даже в тот момент, когда герой заби­ра­ет восемь плен­ных юно­шей, чтобы при­не­сти их в жерт­ву на моги­ле сво­его уби­то­го юно­го дру­га Пал­лан­та. И в третьем изда­нии, вышед­шем в 1977 г.,¹² мы по-преж­не­му чита­ем, что в этом «оже­сто­че­нии» (Er­bit­te­rung) нахо­дит своё выс­шее выра­же­ние состра­да­ние Энея (das Mit­lei­den des Aeneas) к Пал­лан­ту.

К. Куинн, англо­языч­ный кол­ле­га Пёш­ля, рису­ет иной порт­рет: «имен­но… Энею Вер­ги­лий при­пи­сы­ва­ет жаж­ду убий­ства в самой без­образ­ной фор­ме»¹³. Хотя Пёшль и дал Тур­ну бла­го­при­ят­ную оцен­ку, про­ти­во­по­ста­вив его «демо­ни­че­скую страсть» — «бла­го­род­ной нату­ре» (ed­le Na­tur), а «геро­изм» — «дья­воль­ско­му обма­ну» (dem höl­li­schen Trug), жерт­вой кото­ро­го он стал, и в конеч­ном ито­ге напи­сал тра­ги­че­ский порт­рет это­го героя¹⁴, он всё же не стал захо­дить так дале­ко, как М. Пат­нэм: «В кон­це XII кни­ги имен­но Эней тер­пит пора­же­ние, а тра­гедия Тур­на обо­ра­чи­ва­ет­ся его победой»¹⁵.

Для Пат­нэ­ма и дру­гих, осо­бен­но аме­ри­кан­ских, учё­ных евро­пей­ская (кон­ти­нен­таль­ная) доро­га ока­за­лась закры­та. Но в их гла­зах Вер­ги­лия оправ­ды­ва­ет то обсто­я­тель­ство, что при бли­жай­шем рас­смот­ре­нии им кажет­ся, буд­то он гово­рит «дву­мя голо­са­ми»¹⁶ — пуб­лич­ным и част­ным. И част­ный голос, по их мне­нию, обес­це­ни­ва­ет с.181 пуб­лич­ный. Для Вер­ги­лия Турн, (невин­ная) жерт­ва, важ­нее (бес­по­щад­но­го) победи­те­ля Энея, теря­ю­ще­го чело­ве­че­ское лицо, ибо его кро­ва­вый путь к победе откры­ва­ет перед нами бес­ко­неч­ные стра­да­ния рим­лян в эпо­ху ста­нов­ле­ния Авгу­сто­вой импе­рии. Таким обра­зом, эти иссле­до­ва­те­ли (Пэрри, Пат­нэм, Куинн, Р. Д. Уильямс, а так­же У. Кло­сен¹⁷ и дру­гие) созда­ли тео­рию «Гар­вард­ской шко­лы» о Вер­ги­лии-пес­си­ми­сте, столь при­тя­га­тель­ную для наших совре­мен­ни­ков. А совсем недав­но пред­ста­ви­те­ли это­го направ­ле­ния лите­ра­тур­ной кри­ти­ки ста­ли гово­рить и о «дру­гих голо­сах в “Эне­иде”»¹⁸.

Рито­ри­че­ские и поли­ти­че­ские функ­ции стра­да­ний отдель­но­го пер­со­на­жа в рам­ках сюже­та обыч­но не иссле­ду­ют­ся, хотя у тро­ян­цев явно боль­ше невин­ных жертв, чем у ита­лий­цев. Один интер­пре­та­тор (если я его пра­виль­но пони­маю) обна­ру­жил в поэ­ме како­го-то шизо­фре­ни­че­ско­го Энея, стра­даю­ще­го раз­дво­е­ни­ем лич­но­сти: он одно­вре­мен­но и герой, дей­ст­ву­ю­щий в XII в. до н. э. (кото­рый вер­шит месть и уби­ва­ет Тур­на), и герой, порож­дён­ный Авгу­сто­вой эпо­хой или впе­чат­ли­тель­но­стью само­го поэта (кото­рый скло­нен был поща­дить Тур­на из-за сво­его «чело­ве­ко­лю­би­во­го отвра­ще­ния к убий­ству»). «Эта мораль­ная двой­ст­вен­ность, таким обра­зом, запол­ня­ет раз­рыв меж­ду повест­во­ва­ни­ем и либо Авгу­сто­вой эпо­хой, либо чело­ве­че­ской при­ро­дой как тако­вой. Эта дву­смыс­лен­ность отно­сит­ся непо­сред­ст­вен­но к тех­ни­ке ком­по­зи­ции и харак­те­ри­зу­ет её»¹⁹.

Но мето­до­ло­гия лите­ра­тур­ной кри­ти­ки тре­бу­ет рас­смот­реть и третью воз­мож­ность: может ока­зать­ся, что «эпо­ха Авгу­ста» — а вме­сте с ней и её глав­ный поэт — наде­ле­на имен­но теми каче­ства­ми, кото­рые наши совре­мен­ни­ки пред­по­чли бы сослать в XII в. до н. э., — а это озна­ча­ет, что два­дца­ти­лет­няя спа­са­тель­ная опе­ра­ция про­ва­ли­лась. Тогда столь часто поми­нае­мо­го «оди­но­ко­го чело­ве­ка», кото­рый не впи­сы­ва­ет­ся в кос­ми­че­скую мат­ри­цу, при­дёт­ся поме­стить за пре­де­лы «Эне­иды». Вспом­нив реши­тель­ный отказ Про­пер­ция поста­вить свой талант на служ­бу Окта­виа­ну и про­слав­лять в эпо­се победи­те­ля в граж­дан­ской войне, с.182, мож­но пред­по­ло­жить, что хоро­шим кан­дида­том на эту пер­спек­тив­ную вакан­сию стал бы сей эле­гист, автор глу­бо­ко лич­ных и дей­ст­ви­тель­но неза­ви­си­мых сти­хов²⁰.

Теперь вер­нём­ся к тек­сту самой «Эне­иды». Начи­ная с VII кни­ги, вни­ма­тель­ный чита­тель всё вре­мя ожи­да­ет смер­ти Тур­на. Когда царь руту­лов и про­чие «зна­ме­ньям всем вопре­ки, вопре­ки веле­ни­ям рока… извра­щая волю все­выш­них» (VII. 583 сл.) побуж­да­ют Лати­на начать вой­ну с Эне­ем, пре­ста­ре­лый царь, пол­ный пред­чув­ст­вий, вос­кли­ца­ет:

Ждет и тебя, о Турн, за нече­стье Горь­кая казнь, и позд­но богам при­не­сешь ты обе­ты. te, Tur­ne, (ne­fas!) te tris­te ma­ne­bit suppli­cium, vo­tis­que deos ve­ne­ra­be­re se­ris. (VII. 596 сл.)

Сам Эней, со сво­ей сто­ро­ны, в VIII кни­ге два­жды ука­зы­ва­ет на нару­ше­ние мира: «Как ты попла­тишь­ся, Турн!» Quas poe­nas mi­hi, Tur­ne, da­bis! (VIII. 538). И: «Пусть нару­ша­ют союз! Пусть гром­че тре­бу­ют бит­вы!» (pos­cant acies et foe­de­ra rum­pant! VIII. 540). Его сло­ва — это речь судьи (poe­na) и пала­ча (da­bis) в одном лице. Но даже когда вни­ма­тель­ный чита­тель увидит испол­не­ние этих пред­ска­за­ний в кон­це XII кни­ги, он впра­ве воз­ра­зить: «Я вижу фак­ти­че­скую связь, но не вижу мораль­ной, ибо отваж­ный Турн был не в себе, когда при­зы­вал к войне. Неза­дол­го до это­го фурия Алле­кто, послан­ная Юно­ной, лиши­ла его разу­ма (VII. 406—466)».

Преж­де чем объ­яс­нить чита­те­лю-скеп­ти­ку алле­го­ри­че­ский харак­тер фурии, я пред­ла­гаю ему вме­сте со мной про­следить три дру­гие темы, кото­рые тоже спле­та­ют­ся в финаль­ной сцене эпо­са. Первую тему я рас­смот­рю очень подроб­но; в рам­ках вто­рой опре­де­лю, по край­ней мере, отно­ше­ние Вер­ги­лия к смер­ти Пал­лан­та; мно­гие свиде­тель­ства о третьей теме при­дёт­ся исклю­чить и отло­жить до пуб­ли­ка­ции более про­стран­но­го иссле­до­ва­ния, упо­мя­ну­то­го выше.

I

Луч­ше все­го про­сле­жи­ва­ет­ся цепь собы­тий, кото­рая при­во­дит нас к финаль­ной бит­ве перед горо­дом лати­нов (и за него), окон­чив­шей­ся поедин­ком. Пер­вым зве­ном этой цепи слу­жат сло­ва Энея в нача­ле XI кни­ги: «Ныне поход пред­сто­ит на царя, на сте­ны лати­нян» (Nunc iter ad с.183 re­gem no­bis mu­ros­que La­ti­nos, XI. 17). Одна­ко путь туда ока­жет­ся не таким пря­мым, как заяв­ля­ет Эней. И нема­ло­важ­ная при­чи­на откло­не­ний от него — это не кто иной, как Турн, царь руту­лов. В этом кон­тек­сте, как и в дру­гих слу­ча­ях, поэт про­ти­во­по­став­ля­ет поведе­ние Тур­на поступ­кам его вели­ко­го двой­ни­ка Энея.

В XI кни­ге совер­ша­ет­ся погре­бе­ние пав­ших в вели­кой бит­ве, опи­сан­ной в X кни­ге. Это тре­бу­ет неко­то­ро­го вза­и­мо­дей­ст­вия вою­ю­щих сто­рон, и в свя­зи с этим «доб­рый Эней» (bo­nus Aeneas, 106), победи­тель, полу­ча­ет воз­мож­ность под­черк­нуть, что он будет толь­ко счаст­лив даро­вать мир (con­ce­de­re, 111) и живым, пред­от­вра­тить вой­ну двух наро­дов и вме­сто это­го устро­ить поеди­нок, пре­до­ста­вив реше­ние богу или лич­ной доб­ле­сти (vi­xet cui vi­tam deus aut sua dextra de­dis­set, 118). На сто­роне лати­нов к пред­ло­же­ни­ям Энея готов при­слу­шать­ся не толь­ко Дранк, завист­ли­вый сопер­ник Тур­на со всем (om­nes; ср. uno… ore) сво­им окру­же­ни­ем (124 сл.; 132). Вряд ли сим­па­тия чита­те­ля к Тур­ну воз­рас­та­ет, когда поэт пере­чис­ля­ет про­чие груп­пы в горо­де (подроб­но­сти здесь очень умест­ны):

Души люби­мых сестер, моло­дые несчаст­ные жены, Мате­ри пав­ших бой­цов и отцов лишен­ные дети, — Все про­кли­на­ют вой­ну и зло­счаст­ную Тур­но­ву свадь­бу, Тре­бу­ют все, чтобы тяж­бу мечом решил в поедин­ке Тот, кто на власть над стра­ной и на выс­шую честь при­тя­за­ет. hic mat­res mi­se­rae­que nu­rus, hic ca­ra so­ro­rum pec­to­ra mae­ren­tum pue­ri­que pa­ren­ti­bus or­bi di­rum ex­sec­ran­tur bel­lum Tur­ni­que hy­me­naeos: ip­sum ar­mis, ip­sum­que iubent de­cer­ne­re fer­ro, qui reg­num Ita­liae et pri­mos si­bi pos­cat ho­no­res. (XI. 215—219)

Ещё рань­ше (IX. 133—139) Турн не поже­лал увидеть, что после встре­чи с послан­ны­ми судь­бой Эне­ада­ми сле­ду­ет уме­рить соб­ст­вен­ные поли­ти­че­ские амби­ции и даже отка­зать­ся от самых лич­ных жела­ний — в его слу­чае, от надеж­ды взять в жёны цар­скую дочь (он уже зара­нее назы­ва­ет её сво­ей «женой», co­niu­ge, IX. 138).

Теперь чита­тель, тро­ну­тый горе­стя­ми тех, кто утра­тил близ­ких, име­ет осно­ва­ния рас­смат­ри­вать дикую ярость Тур­на как сво­его рода част­ную вой­ну, кото­рую он ведёт за счёт сво­его наро­да, ради испол­не­ния сво­их лич­ных целей. Поэто­му в нача­ле XI кни­ги Тур­на никак нель­зя назвать лишь выра­зи­те­лем инте­ре­сов ита­лий­цев. Напро­тив, с.184 он ока­зы­ва­ет­ся в доволь­но глу­бо­кой изо­ля­ции. Сле­ду­ет отме­тить, как автор в этом разде­ле под­со­зна­тель­но вли­я­ет на суж­де­ния чита­те­ля. Не слу­чай­но мы спер­ва слы­шим голо­са Дран­ка и дру­гих послов, а затем, позд­нее, горест­ные и душе­разди­раю­щие жало­бы тех, кто поте­рял сво­их люби­мых в войне Тур­на.

Меж­ду эти­ми дву­мя сце­на­ми Вер­ги­лий поме­ща­ет опи­са­ние похо­рон пав­ших с обе­их сто­рон (182—214). Несмот­ря на слё­зы тро­ян­цев (191) и их неже­ла­ние рас­ста­вать­ся с мёрт­вы­ми (201), нет сомне­ний в том, что бо́льшую сим­па­тию у авто­ра вызы­ва­ют несчаст­ные лати­ны (mi­se­ri, 203), скла­ды­ваю­щие «бес­чис­лен­ные» (204) погре­баль­ные кост­ры и сжи­гаю­щие «огром­ную гру­ду» безы­мян­ных това­ри­щей, не полу­чив­ших лич­ных поче­стей (207 сл.). На пер­вый взгляд, это может пока­зать­ся свиде­тель­ст­вом бес­при­страст­но­сти поэта и выра­же­ни­ем «ужа­са Вер­ги­лия перед вой­ной и осо­бен­но его сим­па­тии к бес­чис­лен­ным и не полу­чив­шим поче­стей пав­шим»²¹. Но автор­ское опи­са­ние горе­стей, выпав­ших на долю «несчаст­ных лати­нов» (mi­se­ri… La­ti­ni) име­ет не столь оче­вид­ную функ­цию: оно побуж­да­ет чита­те­ля счесть обос­но­ван­ны­ми напад­ки «несчаст­ных мате­рей и неве­сток» (mat­res mi­se­rae­que nu­rus) и т. д. на Тур­на. Апел­ля­ция к чита­тель­ско­му чув­ству состра­да­ния вовсе не выра­жа­ет гуман­ность Вер­ги­лия — она слу­жит для дис­креди­та­ции Тур­на (хотя внешне кажет­ся, что автор сочув­ст­ву­ет не тро­ян­цам, а их вра­гам): вос­при­им­чи­вый чита­тель дол­жен сде­лать вывод, что ита­лий­ский про­тив­ник Энея пла­тит за дости­же­ние эго­и­стич­ных целей кро­вью сво­их сограж­дан. Здесь рас­кры­ва­ет­ся важ­ная грань лите­ра­тур­ной (и рито­ри­че­ской) тех­ни­ки Вер­ги­лия на служ­бе Авгу­ста.

Новое пред­у­преж­де­ние Турн и его сто­рон­ни­ки полу­ча­ют, когда в латин­ское собра­ние при­хо­дит отказ гре­че­ско­го пра­ви­те­ля Дио­меда. Дио­мед даже сове­ту­ет не сра­жать­ся с Эне­ем (XI. 225 сл.). Он объ­яс­ня­ет поте­ри гре­ков под Тро­ей и на обрат­ном пути как нака­за­ние за напа­де­ние на Трою (suppli­cia et sce­le­rum poe­nas, 258). Теперь он рас­це­ни­ва­ет (вполне по юли­ан­ским стан­дар­там) соб­ст­вен­ное напа­де­ние на Вене­ру (в «Илиа­де» — лишь пер­вый эпи­зод его посто­ян­ной агрес­сии про­тив богов) как вер­ши­ну сво­его безу­мия (de­mens, 276). На осно­ва­нии лич­но­го опы­та (ex­per­to, 283) он опи­сы­ва­ет силу Энея в сра­же­нии и даже упо­ми­на­ет свою схват­ку с ним (con­tu­li­mus­que ma­nus, 283), кото­рая не опи­са­на в «Илиа­де» (там гово­рит­ся лишь о том, что Эней усту­па­ет Дио­меду)²².

Царь Латин пре­крас­но пони­ма­ет зна­че­ние это­го посла­ния: не сле­ду­ет вести вой­ну «про­тив потом­ков богов: … непо­беди­мы (!) они» (cum с.185 gen­te deo­rum in­vic­tis­que vi­ris; 305 сл.). Когда он пред­ла­га­ет мир, его под­дер­жи­ва­ет Дранк (кото­рый пере­дал пред­ло­же­ние Энея о поедин­ке, 220 сл.): «о Турн, … у тебя мы тре­бу­ем мира» (pa­cem te pos­ci­mus om­nes, Tur­ne; 362 сл.). Откры­то при­зна­вая враж­деб­ность к Тур­ну (364 сл.), он обес­пе­чи­ва­ет сво­им аргу­мен­там необ­хо­ди­мую убеди­тель­ность, хотя его мане­ра выра­жать­ся («ты… наших бед­ст­вий исток и при­чи­на», 361) дале­ко не дипло­ма­тич­на. Дранк выска­зы­ва­ет пред­по­ло­же­ние, что при­да­ное (то есть цар­ство) для Тур­на важ­нее неве­сты (369 сл.).

Пожа­луй, не уди­ви­тель­но, что это обра­ще­ние ещё боль­ше рас­па­ля­ет ярость Тур­на: ta­li­bus exar­sit dic­tis vio­len­tia Tur­ni (XI. 376). Он заяв­ля­ет, что если слу­жит поме­хой обще­му бла­гу (si… bo­nis com­mu­ni­bus obsto, 435), то согла­сен на поеди­нок. Пони­ма­ет ли он, что, выби­рая в про­тив­ни­ки его одно­го (220, 221), Эней повто­ря­ет его (и толь­ко его) соб­ст­вен­ный вызов, бро­шен­ный (X. 442) Пал­лан­ту, юно­му дру­гу Энея? Веро­ят­но, нет. Но чита­тель слы­шит этот отзвук (кото­рый вновь повто­ря­ет­ся в кни­ге XII): «“Толь­ко меня вызы­ва­ет Эней”. Но о том и молю я!» (So­lum Aeneas vo­cat. et vo­cet oro; XI. 442).

В гла­зах чита­те­ля Тур­на явно не укра­ша­ет его попыт­ка опро­верг­нуть утвер­жде­ния Дран­ка о поне­сён­ном им пора­же­нии с помо­щью похваль­бы (392 сл.), что он погу­бил «весь дом» царя Эванд­ра. На самом же деле опыт­ный боец Турн убил (и даже не в бою, как мы увидим) Пал­лан­та, сына Эванд­ра, ещё почти маль­чи­ка (puer), впер­вые (X. 508) вышед­ше­го на бит­ву. Точ­но так же он хва­ста­ет­ся тем, что про­явил доб­лесть в лаге­ре тро­ян­цев (XI. 396 сл.), тогда как на самом деле его «зло­по­луч­ное коман­до­ва­ние», выра­жа­ясь сло­ва­ми Дран­ка (aus­pi­cium in­faus­tum, 347), сто­и­ло его вой­ску решаю­щей победы. Если бы толь­ко Турн открыл ворота, чтобы его бое­вые това­ри­щи мог­ли вой­ти в тро­ян­ский лагерь, то, по сло­вам Вер­ги­лия, «был бы послед­ним тот день и для битв, и для рода дар­дан­цев» (ul­ti­mus il­le dies bel­lo gen­ti­que fuis­set; IX. 759).

Турн пере­оце­ни­ва­ет себя, и это отра­жа­ет­ся в тра­ги­че­ской иро­нии его слов (XI. 438—442): он отваж­но вый­дет навстре­чу Энею, a) даже если тот силь­нее Ахил­ла (а Эней, у Вер­ги­лия, — силь­нее); b) даже если тот наденет доспех, подоб­ный рабо­те Вул­ка­на (а Эней наде­ва­ет); c) «Душу его посвя­щаю я вам и тестю Лати­ну» (Лати­ну не суж­де­но стать тестем Тур­на, да он и не готов к это­му. И сам Турн не смо­жет сдер­жать тор­же­ст­вен­ное обе­ща­ние «посвя­тить его душу» (ani­mam hanc… de­vo­vi)).

Гнев­ная вспыш­ка Тур­на не поз­во­ля­ет собра­нию най­ти мир­ное реше­ние, на кото­рое наде­ял­ся ста­рый царь Латин. И когда раз­ви­тие собы­тий (при­хо­дит весть о при­бли­же­нии Энея) уни­что­жа­ет все шан­сы на с.186 пере­го­во­ры — что же соби­ра­ет­ся делать Турн? Когда он, испол­нив­шись пре­зре­ния, покида­ет собра­ние с его раз­го­во­ра­ми о мире (460) и бро­са­ет­ся прочь — наме­рен ли он, как тор­же­ст­вен­но обе­щал, встре­тить­ся с Эне­ем в поедин­ке? Вовсе нет. В яро­сти (fu­rens, 486) он воору­жа­ет­ся и лику­ет, подоб­но жереб­цу, нако­нец (tan­dem, 493) осво­бож­дён­но­му от при­вя­зи (qua­lis… li­ber equ­us, 492 сл.). Сра­же­ние про­тив кон­но­го аван­гар­да Энея он пре­до­став­ля­ет Камил­ле. Сам же Турн пре­не­бре­га­ет её сове­том воз­гла­вить пехоту и защи­щать сте­ны горо­да Лати­на (506) и отправ­ля­ет­ся в горы, где нахо­дит­ся Эней с глав­ным вой­ском — но не для того, чтобы про­сить о поедин­ке, о нет: он пла­ни­ру­ет устро­ить Энею заса­ду: «Хит­рость замыс­лил и я: в изви­ли­стом узком уще­лье…» (fur­ta pa­ro bel­li con­ve­xo in tra­mi­te sil­vae; XI. 515 сл.). Если бы сюжет тре­бо­вал на вре­мя уда­лить Тур­на с поля боя, Вер­ги­лий мог бы про­сто при­ду­мать для него лёг­кое ране­ние (как слу­чи­лось с Эне­ем в XII кни­ге). Но если Турн покида­ет бит­ву, чтобы устро­ить заса­ду, — сле­ду­ет пред­по­ло­жить, что это заду­ма­но как ещё одна его харак­те­ри­сти­ка.

Рас­хож­де­ние меж­ду сло­ва­ми и дела­ми дис­креди­ти­ру­ет Тур­на в гла­зах чита­те­ля. Но автор, Вер­ги­лий, ещё боль­ше уси­ли­ва­ет непри­ят­ное впе­чат­ле­ние. В его пара­фра­зе пред­и­ка­ты чело­ве­че­ско­го пре­да­тель­ства при­пи­сы­ва­ют­ся месту заса­ды:

Есть доли­на с кри­вым пово­ротом, удоб­ная для обма­на и воен­ной хит­ро­сти, кото­рую с обе­их сто­рон тес­нят тём­ные скло­ны, (порос­шие) густой лист­вой, где про­хо­дит узкая тро­па и про­ле­га­ют тес­ное уще­лье и гибель­ные под­сту­пы^[5].

est cur­vo anfrac­tu val­les, ac­com­mo­da frau­di ar­mo­rum­que do­lis, quam den­sis fron­di­bus at­rum ur­get ut­rim­que la­tus, te­nuis quo se­mi­ta du­cit an­gus­tae­que fe­runt fau­ces adi­tus­que ma­lig­ni. (XI. 522—525)

Как уже гово­ри­лось, харак­те­ри­сти­ка здесь даёт­ся непря­мая, но вряд ли чита­тель, видя свой­ства ланд­шаф­та — «обман», «хит­рость», «гибель­ные» (frau­di; do­lis; ma­lig­ni); ср. «в лесу веро­лом­ном» (sil­vis… ini­quis; 531), может не сде­лать выво­ды о харак­те­ре Тур­на, кото­рый его исполь­зу­ет и хоро­шо зна­ком с мест­но­стью (no­ta… re­gio­ne, 530) пла­ни­руя свою «воен­ную хит­рость» (fur­ta bel­li, 515).

Непри­ят­ное впе­чат­ле­ние не сгла­жи­ва­ет­ся тем, что ковар­ные наме­ре­ния Тур­на (fur­ta) не осу­ществля­ют­ся, пото­му что его рань­ше вре­ме­ни отзы­ва­ют в город, кото­рый теперь нахо­дит­ся в опас­но­сти. На самом деле, имен­но отсут­ст­вие Тур­на и поста­ви­ло город под угро­зу (ср. 872 сл.). Камил­ла, уми­рая (825 сл.), повто­ря­ет преж­нюю прось­бу (506) о том, чтобы Турн защи­тил город.

с.187 Камил­лу тем вре­ме­нем «слиш­ком тяж­ко судь­ба пока­ра­ла» за вой­ну про­тив тро­ян­цев (если выра­жать­ся испол­нен­ны­ми состра­да­ния сло­ва­ми боже­ст­вен­ной Опис — в «Эне­иде» вина не исклю­ча­ет жало­сти): ni­mium cru­de­le luis­ti / suppli­cium Teuc­ros co­na­ta la­ces­se­re bel­lo! (XI. 841 сл., ср. 585 сл.). Сле­ду­ет отме­тить кста­ти, что Опис рас­суж­да­ет в том же клю­че, что и Дио­мед, научен­ный горь­ким опы­том, — и это тоже свиде­тель­ст­ву­ет о том, какую пози­цию зани­ма­ет автор. В «Эне­иде» искуп­ле­ние (luis­ti) смер­тью (suppli­cium) — это след­ст­вие враж­деб­но­сти к тро­ян­цам.

На сле­дую­щее утро (насту­паю­щее уже в XII кни­ге) Турн, видя обра­щён­ные к нему взгляды и надеж­ды удру­чён­ных лати­нов, чув­ст­вуя, как «все ожи­да­ют, что теперь (nunc) он выпол­нит обе­ща­ние» (2), боль­ше не укло­ня­ет­ся от ответ­ст­вен­но­сти. «По сво­ей воле» (ultro, 3), подоб­но ране­но­му пуний­ско­му льву, кото­рый в кон­це кон­цов (de­mum, 6) при­ни­ма­ет бой, он объ­яв­ля­ет: «Дело уже не за Тур­ном теперь» (nul­la mo­ra in Tur­no; 11) и про­сит царя Лати­на фор­маль­но заклю­чить пере­ми­рие для поедин­ка с Эне­ем.

При этом Турн опи­сы­ва­ет сво­его про­тив­ни­ка в крайне пре­зри­тель­ных выра­же­ни­ях («бег­лец ази­ат­ский», de­ser­to­rem Asiae, 15) и даже утвер­жда­ет, что «трус­ли­вые Эне­ады» (ig­na­vi Aenea­dae, 12) не могут ото­звать своё пред­ло­же­ние о поедин­ке. Он вновь ведёт себя так же отваж­но, как в народ­ном собра­нии, опи­сан­ном в кни­ге XI. Аргу­мен­ты Лати­на (кото­рый теперь сожа­ле­ет о войне и даже осуж­да­ет её — и себя: vincla om­nia ru­pi… ar­ma im­pia sumpsi^[6], 30 сл., и при­зы­ва­ет сжа­лить­ся над пре­ста­ре­лым отцом Тур­на, 43 сл.) не могут укро­тить яро­сти (vio­len­tia, XII. 45; ср. 9) Тур­на, кото­рый жела­ет при­нять смерть в обмен на сла­ву (le­tum­que si­nas pro lau­de pa­cis­ci, XII. 49); и угро­за цари­цы Ама­ты совер­шить само­убий­ство не застав­ля­ет его пере­ду­мать — тем более, что при­сут­ст­вие Лави­нии раз­жи­га­ет его любовь (amor; 70; Латин, как мы пом­ним, ста­вит цар­ство выше неве­сты, 22 и 24). Турн муже­ст­вен­но отве­ча­ет, тор­же­ст­вен­но (напы­щен­но) гово­ря о себе в третьем лице, что лишь один из двух вра­гов оста­нет­ся в живых: «Турн ни отсро­чить свою, ни при­бли­зить не волен кон­чи­ну» (ne­que enim Tur­no mo­ra li­be­ra mor­tis, 74), а его посла­ние Энею зву­чит так: «Мы сво­ею кро­вью поло­жим бит­вам конец; пусть в бою жени­хи добы­ва­ют неве­сту!» (nostro di­ri­ma­mus san­gui­ne bel­lum: il­lo quae­ra­tur co­niunx La­vi­nia cam­po; XII. 79 сл.).

Одна­ко в сле­дую­щей сцене, где Турн воору­жа­ет­ся (для гене­раль­ной репе­ти­ции, так ска­зать, не для послед­не­го боя — хотя живое вооб­ра­же­ние побуж­да­ет его три­жды повто­рить сло­во «ныне» (nunc), 95—97), мы сно­ва видим зна­ко­мо­го нам несдер­жан­но­го Тур­на: он наде­ет­ся с.188 пова­лить на зем­лю без­ды­хан­ное тело Энея, раз­ло­мать на нём доспех и выпач­кать в пыли его зави­тые и наду­шен­ные воло­сы (97 сл.). Пока Турн раду­ет­ся (gau­det, 82) при виде сво­их хра­пя­щих коней, Эней, ощу­щая свою ответ­ст­вен­ность, пыта­ет­ся успо­ко­ить опе­ча­лен­но­го сына и напу­ган­ных това­ри­щей, ссы­ла­ясь на судь­бу, — и Эней счаст­лив, «что дого­вор конец поло­жит сра­же­ньям» (ob­la­to gau­dens com­po­ni foe­de­re bel­lum; XII. 109).

Столь же серь­ёз­ное отно­ше­ние к обя­за­тель­ствам Эней про­яв­ля­ет при при­не­се­нии клят­вы: в слу­чае его пора­же­ния (кото­рое он при­рав­ни­ва­ет к смер­ти) Юл во гла­ве тро­ян­ско­го вой­ска дол­жен отсту­пить. В слу­чае сво­ей победы он не станет тре­бо­вать без­ого­во­роч­ной капи­ту­ля­ции (no pa­re­re, 189), но свя­жет оба наро­да, непо­беж­дён­ных, посто­ян­ным дого­во­ром, — эта надеж­да будет раз­ру­ше­на нару­ше­ни­ем теку­ще­го пере­ми­рия, как и упо­ва­ния Лати­на на то, что этот мир и дого­вор про­длят­ся веч­но (202). Эней даже согла­сен оста­вить Лати­ну (сво­е­му буду­ще­му тестю, so­cer, 193) его вой­ско и власть, сам же наме­рен укре­пить соб­ст­вен­ный город, назвав его в честь Лави­нии, 194 сл. (После смер­ти ста­ро­го царя ему, конеч­но, пред­сто­ит уна­сле­до­вать через Лави­нию город и трон Лати­на).

За тор­же­ст­вен­ны­ми сло­ва­ми «дого­вор скре­пи­ли вза­им­но» (in­ter se fir­ma­bant foe­de­ra, 212) сле­ду­ет мятеж Ютур­ны (где под­стре­ка­тель­ни­цей высту­па­ет Юно­на): руту­лы, видя «впа­лые щёки» (ta­ben­tes­que ge­nas) и блед­ность (pal­lor, 221) Тур­на у алта­ря, испол­ня­ют­ся стра­ха — вопре­ки наме­ре­ни­ям Энея, — что им при­дёт­ся «стать раба­ми над­мен­ным вла­ды­кам» (236), и воз­но­сят нече­сти­вую молит­ву, «чтоб не успе­ли клят­вой скре­пить дого­вор» (foe­dus­que pre­can­tur in­fec­tum, XII. 242 сл.). Толум­нию, авгу­ру руту­лов, доста­точ­но лож­но­го зна­ме­ния, послан­но­го Ютур­ной, — стая лебедей пре­сле­ду­ет орла и застав­ля­ет его бро­сить добы­чу — чтобы мет­нуть пер­вое копьё. Оче­вид­но, в душе руту­лы настро­е­ны поме­шать согла­ше­нию, как толь­ко пред­ста­вит­ся воз­мож­ность. Тут же начи­на­ет­ся общее сра­же­ние.

За опи­са­ни­ем постыд­но­го бег­ства Лати­на, кото­рый уно­сит богов, «изго­ня­е­мых попран­ной клят­вой» (in­fec­to foe­de­re, 285 сл.), сле­ду­ет рас­сказ о том, как воин Мес­сап (на кото­ро­го Турн все­гда может рас­счи­ты­вать), «в жаж­де раз­ру­шить союз» (avi­dus con­fun­de­re foe­dus; 290), застав­ля­ет несчаст­но­го (mi­ser, 292) этрус­ско­го царя Авле­ста, оде­то­го в пол­ное цар­ское обла­че­ние по слу­чаю тор­жеств, отсту­пить, так что он навз­ничь валит­ся на алтарь. Уби­вая Авле­ста, Мес­сап высме­и­ва­ет его как «богам наи­луч­шую жерт­ву» (me­lior mag­nis da­ta vic­ti­ma di­vis; 296). Таким обра­зом мораль­ное него­до­ва­ние рим­ско­го чита­те­ля, вызван­ное нару­ше­ни­ем пере­ми­рия, уси­ли­ва­ет­ся его рели­ги­оз­ным него­до­ва­ни­ем из-за бого­хуль­ства. Он обна­ру­жи­ва­ет, что про­тив­ни­ки пред­ка его импе­ра­то­ра нару­ша­ют самые базо­вые нор­мы чело­ве­че­ско­го поведе­ния.

с.189 У чита­те­ля неиз­беж­но воз­ни­ка­ет вопрос: как два глав­ных героя отре­а­ги­ру­ют на раз­ви­тие собы­тий? Почти столь же неиз­бе­жен и ответ: бла­го­че­сти­вый Эней (311), без ору­жия в протя­ну­той руке, без шле­ма на голо­ве (что, пожа­луй, несколь­ко неосто­рож­но, но иде­а­ли­стич­но: пра­во он ста­вит выше реаль­но­сти) пыта­ет­ся со сво­ей сто­ро­ны удер­жать ситу­а­цию: «Уже заклю­чен союз» (то есть, всту­пил в силу), ic­tum iam foe­dus! (314). Тре­буя поедин­ка, он вновь уве­ря­ет свой народ: «В бой без стра­ха меня пусти­те: узы скреп­лю я твер­дой рукой» (aufer­te me­tus: ego foe­de­ra fa­xo fir­ma ma­nu; 316 сл.) — пока (почти столь же неиз­беж­но) его не ранит стре­ла, пущен­ная неиз­вест­ной рукой, так что он вынуж­ден поки­нуть поле боя, постра­дав из-за вер­но­сти дого­во­ру в пере­вёр­ну­том мире борь­бы без пра­вил: иде­ал рим­ско­го героя и пред­ок прин­цеп­са.

Неиз­вест­но, кто ранил Энея, и это даёт поэту воз­мож­ность оста­но­вить­ся и пораз­мыс­лить о том, «слу­чай иль бог» (ca­sus­ne deus­ne; 321) при­нёс столь вели­кую сла­ву руту­лам. В пред­став­ле­нии Вер­ги­лия, пред­ок Юли­ев, оче­вид­но, свя­ще­нен и непри­кос­но­ве­нен и не может быть целью для ору­жия смерт­ных (раз­ве что по воле слу­чая, ca­sus). Поэто­му Юпи­тер позд­нее пори­ца­ет Юно­ну за неумест­ность это­го инци­ден­та: «При­ста­ло ль тебе стре­лою смерт­ною ранить бога?» (mor­ta­lin de­cuit vio­la­ri vul­ne­re di­vum? XII. 797). В гла­зах совре­мен­ни­ков Вер­ги­лия гра­ни­ца, отде­ля­ю­щая пред­ка Юли­ев от обыч­ных людей, не долж­на раз­мы­вать­ся.

А что же Турн? Мы ощу­ща­ем дежа­вю: «заго­рев­шись пыл­кой надеж­дой» (sub­ita spe fer­vi­dus; 325), он, над­мен­ный (su­per­bus; 326), поз­во­ля­ет себе увлечь­ся, что не свой­ст­вен­но ни рим­ля­нам, ни тро­ян­цам, и, подоб­но само­му Мавор­су (332), устра­и­ва­ет кро­ва­вую баню, оскорб­ляя (in­sul­tans) даже вра­гов, «гиб­ну­щих жал­кою смер­тью» (mi­se­ra­bi­le cae­sis), и от копыт его коней летят брыз­ги кро­ви (339 сл.). Вряд ли Вер­ги­лий остав­ля­ет чита­те­лю хоть какую-то воз­мож­ность почув­ст­во­вать сим­па­тию к про­тив­ни­ку Энея. Сно­ва Турн нару­ша­ет доб­ро­воль­но при­ня­тое обя­за­тель­ство вый­ти на поеди­нок, как толь­ко у него появ­ля­ет­ся надеж­да извлечь из это­го выго­ду.

С дру­гой сто­ро­ны, мож­но ожи­дать, что Эней, быст­ро исце­лён­ный Вене­рой и сно­ва попро­щав­ший­ся с сыном, на сей раз — сло­ва­ми, кото­рые Софокл вкла­ды­ва­ет в уста само­убий­це (то есть обре­чён­но­му на смерть) Аяк­су (435 сл.), — теперь тоже почув­ст­ву­ет себя сво­бод­ным от дого­во­ра. Во вся­ком слу­чае, имен­но это­го боят­ся Турн и руту­лы, когда видят воз­вра­ще­ние Энея и его вой­ска — «и тре­пет холод­ный их про­ни­зал до моз­га костей» (ge­li­dus­que per ima cu­cur­rit os­sa tre­mor; XII. 447 сл.). Эней, веду­щий своё вой­ско в ата­ку, упо­доб­ля­ет­ся ужас­но­му с.190 ура­га­ну, несу­ще­му раз­ру­ше­ния, кото­ро­го «несчаст­ные зем­ледель­цы» (mi­se­ris… ag­ri­co­lis) в душе уже дав­но ожи­да­ли (praes­cia… cor­da; 452 сл.). Чем ещё объ­яс­нять срав­не­ние Энея с дав­но ожи­дае­мым ура­га­ном, если не тем, что в этом срав­не­нии про­яв­ля­ет­ся нечи­стая совесть руту­лов, их осо­зна­ние, что их царь и сами они нару­ши­ли дого­вор, их пре­ступ­ная ярость и вызван­ный этим обос­но­ван­ный страх? В дру­гих местах в «Эне­иде» тоже встре­ча­ет­ся состра­да­тель­ное выра­же­ние «о зло­по­луч­ные» (o mi­se­ri; VII. 596, ср. VIII. 537) при­ме­ни­тель­но к оши­баю­щим­ся и заблуж­даю­щим­ся людям, обре­чён­ным испы­тать тяжё­лые послед­ст­вия соб­ст­вен­но­го поведе­ния — и поведе­ния сво­его пред­во­ди­те­ля (см. так­же XI. 841 сл.).

Одна­ко Эней не оправ­ды­ва­ет ожи­да­ний сво­их вра­гов. Он не удо­ста­и­ва­ет (dig­na­tur; XII. 464) бегу­щих руту­лов (сре­ди кото­рых и Толум­ний, пер­вый нару­ши­тель пере­ми­рия) смер­ти от сво­ей руки и не схо­дит­ся с теми, кто жела­ет сра­зить­ся с ним. «Одно­го лишь» Тур­на (здесь сно­ва, как и в 315, мы слы­шим эхо) он ищет, so­lum… Tur­num ves­ti­gat lustrans, so­lum… pos­cit^[7] (466 сл.).

Чтобы чита­тель не упу­стил из виду образ мыс­ли (и дей­ст­вий) Энея, кото­рый даже теперь пыта­ет­ся соблю­сти согла­ше­ние, Вер­ги­лий три­жды исполь­зу­ет ред­кое сло­во ves­ti­ga­re («идти по следам»). Когда боже­ст­вен­ная Ютур­на, тре­пе­щу­щая, слов­но летя­щая ласточ­ка, зани­ма­ет место колес­ни­че­го Тур­на и пыта­ет­ся похи­тить сво­его бра­та, Эней сле­ду­ет за её бес­по­рядоч­ной скач­кой, и ves­ti­gat­que vi­rum et di­siec­ta per ag­mi­na mag­na / vo­ce vo­cat^[8] (XII. 482 сл.). Чита­тель (я сей­час гово­рю не об иссле­до­ва­те­ле Гоме­ра или Вер­ги­лия, живу­щем в XX в. н. э., но о рим­ском маль­чи­ке или муж­чине, кото­рый, читая толь­ко что создан­ный нацио­наль­ный эпос, учит­ся вос­хи­щать­ся пред­ком импе­ра­то­ра), потря­сён­ный столь неру­ши­мой вер­но­стью согла­ше­нию, испу­ган­но видит, что храб­рый Мес­сап на сей раз изби­ра­ет мише­нью рас­те­рян­но­го Энея. Прав­да, ему уда­ёт­ся пора­зить лишь гре­бень шле­ма (ибо Эней успеш­но укло­ня­ет­ся от ата­ки); но в кон­це кон­цов (tan­dem, 497), выведен­ный из себя этой заса­дой (in­si­diis), как и непре­рыв­ным укло­не­ни­ем Тур­на от схват­ки, мно­го­крат­но при­звав Юпи­те­ра и алта­ри в свиде­те­ли нару­ше­ния дого­во­ра (mul­ta Iovem et lae­si tes­ta­tus foe­de­ris aras, 496) — в кон­це кон­цов Эней даёт волю сво­ей яро­сти и начи­на­ет уби­вать жесто­ко и без раз­бо­ра. У него боль­ше нет выбо­ра — вый­ти на поеди­нок или в бит­ву. Враг исчер­пал его изу­ми­тель­ное тер­пе­ние и само­об­ла­да­ние.

И одно-един­ст­вен­ное пояс­ня­ю­щее сло­во из уст само­го авто­ра поз­во­ля­ет чита­те­лю убедить­ся, что он на вер­ном пути. Подоб­но пуний­ско­му льву, Турн «нако­нец» (de­mum, XII. 6) готов при­нять вызов на поеди­нок (это не озна­ча­ет, что он непре­мен­но трус, — он лишь поль­зу­ет­ся воз­мож­но­стью укло­нить­ся вся­кий раз, как с.191 она пред­став­ля­ет­ся), так что Эней «нако­нец» — tan­dem — (и фор­маль­но, при­зы­вая в свиде­те­ли Юпи­те­ра (Iovem… tes­ta­tus), он вовсе не «охва­чен» яро­стью) отбра­сы­ва­ет своё неве­ро­ят­ное само­об­ла­да­ние, кото­рое пред­пи­сал себе с тех пор, как заклю­чил дого­вор. «Tan­dem» в этом кон­тек­сте озна­ча­ет, что уже дав­но он имел все осно­ва­ния кон­ста­ти­ро­вать нару­ше­ние дого­во­ра и дей­ст­во­вать соот­вет­ст­вен­но. Но это озна­ча­ет так­же, что после­дую­щие собы­тия — это не череда совер­шён­ных Эне­ем без­жа­лост­ных убийств: он выпол­ня­ет свой долг бой­ца в сра­же­нии за свой народ; про­сто он силь­нее дру­гих²³.

Одна­ко — сопо­став­ле­ние про­дол­жа­ет­ся — Эней нико­гда не стал бы (как дела­ет Турн, 511 сл.) отру­бать голо­вы вра­гам и вешать их на свою колес­ни­цу: ино­му отно­ше­нию к дого­во­ру сопут­ст­ву­ет иное отно­ше­ние к мёрт­вым вра­гам. Даже отпу­стив вож­жи яро­сти, пред­ок Юли­ев не срав­нит­ся со сво­им про­тив­ни­ком в жесто­ко­сти. Совре­мен­ным тол­ко­ва­те­лям часто непри­ят­на ярость Энея на поле боя. Но, интер­пре­ти­руя Вер­ги­лия, мы долж­ны отда­вать его кон­тек­сту и нюан­сам при­о­ри­тет перед наши­ми соб­ст­вен­ны­ми ожи­да­ни­я­ми.

Преж­де все­го сле­ду­ет ска­зать, что Вер­ги­лий пока­зы­ва­ет чита­те­лю не толь­ко эту пару про­тив­ни­ков: ибо даже в насту­пив­шей сума­то­хе Эней не пере­ста­ёт искать Тур­на: ves­ti­gans (это сло­во употреб­ля­ет­ся в тре­тий раз) di­ver­sa per ag­mi­na Tur­num^[9] (557). Тщет­ность поис­ков нако­нец побуж­да­ет его, по сове­ту Вене­ры, обра­тить­ся про­тив само­го горо­да лати­нов — это новая цель, кото­рую он изна­чаль­но не рас­смат­ри­вал. Но боль­ше он не видит воз­мож­но­сти мир­но­го сосу­ще­ст­во­ва­ния двух государств в соот­вет­ст­вии с дого­во­ром; теперь он вынуж­ден поко­рить лати­нов, «если не при­мут узды, не при­зна­ют нашей победы» (ni fre­num ac­ci­pe­re et vic­ti pa­re­re fa­ten­tur, XII. 568). Вер­ги­лий тща­тель­но раз­ра­ба­ты­ва­ет новый пово­рот сюже­та: если капи­ту­ля­ция и состо­ит­ся, то тро­ян­цы это­го не пла­ни­ру­ют. Ата­ка на город — «при­чи­ну вой­ны» (cau­sam bel­li, 567), кото­рый «поко­ит­ся в мире… вине вопре­ки» (im­pu­ne quie­tam, 559) — рас­смат­ри­ва­ет­ся как един­ст­вен­ный теперь спо­соб при­нудить руту­лов к соблюде­нию согла­ше­ния (меж­ду про­чим, уже вто­ро­го нару­шен­но­го согла­ше­ния). По мне­нию Энея (570 сл.), вряд ли мож­но потре­бо­вать, чтобы он ждал, когда Турн соиз­во­лит вый­ти на поеди­нок!

Здесь и нача­ло, дру­зья, и конец вой­ны нече­сти­вой! Факе­лы дай­те: огнем мы при­нудим лати­нян к сою­зу. с.192 hoc ca­put, o ci­ves, haec bel­li sum­ma ne­fan­di! fer­te fa­ces pro­pe­re foe­dus­que re­pos­ci­te flam­mis! (XII. 572 сл.)

Здесь мы видим пред­ка Юли­ев в роли ата­ку­ю­ще­го поне­во­ле: из-за веро­лом­ства вра­гов он вынуж­ден напасть на город. И сно­ва мы видим, что он не воз­дер­жи­ва­ет­ся от фор­маль­ных обви­не­ний в адрес Лати­на и при­зы­ва­ет богов в свиде­те­ли того, что после вто­ро­го нару­ше­ния дого­во­ра он вынуж­ден сра­жать­ся (580—582). Мож­но ли допу­стить, что Вер­ги­лий не пыта­ет­ся наве­сти чита­те­ля на раз­мыш­ле­ния о поведе­нии вели­ко­го потом­ка Энея во вре­мя граж­дан­ской вой­ны — и пока­зать чита­те­лю его чув­ства?

Теперь, когда все оцен­ки под­готов­ле­ны (хотя неко­то­рые из них, пожа­луй, не выска­за­ны пря­мо), дей­ст­вие быст­ро под­хо­дит кон­цу. Турн полу­ча­ет изве­стие о том, что цари­ца Ама­та покон­чи­ла с собой (её чув­ство вины име­ет нечто общее с чув­ст­вом вины Дидо­ны: «Гром­ко при­чи­ной всех бед и нача­лом себя име­ну­ет», se cau­sam cla­mat cri­men­que ca­put­que ma­lo­rum, XII. 600), а город взы­ва­ет о помо­щи. Теперь Турн и в самом деле готов вый­ти на бой без помо­щи сест­ры и боль­ше (ne­que… ampli­us) не станет вести себя недо­стой­но (in­de­co­rem, 679; ср. de­de­cus, 641); он жела­ет очи­стить­ся от упрё­ков в тру­со­сти (648 сл.). Ему боль­но видеть, как Мурран, его бли­жай­ший това­рищ, поги­ба­ет пря­мо у него на гла­зах, с его име­нем на устах. (Эней, мет­нув камень, сбро­сил Мурра­на с колес­ни­цы, и его затоп­та­ли соб­ст­вен­ные кони, 529—534).

И здесь уди­ви­тель­ное при­зна­ние вновь выстав­ля­ет Тур­на в двой­ст­вен­ном све­те. «Уже дав­но» (du­dum), пря­мо с момен­та нару­ше­ния дого­во­ра, кото­ро­го столь искус­но доби­лась Ютур­на (cum pri­ma per ar­tem foe­de­ra tur­bas­ti), с момен­та её вступ­ле­ния в вой­ну (в каче­стве его колес­ни­че­го: te­que haec in bel­la de­dis­ti, XII. 632 сл.), он узнал свою сест­ру, и теперь тоже (et nunc), гово­рит он, она его не обма­ну­ла. Озна­ча­ет ли это, что Турн с само­го нача­ла дал своё лич­ное согла­сие на нару­ше­ние дого­во­ра и доб­ро­воль­но и осо­знан­но поз­во­лил сво­ей боже­ст­вен­ной сест­ре себя увез­ти? Сло­ва pri­ma, du­dum и ne­que… ampli­us (ср. так­же 646) в его соб­ст­вен­ных устах име­ют тот же смысл, что и de­mum в упо­доб­ле­нии пуний­ско­му льву, а имен­но: Турн сно­ва мед­лил, хотя уве­рял Лати­на, что боль­ше не задер­жит­ся: nul­la mo­ra in Tur­no (XII. 11).

Невы­но­си­мый стыд, бешен­ство, любовь, скорбь, ярость, вера в свою доб­лесть (667 сл.) теперь гонят его к горо­ду, где он остав­ля­ет поза­ди сво­их това­ри­щей по ору­жию: «Дого­вор осквер­нен­ный / Мне за всех иску­пать, мне решать эту тяж­бу ору­жьем», me ve­rius unum / pro vo­bis foe­dus lue­re et de­cer­ne­re fer­ro (XII. 694 сл.). Сло­во, кото­рые мы ранее слы­ша­ли из с.193 уст Опис, luo, вме­сте с недав­но про­из­не­сён­ны­ми pu­dor and con­scia vir­tus, ещё раз совер­шен­но явно пока­зы­ва­ют, что Турн осо­зна­ёт совер­шён­ное им нару­ше­ние обя­за­тельств; этот намёк нема­ло­ва­жен для истол­ко­ва­ния финаль­ной сце­ны. Эней, со сво­ей сто­ро­ны, немед­лен­но пре­кра­ща­ет все ата­ки на город и воз­вра­ща­ет­ся к мыс­ли о поедин­ке — и сно­ва, как и рань­ше (109), мы видим пере­пол­ня­ю­щую его радость (lae­ti­tia ex­sul­tans, 700) от того, что сно­ва появи­лась надеж­да избе­жать мас­со­во­го истреб­ле­ния людей и раз­ре­шить кон­фликт соглас­но усло­ви­ям дого­во­ра, то есть с помо­щью поедин­ка. Под­чёр­ки­вая свою лич­ную (unum) ответ­ст­вен­ность, Турн про­хо­дит пол­ный круг, воз­вра­ща­ясь к сво­е­му пред­ло­же­нию, сде­лан­но­му Лати­ну (so­lus, 16). Ютур­на, конеч­но, при­во­дит лати­нов в вол­не­ние, заяв­ляя, что им не сле­ду­ет пред­ла­гать одну-един­ст­вен­ную жизнь за всех, ведь они силь­ны: pro cunctis ta­li­bus unam / obiec­ta­re ani­mam (229 сл.). Теперь они в отча­я­нии.

Сам поеди­нок, кото­рый здесь нет необ­хо­ди­мо­сти подроб­но раз­би­рать, состо­ит из двух эта­пов. На пер­вом эта­пе (XII. 697—790) Турн теря­ет фаль­ши­вый меч (он лома­ет­ся), а Эней — копьё (оно застре­ва­ет в пне). Перед этим Юпи­тер взве­ши­ва­ет жре­бии обо­их про­тив­ни­ков, и это ука­зы­ва­ет, что исход поедин­ка (откры­ваю­щий доро­гу собы­ти­ям, кото­рые в отда­лён­ном буду­щем при­ве­дут к воз­вы­ше­нию Рима) пред­опре­де­лён судь­бой: эле­мен­ты, заим­ст­во­ван­ные из «Или­а­ды» (напри­мер, Гек­тор, подоб­ный оле­ню, бежит от Ахил­ла, подоб­но­го гон­че­му псу), пол­но­стью инте­гри­ро­ва­ны в раз­ви­тие мыс­лей само­го Вер­ги­лия. Эта поэ­зия при­тя­за­ет на гоме­ров­ский ста­тус, но стре­мит­ся к новой цели²⁴.

Перед нача­лом вто­ро­го эта­па поедин­ка про­ис­хо­дит раз­го­вор Юпи­те­ра и Юно­ны, вызван­ный тем, что Ютур­на пере­да­ла Тур­ну под­лин­ный меч (XII. 791—842). Этот раз­го­вор поз­во­ля­ет нам увидеть поеди­нок с выиг­рыш­ной точ­ки обзо­ра, рас­по­ло­жен­ной в эпи­че­ском буду­щем: раз­го­вор даёт Вер­ги­лию воз­мож­ность соот­не­сти его соб­ст­вен­ное вре­мя с мифи­че­ской нор­мой, пока­зать, что совре­мен­ная ему жизнь не тако­ва, какой кажет­ся на пер­вый взгляд. Это объ­яс­не­ние подоб­но ска­зоч­но­му «вот поче­му сего­дня все воро­ны чёр­ные, а не белые, как пред­по­ла­га­ет наш рас­сказ». Речь с.194 идёт о прось­бе Юно­ны о том, чтобы совре­мен­ные Вер­ги­лию ита­лий­цы, под вла­стью «тро­ян­ца» Авгу­ста (как выра­жа­ет­ся Юпи­тер ещё в I кни­ге Вер­ги­лия: Troia­nus… Cae­sar, I. 286) гово­ри­ли не на тро­ян­ском, а на латин­ском язы­ке (и лати­ны не ста­ли бы тро­ян­ца­ми) и носи­ли не тро­ян­ское, а соб­ст­вен­ное пла­тье; чтобы вме­сте с Тро­ей исчез­ло и её имя²⁵. Юпи­тер лиша­ет пре­об­ла­да­ния тро­ян­скую часть наро­да, види­мо, по двум при­чи­нам. Во-пер­вых, само по себе гос­под­ство тро­ян­цев Юли­ев обна­ру­жи­ва­ет­ся в рим­ской исто­рии лишь недав­но. Во-вто­рых, в эпо­ху Вер­ги­лия пред­по­ла­га­лось, что Рим и Ита­лия при­ми­ри­лись с прав­ле­ни­ем тро­ян­ско­го дома Юли­ев, но не подав­ле­ны им, — подоб­но тому, как Юно­на, покро­ви­тель­ни­ца ита­лий­ца Тур­на, сми­ри­лась с победой Энея.

Исклю­чи­тель­ное бла­го­че­стие ново­го, сме­шан­но­го наро­да (XII. 839 сл., ср. 863 сл.), веро­ят­но, сле­ду­ет рас­це­ни­вать как наследие тро­ян­цев Юли­ев. Вспом­ним сло­ва Энея о его вкла­де в пред­сто­я­щий союз двух наро­дов: «Я лишь богов и свя­ты­ни вам дам» (sac­ra deos­que da­bo, XII. 192). В этом состо­ит его мис­сия ещё с тех пор, как в ночь паде­ния Трои во сне ему явил­ся Гек­тор (см. так­же I. 6): «Троя вру­ча­ет тебе пена­тов сво­их и свя­ты­ни» (sac­ra suos­que ti­bi com­men­dat Troia pe­na­tis, II. 293). Юпи­тер ещё раз под­твер­жда­ет мис­сию Энея, давая ново­му наро­ду «обы­чаи и обряды жерт­во­при­но­ше­ний» (mo­rem ri­tus­que sac­ro­rum adi­ciam, 836 сл.).

Всё это помо­га­ет чита­те­лю уяс­нить поли­ти­че­ские дета­ли дела, преж­де чем он про­чтёт рас­сказ о послед­ней ста­дии поедин­ка (857—952). Ещё одно пояс­не­ние даёт­ся непо­сред­ст­вен­но перед нача­лом финаль­но­го эта­па, когда Юпи­тер посы­ла­ет одну из Дир, то есть Фурий, кото­рую сопро­вож­да­ет страх (me­tus) и «ужас­ная гибель» (le­tum hor­ri­fi­cum, 850 сл.)²⁶. Вне­зап­ная сла­бость Тур­на (ср. me­tu, le­tum­que, 916; так­же 867 и 868), по его сло­вам, объ­яс­ня­ет­ся не его лич­ной несо­сто­я­тель­но­стью и не стра­хом перед Эне­ем (кото­рый винит его в новой задерж­ке, mo­ra, 889): «Лишь богов я боюсь и враж­ды гро­мо­верж­ца» (di me ter­rent et Iup­pi­ter hos­tis, XII. 895). Теперь нако­нец чита­тель с.195 готов пове­рить, что Турн более не жела­ет укло­нять­ся от обя­за­тельств, хотя, несмот­ря на его рве­ние, боже­ство закры­ва­ет ему доро­гу доб­ле­сти (vir­tus) и глы­ба, кото­рую он мечет, не доле­та­ет до цели²⁷: sic Tur­no, qua­cum­que viam vir­tu­te pe­ti­vit, / suc­ces­sum dea di­ra ne­gat^[10] (XII. 913 сл.). Таким обра­зом, его чув­ства в смя­те­нии (pec­to­re sen­sus ver­tun­tur va­rii, 914 сл.), он сно­ва колеб­лет­ся меж­ду стра­хом смер­ти и жела­ни­ем ата­ко­вать — уже в тре­тий раз, — и мыс­ли о бег­стве ста­но­вят­ся всё силь­нее, осо­бен­но когда мы видим, как он огляды­ва­ет­ся в поис­ках сво­ей боже­ст­вен­ной сест­ры (сво­его колес­ни­че­го) и колес­ни­цы, кото­рая может спа­сти его (918).

Нере­ши­тель­ность Тур­на (cuncta­tur, 916; cunctan­ti, 919) даёт Энею воз­мож­ность для решаю­ще­го брос­ка копья, кото­рое прон­за­ет бед­ро Тур­на. Под эхо воплей сво­их руту­лов Турн пада­ет.

И что же теперь? Мне кажет­ся, что Вер­ги­лий до само­го кон­ца про­дол­жа­ет пока­зы­вать непо­сто­ян­ство и непо­сле­до­ва­тель­ность Тур­на, кото­рые мы уже не раз наблюда­ли: с одной сто­ро­ны, он про­тя­ги­ва­ет пра­вую руку в жесте моля­ще­го (dextram­que pre­can­tem), но с дру­гой сто­ро­ны — гово­рит, что не про­сит поща­ды (nec dep­re­cor), но, при­зна­вая свою вину (equi­dem me­rui, 931), сове­ту­ет Энею вос­поль­зо­вать­ся сво­им сча­стьем, то есть убить его.

Но вне­зап­но (asyn­de­ton, 932) он сно­ва меня­ет пози­цию и взы­ва­ет к тёп­лым чув­ствам, кото­рые Эней пита­ет к покой­но­му Анхи­зу. Он напо­ми­на­ет о сво­ём «несчаст­ном» (mi­se­ri, 932 — неха­рак­тер­ное сло­во для Тур­на) ста­ри­ке-отце Давне, к кото­ро­му желал бы вер­нуть­ся — живым или в виде без­ды­хан­но­го тела. Послед­ний (то есть геро­и­че­ский) вари­ант он немед­лен­но отвер­га­ет, ссы­ла­ясь на то, что усло­вия поедин­ка уже выпол­не­ны:

Ты победил. Побеж­ден­ный, к тебе на гла­зах авзо­ний­цев Руки про­стер я. Бери Лави­нию в жены — и даль­ше Нена­висть не про­сти­рай. vi­cis­ti et vic­tum ten­de­re pal­mas Auso­nii vi­de­re; tua est La­vi­nia co­niunx, ul­te­rius ne ten­de odiis. (XII. 936 сл.)

Не оста­ёт­ся ника­ких сомне­ний: Турн, неко­гда пред­став­ляв­ший себя как героя, кото­рый «не усту­пит нико­му» (XI. 441), посвя­тив­ший жизнь сво­е­му наро­ду с.196 и «тестю», гото­вый риск­нуть жиз­нью в поедин­ке за наре­чён­ную неве­сту, кото­рую боги не отда­ют ему (и за пер­спек­ти­ву стать наслед­ни­ком тро­на) (XII. 80), и не поже­лав­ший при­слу­шать­ся к сло­вам Лати­на о «состра­да­нии» к сво­е­му ста­ри­ку-отцу (mi­se­re­re pa­ren­tis lon­gae­vi, 43 сл.) — этот самый Турн теперь пред­по­чи­та­ет сде­лать неге­ро­и­че­ский выбор и остать­ся в живых, буд­то бы ради «несчаст­но­го» Дав­на, сво­его отца. Сто­ит ли удив­лять­ся, что его душа — в послед­ней стро­ке поэ­мы, кото­рую часто пони­ма­ют невер­но, — отправ­ля­ет­ся в под­зем­ный мир теней «гнев­ной» или «него­дую­щей» (in­dig­na­ta, 952)? Мы ещё вер­нём­ся к это­му вопро­су.

Если гово­рить о том обра­зе Тур­на, кото­рый скла­ды­ва­ет­ся у чита­те­ля, то воз­ни­ка­ет отяг­чаю­щее обсто­я­тель­ство: в мастер­ской речи²⁸ он пере­смат­ри­ва­ет своё преж­нее пред­став­ле­ние о поедин­ке: ранее он желал решить исход вой­ны путём кро­во­про­ли­тия (кото­рое вряд ли мож­но истол­ко­вать как кро­во­те­че­ние из раны в бед­ре: nostro di­ri­ma­mus san­gui­ne bel­lum, XII. 79); выпач­кать в пыли «жен­ские» куд­ри Энея (и вряд ли это мож­но про­де­лать с живым вра­гом, XII. 99 сл.); он наме­ре­вал­ся сво­ей пра­вой рукой отпра­вить «бег­ле­ца ази­ат­ско­го» «в Тар­тар» (dextra sub Tar­ta­rum mit­tam, 14) — имен­но так он похва­лял­ся перед Лати­ном, когда сам про­сил о фор­маль­ном поедин­ке: fer sac­ra, pa­ter, et con­ci­pe foe­dus^[11] (13); и преж­де все­го, он заяв­ля­ет, что готов при­нять смерть в обмен на сла­ву: le­tum­que si­nas pro lau­de pa­cis­ci (49). Несо­мнен­но, Вер­ги­лий здесь сно­ва пред­став­ля­ет уже извест­но­го чита­те­лям Тур­на, желаю­ще­го укло­нить­ся от послед­ст­вий тех обя­за­тельств, кото­рые он ранее охот­но при­нял на себя.

А что же Эней? Преж­де все­го сле­ду­ет ска­зать, что его пози­ция у Вер­ги­лия тоже выглядит слож­ной и скла­ды­ва­ет­ся поэтап­но. Отправ­ной точ­кой сле­ду­ет счи­тать убеж­де­ние Энея — общее с Тур­ном, — что исхо­дом поедин­ка долж­на стать смерть одно­го из про­тив­ни­ков. Оно под­ра­зу­ме­ва­ет­ся уже в пер­вом пред­ло­же­нии, кото­рое он дела­ет Дран­ку (XI. 118). Оно так­же слу­жит моти­вом для двой­но­го про­ща­ния Энея с сыном, при­чём вто­рой раз он про­ща­ет­ся в сти­ле софо­кло­ва Аяк­са, обре­чён­но­го на смерть. Сам автор, опи­сы­вая поеди­нок, гово­рит, что теперь на кону сто­ят кровь и жизнь Тур­на: sed Tur­ni de vi­ta et san­gui­ne cer­tant (XII. 765). Это сле­ду­ет пони­мать так, что, успеш­но мет­нув копьё, Эней соби­ра­ет­ся нане­сти смер­тель­ный удар. И тогда с.197 понят­но, что его поведе­ние после моль­бы Тур­на — это отступ­ле­ние:

Эней, вра­га ози­рая, Встал непо­движ­но над ним, опу­стил зане­сен­ную руку… Мед­лит герой, и скло­ня­ют его к мило­сер­дью все боль­ше Тур­на сло­ва (— но вдруг…) ste­tit acer in ar­mis Aeneas vol­vens ocu­los dextram­que rep­res­sit et iam iam­que ma­gis cunctan­tem flec­te­re ser­mo coe­pe­rat, (cum…). (XII. 938—941)

На сей раз рас­смот­рим поло­же­ние Энея в све­те того опре­де­ле­ния исто­ри­че­ской мис­сии рим­лян, кото­рое дал его отец²⁹: «Милость покор­ным являть и сми­рять вой­ною над­мен­ных» (par­ce­re sub­iec­tis and de­bel­la­re su­per­bos, VI. 853), или, если исполь­зо­вать сход­ное выра­же­ние Авгу­ста: «Те чуже­зем­ные наро­ды, кото­рым мож­но было даро­вать про­ще­ние без опас­но­сти, я пред­по­чи­тал сохра­нять, а не истреб­лять»^[12] (Ex­ter­nas gen­tes, qui­bus tu­to ig­nos­ci po­tuit, con­ser­va­re quam ex­ci­de­re ma­lui, RGDA. 3. 2). Эти усло­вия при­ме­ни­мы и к Тур­ну: ранее он был назван над­мен­ным (su­per­bus, 326), но теперь уни­жен и молит о поща­де (hu­mi­lis supplex­que, 930), при­зна­вая свою вину. Поэто­му не сле­ду­ет удив­лять­ся, что Эней, вопре­ки сво­им пер­во­на­чаль­ным наме­ре­ни­ям (ср. уже XI. 118), воз­дер­жи­ва­ет­ся от убий­ства пав­ше­го вра­га. Сле­ду­ет отме­тить, что апел­ля­ция к свя­щен­ным узам меж­ду Эне­ем и его отцом Анхи­зом (таким же, как и меж­ду Эне­ем и его сыном Юлом) при­бав­ля­ет очень гуман­ную нот­ку к авгу­стов­ско­му прин­ци­пу порядоч­но­го поведе­ния по отно­ше­нию к повер­жен­но­му вра­гу (как его сфор­му­ли­ро­вал Анхиз). С моей точ­ки зре­ния, та шко­ла иссле­до­ва­те­лей Вер­ги­лия, о кото­рой я писал выше, оши­ба­ет­ся, утвер­ждая, что Эней в этом эпи­зо­де лишён мило­сер­дия (cle­men­tia), толь­ко пото­му, что в кон­це кон­цов мило­сер­дие оттес­ня­ет и заме­ня­ет дру­гая цен­ность. Вни­ма­тель­ное про­чте­ние тек­ста поз­во­ля­ет увидеть, что Эней скло­ня­ет­ся было к мило­сер­дию, но тут собы­тия начи­на­ют раз­ви­вать­ся уже в третьем направ­ле­нии (на что грам­ма­ти­че­ски ука­зы­ва­ет так назы­вае­мое инвер­си­он­ное cum, 941). Раз­ви­тие в третьем направ­ле­нии начи­на­ет­ся, когда Эней вне­зап­но осо­зна­ёт, что с.198 на Турне наде­ты пояс и пере­вязь «маль­чи­ка» (pue­ri, 943) Пал­лан­та.

Это не озна­ча­ет, что ранее Эней успел «забыть» Пал­лан­та. Недав­но (с точ­ки зре­ния эпи­че­ской струк­ту­ры, на про­тя­же­нии всей XII кни­ги) он был сосре­дото­чен на сра­же­нии на поле боя и при­нуж­де­нии Тур­на к поедин­ку, кото­рый соглас­но дого­во­ру, дол­жен был поло­жить конец войне (и Эней погло­щён этим). На про­тя­же­нии дол­го­го вре­ме­ни он пытал­ся пред­от­вра­тить неми­ну­е­мое мас­со­вое убий­ство, пре­сле­дуя Тур­на и застав­ляя его выпол­нить усло­вия согла­ше­ния. Теперь же, когда поеди­нок состо­ял­ся, Эней отбро­шен к преж­не­му поло­же­нию дел и вынуж­ден иметь дело с убий­цей Пал­лан­та. Видя пере­вязь, «о поте­ре горест­ной память» (sae­vi mo­ni­men­ta do­lo­ris, 945), Эней сно­ва испы­ты­ва­ет преж­нюю боль. Но твёр­дое наме­ре­ние Энея не допу­стить, чтобы убий­ца Пал­лан­та «ушёл от него» (eri­pia­re mi­hi, 948), дока­зы­ва­ет, что для него смерть Тур­на, убий­цы Пал­лан­та, с само­го нача­ла была делом решён­ным. Лишь вре­мен­но, из-за чрез­вы­чай­ных обсто­я­тельств, затра­ги­ваю­щих всю общи­ну, а потом — из-за отвле­каю­щей речи Тур­на, эта реши­мость ото­шла на зад­ний план. (Точ­но так же во II кни­ге Эней дума­ет преж­де все­го о сво­ём оте­че­стве — и сра­жа­ет­ся за него; и лишь когда дело про­иг­ра­но и Вене­ра оста­нав­ли­ва­ет Энея, он берёт­ся за спа­се­ние сво­ей семьи). Позд­нее мы вер­нём­ся к тому, как Эней выст­ра­и­ва­ет иерар­хию цен­но­стей.

Я не наме­рен спо­рить здесь с теми, кто рас­це­ни­ва­ет взрыв гне­ва и яро­сти (ira и fu­riae, 946) Энея как утра­ту его выс­ше­го «я». В дру­гой рабо­те и в ходе под­готов­ки насто­я­щей ста­тьи я пока­зал, что в «Эне­иде» есть место спра­вед­ли­во­му гне­ву (ius­ta ira), а так­же спра­вед­ли­вой яро­сти (fu­riae ius­tae) и спра­вед­ли­вой скор­би (ius­tus do­lor)³⁰, а так­же, без уточ­ня­ю­ще­го при­ла­га­тель­но­го, соче­та­нию сты­да и гне­ва (pu­dor ira­que, IX. 44), и что иде­аль­ный герой Вер­ги­лия, напо­ми­наю­щий об Авгу­сте, не обя­зан быть после­до­ва­те­лем Имма­ну­и­ла Кан­та до такой сте­пе­ни, чтобы при­зна­вать долг испол­нен­ным лишь в том слу­чае, если он испол­ня­ет­ся с неохотой. Невер­но было бы счи­тать, что под­лин­ный герой у Вер­ги­лия не спо­со­бен ярост­но сра­жать­ся или даже испы­ты­вать горя­чий пат­рио­тизм (имен­но такую уста­нов­ку Вер­ги­лий и стре­мит­ся создать у сво­их чита­те­лей). Эней, сре­ди про­че­го, дол­жен быть так­же и Ахил­лом (при­том спра­вед­ли­вым)³¹, супер-Ахил­лом, спо­соб­ным победить «ново­го Ахил­ла», пред­ска­зан­но­го Сивил­лой (VI. 89).

с.199 Я так­же хотел бы под­черк­нуть, что, соглас­но тра­ди­ции, Эней обя­зан ото­мстить Тур­ну³², тем более что отец Пал­лан­та у моги­лы сына (так ска­зать) воз­ло­жил на него этот свя­щен­ный долг. Эвандр тор­же­ст­вен­но ска­зал Энею: «долг за мечом тво­им оста­ет­ся. / Тур­на ты дол­жен отцу и сыну» (XI. 178 сл.). Таким обра­зом, ярость, побудив­шая Энея нане­сти смер­тель­ный удар, — без­услов­но свя­щен­ная ярость, и соот­вет­ст­вие меж­ду раной отмще­ния и раной, пер­во­на­чаль­но нане­сён­ной Тур­ном, выра­же­но даже мет­ри­че­ской сим­мет­ри­ей:

quem vul­ne­re Tur­nus (943) te hoc vul­ne­re Pal­las (948)

Более того, сам Эней рас­це­ни­ва­ет дея­ние, кото­рое он наме­рен совер­шить, как бла­го­че­сти­вое. В его сло­вах «ты ли, оде­тый в доспех, с уби­то­го сорван­ный дру­га» (spo­liis in­du­te meo­rum, 947) содер­жит­ся та же эмо­цио­наль­ная цен­ность, что и в его оправ­да­нии во II кни­ге, где он при­зы­ва­ет в свиде­те­ли «Трои прах и огонь, в кото­ром дру­зья поги­ба­ли» (Ilia­ci ci­ne­res et flam­ma extre­ma meo­rum, II. 431), чтобы дока­зать, что бла­го­че­сти­во испол­нил свой долг перед общи­ной³³. Не Эней уби­ва­ет Тур­на, но Пал­лант совер­ша­ет жерт­во­при­но­ше­ние и возда­ёт заслу­жен­ную кару пре­ступ­ной кро­ви: Pal­las te hoc vul­ne­re, Pal­las / im­mo­lat et poe­nam sce­le­ra­to ex san­gui­ne su­mit (XII. 948 сл.).

II

Теперь мы зна­ем, что чув­ст­ву­ет Эней: нацио­наль­ное и эти­че­ское само­со­зна­ние поз­во­ля­ют ему про­явить мило­сер­дие к Тур­ну, но лишь до тех пор, пока речь не идёт о мести за Пал­лан­та. Конеч­но, глав­ный вопрос дол­жен зву­чать так: какие мыс­ли и эмо­ции, соглас­но замыс­лу Вер­ги­лия, долж­на вызы­вать у чита­те­ля реак­ция Энея на пояс Пал­лан­та? Готов ли чита­тель к пере­хо­ду от мило­сер­дия к неисто­вой мести? Посколь­ку даже иссле­до­ва­те­ли, счи­таю­щие, что Вер­ги­лий осуж­да­ет Энея, при­зна­ют, что гнев Энея и смерть Тур­на дра­ма­тур­ги­че­ски вос­хо­дят к X кни­ге, я пола­гаю, что имен­но здесь сле­ду­ет искать общую поч­ву, ускольз­нув­шую от совре­мен­ных с.200 интер­пре­та­то­ров. Здесь начи­на­ет­ся третья тема из тех, что сой­дут­ся вме­сте в фина­ле «Эне­иды», то есть вто­рая из рас­смат­ри­вае­мых здесь тем.

На общем фоне сра­же­ния, раз­во­ра­чи­ваю­ще­го­ся в X кни­ге, выде­ля­ют­ся две сце­ны: смерть юно­го Пал­лан­та от руки Тур­на и смерть Лавза, юно­го сына тира­на Мезен­ция, от руки Энея. Посколь­ку послед­нее собы­тие, види­мо, изо­брёл сам Вер­ги­лий, воз­ни­ка­ет вопрос: если смерть Пал­лан­та, за кото­рую в кон­це кон­цов воздаст­ся его убий­це Тур­ну, заду­ма­на Вер­ги­ли­ем как парал­лель смер­ти Патрок­ла у Гоме­ра, за кото­рую в кон­це кон­цов возда­ёт­ся его убий­це Гек­то­ру, — то зачем Вер­ги­лий удво­ил соб­ст­вен­ную сце­ну, в кото­рой быва­лый воин уби­ва­ет неопыт­но­го? Завер­шая сопо­став­ле­ние двух юных геро­ев, Вер­ги­лий отме­ча­ет, что обо­их ждёт «от вра­га силь­ней­ше­го гибель» (maio­re sub hos­te, 438). То есть Вер­ги­лий срав­ни­ва­ет не толь­ко двух юных жертв, Пал­лан­та и Лавза, но и двух нерав­ных друг дру­гу глав­ных пер­со­на­жей «Эне­иды» и их поведе­ние в ситу­а­ции явно­го пре­вос­ход­ства. Вкрат­це мож­но ска­зать, что глав­ная раз­ни­ца меж­ду ними состо­ит в том, что Эней уби­ва­ет того, кто на него напа­да­ет, а Турн ищет свою юную жерт­ву, чтобы ата­ко­вать её и убить.

Дей­ст­ви­тель­но, Турн запре­ща­ет всем руту­лам пре­сле­до­вать Пал­лан­та: лишь за собой одним (что под­чёрк­ну­то два­жды в одной стро­ке: so­lus ego… so­li mi­hi, X. 442)³⁴ он остав­ля­ет пра­во убить добы­чу, кото­рая «при­чи­та­ет­ся» ему (mi­bi… de­be­tur, 442 сл.). Поче­му? Пал­лант — не сопер­ник «силь­ней­ше­му вра­гу» (maior hos­tis), и Вер­ги­лий это ясно пока­зы­ва­ет, опи­сы­вая страх аркад­цев за сво­его вождя (452) и страх само­го Пал­лан­та при виде «испо­лин­ско­го роста» (cor­pus… in­gens, 446) Тур­на. Подоб­но неодо­ли­мо­му льву, кото­рый выследил силь­но­го, но обре­чён­но­го быка и бро­са­ет­ся на него (spe­cu­la cum vi­dit ab al­ta, 454), Турн схо­дит с колес­ни­цы к Пал­лан­ту, а тот видит свой един­ст­вен­ный шанс (ср. fors, 458) в этом нерав­ном поедин­ке (ср. vi­ri­bus im­pa­ri­bus, 459) в том, чтобы пора­зить Тур­на преж­де, чем он при­бли­зит­ся. Но его копьё лишь каса­ет­ся огром­но­го тела Тур­на (ср. mag­no… cor­po­re, 478), что вызы­ва­ет толь­ко язви­тель­ную угро­зу (481) со сто­ро­ны более силь­но­го про­тив­ни­ка, при этом Турн в свою оче­редь мечет копьё — и ему сопут­ст­ву­ет роко­вой успех (479—489). Когда авто­ри­тет­ный сто­рон­ник анти­им­пер­ско­го тол­ко­ва­ния пишет «Как бы мы ни сожа­ле­ли о Пал­лан­те, он встре­тил смерть в чест­ном бою»³⁵, — это, несо­мнен­но, иска­жён­ное вос­при­я­тие.

С дру­гой сто­ро­ны, имен­но Пал­лант пита­ет в этой ситу­а­ции бла­го­род­ные иллю­зии. Он изъ­яв­ля­ет достой­ную ува­же­ния готов­ность вый­ти на поеди­нок с с.201 более силь­ным про­тив­ни­ком, чтобы либо одер­жать самую почёт­ную для рим­лян (!) победу (ср. spo­liis… opi­mis, 449), либо встре­тить достой­ную смерть: «Отец к обо­им исхо­дам / Рав­но готов» (sor­ti pa­ter aequ­us ut­ri­que est, 450). Даже перед лицом смер­ти юно­шу вол­ну­ет, что поду­ма­ет о нём отец. Его отец, как мы пом­ним, отпра­вил его на обу­че­ние к Энею как к настав­ни­ку (ma­gistro, VIII. 515) в воен­ном деле. Выхо­дя навстре­чу вра­гу, чтобы достичь, в победе или в пора­же­нии, наи­выс­шей чести — отцов­ско­го при­зна­ния, Пал­лант про­яв­ля­ет себя как истин­ный уче­ник Энея. Когда в кни­ге I Эней ока­зал­ся перед лицом смер­ти в штор­ме, наслан­ном Юно­ной, он тоже гово­рит, что луч­ше ему было погиб­нуть в бою под Тро­ей, подоб­но сограж­да­нам, пав­шим «под сте­на­ми Трои / перед оча­ми отцов» (an­te ora pat­rum Troiae sub moe­ni­bus al­tis, I. 95)³⁶.

Турн же, доби­ва­ясь нерав­но­го поедин­ка, тоже дума­ет об отце Пал­лан­та (соб­ст­вен­но, бла­го­род­ное заяв­ле­ние Пал­лан­та ста­но­вит­ся отве­том на его насмеш­ку): «О, если бы нас и отец его видел!» (cu­pe­rem ip­se pa­rens spec­ta­tor ades­set, 443). Пол­ная про­ти­во­по­лож­ность Пал­лан­ту (и Энею из I кни­ги), Турн — лев, высле­жи­ваю­щий добы­чу, буду­щий убий­ца — при­ка­зы­ва­ет сво­им руту­лам дер­жать­ся подаль­ше не для того, чтобы поеди­нок был чест­ным; объ­яв­ляя Пал­лан­та сво­ей и толь­ко сво­ей добы­чей, он преж­де все­го стре­мит­ся при­чи­нить боль его отцу. Смерть Пал­лан­та — это убий­ство³⁷.

Соот­вет­ст­вен­но, послед­ние сло­ва Тур­на в этой сцене обра­ще­ны к Эван­д­ру: «Сына ему воз­вра­щаю таким, каким заслу­жил он / Видеть его» (то есть мёрт­вым, qua­lem me­ruit, Pal­lan­ta re­mit­to, 492). «За союз с ино­зем­цем / Пла­тит неде­ше­во он!» (haud il­li sta­bunt Aeneia par­vo / hos­pi­tia, X. 494 сл.). Турн, опыт­ный воин, не сни­зо­шёл до того, чтобы всерь­ёз вос­при­нять отва­гу «юно­го Пал­лан­та» (как назы­ва­ет его Вер­ги­лий, опи­сы­вая вновь нахлы­нув­шее горе Энея, XII. 943), впер­вые с.202 вышед­ше­го на поле боя (X. 508). Ибо для Тур­на нерав­ный поеди­нок — это все­го лишь желан­ная воз­мож­ность взыс­кать пла­ту с Эванд­ра.

Опи­сы­вая после­дую­щие собы­тия, Вер­ги­лий ещё два­жды вспо­ми­на­ет это выра­же­ние Тур­на, заим­ст­во­ван­ное из тор­го­во­го лек­си­ко­на. Воин Маг пред­ла­га­ет Энею выкуп (и име­нем его отца и сына молит сохра­нить ему жизнь), но тот отвер­га­ет день­ги: «Выку­пы Турн отме­нил, когда отнял он жизнь у Пал­лан­та» (bel­li com­mer­cia Tur­nus / sus­tu­lit is­ta prior iam tum Pal­lan­te pe­rempto, X. 532 сл.). Поэто­му напо­ми­на­ние об Анхи­зе и Юле не помо­жет Магу: «Так же реша­ют и Юл, и Анхи­за роди­те­ля маны» (Hoc pat­ris An­chi­sae ma­nes, hoc sen­tit Iulus, 534). Поэт даёт Энею воз­мож­ность объ­яс­нить, что поведе­ние его про­тив­ни­ка обес­це­ни­ло неко­то­рые кон­вен­ции, допус­кав­шие ино­гда исклю­че­ния даже на поле боя. Имен­но Турн при взя­тии выку­па заме­нил день­ги кро­вью. Имен­но Турн, поправ­ший отно­ше­ния отца и сына, обес­смыс­лил вся­кую апел­ля­цию к Юлу и Анхи­зу. Эней дума­ет: «Точ­но так же кто-то мог бы убить меня, чтобы при­чи­нить боль Анхи­зу, или убить мое­го сына Юла, чтобы при­чи­нить боль мне». Теперь Эней ста­но­вит­ся мсти­те­лем за осквер­не­ние этих отно­ше­ний и как тако­вой дол­жен быть неумо­лим. Отпу­стить Мага мог бы лишь тот, кто не вос­при­нял смерть Пал­лан­та всерь­ёз. Здесь мы не слы­шим от Вер­ги­лия ни сло­ва осуж­де­ния (в срав­не­нии с тем, как он ком­мен­ти­ру­ет посту­пок Тур­на, 500—505).

Здесь надо отме­тить два момен­та. Во-пер­вых, Эней ста­вит себя на место Эванд­ра, скор­бя­ще­го отца, задол­го до того, как в XI кни­ге Эвандр воз­ло­жит на него долг мести за сво­его сына. Во-вто­рых, когда в фина­ле «Эне­иды» Турн упо­ми­на­ет сво­его пре­ста­ре­ло­го отца Дав­на и взы­ва­ет у чув­ствам Энея к Анхи­зу, он исполь­зу­ет аргу­мент, свя­тость кото­ро­го сам осквер­нил самым ужас­ным обра­зом. Если из X кни­ги загля­нуть в конец XII, то неумо­ли­мость Энея выглядит пред­опре­де­лён­ной и неиз­беж­ной.

Если мы хотим понять всё это в кон­тек­сте эпо­хи само­го Вер­ги­лия, то наи­бо­лее близ­кой ана­ло­ги­ей, веро­ят­но, будет судь­ба само­го Авгу­ста, кото­рый в «Дея­ни­ях» (2; ср. 21) оправ­ды­ва­ет нема­лую часть сво­его кро­ва­во­го поли­ти­че­ско­го вос­хож­де­ния бла­го­че­сти­вым дол­гом ото­мстить за убий­ство сво­его (при­ём­но­го) отца. Мсти­тель за Гая Юлия Цеза­ря (как он себя назы­вал) тоже без­жа­лост­но и непре­клон­но пре­сле­до­вал убийц сво­его при­ём­но­го отца. Пуб­лий Турул­лий и Кас­сий Парм­ский, послед­ние из убийц, были каз­не­ны в 30 г. н. э., четыр­на­дцать лет спу­стя после сво­его дея­ния. Храм Мар­са Мсти­те­ля был посвя­щён во 2 г. до н. э., через сорок (!) с.203 лет после собы­тия, в свя­зи с кото­рым был обе­то­ван. Во вре­ме­на Вер­ги­лия идея мести поль­зо­ва­лась ува­же­ни­ем в поли­ти­ке. Если тре­бо­ва­лось, чтобы рим­ля­нин той эпо­хи про­ник­ся эмо­ци­я­ми вер­но­го мсти­те­ля за отца или сына, «Эне­ида» дава­ла ему всё необ­хо­ди­мое.

Турн высо­ко­пар­но (lar­gior, 494) воз­вра­ща­ет тело для погре­бе­ния — «Почет­ный кур­ган, обряд погре­баль­ный — / Все в уте­ше­нье отцу я дарю», но этот жест не сле­ду­ет рас­це­ни­вать как при­знак гуман­но­сти (или мило­сер­дия, Mil­de, как выра­жа­ет­ся Пёшль)³⁸; умень­ши­тель­ное³⁹ и пре­не­бре­жи­тель­ное выра­же­ние (quis­quis ho­nos tu­mu­li, quid­quid so­la­men hu­man­di est, 493) дока­зы­ва­ет, что это вто­ро­сте­пен­ный вопрос, в кото­ром Турн готов про­явить вели­ко­ду­шие (если это вооб­ще вели­ко­ду­шие, а не жесто­кая иро­ния). Ибо далее сле­ду­ют сло­ва о доро­гой цене, кото­рую он взыс­кал с Эванд­ра — центр и куль­ми­на­ция его речи. А отка­зы­ва­ет­ся он, так ска­зать, от какой-то мело­чи.

Тем не менее, зри­мое напо­ми­на­ние о Пал­лан­те — его пояс — повле­чёт за собой смерть Тур­на в XII кни­ге⁴⁰. Отсюда поня­тен ком­мен­та­рий само­го авто­ра (под­чёр­ки­ваю­щий сюжет­ную линию) о Турне, лику­ю­щем при виде добы­чи: душа чело­ве­ка, воз­не­сён­ная бла­го­при­ят­ны­ми обсто­я­тель­ства­ми, не зна­ет уме­рен­но­сти (X. 501 сл.). (Пал­лант, кста­ти гово­ря, обе­щал доспе­хи сво­его послед­не­го про­тив­ни­ка богу Тиб­ру, 421 сл.; Эней посвя­тит ору­жие Мезен­ция Мар­су, XI. 5 сл., а с тела юно­го Лавза вооб­ще не станет сни­мать доспе­хов, X. 827).

Вре­мя настанет — и Турн согла­сит­ся цену любую Дать, лишь бы жив был Пал­лант, и добы­чу и день поедин­ка Сам про­клянет. Tur­no tem­pus erit mag­no cum op­ta­ve­rit emptum in­tac­tum Pal­lan­ta, et cum spo­lia is­ta diem­que ode­rit. (X. 503—505)

с.204 В этом ком­мен­та­рии Вер­ги­лий не толь­ко созда­ёт при­чин­но-след­ст­вен­ную связь меж­ду гор­ды­ней Тур­на и его смер­тью. Здесь мы в тре­тий раз (точ­нее, во вто­рой раз, если читать по поряд­ку) встре­ча­ем мета­фо­ру Тур­на об упла­чен­ной цене, и теперь Вер­ги­лий — все­го через десять строк — обо­ра­чи­ва­ет её про­тив само­го Тур­на. Пред­ска­за­ние о том, что Турн ещё пожа­ле­ет о соде­ян­ном, тем более — сде­лан­ное от име­ни само­го авто­ра, — на мой взгляд, явно пред­ве­ща­ет недо­стой­ное жела­ние Тур­на спа­сти свою жизнь в фина­ле поэ­мы и убеди­тель­но под­твер­жда­ет моё мне­ние о том, что он ухо­дит из жиз­ни про­тив сво­ей воли (in­dig­na­ta, XII. 952).

Таким обра­зом, после­дую­щий отказ Энея от вся­кой «тор­гов­ли на войне» (bel­li com­mer­cia, X. 531 сл.) соот­вет­ст­ву­ет выра­же­ни­ям само­го поэта. Турн ввёл в обо­рот новую валю­ту — кровь (494); Вер­ги­лий ука­зы­ва­ет, что это будет иметь дале­ко иду­щие послед­ст­вия (503), и Эней теперь уже не может при­нять пла­ту в преж­ней валю­те (530 сл.), ибо отно­ше­ния отца и сына жесто­ко пору­га­ны.

Вер­ги­лий идёт даже даль­ше и, гово­ря об свер­ше­нии одно­го из двух исхо­дов, ранее упо­мя­ну­тых Пал­лан­том (449 сл.), сам пря­мо обра­ща­ет­ся к уби­то­му Пал­лан­ту: «Вновь ты вер­нешь­ся домой, о роди­те­ля горе и гор­дость!» (O do­lor at­que de­cus mag­num re­di­tu­re pa­ren­ti, X. 507). Это воз­вра­ща­ет нас к теме отца и сына, кото­рая, подоб­но мета­фо­ре о цене, про­хо­дит через все три рас­смат­ри­вае­мых пас­са­жа. Если таким обра­зом сам поэт, подоб­но сво­е­му герою Энею, обна­ру­жи­ва­ет сочув­ст­вие к уби­то­му сыну и скор­бя­ще­му отцу, то какое отно­ше­ние ожи­да­лось от чита­те­ля?

На этот вопрос суще­ст­ву­ет два отве­та, пер­вый из кото­рых, свя­зан­ный с Тур­ном, мож­но дать уже в рам­ках насто­я­ще­го разде­ла. Обна­ру­жив дья­воль­ские наме­ре­ния Тур­на, Вер­ги­лий не оста­вил чита­те­лю ника­кой воз­мож­но­сти счесть его поведе­ние допу­сти­мым. Турн уби­ва­ет отваж­но­го, но физи­че­ски более сла­бо­го юно­шу, чтобы при­чи­нить горе его отцу и тем самым взыс­кать с него пла­ту, и по-чело­ве­че­ски это убий­ство настоль­ко отвра­ти­тель­но, что мы боль­ше не можем сочув­ст­во­вать убий­це. На этом эта­пе иссле­до­ва­ния мы не можем и при­бег­нуть к объ­яс­не­нию Куин­на, кото­рый рас­це­ни­ва­ет жела­ние Тур­на, чтобы отец Пал­лан­та увидел смерть сына, как «свой­ст­вен­ное Тур­ну бахваль­ство», хва­стов­ство⁴¹. Не можем мы и про­дол­жать верить в тезис Пёш­ля⁴² о «без­вин­но­сти вины Тур­на» и о том, что вся глу­би­на замыс­ла «Эне­иды» изме­ря­ет­ся бес­при­страст­но­стью Вер­ги­лия по отно­ше­нию к тро­ян­цам и ита­лий­цам: раз­ве может поэт быть бес­при­страст­ным, если он с.205 при­пи­сы­ва­ет Тур­ну амо­раль­ный посту­пок и моти­ва­цию, недо­стой­ную чело­ве­ка в под­лин­ном смыс­ле сло­ва? Ины­ми сло­ва­ми, пред­став­ляя вождя ита­лий­цев как чело­ве­ка, лишён­но­го не толь­ко само­об­ла­да­ния, рели­ги­оз­но­го сми­ре­ния, рас­суди­тель­но­сти и уме­ния пове­сти за собой (что мы видим в преды­ду­щих кни­гах), но и, преж­де все­го, даже чисто­го серд­ца (хотя мог бы оста­вить в его поль­зу хотя бы сомне­ние), Вер­ги­лий ста­вит чита­те­ля в то же поло­же­ние, что и тогда, когда он пока­зы­вал нам душе­разди­раю­щий стол мате­ри-тро­ян­ки, вынуж­ден­ной смот­реть, как руту­лы Тур­на несут на шестах голо­вы её сына и его дру­га (IX. 481—497). Он не тра­тит свой талант на то, чтобы пока­зать мать-ита­лий­ку в таком же горе.

Вни­ма­тель­ный чита­тель, испы­тав­ший отвра­ще­ние к амо­раль­но­му, отвра­ти­тель­но­му поведе­нию Тур­на, опи­сан­но­му в X кни­ге, в фина­ле «Эне­иды» вме­сте с Эне­ем будет жаж­дать мести, а не мило­сер­дия.

III

Это уже при­во­дит нас ко вто­рой части отве­та; ибо чита­те­лю не толь­ко вну­ша­ет­ся непри­язнь к жесто­ко­му Тур­ну, но и (в ходе ещё более дли­тель­ной под­готов­ки) сочув­ст­вие к Пал­лан­ту — жерт­ве Тур­на, юно­му дру­гу Энея, — и к само­му Энею. Здесь мы под­хо­дим к третьей из тем, иссле­ду­е­мых в этой ста­тье (и веду­щих к финаль­ной сцене эпо­са): рас­смот­рев поведе­ние Тур­на до и во вре­мя поедин­ка, в XI и XII кни­гах, и убий­ство Пал­лан­та Тур­ном в X кни­ге, теперь мы пере­хо­дим к вза­и­моот­но­ше­ни­ям Энея и Пал­лан­та и к тому руко­вод­ству, кото­рое Вер­ги­лий даёт под­со­зна­нию чита­те­ля.

Непо­сред­ст­вен­но перед смер­тью Пал­лан­та мы слы­шим сочув­ст­вен­ный раз­го­вор на небе­сах (ред­кая честь для смерт­но­го в «Эне­иде»). Боже­ст­вен­ный Гер­ку­лес, неко­гда (VIII. 188 сл.) спас­ший общи­ну Эванд­ра, слы­шит обра­щён­ный к нему при­зыв Пал­лан­та, но не может помочь и про­ли­ва­ет слё­зы над неиз­беж­ной судь­бой смерт­но­го юно­ши. Гер­ку­ле­са уте­ша­ет его отец Юпи­тер, кото­рый напо­ми­на­ет о неот­вра­ти­мо­сти судь­бы, о гибе­ли под Тро­ей сво­его соб­ст­вен­но­го сына Сар­пе­до­на, а так­же о ско­рой смер­ти само­го Тур­на (X. 464—472). Лавз, кото­ро­му пред­сто­ит погиб­нуть от руки Энея, вызы­ва­ет куда мень­ше тёп­лых чувств; состра­да­ние к нему огра­ни­чи­ва­ет­ся таким же крат­ким обра­ще­ни­ем, какое сам поэт посвя­ща­ет и Пал­лан­ту (X. 507—509, 791—793).

Но уди­ви­тель­но не толь­ко то, что боги сочув­ст­ву­ют Пал­лан­ту. Уди­ви­тель­но и то, како­го рода это сочув­ст­вие. Мы уже виде­ли, что когда Эней отка­зы­ва­ет­ся при­нять выкуп, пред­ло­жен­ный Магом (531—534), то с.206 напо­ми­на­ет об отно­ше­ни­ях отца и сына, свя­зы­ваю­щих его с Анхи­зом и Аска­ни­ем-Юлом и, види­мо, в душе отво­дит Пал­лан­ту место сына. Так же посту­па­ет и Юпи­тер, когда вновь вспо­ми­на­ет о горе, кото­рое при­чи­ни­ла ему гибель Сар­пе­до­на (хоро­шо извест­ная из «Или­а­ды»), и вынуж­ден отвра­тить взор от про­ис­хо­дя­ще­го: sic ait, at­que ocu­los Ru­tu­lo­rum rei­cit ar­vis (X. 473). Боги не в силах смот­реть на гибель доро­гих им смерт­ных, как свиде­тель­ст­ву­ют при­ме­ры Диа­ны (XI. 593 сл.) и Юно­ны (XII. 151) в «Эне­иде», Арте­ми­ды — в «Иппо­ли­те» Еври­пида (1437 сл.; ср. Alc. 22).

Если Вер­ги­лий пока­зы­ва­ет, как боже­ст­вен­ный пра­ви­тель мира скор­бит по смерт­но­му Пал­лан­ту, — мож­но уве­рен­но ска­зать, что в мире поэ­зии это вер­ши­на состра­да­ния. Когда чита­тель видит, что его соб­ст­вен­ные есте­ствен­ные чув­ства одоб­рен выс­шим авто­ри­те­том, его отвра­ще­ние у Тур­ну, пре­не­брёг­ше­му самы­ми базо­вы­ми чело­ве­че­ски­ми вза­и­моот­но­ше­ни­я­ми, может лишь уси­лить­ся. Здесь чита­тель горю­ет по Пал­лан­ту.

Но какие чув­ства вызы­ва­ет у чита­те­ля Эней? Я пола­гаю, что преж­де чем судить (и тем более осуж­дать) без­удерж­ный гнев Энея как на поле боя, так и после поедин­ка, сле­ду­ет рас­смот­реть Vor­ge­schich­te^[13], кото­рую даёт ему поэт. Здесь при­ме­ча­тель­но, что чита­тель смот­рит на смерть Пал­лан­та гла­за­ми Энея, взрос­ло­го чело­ве­ка и отца, кото­рый вос­при­ни­ма­ет её при­мер­но так же, как и Юпи­тер, но не гла­за­ми само­го гиб­ну­ще­го юно­ши. Тем ост­рее мы ощу­ща­ем боль (и ярость) Энея (уси­лен­ные горем Юпи­те­ра). Этот эффект гото­вил­ся зара­нее.

В сцене гибе­ли Пал­лан­та содер­жит­ся несо­мнен­ная отсыл­ка к VIII кни­ге. Взы­вая к Гер­ку­ле­су, Пал­лант напо­ми­на­ет ему о госте­при­им­стве Эванд­ра (X. 460). Одна­ко госте­при­им­ство было ока­за­но и Энею — в день празд­ни­ка, посвя­щён­но­го Гер­ку­ле­су. Я не слу­чай­но сбли­жаю Энея и Гер­ку­ле­са в их отно­ше­нии к Эван­д­ру и его сыну Пал­лан­ту. При­ни­мая юно­го Пал­лан­та в уче­ни­ки, Эней всту­пил в отно­ше­ния, сход­ные с теми, кото­рые Пал­лант в сво­ей молит­ве при­пи­сы­ва­ет Гер­ку­ле­су.

Одна­ко есть раз­ни­ца и отли­чие. Отно­ше­ния Пал­лан­та и Энея с само­го нача­ла вклю­ча­ют эмо­цио­наль­ную при­вя­зан­ность млад­ше­го к стар­ше­му. Эти отно­ше­ния даже коре­нят­ся в далё­ком про­шлом. В юно­сти Эвандр повстре­чал­ся с При­а­мом и Анхи­зом и был глу­бо­ко вос­хи­щён — при­чём боль­шее вос­хи­ще­ние вызвал у него послед­ний, а вовсе не царь Трои (види­мо, Эвандр был весь­ма про­ни­ца­те­лен, VIII. 161—163). Уез­жая, Анхиз пода­рил юно­му Эван­д­ру лук, плащ и вож­жи. Теперь эти вож­жи нахо­дят­ся у Пал­лан­та и, как мож­но пред­по­ло­жить, будо­ра­жат юно­ше­ское вооб­ра­же­ние. Когда же Эней при­бы­ва­ет в Пал­лан­тий, сам Эвандр вспо­ми­на­ет голос и чер­ты с.207 чти­мо­го им Анхи­за (VIII. 155), и зна­ме­ни­тое имя не мог­ло не взвол­но­вать Пал­лан­та (VIII. 121). Он так же при­вя­зы­ва­ет­ся к Энею, как неко­гда его отец — к Анхи­зу (VIII. 124 и 164). Отец Пал­лан­та жела­ет, чтобы он обу­чил­ся «нелёг­ко­му тру­ду Мар­са» (gra­ve Mar­tis opus, 516) у Энея, глядя на него и вос­хи­ща­ясь им во впе­чат­ли­тель­ном воз­расте (pri­mis… ab an­nis, 517). И когда они морем направ­ля­ют­ся в Лаций вдоль бере­га, мы видим, что Пал­лант сидит рядом с Эне­ем, при­дви­нув­шись к нему сле­ва — подоб­но сыну, ска­за­ли бы мы, под надёж­ной защи­той отца (X. 159—162), — и пре­ры­ва­ет тре­вож­ные мыс­ли муж­чи­ны вопро­сом о звёздах в ноч­ном небе и об «одис­сее» Энея (то есть узна­ёт кое-что из того, о чём чита­тель осве­дом­лён из I—VI книг). Сам Пал­лант не осо­зна­ёт, что его поведе­ние выда­ёт его воз­раст, но у нас скла­ды­ва­ет­ся образ ода­рён­но­го маль­чи­ка, наив­ное любо­пыт­ство кото­ро­го воз­буж­да­ют новый для него мир и вели­кий чело­век, маль­чи­ка, кото­рый не обре­ме­нён неиз­мен­ны­ми и тяж­ки­ми разду­мья­ми сво­его учи­те­ля о пре­врат­но­стях вой­ны (even­tus bel­li va­rios, X. 160).

Инте­рес Пал­лан­та к миру взрос­лых не может не встре­во­жить чита­те­ля, посколь­ку отъ­езд подаю­ще­го надеж­ды юно­ши из дома был омра­чён стра­хом пожи­ло­го Эванд­ра: Вер­ги­лий пред­ва­ря­ет воздей­ст­вие смер­ти Пал­лан­та на его отца, когда опи­сы­ва­ет, как в день их отъ­езда ста­рый царь спер­ва про­из­но­сит про­щаль­ную речь, по нака­лу близ­кую к над­гроб­ной, а затем лиша­ет­ся чувств (VIII. 560—583). Обра­ща­ясь к богам и, преж­де все­го, к Юпи­те­ру, с «прось­ба­ми отца» (pat­rias… pre­ces, 574), Эвандр тро­га­ет серд­це чита­те­ля сво­им чело­веч­ным тоном, кото­рый — в све­те после­дую­щей неспо­соб­но­сти Юпи­те­ра ока­зать отцов­скую помощь, — сам ока­зы­ва­ет­ся тра­ги­че­ской иро­ни­ей. Эвандр ясно пока­зы­ва­ет, что в сыне заклю­че­на вся его жизнь, и чита­тель не может ему не посо­чув­ст­во­вать.

Тра­гизм ещё более нагне­та­ет­ся в сцене отъ­езда (VIII. 585—596). В куль­ми­на­ции поэ­ти­че­ско­го опи­са­ния Пал­лант зани­ма­ет даже более важ­ное место, чем Эней (ip­se… Pal­las, 587), и, видя его срав­не­ние с Люци­фе­ром, самой люби­мой звездой Вене­ры, со «свя­тым ликом» Люци­фе­ра (os sac­rum, 591), мы, чита­те­ли, можем лишь почув­ст­во­вать тре­во­гу за его жизнь — почти как за жизнь чле­на семьи Вене­ры и Энея.

Если Пал­лант таким обра­зом ока­зы­ва­ет­ся в цен­тре эмо­цио­наль­но­го вни­ма­ния Энея (и наше­го вни­ма­ния) и зани­ма­ет место сына в обыч­ных отно­ше­ни­ях отца и сына, не сле­ду­ет удив­лять­ся тому, что Юл-Аска­ний, насто­я­щий сын Энея, оста­ёт­ся за сце­ной. На это мож­но воз­ра­зить, что в VIII кни­ге Юл оста­ёт­ся охра­нять тро­ян­ский лагерь. Но вряд ли это было глав­ным моти­вом Вер­ги­лия, посколь­ку (a) обыч­но Эней не выпус­ка­ет его из виду надол­го (не упо­мя­ну­то даже их про­ща­ние); (b) в кни­ге IX Юл игра­ет не слиш­ком важ­ную роль в обо­роне с.208 тро­ян­ско­го лаге­ря в отсут­ст­вие отца, что вполне есте­ствен­но в столь юном воз­расте (ср. puer, IX. 641; 656). Его спа­се­ние зави­сит от воз­вра­ще­ния отца (IX. 257), и он может лишь позвать на помощь (224—313), а позд­нее чисто сим­во­ли­че­ски появить­ся на поле боя, где ему уде­ля­ет­ся несрав­ни­мо мень­ше вни­ма­ния, чем Нису и Эври­а­лу — или Тур­ну.

Впро­чем, Юл тоже удо­ста­и­ва­ет­ся вни­ма­ния богов. Апол­лон следит за тем, чтобы этот пер­вый «Юлий» (ср. I. 288) убил не более одно­го насме­хаю­ще­го­ся руту­ла. Затем он обра­ща­ет­ся к «маль­чи­ку» как к «потом­ку и пред­ку богов» (то есть, соглас­но Сер­вию, пред­ку Гая Юлия Цеза­ря и Авгу­ста: dis ge­ni­te et ge­ni­tu­re deos, IX. 642) на пути к звёздам (sic itur ad astra, 641). Такую харак­те­ри­сти­ку Юлу даёт поис­ти­не надёж­ный, боже­ст­вен­ный источ­ник. В кон­це кон­цов, Апол­лон — лич­ный покро­ви­тель бога-потом­ка, то есть Авгу­ста. Поэто­му Апол­лон не упус­ка­ет воз­мож­но­сти вста­вить про­ро­че­ство о мире и рас­ши­ре­нии дер­жа­вы в эпо­ху Авгу­ста (643 сл.).

Это про­яс­ня­ет для нас дра­ма­тур­гию Вер­ги­лия. Хотя Юл выпа­да­ет из поля зре­ния сво­его отца в VIII, IX и X кни­гах, чита­тель Вер­ги­лия не дол­жен забы­вать о том, что он слу­жит важ­ным зве­ном в цепи рода Юли­ев, что явля­ет­ся поли­ти­че­ской целью (te­los) «Эне­иды».

Но осто­рож­но создан­ный ваку­ум в при­вя­зан­но­стях Энея вре­мен­но (или, мож­но ска­зать, до кон­ца эпо­са) запол­ня­ет Пал­лант, и на пред­став­ле­ние чита­те­ля об их вза­и­моот­но­ше­ни­ях вли­я­ют живые опи­са­ния отно­ше­ний Юпи­те­ра и Гер­ку­ле­са, Юпи­те­ра и Сар­пе­до­на, Эванд­ра и Пал­лан­та, Анхи­за и Энея, Энея и Юла.

Отме­чая здесь стра­те­ги­че­ский замы­сел Вер­ги­лия, мож­но сде­лать вывод, что в момент смер­ти Пал­лан­та чита­тель дол­жен рас­смат­ри­вать Энея как скор­бя­ще­го отца, и даже более того: чита­тель к это­му вре­ме­ни будет под­готов­лен для того, чтобы сочув­ст­во­вать Энею и вос­при­ни­мать про­ис­хо­дя­щее так же, как и он.

Рам­ки ста­тьи не поз­во­ля­ют вклю­чить в неё подроб­ное иссле­до­ва­ние того, под каким углом Вер­ги­лий жела­ет пока­зать чита­те­лю жесто­кое сра­же­ние Энея после смер­ти Пал­лан­та. Доста­точ­но ска­зать, что вопре­ки мно­гим интер­пре­та­ци­ям (пред­ло­жен­ным в основ­ном шко­лой «двух голо­сов»), вни­ма­тель­ное про­чте­ние кон­тек­ста и автор­ских ком­мен­та­ри­ев даёт нам пози­тив­ную кар­ти­ну.

Если цепь внеш­них собы­тий, веду­щих к смер­ти Тур­на в XII кни­ге, запу­ще­на, в нашем пони­ма­нии, бес­че­ло­веч­ным дея­ни­ем Тур­на в X кни­ге, то вто­рая цепь, неза­мет­но направ­ля­ю­щая чув­ства и под­со­зна­тель­ные вле­че­ния чита­те­ля, начи­на­ет­ся мно­го рань­ше, в VIII кни­ге, где при­страст­ность Вер­ги­лия в поль­зу Юли­ев ока­зы­ва­ет­ся с.209 гораздо более дей­ст­вен­ной (и про­дук­тив­ной), а так­же гораздо более утон­чён­ной, чем пола­га­ют иссле­до­ва­те­ли, склон­ные сбра­сы­вать её со сче­тов.

Кро­ме того, сле­ду­ет доба­вить, что отведён­ная Энею роль ново­го Ахил­ла, обя­зан­но­го ото­мстить за ново­го Патрок­ла ново­му Гек­то­ру (что спра­вед­ли­во отме­ча­ет­ся в иссле­до­ва­ни­ях, напри­мер, в ком­мен­та­рии Клин­г­не­ра к XII кни­ге)⁴³ коре­нит­ся в изна­чаль­ной при­вя­зан­но­сти к нему Пал­лан­та в VIII кни­ге, то есть уже в тех вре­ме­нах, когда толь­ко начи­на­ет раз­го­рать­ся неодо­ли­мая ярость дру­го­го «ново­го Ахил­ла», пред­ска­зан­но­го Сивил­лой, то есть Тур­на. Чтобы понять замы­сел «Эне­иды», необ­хо­ди­мо увидеть, что Турн назван Ахил­лом не толь­ко в том смыс­ле, что он воз­рож­да­ет и воз­об­нов­ля­ет про­шлую угро­зу для тро­ян­цев, но и в том смыс­ле, что он изна­чаль­но обре­чён пасть от руки ещё более вели­ко­го героя, так ска­зать, ново­го супер-Ахил­ла, то есть Энея. В соот­вет­ст­вии с новей­ши­ми иссле­до­ва­ни­я­ми твор­че­ства Вер­ги­лия мы ещё раз под­чёр­ки­ва­ем, что Вер­ги­лий пред­став­ля­ет Энея как пол­но­цен­но­го гоме­ров­ско­го бой­ца, кото­рый, свер­шая отмще­ние за Пал­лан­та, берёт на себя ту роль, кото­рая не доста­лась ему в «Илиа­де» — роль Ахил­ла, вели­чай­ше­го вои­на⁴⁴.

IV

Таким обра­зом, в заклю­че­ние мож­но ска­зать, что в нашем иссле­до­ва­нии мы про­следи­ли три (из по мень­шей мере четы­рёх) тем, кото­рые схо­дят­ся вме­сте в фина­ле «Эне­иды»:

(1) Насту­па­ют неиз­беж­ные послед­ст­вия нару­ше­ния пере­ми­рия, заклю­чён­но­го в XII кни­ге ради поедин­ка. Впро­чем, мож­но увидеть, что эта цепь собы­тий начи­на­ет­ся гораздо рань­ше, если вспом­нить, что в кни­ге XI Вер­ги­лий опи­сы­ва­ет заседа­ние сове­та царя Лати­на, где Турн даёт обе­ща­ние, нару­шен­ное им впо­след­ст­вии.

Здесь, в сфе­ре поли­ти­че­ских и меж­ду­на­род­ных отно­ше­ний пози­ция Энея поз­во­ля­ет ему про­явить мило­сер­дие (cle­men­tia) в отно­ше­нии побеж­дён­но­го и уни­жен­но­го вра­га.

(2) Ото­мще­но убий­ство Пал­лан­та, совер­шён­ное Тур­ном в X кни­ге! Здесь у Энея нет выбо­ра, он дол­жен свер­шить (и охот­но свер­ша­ет) воз­мездие за это убий­ство, тем более, что Эвандр, отец Тур­на, воз­ло­жил на него эту зада­чу как с.210 свя­щен­ный долг, от кото­ро­го нель­зя укло­нить­ся (мож­но вспом­нить сло­во im­mo­lat «при­но­сит в жерт­ву», XII. 949): «Долг за мечом тво­им оста­ет­ся. / Тур­на ты дол­жен отцу и сыну» (XI. 178 сл.).

В сфе­ре мести Турн — хоть он и апел­ли­ру­ет к Анхи­зу, отцу Энея, и Дав­ну, соб­ст­вен­но­му отцу, — утра­тил вся­кое пра­во на поща­ду, ибо сам тяж­ко согре­шил про­тив свя­щен­ных отно­ше­ний отца и сына, когда убил сына, чтобы при­чи­нить боль отцу.

(3) И, нако­нец, нас, чита­те­лей, Вер­ги­лий ещё с VIII кни­ги осто­рож­но и неза­мет­но под­во­дит к тому, что мы разде­ля­ем ост­рую боль Энея при виде пере­вя­зи Пал­лан­та, sae­vi mo­ni­men­ta do­lo­ris (XII. 945). Мы ощу­ща­ем его чув­ства, ибо искус­ство поэта, про­вод­ни­ка душ, заста­ви­ло нас полю­бить Пал­лан­та так же, как любит его Эней, и увидеть в нём некую заме­ну Юла.

Луч­ший ключ к при­стра­сти­ям поэта содер­жит­ся в тех пас­са­жах, где он пыта­ет­ся повли­ять на под­со­зна­ние чита­те­ля.

Мой вывод заклю­ча­ет­ся в том, что Вер­ги­лий не про­сто пол­но­стью одоб­ря­ет посту­пок Энея, уби­ваю­ще­го Тур­на (и жела­ет вызвать у чита­те­ля такое же одоб­ре­ние), но и счи­та­ет его един­ст­вен­но воз­мож­ным мораль­но обос­но­ван­ным фина­лом эпо­са. Сто­ит задать­ся вопро­сом, в какой мере он даже здесь вер­но слу­жит импе­ра­то­ру, кото­рый счёл недо­пу­сти­мым про­явить мило­сер­дие к убий­цам сво­его при­ём­но­го отца (как и ко мно­гим их сто­рон­ни­кам).

Но спер­ва, посколь­ку я в само­го нача­ла ого­во­рил, что в этой ста­тье не гово­рит­ся ниче­го прин­ци­пи­аль­но ново­го об «Эне­иде», чита­тель поз­во­лит мне упо­мя­нуть о том, что пред­став­лен­ное здесь истол­ко­ва­ние соот­вет­ст­ву­ет одной из самых ран­них извест­ных нам интер­пре­та­ций финаль­ной сце­ны. По сло­вам антич­но­го ком­мен­та­то­ра Сер­вия (ad XII. 940), финаль­ная сце­на про­слав­ля­ет Энея дво­я­ким обра­зом. Он про­яв­ля­ет бла­го­че­стие (pie­tas) два­жды: когда обду­мы­ва­ет воз­мож­ность поми­ло­вать Тур­на и когда выпол­ня­ет наказ Эванд­ра и уби­ва­ет Тур­на. Om­nis in­ten­tio ad Aeneae per­ti­net glo­riam^[14].

Эту цита­ту мож­но сопо­ста­вить с утвер­жде­ни­ем Про­пе­ция (II. 1. 42, про­ци­ти­ро­ва­но во введе­нии), что в эпо­се Эней опи­сан так, чтобы умно­жить сла­ву Авгу­ста (или зало­жить её осно­ва­ние). Если рас­смот­реть вопрос под таким углом, то труд­но не рас­це­нить достой­ную моти­ва­цию Энея как пред­по­ло­жи­тель­но под­хо­дя­щую ана­ло­гию для чувств его потом­ка (а мифи­че­ские про­тив­ни­ки Энея слу­жат настав­ле­ни­ем в вопро­се о том, как нам оце­ни­вать вину исто­ри­че­ских про­тив­ни­ков, с кото­ры­ми при­шлось с.211 столк­нуть­ся Окта­виа­ну). В конеч­ном счё­те, это пред­по­ло­же­ние обре­че­но остать­ся пред­по­ло­же­ни­ем. Но оно хоро­шо объ­яс­ня­ет осто­рож­ную попыт­ку Вер­ги­лия добить­ся от чита­те­ля высо­кой оцен­ки поведе­ния, чувств, настро­е­ния, эмо­ций и моти­вов осно­ва­те­ля рода Юли­ев в тяжё­лых обсто­я­тель­ствах, кото­рые, по край­ней мере внешне, буд­то бы допус­ка­ют по мер­кам наше­го (и тогдаш­не­го) вре­ме­ни более мяг­кое поведе­ние или иное реше­ние.

Гора­ций пишет (Carm. I. 2. 44), что Мер­ку­рий-Окта­виан в сво­ём чело­ве­че­ском вопло­ще­нии поз­во­лил назы­вать себя «мсти­те­лем за (его при­ём­но­го отца) Цеза­ря». Пред­став­ля­ет­ся, что, поме­щая пред­ка Авгу­ста в сопо­ста­ви­мый (и бла­го­при­ят­ный) кон­текст мще­ния, Вер­ги­лий жела­ет не толь­ко при­влечь чита­те­ля на сто­ро­ну Энея и пока­зать, что его дей­ст­вия спра­вед­ли­вы. Он ещё и хочет убедить нас, что защи­та свя­щен­ных уз отца и сына оправ­ды­ва­ет без­жа­лост­ное отно­ше­ние ко вся­ко­му чело­ве­ку или пар­тии, кото­рый при­ме­нил наси­лие к любо­му из чле­нов это­го род­ства.

Труд­но себе пред­ста­вить, чтобы Авгу­ста не удо­вле­тво­рил новый рим­ский эпос и то неза­мет­ное руко­вод­ство, кото­рое новый Гомер дал рим­ско­му наро­ду. На про­тя­же­нии мно­гих лет импе­ра­тор, лич­но и через Меце­на­та, про­яв­лял огром­ный инте­рес к про­дви­же­нию этой работы. Уми­рая, поэт счи­тал свой эпос неза­кон­чен­ным и не под­ле­жа­щим пуб­ли­ка­ции (он рас­счи­ты­вал отде­лы­вать его ещё три года). Одна­ко Август лич­но про­следил, чтобы его труд был опуб­ли­ко­ван.

Он навер­ня­ка чув­ст­во­вал, что его инте­рес воз­на­граж­дён. По край­ней мере, Овидий счи­тал имен­но так. Обра­ща­ясь к Авгу­сту (Trist. II. 533), он назы­ва­ет Вер­ги­лия «авто­ром… тво­ей “Эне­иды”» (tuae… Aenei­dos auc­tor).