Письма Марка Туллия Цицерона

392. Титу Пом­по­нию Атти­ку, в Рим

Кум­ская усадь­ба, 4 мая 49 г.

1. Уже запе­ча­тав преды­ду­щее пись­мо, я не поже­лал дать его тому, кому наме­ре­вал­ся, так как это был чужой. Поэто­му в тот день оно не было отправ­ле­но. Меж­ду тем при­был Фило­тим и вру­чил мне пись­мо от тебя. То, что ты в нем сооб­ща­ешь о моем бра­те, прав­да, не очень стой­ко, но не содер­жит ниче­го ковар­но­го, ниче­го обман­чи­во­го, ниче­го, не под­даю­ще­го­ся обра­ще­нию на чест­ный путь, ниче­го, чего нель­зя было бы одной бесе­дой напра­вить, куда хочешь; ска­жу корот­ко — все близ­кие, даже те, на кого он так часто сер­дит­ся, ему все-таки доро­ги, а я доро­же, чем он сам себе. За то, что о маль­чи­ке он напи­сал тебе одно, а мате­ри о сыне — дру­гое, не упре­каю. То, что ты пишешь о путе­ше­ст­вии и о сест­ре, огор­чи­тель­но и тем более, что наши обсто­я­тель­ства тако­вы, что я не могу вра­че­вать их; ведь я бы, конеч­но, вра­че­вал. Но в каком я несчаст­ном и отча­ян­ном поло­же­нии, ты видишь.

2. Что каса­ет­ся денеж­ных дел, то поло­же­ние (ведь я от него часто слы­шу) не тако­во, чтобы он не желал бы тебе упла­тить и не ста­рал­ся об этом. Но если Квинт Аксий не отда­ет мне при этом моем бег­стве 13000 сестер­ци­ев, кото­рые я дал взай­мы его сыну, и отго­ва­ри­ва­ет­ся обсто­я­тель­ства­ми, если Леп­та, если осталь­ные посту­па­ют так же, я скло­нен удив­лять­ся, когда слы­шу от него¹, что он тре­во­жит­ся из-за каких-то 20000 сестер­ци­ев — ведь ты, конеч­но, видишь его стес­нен­ное поло­же­ние — и тем не менее велит, чтобы они обя­за­тель­но были тебе упла­че­ны. Или ты нахо­дишь его мед­ли­тель­ным или ску­пым в этом отно­ше­нии? Менее, чем кто бы то ни было.

3. О бра­те доста­точ­но. Что каса­ет­ся его сына, юно­ши, то его отец, прав­да, все­гда был к нему снис­хо­ди­те­лен, но снис­хо­ди­тель­ность не дела­ет лжи­вым, или жад­ным, или не любя­щим сво­их; диким, быть может, так­же над­мен­ным и напо­ри­стым она дела­ет. Поэто­му он обла­да­ет и тем, что порож­да­ет­ся снис­хо­ди­тель­но­стью, но это мож­но пере­не­сти (что мне ска­зать?) — ввиду его моло­до­сти. Но то, что даже для меня, любя­ще­го его, явля­ет­ся боль­шим несча­стьем, чем те беды, в кото­рые мы впа­ли, не зави­сит от наше­го потвор­ства; ведь оно име­ет свои кор­ни, кото­рые я бы все-таки вырвал, если бы было доз­во­ле­но. Но обсто­я­тель­ства тако­вы, что мне сле­ду­ет тер­петь все. Сво­его² я дер­жу в руках с лег­ко­стью; ведь ничто не уступ­чи­вее его. Из жало­сти к нему я до сего вре­ме­ни при­ни­мал реше­ния дей­ст­во­вать более мед­ли­тель­но, и чем боль­шей твер­до­сти хочет он от меня, тем более я боюсь, как бы я не ока­зал­ся более жесто­ким к нему.

4. Анто­ний при­был вче­ра вече­ром; ско­ро, быть может, при­будет ко мне; или даже и это­го не будет, раз он напи­сал, чего он хочет. Но ты тот­час же будешь знать, о чем шла речь. Я теперь — толь­ко тай­но.

Что делать мне с маль­чи­ка­ми? Дове­рить их неболь­шо­му суд­ну? Како­во, по тво­е­му мне­нию, будет мое душев­ное состо­я­ние во вре­мя пла­ва­ния? Ведь я вспо­ми­наю, как я тре­во­жил­ся летом, плы­вя вме­сте с ними на том родос­ском бес­па­луб­ном судне. Что, по тво­е­му мне­нию, будет в суро­вое вре­мя года с лег­ким суде­ныш­ком? О, несча­стье со всех сто­рон! Тре­ба­ций, под­лин­ный муж и чест­ный граж­да­нин, у меня был. О каких чудо­вищ­ных вещах он гово­рил — бес­смерт­ные боги! Даже Бальб³ может поду­мать прий­ти в сенат? Но зав­тра я дам ему пись­мо к тебе.

5. Ты пишешь, что Вет­ти­ен мне друг, — так я и счи­таю. Так как он стро­го напи­сал мне об упла­те денег, я пошу­тил с ним несколь­ко сер­ди­то⁴. Если он это при­мет не так, как сле­до­ва­ло, ты смяг­чи. Одна­ко я обра­тил­ся к нему со сло­ва­ми «Ведаю­ще­му моне­той»⁵, так как он ко мне — со сло­вом «Про­кон­су­лу». Но раз он чело­век и меня любит, он дол­жен быть любим мной. Будь здо­ров.