Письма Марка Туллия Цицерона

364. Титу Пом­по­нию Атти­ку, в Рим

Фор­мий­ская усадь­ба, 18 мар­та 49 г.

1. Мне не о чем было писать; ведь я не узнал ниче­го ново­го и нака­нуне отве­тил на все твои пись­ма. Но так как нездо­ро­вье не толь­ко лиша­ло меня сна, но даже не поз­во­ля­ло мне бодр­ст­во­вать без силь­ней­шей боли, я начал писать тебе это, не зная, о чем, без опре­де­лен­ной темы, с целью как бы пого­во­рить с тобой, а это — един­ст­вен­ное, что меня успо­ка­и­ва­ет.

2. Безу­мен, мне кажет­ся, был я сна­ча­ла, и меня мучит одно то, что я не после­до­вал, как про­стой пехо­ти­нец, за Пом­пе­ем, когда он во всем сколь­зил вниз или, луч­ше, падал. Я видел его за три­на­дцать дней до фев­раль­ских календ пол­ным стра­ха; в тот самый день я почув­ст­во­вал, что́ он пред­при­ни­ма­ет. Впо­след­ст­вии он ни разу не заслу­жил мое­го одоб­ре­ния и нико­гда не пере­ста­вал делать одну оплош­ность за дру­гой. За то вре­мя он ниче­го мне не напи­сал, ни о чем не думал, кро­ме бег­ства. Что еще нуж­но? Как в любов­ных делах оттал­ки­ва­ет нечи­стое, неле­пое, непри­стой­ное, так без­обра­зие его бег­ства и небре­же­ния отвра­ти­ло меня от люб­ви; ведь он не делал ниче­го достой­но­го того, чтобы я при­со­еди­нил­ся в каче­стве спут­ни­ка к его бег­ству. Теперь под­ни­ма­ет­ся любовь, теперь не могу пере­не­сти тос­ки, теперь мне нисколь­ко не помо­га­ют кни­ги, нисколь­ко не помо­га­ют заня­тия, нисколь­ко не помо­га­ют уче­ния. Так дни и ночи, подоб­но той пти­це¹, смот­рю я на море, жаж­ду уле­теть. Несу я, несу кару, за свое без­рас­суд­ство. Впро­чем, что это было за без­рас­суд­ство? Чего не сде­лал я самым осмот­ри­тель­ным обра­зом? Ведь если бы было стрем­ле­ние толь­ко к бег­ству, я бежал бы с вели­чай­шей охотой, но я отшат­нул­ся перед жесто­чай­шей и вели­чай­шей вой­ной, какой люди еще не могут зара­нее себе пред­ста­вить. Что за угро­зы муни­ци­пи­ям, что за угро­зы поимен­но чест­ным мужам, что за угро­зы, нако­нец, всем, кто остал­ся бы! Как часто пре­сло­ву­тое: «Сул­ла мог, а я не смо­гу»!²

3. У меня все то засе­ло: дур­но посту­пил Тарк­ви­ний, кото­рый натра­вил на оте­че­ство Пор­се­ну, натра­вил Окта­вия Мами­лия³, бес­чест­но — Корио­лан⁴, кото­рый обра­тил­ся за помо­щью к вольскам, пра­виль­но — Феми­стокл, кото­рый пред­по­чел уме­реть⁵; пре­ступ­ни­ком был Гип­пий⁶, сын Писи­стра­та, кото­рый пал в мара­фон­ской бит­ве, идя с ору­жи­ем про­тив оте­че­ства; но Сул­ла, но Марий, но Цин­на — пра­виль­но, более того — пожа­луй, по пра­ву; но что может быть более жесто­ким, что более мрач­ным, чем их⁷ победа? От это­го рода вой­ны я и бежал и тем более, что видел, как замыш­ля­ет­ся и под­готов­ля­ет­ся даже более жесто­кое. Мне, кото­ро­го неко­то­рые назва­ли спа­си­те­лем это­го горо­да, кото­ро­го назва­ли отцом⁸, при­ве­сти к нему пол­чи­ща гетов, армян и кол­хов? Мне при­чи­нить сво­им сограж­да­нам голод, а Ита­лии — опу­сто­ше­ние. Во-пер­вых, я пола­гал, что этот⁹ смер­тен, что он может быть уни­что­жен даже мно­ги­ми спо­со­ба­ми, одна­ко счи­тал, что Рим и наш народ, насколь­ко это от меня зави­сит, долж­ны быть спа­се­ны для бес­смер­тия, и все-таки меня уте­ша­ла неко­то­рая надеж­да, что ско­рее про­изой­дет какое-то согла­ше­ние, чем этот⁹ дой­дет до столь вели­ко­го пре­ступ­ле­ния, а тот¹⁰ — до столь вели­ко­го позо­ра. Иное теперь все поло­же­ние, иной мой образ мыс­лей. Солн­це, как гово­рит­ся в одном тво­ем пись­ме, мне кажет­ся, выпа­ло из мира. Как у заболев­ше­го, гово­рят, есть надеж­да, пока есть дыха­ние, так я, пока Пом­пей был в Ита­лии, не пере­ста­вал наде­ять­ся. Вот что, вот что меня обма­ну­ло и, ска­зать прав­ду, воз­раст, уже обра­тив­ший­ся от непре­рыв­ных трудов к покою, изне­жил меня, при­учив к удо­воль­ст­ви­ям домаш­ней жиз­ни. Теперь, если попыт­ка будет сопря­же­на даже с опас­но­стью, я во вся­ком слу­чае попы­та­юсь уле­теть отсюда.

4. Быть может, над­ле­жа­ло рань­ше, но то, о чем ты напи­сал, меня задер­жа­ло, а боль­ше все­го твой авто­ри­тет. Ибо, когда я дошел до это­го поло­же­ния, я раз­вер­нул сви­ток тво­их писем, кото­рый дер­жу под печа­тью и хра­ню самым забот­ли­вым обра­зом. И вот в том, кото­рое ты поме­тил днем за девять дней до фев­раль­ских календ, гово­ри­лось так: «Но увидим, и что дела­ет Гней, и куда направ­ле­ны помыс­лы того⁹; если этот оста­вит Ита­лию, он посту­пит совсем дур­но и, как пола­гаю, без­рас­суд­но, но наши реше­ния толь­ко тогда будут под­ле­жать изме­не­нию». Ты пишешь это на чет­вер­тый день после мое­го отъ­езда из-под Рима. Затем за семь дней до фев­раль­ских календ: «Толь­ко бы наш Гней не остав­лял Ита­лии так же без­рас­суд­но, как он оста­вил Рим». В тот же день ты посы­ла­ешь вто­рое пись­мо, в кото­ром совсем пря­мо отве­ча­ешь на мой вопрос; в нем гово­рит­ся так: «Но пере­хо­жу к тво­е­му вопро­су. Если Гней ухо­дит из Ита­лии, то счи­таю, что сле­ду­ет воз­вра­тить­ся в Рим. И в самом деле, какой пре­дел стран­ст­во­ва­ни­ям?». Это у меня креп­ко засе­ло, и теперь вижу, что к само­му жал­ко­му бег­ству, кото­рое ты мяг­ко назы­ва­ешь стран­ст­во­ва­ни­ем, при­со­еди­ни­лась бес­ко­неч­ная вой­на.

5. Сле­ду­ет пред­ска­за­ние — за пять дней до фев­раль­ских календ: «Если Пом­пей оста­ет­ся в Ита­лии, и дело не дохо­дит до согла­ше­ния, то вой­на, я счи­таю, будет более дли­тель­ной; если же он остав­ля­ет Ита­лию, то, пола­гаю, про­ис­хо­дит под­готов­ка к после­дую­щей бес­по­щад­ной войне». Сле­до­ва­тель­но, я при­нуж­ден быть участ­ни­ком, союз­ни­ком и пособ­ни­ком в этой войне, кото­рая и бес­по­щад­на и про­тив граж­дан? Далее, за шесть дней до фев­раль­ских ид, когда ты уже боль­ше знал о реше­нии Пом­пея, ты закан­чи­ва­ешь одно из писем вот так: «Я не сове­тую тебе, если Пом­пей остав­ля­ет Ита­лию, так­же бежать; ведь ты сде­ла­ешь это с вели­чай­шей опас­но­стью и не при­не­сешь поль­зы государ­ству, кото­ро­му поз­же ты смо­жешь при­не­сти поль­зу, если оста­нешь­ся». На кого из любя­щих оте­че­ство и на како­го государ­ст­вен­но­го дея­те­ля не подей­ст­во­вал бы авто­ри­тет про­ни­ца­тель­но­го чело­ве­ка и дру­га при таком сове­те?

6. Затем, за два дня до фев­раль­ских ид, ты на мой вопрос сно­ва отве­ча­ешь мне так: «Ты спра­ши­ва­ешь меня, стою ли я за бег­ство или же счи­таю более полез­ным про­мед­ле­ние; в насто­я­щее вре­мя я, со сво­ей сто­ро­ны, счи­таю вне­зап­ный отъ­езд и поспеш­ное отправ­ле­ние бес­по­лез­ным и опас­ным как для тебя, так и для Гнея и нахо­жу луч­шим, чтобы вы нахо­ди­лись отдель­но друг от дру­га и на сто­ро­же­вых баш­нях¹¹; но, кля­нусь богом вер­но­сти, думать о бег­стве счи­таю позор­ным для нас». Это позор­ное наш Гней обду­мал дву­мя года­ми рань­ше. В такой сте­пе­ни душа его уже дав­но сулль­ст­ву­ет и про­скрип­ст­ву­ет. Затем, как мне кажет­ся, после того как ты напи­сал мне кое о чем в более общем смыс­ле, а я счел, что ты даешь мне понять, чтобы я поки­нул Ита­лию, ты настой­чи­во опро­вер­га­ешь это за десять дней до мар­тов­ских календ. «Но я ни в одном пись­ме не давал понять, что если Гней покинет Ита­лию, тебе сле­ду­ет поки­нуть ее вме­сте с ним, или, если дал понять, то был, не гово­рю — непо­сто­я­нен, но безу­мен». В этом же пись­ме, в дру­гом месте: «Не оста­ет­ся ниче­го, кро­ме бег­ства; отнюдь не счи­таю и нико­гда не счи­тал, что тебе сле­ду­ет в нем участ­во­вать».

7. Все эти рас­суж­де­ния ты раз­ви­ва­ешь более тща­тель­но в пись­ме, отправ­лен­ном за семь дней до мар­тов­ских календ: «Если Маний Лепид и Луций Вол­ка­ций оста­ют­ся, счи­таю, что сле­ду­ет остать­ся с тем, чтобы, если Пом­пей будет бла­го­по­лу­чен и где-нибудь оста­но­вит­ся, ты оста­вил эту жерт­ву умер­шим¹² и лег­че согла­сил­ся быть побеж­ден­ным в борь­бе вме­сте с тем, неже­ли с этим цар­ст­во­вать в этом скоп­ле­нии нечи­стот, кото­рое пред­видит­ся». Ты мно­гое обсуж­да­ешь в соот­вет­ст­вии с этим мне­ни­ем; затем в кон­це: «А что, если, — гово­ришь ты, — Лепид и Вол­ка­ций уез­жа­ют? Совсем не нахо­жу отве­та. Итак, то, что про­изой­дет и что ты совер­шишь, сочту долж­ным одоб­рить». Если ты тогда сомне­вал­ся, то теперь, конеч­но, не сомне­ва­ешь­ся, когда они оста­ют­ся.

8. Затем, во вре­мя само­го бег­ства, за четы­ре дня до мар­тов­ских календ: «Меж­ду тем не сомне­ва­юсь, что ты оста­нешь­ся в фор­мий­ской усадь­бе; там ты в наи­луч­шей обста­нов­ке будешь выжидать пред­сто­я­ще­го». В мар­тов­ские кален­ды, когда тот¹⁰ уже пятый день был в Брун­ди­сии: «Тогда мы смо­жем обсудить, разу­ме­ет­ся, не с пол­ной сво­бо­дой дей­ст­вий, но, конеч­но, будучи менее свя­зан­ны­ми, неже­ли если бы ты бро­сил­ся впе­ред вме­сте с ним». Затем, за три дня до мар­тов­ских нон, хотя ты нака­нуне при­сту­па¹³ и писал крат­ко, ты все-таки выстав­ля­ешь сле­дую­щее: «Зав­тра напи­шу боль­ше и по пово­ду все­го; все же ска­жу одно, не рас­ка­и­ва­юсь в сво­ем сове­те, чтобы ты остал­ся, и, хотя и с боль­шей тре­во­гой, все-таки, счи­тая, что в этом мень­ше зла, неже­ли в том отъ­езде, оста­юсь при сво­ем мне­нии и раду­юсь, что ты остал­ся».

9. А когда я уже мучил­ся и боял­ся, не допу­стил ли я чего-либо позор­но­го, — за два дня до мар­тов­ских нон: «Все-таки я не удру­чен тем, что ты не вме­сте с Пом­пе­ем; впо­след­ст­вии, если пона­до­бит­ся, это не будет труд­ным, а для него, в какое бы вре­мя это ни про­изо­шло, будет желан­ным: но я гово­рю это вот так: если этот⁹ будет про­дол­жать таким же обра­зом, как начал, — искрен­но, уме­рен­но, бла­го­ра­зум­но, то я тща­тель­но поду­маю и буду забо­тить­ся о нашей поль­зе более осмот­ри­тель­но».

10. За шесть дней до мар­тов­ских ид ты пишешь, что наш Педу­цей так­же одоб­ря­ет, что я без­дей­ст­вую; авто­ри­тет его в моих гла­зах очень велик. Эти­ми тво­и­ми писа­ни­я­ми я уте­ша­юсь, пола­гая, что до сего вре­ме­ни я ни в чем не погре­шил. Ты толь­ко защи­щай свой авто­ри­тет; по отно­ше­нию ко мне — нет надоб­но­сти, но я нуж­да­юсь в дру­гих, как в соучаст­ни­ках. Я же, если не совер­шил ника­кой оплош­но­сти, впредь буду осто­ро­жен. К это­му ты и скло­няй меня и вооб­ще помо­гай мне сво­и­ми сооб­ра­же­ни­я­ми. Здесь о воз­вра­ще­нии Цеза­ря еще ниче­го не слы­ха­ли. Это пись­мо все-таки при­нес­ло мне вот какую поль­зу: я пере­чи­тал все твои и нашел в этом успо­ко­е­ние.