Письма Марка Туллия Цицерона

478. Пуб­лию Нигидию Фигу­лу

Рим, август или сен­тябрь 46 г.

Марк Тул­лий Цице­рон шлет при­вет Пуб­лию Нигидию Фигу­лу¹.

1. Когда я уже не раз спра­ши­вал себя, что́ мне луч­ше все­го тебе напи­сать, мне не при­хо­ди­ло на ум не толь­ко ниче­го опре­де­лен­но­го, но даже обыч­но­го рода пись­мо. Ибо одно­го при­выч­но­го рода писем, кото­рым мы обык­но­вен­но поль­зо­ва­лись в счаст­ли­вые вре­ме­на², мы лише­ны в силу обсто­я­тельств, а судь­ба при­ве­ла к тому, что я не могу напи­сать что-либо в таком роде и вооб­ще поду­мать об этом. Оста­вал­ся печаль­ный и жал­кий род писем, соот­вет­ст­ву­ю­щий нынеш­ним обсто­я­тель­ствам; его мне так­же недо­ста­ва­ло; в нем долж­но быть или обе­ща­ние какой-нибудь помо­щи, или уте­ше­ние в тво­ем стра­да­нии. Обе­щать было нече­го. Сам я, при­ни­жен­ный оди­на­ко­вой судь­бой, при­бе­гал к помо­щи дру­гих в сво­ем несча­стье, и мне чаще при­хо­ди­ло на ум сето­вать, что я так живу, неже­ли радо­вать­ся, что я жив³.

2. Хотя меня само­го как част­ное лицо и не пора­зи­ла ника­кая осо­бен­ная неспра­вед­ли­вость и при таких обсто­я­тель­ствах мне не при­хо­ди­ло в голо­ву желать чего-либо, чего Цезарь мне не пре­до­ста­вил по соб­ст­вен­но­му побуж­де­нию, тем не менее меня одоле­ва­ет такое бес­по­кой­ство, что мне кажет­ся про­ступ­ком уже то, что я про­дол­жаю жить; ведь со мной нет и мно­гих самых близ­ких, кото­рых у меня либо вырва­ла смерть⁴, либо раз­бро­са­ло бег­ство, и всех дру­зей, чье рас­по­ло­же­ние ко мне при­влек­ла защи­та мной государ­ства при тво­ем уча­стии⁵, и я живу сре­ди кораб­ле­кру­ше­ний их бла­го­по­лу­чия и гра­бе­жа их иму­ще­ства и не толь­ко слы­шу, что само по себе уже было бы несча­стьем, но так­же вижу — а нет ниче­го более горь­ко­го, — как рас­тас­ки­ва­ет­ся иму­ще­ство тех, с чьей помо­щью мы когда-то поту­ши­ли тот пожар. И вот в горо­де, где я еще недав­но про­цве­тал бла­го­да­ря вли­я­нию, авто­ри­те­ту, сла­ве, я теперь лишен все­го это­го. Сам Цезарь отно­сит­ся ко мне с необы­чай­ной доб­ротой, но она не более могу­ще­ст­вен­на, неже­ли наси­лие и изме­не­ние все­го поло­же­ния и всех обсто­я­тельств.

3. И вот, лишен­ный все­го того, к чему меня при­об­щи­ла и при­ро­да, и склон­ность, и при­выч­ка, я в тягость как про­чим, так, мне, кажет­ся, и себе само­му. Ведь будучи рож­ден для непре­рыв­ной дея­тель­но­сти, достой­ной мужа, я теперь лишен вся­че­ской воз­мож­но­сти не толь­ко дей­ст­во­вать, но даже думать. И я, кото­рый ранее мог ока­зать помощь или нико­му не извест­ным людям, или даже пре­ступ­ни­кам, теперь не могу даже искрен­но обе­щать что-либо Пуб­лию Нигидию, уче­ней­ше­му и чест­ней­ше­му из всех и неко­гда поль­зо­вав­ше­му­ся вели­чай­шим вли­я­ни­ем и, во вся­ком слу­чае, сво­е­му луч­ше­му дру­гу. Итак, этот род писем отнят.

4. Оста­ет­ся уте­шать тебя и при­во­дить сооб­ра­же­ния, чтобы попы­тать­ся отвлечь тебя от огор­че­ний. Но этой спо­соб­но­стью уте­шить себя само­го или дру­го­го ты сам обла­да­ешь в наи­боль­шей сте­пе­ни, если ею кто-либо когда-либо обла­дал; пото­му этой обла­сти, кото­рая осно­ва­на на каких-то осо­бен­ных сооб­ра­же­ни­ях и уче­ни­ях, я не ста­ну касать­ся; все­це­ло остав­лю ее тебе. Что достой­но сме­ло­го и муд­ро­го чело­ве­ка, чего от тебя тре­бу­ет высо­кое поло­же­ние, чего тре­бу­ет вели­чие духа, чего тре­бу­ет прой­ден­ная тобою жизнь, чего тре­бу­ют нау­ки, кото­ры­ми ты сла­вил­ся с дет­ства, — ты решишь сам. Я же, будучи в состо­я­нии понять и выска­зать мне­ние, так как нахо­жусь в Риме и это меня забо­тит и при­вле­ка­ет мое вни­ма­ние, под­твер­ждаю тебе одно: в тяж­ком поло­же­нии, в каком ты теперь⁶, ты не будешь осо­бен­но дол­го; но в том, в каком и мы, ты будешь, пожа­луй, все­гда.

5. Во-пер­вых, я вижу, что тот, кто могу­ще­ст­вен­нее всех⁷, скло­нен согла­сить­ся на твое вос­ста­нов­ле­ние. Не пишу это­го необ­ду­ман­но: чем менее я бли­зок ему, тем с боль­шим любо­пыт­ст­вом изу­чаю его. Чем ему лег­че дать небла­го­при­ят­ный ответ тем, на кого он раз­гне­ван⁸, тем он до сего вре­ме­ни мед­ли­тель­нее в избав­ле­нии тебя от тяготы. Но его близ­кие, и при­том те, кто ему при­ят­нее всех, выска­зы­ва­ют о тебе уди­ви­тель­ные мне­ния. К это­му нуж­но при­ба­вить рас­по­ло­же­ние наро­да или, луч­ше, все­об­щее согла­сие. А то, кото­рое теперь, прав­да, менее все­го могу­ще­ст­вен­но, — я гово­рю о государ­стве, — вско­ре, верь мне, все­ми сво­и­ми сила­ми будет про­сить за тебя тех, кто над ним власт­ву­ет.

6. Итак, воз­вра­ща­юсь к тому, чтобы даже обе­щать тебе кое-что, от чего я пер­во­на­чаль­но отка­зал­ся. Я и сой­дусь с его самы­ми близ­ки­ми, кото­рые меня очень почи­та­ют и со мной про­во­дят мно­го вре­ме­ни, и про­ник­ну в его круг, чего до сего вре­ме­ни не допус­ка­ла моя совест­ли­вость, и, конеч­но, пой­ду все­ми путя­ми, каки­ми сочту воз­мож­ным достиг­нуть того, чего мы жела­ем. Во всех этих отно­ше­ни­ях я сде­лаю боль­ше, неже­ли реша­юсь напи­сать. Про­чее, что мно­гие, как я навер­ное знаю, раздо­бы­ли для тебя, я при­гото­вил пол­но­стью. В моем иму­ще­стве нет ниче­го, что я пред­по­чел бы видеть сво­им, а не тво­им. Об этом и обо всей этой сто­роне дела пишу тем более ску­по, что пред­по­чи­таю, чтобы ты наде­ял­ся вос­поль­зо­вать­ся сво­им иму­ще­ст­вом, в чем сам я уве­рен.

7. Закан­чи­вая, молю и закли­наю тебя про­явить вели­чай­шую твер­дость духа и пом­нить не толь­ко то, что ты полу­чил от дру­гих вели­ких мужей, но так­же то, до чего ты дошел умом и изу­че­ни­ем. Если ты собе­решь всё это, ты будешь и питать наи­луч­шие надеж­ды на всё и муд­ро пере­но­сить то, что слу­чит­ся, каким бы оно ни было. Но ты зна­ешь это луч­ше, даже — луч­ше всех. Я же самым рев­ност­ным и самым вни­ма­тель­ным обра­зом буду забо­тить­ся обо всем, что мне пока­жет­ся важ­ным для тебя, и сохра­ню память об услу­гах, ока­зан­ных тобой мне в самое печаль­ное для меня вре­мя⁹.