Письма Марка Туллия Цицерона

841. Мар­ку Юнию Бру­ту, в Гре­цию

Рим, 14 апре­ля 43 г.

Цице­рон Бру­ту при­вет.

1. Какое пись­мо было огла­ше­но от тво­е­го име­ни в сена­те в апрель­ские иды и в то же вре­мя какое пись­мо Анто­ния, — тебе, я уве­рен, напи­са­ли твои, из кото­рых я нико­му не усту­пал¹. Но не было ника­кой необ­хо­ди­мо­сти, чтобы об одном и том же писа­ли все; необ­хо­ди­мо, чтобы я напи­сал тебе о сво­ем мне­нии насчет все­го харак­те­ра этой вой­ны и о сво­ем суж­де­нии и мне­нии². Мое отно­ше­ние к важ­ней­шим государ­ст­вен­ным делам, Брут, все­гда было таким же, каким и твое; образ дей­ст­вий в неко­то­рых, хотя и не во всех делах, пожа­луй, был несколь­ко более реши­те­лен. Как ты зна­ешь, я все­гда нахо­дил нуж­ным, чтобы государ­ство было осво­бож­де­но не толь­ко от царя, но и от цар­ской вла­сти; ты сто­ял за более мяг­кий образ дей­ст­вий³ с под­лин­но бес­смерт­ной сла­вой для себя; но что было луч­ше, — мы почув­ст­во­ва­ли с боль­шой скор­бью, чув­ст­ву­ем с боль­шой опас­но­стью для себя⁴. В это послед­нее вре­мя ты всё исполь­зо­вал в целях мира, достиг­нуть кото­ро­го реча­ми было невоз­мож­но; я — всё в целях сво­бо­ды, кото­рой без мира не быва­ет; самый мир, пола­гал я, мож­но было создать посред­ст­вом вой­ны и ору­жия; у людей, про­сив­ших ору­жия, чьи устрем­ле­ния мы пода­ви­ли и пыл поту­ши­ли, не было недо­стат­ка в рве­нии.

2. Поэто­му дело дошло до того, что если бы какой-то бог не вну­шил Цеза­рю Окта­виа­ну того обра­за мыс­лей⁵, то нам при­шлось бы ока­зать­ся во вла­сти само­го пад­ше­го и само­го мерз­ко­го чело­ве­ка — Мар­ка Анто­ния; какая и сколь силь­ная борь­ба про­ис­хо­дит с ним в насто­я­щее вре­мя, ты видишь; ее, конеч­но, совсем не было бы, если бы Анто­нию тогда⁶ не была сохра­не­на жизнь. Но об этом я умал­чи­ваю: ведь твое досто­па­мят­ное и почти боже­ст­вен­ное дея­ние исклю­ча­ет вся­че­ские упре­ки⁷, так как за него невоз­мож­но воздать даже доста­точ­но под­хо­дя­щую похва­лу. Ты недав­но при­нял стро­гий вид; в корот­кое вре­мя ты само­сто­я­тель­но собрал вой­ско, сред­ства, под­хо­дя­щие леги­о­ны. Бес­смерт­ные боги! Какое это было изве­стие, какое пись­мо, какая радость в сена­те, какая бод­рость сре­ди граж­дан!⁸ Я нико­гда не видел ниче­го, про­слав­лен­но­го все­ми столь еди­но­душ­но. Жда­ли изве­стий об остат­ках войск Анто­ния, кото­ро­го ты лишил зна­чи­тель­ной части кон­ни­цы и леги­о­нов; это так­же име­ло желан­ный исход: ведь твое пись­мо⁹, кото­рое было огла­ше­но в сена­те, свиде­тель­ст­ву­ет и о доб­ле­сти импе­ра­то­ра и сол­дат и о настой­чи­во­сти тво­их, а сре­ди них — мое­го Цице­ро­на¹⁰. Поэто­му, если бы твои сочли нуж­ным, чтобы об этом пись­ме было доло­же­но¹¹, и если бы оно не сов­па­ло с очень бес­по­кой­ным вре­ме­нем после отъ­езда кон­су­ла Пан­сы¹², то были бы так­же назна­че­ны моле­ния бес­смерт­ным богам, заслу­жен­ные и долж­ные.

3. Но вот в апрель­ские иды утром при­ле­та­ет Целер Пилий¹³. Все­б­ла­гие боги! Какой муж, сколь важ­ный, сколь посто­ян­ный, сколь пре­дан­ный чест­ной пар­тии в государ­стве¹⁴. Он достав­ля­ет два пись­ма — одно от тебя, дру­гое от Анто­ния, пере­да­ет народ­но­му три­бу­ну Сер­ви­лию; тот — Кор­ну­ту¹⁵, они огла­ша­ют­ся в сена­те. «Про­кон­сул Анто­ний»¹⁶ — боль­шое удив­ле­ние, слов­но было объ­яв­ле­но: «Импе­ра­тор Дола­бел­ла», от кото­ро­го пись­мо­нос­цы, прав­да, при­бы­ли, но не нашлось нико­го, подоб­но­го Пилию, кто осме­лил­ся бы предъ­явить пись­мо или вру­чить его долж­ност­ным лицам¹⁷. Огла­ша­ет­ся твое, прав­да, крат­кое, но очень мяг­кое по отно­ше­нию к Анто­нию; сенат силь­но удив­лен; но для меня не было ясно, что мне делать. Ска­зать, что оно под­лож­но? Что, если ты одоб­рил его? Под­твер­дить? Не подой­дет к тво­е­му досто­ин­ству.

4. Итак, в тот день — мол­ча­ние; но на дру­гой день, когда раз­го­во­ры уча­сти­лись и Пилий боль­ше при­мель­кал­ся людям, у меня воз­ник­ло реше­ние: о про­кон­су­ле Анто­нии — мно­гое. Сестий не оста­вил дела без под­держ­ки: впо­след­ст­вии он гово­рил со мной о той опас­но­сти, в какой, по его мне­нию, ока­жет­ся его сын, в какой — мои, раз они взя­лись за ору­жие про­тив про­кон­су­ла¹⁸; это­го чело­ве­ка ты зна­ешь; всё же он не оста­вил дела без под­держ­ки. Выска­за­лись и дру­гие; а наш Лабе­он¹⁹ — что к пись­му не при­ло­же­на твоя печать и не ука­зан день и ты не напи­сал сво­им, как ты име­ешь обык­но­ве­ние: он хотел сде­лать вывод, что пись­мо под­лож­но, и — если хочешь знать — это было убеди­тель­но.

5. Теперь твое дело, Брут, решить насчет харак­те­ра вой­ны в целом. Вижу, ты полу­ча­ешь удо­воль­ст­вие от мяг­ко­сти и счи­та­ешь эту выго­ду вели­чай­шей; пре­крас­но, конеч­но, но для снис­хо­ди­тель­но­сти есть и долж­но быть место при дру­гих обсто­я­тель­ствах, в дру­гое вре­мя. О чем идет дело теперь, Брут? Хра­мам бес­смерт­ных богов угро­жа­ют чая­ния неиму­щих и пад­ших людей, и в этой войне реша­ет­ся толь­ко одно: быть нам или нет? Кого щадим мы или чем мы зани­ма­ем­ся? Зна­чит, мы забо­тим­ся об этих, после победы кото­рых от нас не оста­нет­ся ни следа. В самом деле, какое раз­ли­чие меж­ду Дола­бел­лой и любым из тро­их Анто­ни­ев?²⁰ Если мы щадим кого-нибудь из них, то мы были суро­вы по отно­ше­нию к Дола­бел­ле. То, что сенат и рим­ский народ при­шли к тако­му мне­нию, — достиг­ну­то, хотя вынуж­да­ли и сами обсто­я­тель­ства, все-таки в наи­боль­шей сте­пе­ни моим сове­том и авто­ри­те­том. Если ты не одоб­ря­ешь это­го обра­за дей­ст­вий, буду отста­и­вать твое мне­ние, но от сво­его не отка­жусь. Люди не ждут от тебя ниче­го сла­бо­го, ниче­го жесто­ко­го; в этом лег­ко избрать сред­ний путь с тем, чтобы быть суро­вым к вождям, мяг­ким к сол­да­там.

6. Цице­ро­на мое­го, мой Брут, пожа­луй­ста, воз­мож­но боль­ше дер­жи при себе: он не най­дет луч­шей шко­лы доб­ле­сти, неже­ли наблюде­ние и под­ра­жа­ние тебе. За сем­на­дцать дней до май­ских календ.