Письма Марка Туллия Цицерона

47. Титу Пом­по­нию Атти­ку, в Эпир

Рим, июль 59 г.

1. К услу­гам Ани­ка­та я все­гда был, поняв, что ты хочешь это­го. Нуме­стия¹, на осно­ва­нии тво­е­го забот­ли­во­го пись­ма, я охот­но при­нял в чис­ло сво­их дру­зей. Цеци­лию² я во всем, в чем толь­ко могу, ока­зы­ваю боль­шое вни­ма­ние. Варрон³ дела­ет для меня доста­точ­но. Пом­пей любит меня и рас­по­ло­жен ко мне. «Ты веришь?» — ска­жешь ты. Верю: он совер­шен­но убеж­да­ет меня в этом, но имен­но пото­му, что я это­го хочу. Опыт­ные люди при помо­щи все­воз­мож­ных рас­ска­зов, настав­ле­ний и, нако­нец, сти­хов⁴ велят осте­ре­гать­ся и запре­ща­ют верить: пер­вое я выпол­няю — осте­ре­га­юсь; вто­ро­го — не верить — выпол­нить не могу.

2. Кло­дий до сих пор угро­жа­ет мне бедой. Пом­пей утвер­жда­ет, что нет опас­но­сти, кля­нет­ся в этом; он даже добав­ля­ет, что тот рань­ше убьет его, чем посягнет на меня. Ведут­ся пере­го­во­ры. Как толь­ко что-нибудь выяс­нит­ся, напи­шу тебе. Если пона­до­бит­ся бить­ся, вызо­ву тебя, чтобы ты участ­во­вал в борь­бе. Если же нас оста­вят в покое, не буду отвле­кать тебя от Амаль­теи⁵.

3. О государ­ст­вен­ных делах напи­шу тебе крат­ко; боюсь, как бы нас не выда­ла сама бума­га. Поэто­му впо­след­ст­вии, если мне пона­до­бит­ся напи­сать тебе о мно­гом, я затем­ню смысл алле­го­ри­я­ми. Ныне государ­ство дей­ст­ви­тель­но уми­ра­ет от какой-то новой болез­ни: хотя все и пори­ца­ют то, что совер­ше­но, жалу­ют­ся, скор­бят, и при­том с пол­ным еди­но­ду­ши­ем, откры­то выска­зы­ва­ют­ся и уже явно сто­нут, одна­ко не при­ме­ня­ет­ся ника­ко­го лече­ния. С одной сто­ро­ны, я не счи­таю, чтобы мож­но было ока­зать про­ти­во­дей­ст­вие без кро­во­про­ли­тия; с дру­гой сто­ро­ны, не вижу, где пре­дел уступ­кам, если не в поги­бе­ли.

4. Бибул пре­воз­не­сен до небес все­об­щим вос­хи­ще­ни­ем и бла­го­во­ле­ни­ем. Его эдик­ты⁶ и речи перед народ­ны­ми сход­ка­ми пере­пи­сы­ва­ют и чита­ют. Он достиг вер­шин сла­вы каким-то новым спо­со­бом. Теперь ничто не поль­зу­ет­ся таким при­зна­ни­ем у наро­да, как нена­висть к народ­ным вождям⁷.

5. Со стра­хом жду, в какую сто­ро­ну это про­рвет­ся. Если нач­ну пони­мать что-нибудь, напи­шу тебе более откры­то. Ты же, если любишь меня так, как ты, конеч­но, любишь, будь готов при­ле­теть, если я позо­ву; но я ста­ра­юсь и буду ста­рать­ся, чтобы это­го не потре­бо­ва­лось. Я напи­сал ранее, что буду писать на имя Фурия⁸, но нет ника­кой необ­хо­ди­мо­сти изме­нять твое имя. Я буду Лели­ем⁹, а ты Атти­ком, и я не буду писать соб­ст­вен­но­руч­но и при­кла­ды­вать сво­ей печа­ти, если толь­ко пись­мо будет тако­го рода, что было бы неже­ла­тель­но, чтобы оно попа­ло в чужие руки.

6. Дио­дот¹⁰ умер. Он оста­вил мне око­ло 100000 сестер­ци­ев. Бибул эдик­том, достой­ным Архи­ло­ха¹¹, отло­жил коми­ции; они состо­ят­ся за четыр­на­дцать дней до ноябрь­ских календ. От Вибия я полу­чил кни­ги¹². Поэт он неуме­лый и к тому же ниче­го не зна­ет, но он не бес­по­ле­зен. Пере­пи­сы­ваю¹³ и пере­сы­лаю тебе.