Письма Марка Туллия Цицерона

46. Титу Пом­по­нию Атти­ку, в Эпир

Рим, середи­на июля 59 г.

1. Мно­гое бес­по­ко­ит меня: и столь зна­чи­тель­ные вол­не­ния в государ­стве и бес­чис­лен­ные опас­но­сти, угро­жаю­щие лич­но мне. Но боль­ше все­го тяго­тит меня отпу­ще­ние на волю Ста­ция¹.

Не знаю, что мне делать, — не столь важ­но само это дело, сколь раз­го­во­ры о нем. К тому же я даже не могу сер­дить­ся на тех, кого я очень люб­лю; я толь­ко стра­даю и при­том уди­ви­тель­ным обра­зом. Про­чее — важ­ные дела. Угро­зы Кло­дия и пред­сто­я­щая борь­ба мало вол­ну­ет меня. И в самом деле, я могу, мне кажет­ся, либо всту­пить в борь­бу с пол­ным досто­ин­ст­вом, либо — без вся­ких непри­ят­но­стей — укло­нить­ся от нее. Ты ска­жешь, пожа­луй: «досто­ин­ство — дело про­шлое, как дуб³; если любишь меня, заботь­ся о без­опас­но­сти». Горе мне! Отче­го тебя нет здесь? От тебя, разу­ме­ет­ся, ничто не ускольз­ну­ло бы. Я же, быть может, слеп и чрез­мер­но люб­лю пре­крас­ное.

2. Знай: нико­гда не было ниче­го столь под­ло­го, столь постыд­но­го, столь оди­на­ко­во нена­вист­но­го людям вся­ко­го поло­же­ния, сосло­вия и воз­рас­та, как это нынеш­нее поло­же­ние, и при­том, кля­нусь тебе, в боль­шей сте­пе­ни, чем я это­го хотел бы, не толь­ко, чем пола­гал бы. Эти народ­ные вожди⁴ уже научи­ли сви­стать даже скром­ных людей. Бибул воз­не­сен на небе­са, не знаю поче­му. Но его пре­воз­но­сят так, точ­но о нем ска­за­но:

Пред­мет моей люб­ви Пом­пей сам нанес себе удар, что́ весь­ма боль­но мне. У них нет ни одно­го доб­ро­воль­но­го сто­рон­ни­ка; боюсь, чтобы им не при­шлось дей­ст­во­вать стра­хом. Со сво­ей сто­ро­ны, я и не борюсь про­тив того дела⁶ из друж­бы к тому чело­ве­ку и не одоб­ряю, чтобы не опо­ро­чить все то, что я совер­шил ранее в духе закон­но­сти⁷.

3. О настро­е­ни­ях наро­да мож­но судить глав­ным обра­зом по теат­ру и зре­ли­щам, ибо во вре­мя боя гла­ди­а­то­ров были осви­ста­ны как хозя­ин, так и при­спеш­ни­ки⁸. Во вре­мя игр в честь Апол­ло­на тра­гик Дифил под­верг наше­го Пом­пея дерз­ким напад­кам: его заста­ви­ли про­из­не­сти тыся­чу раз:

Под кри­ки одоб­ре­ния все­го теат­ра он ска­зал:

и про­чее в таком же роде. Ведь эти сти­хи тако­вы, что кажет­ся, буд­то их нароч­но напи­сал враг Пом­пея. Стих

и про­чие были про­из­не­се­ны при силь­ном шуме и кри­ках одоб­ре­ния. Когда появил­ся Цезарь, руко­плес­ка­ния замер­ли. После него вошел Кури­он сын. Ему руко­плес­ка­ли¹⁰ так, как обыч­но руко­плес­ка­ли Пом­пею, когда государ­ство еще суще­ст­во­ва­ло. Цезарь был очень недо­во­лен. Гово­рят, к Пом­пею в Капую поле­те­ло пись­мо¹¹. Они непри­яз­нен­но отно­сят­ся к всад­ни­кам, кото­рые, стоя, руко­плес­ка­ли Кури­о­ну; они вра­ги всем; они угро­жа­ют Рос­ци­е­ву зако­ну и даже зако­ну о рас­пре­де­ле­нии хле­ба¹². Поло­же­ние дей­ст­ви­тель­но крайне запу­тан­ное. Со сво­ей сто­ро­ны я пред­по­чел бы, чтобы то, что они пред­при­ня­ли, сопро­вож­да­лось без­мол­ви­ем, но боюсь, что это будет невоз­мож­но. Не выно­сят люди того, что одна­ко, по-види­мо­му, сле­ду­ет выне­сти: но теперь — все­об­щее согла­сие, скреп­лен­ное боль­ше нена­ви­стью, чем воз­мож­но­стью защи­ты.

4. Одна­ко наш Пуб­лий¹³ угро­жа­ет мне, он — недруг мне. Навис­ло дело, на кото­рое ты, несо­мнен­но, при­ле­тишь. Мне кажет­ся, что я рас­по­ла­гаю тем нашим очень креп­ким кон­суль­ским вой­ском из всех чест­ных людей, а так­же из доволь­но чест­ных. Пом­пей про­яв­ля­ет нема­лую при­язнь по отно­ше­нию ко мне; он утвер­жда­ет, что тот¹³ не ска­жет обо мне ни сло­ва. В этом он не обма­ны­ва­ет меня, но обма­ны­ва­ет­ся сам. После смер­ти Кос­ко­ния меня при­гла­ша­ют на его место¹⁴. Это зна­чит быть зва­ным на место мерт­во­го. Это было бы самым позор­ным для меня в гла­зах людей и весь­ма повреди­ло бы той самой без­опас­но­сти. Ведь те нена­вист­ны чест­ным людям, а у меня оста­лась бы враж­деб­ность бес­чест­ных и доба­ви­лась бы враж­деб­ность, пред­на­зна­чен­ная для дру­гих.

5. Цезарь хочет, чтобы я был у него лега­том. Это доволь­но почет­ное укло­не­ние от опас­но­сти¹⁵, но я не избе­гаю ее. В чем же дело? Пред­по­чи­таю бить­ся. Одна­ко ни в чем нет уве­рен­но­сти. Повто­ряю: если бы толь­ко ты был здесь! Если пона­до­бит­ся, я все же вызо­ву тебя. Что еще? Что? Вот мое мне­ние: мы уве­ре­ны, что все погиб­ло. Зачем же мы так дол­го при­тво­ря­ем­ся? Но я напи­сал это наспех и, кля­нусь тебе, с опас­кой. В дру­гой раз я либо напи­шу тебе все откры­то, если най­ду вполне вер­но­го послан­ца, либо, если напи­шу наме­ка­ми, ты все-таки пой­мешь. В этих пись­мах я буду Лели­ем, а ты Фури­ем¹⁶; все осталь­ное будет в виде зага­док. Я здесь почи­таю Цеци­лия¹⁷ и отно­шусь к нему с боль­шим ува­же­ни­ем. Как я слы­хал, эдик­ты Бибу­ла¹⁸ посла­ны тебе. Наш Пом­пей стра­да­ет и пышет гне­вом из-за них.