Письма Марка Туллия Цицерона

262. Аппию Клав­дию Пуль­х­ру, в Рим

Лаоди­кея, нача­ло мая 50 г.

Марк Тул­лий Цице­рон шлет при­вет Аппию Пуль­х­ру.

1. Когда мне сооб­щи­ли о без­рас­суд­стве тех, кто созда­ет тебе затруд­не­ния¹, то, хотя я и был силь­но взвол­но­ван пер­вым изве­сти­ем, пото­му что ничто не мог­ло слу­чить­ся в такой сте­пе­ни про­тив моих ожи­да­ний, тем не менее, как толь­ко я при­шел в себя, про­чее пока­за­лось мне чрез­вы­чай­но лег­ким, так как я воз­ла­гал и вели­чай­шую надеж­ду на тебя и вели­кую на тво­их, и мне при­хо­ди­ло на ум мно­гое, застав­ляв­шее меня пола­гать, что эта тре­во­га даже послу­жит тебе во сла­ву. Но меня силь­но огор­чи­ло, что этот замы­сел тво­их недоб­ро­же­ла­те­лей, как мне каза­лось, вырвал у тебя вполне опре­де­лен­ный и вполне закон­ный три­умф. Но если ты будешь это­му при­да­вать такое же зна­че­ние, какое я все­гда счи­тал нуж­ным при­да­вать, то посту­пишь бла­го­ра­зум­но и как победи­тель отпразд­ну­ешь вполне закон­ный три­умф по пово­ду огор­че­ния сво­их недру­гов. Ведь я вижу ясно, что бла­го­да­ря тво­им силам, сред­ствам, муд­ро­сти будет так, что твои недру­ги горь­ко рас­ка­ют­ся в сво­ей несдер­жан­но­сти. Что же каса­ет­ся меня, то, при­зы­вая в свиде­те­ли всех богов, тор­же­ст­вен­но обе­щаю тебе в защи­ту тво­е­го досто­ин­ства (пред­по­чи­таю гово­рить имен­но так, а не «ради тво­е­го спа­се­ния») взять на себя в этой про­вин­ции, кото­рой ты управ­лял, обя­зан­но­сти и роль хода­тая, если дело идет о прось­бах близ­ко­го, уси­ли­ях чело­ве­ка, люби­мо­го в горо­дах (как я наде­юсь), авто­ри­те­те импе­ра­то­ра², его вли­я­нии. Я хочу, чтобы ты и тре­бо­вал и ожи­дал от меня все­го; испол­не­ни­ем сво­его дол­га я пре­взой­ду твои рас­че­ты.

2. Квинт Сер­ви­лий³ вру­чил мне твое совсем крат­кое пись­мо, кото­рое тем не менее пока­за­лось мне слиш­ком длин­ным, ибо я счел, что мне нано­сят обиду тем, что меня про­сят. Я бы не хотел, чтобы пред­ста­вил­ся слу­чай, когда бы ты мог понять, как высо­ко я став­лю тебя, как высо­ко Пом­пея, — его одно­го из всех я став­лю очень высо­ко, как я и дол­жен, — как высо­ко Бру­та (впро­чем, при повсе­днев­ном обще­нии ты понял бы, как ты и пой­мешь), но раз этот слу­чай пред­ста­вил­ся, то я, если что-либо будет мной упу­ще­но, при­знаю, что я совер­шил пре­ступ­ле­ние и допу­стил позор­ный посту­пок.

3. Помп­тин⁴, с кото­рым ты обо­шел­ся с осо­бен­ным и исклю­чи­тель­ным дове­ри­ем, — я сам свиде­тель этой тво­ей услу­ги, — руча­ет­ся тебе в памя­ти и рас­по­ло­же­нии, с каким он дол­жен к тебе отно­сить­ся. После того как он, совер­шен­но про­тив мое­го жела­ния, уехал от меня, вынуж­ден­ный к это­му сво­и­ми чрез­вы­чай­но важ­ны­ми дела­ми, он тем не менее, уже гото­вясь сесть на корабль, увидев, что это име­ет зна­че­ние для тебя, воз­вра­тил­ся из Эфе­са в Лаоди­кею. Видя, что ты будешь рас­по­ла­гать неис­чис­ли­мы­ми ста­ра­ни­я­ми это­го рода, я никак не могу усо­мнить­ся в том, что эта твоя тре­во­га будет тебе во сла­ву. Если же ты добьешь­ся того, чтобы цен­зо­ры были избра­ны, и если будешь испол­нять обя­зан­но­сти цен­зо­ра так, как дол­жен и можешь, то ты, пре­д­ви­жу я, навсе­гда ста­нешь надеж­ней­шим опло­том не толь­ко для себя, но и для всех сво­их. Бей­ся и при­ла­гай все уси­лия к тому, чтобы мне никак не про­дли­ли пол­но­мо­чий, чтобы я, после того как удо­вле­тво­рю тебя здесь, мог и там рев­ност­но про­явить свое рас­по­ло­же­ние к тебе.

4. То, что ты пишешь мне об уди­ви­тель­ных ста­ра­ни­ях в твою поль­зу со сто­ро­ны всех людей во всех сосло­ви­ях, ока­за­лось для меня менее все­го уди­ви­тель­ным и чрез­вы­чай­но при­ят­ным; об этом же мне подроб­но напи­са­ли мои дру­зья. Поэто­му я полу­чаю боль­шое удо­воль­ст­вие как от того, что возда­ет­ся долж­ное чело­ве­ку, чья друж­ба для меня не толь­ко почет­на, но и при­ят­на, так и осо­бен­но от того, что в нашем государ­стве даже ныне, почти по обще­му при­зна­нию, сохра­ня­ет­ся пре­дан­ность к сме­лым и дея­тель­ным мужам, кото­рая для меня все­гда была един­ст­вен­ной награ­дой за мои труды и бде­ние.

5. Но для меня ока­за­лось чрез­вы­чай­но уди­ви­тель­ным одно, — что моло­дой чело­век, кото­ро­го я два­жды путем чрез­вы­чай­ной борь­бы защи­тил в суде⁵, угро­жав­шем его граж­дан­ским пра­вам, был настоль­ко без­рас­суден, что, всту­пив на путь враж­ды с тобой, забыл о патроне все­го сво­его бла­го­по­лу­чия и поло­же­ния, осо­бен­но когда ты так богат и вся­че­ски­ми заслу­га­ми и сред­ства­ми защи­ты, в то вре­мя как ему (я выра­жа­юсь очень мяг­ко) недо­ста­ет мно­го­го. О его глу­пых и ребя­че­ских речах мне уже дав­но подроб­но напи­сал мой друг Целий; об этих речах его мно­го писал и ты. Я, со сво­ей сто­ро­ны, раз он всту­пил на путь враж­ды с тобой, ско­рее порвал бы с ним дав­ние отно­ше­ния, неже­ли завя­зал бы новые: ведь в моей пре­дан­но­сти тебе ты не дол­жен сомне­вать­ся, и она ни для кого не тай­на в про­вин­ции и не была ею в Риме.

6. Одна­ко в тво­ем пись­ме наме­ча­ет­ся неко­то­рое подо­зре­ние и сомне­ние, на кото­рое мне теперь не вре­мя жало­вать­ся, но обе­лить себя необ­хо­ди­мо. Где чинил я пре­пят­ст­вия отправ­ке в Рим како­го-либо посоль­ства для тво­е­го про­слав­ле­ния? Или в чем мог я, если бы откры­то нена­видел тебя, нане­сти тебе мень­ший вред, а если бы нена­видел тебя тай­но, то в чем бы я мог быть более явным недру­гом? А если бы я отли­чал­ся таким веро­лом­ст­вом, каким отли­ча­ют­ся те, кто взва­ли­ва­ет это на меня, то я, во вся­ком слу­чае, не отли­чал­ся бы такой глу­по­стью, чтобы в зата­ен­ной нена­ви­сти обна­ру­жить откры­тую враж­ду или про­явить необы­чай­ное жела­ние нане­сти вред в том, в чем я никак не могу тебе повредить. Пом­нит­ся, ко мне кое-кто обра­щал­ся — без сомне­ния, из При­со­еди­нен­ной⁶, чтобы сооб­щить мне, что для послов назна­ча­ют­ся чрез­мер­ные рас­хо­ды. Я не столь­ко при­ка­зал им, сколь­ко выска­зал мне­ние, что рас­хо­ды на посоль­ства долж­ны быть назна­че­ны в воз­мож­но боль­шем соот­вет­ст­вии с Кор­не­ли­е­вым зако­ном⁷. О том, что я имен­но в этом не про­явил упор­ства, свиде­тель­ст­ву­ют отче­ты город­ских общин, в кото­рых каж­дая из них ука­за­ла, сколь­ко она хоте­ла дать тво­им послам.

7. Какой толь­ко лжи не напле­ли тебе ничтож­ней­шие люди! Что не толь­ко были отме­не­ны рас­хо­ды, но что день­ги потре­бо­ва­ли и ото­бра­ли у упра­ви­те­лей тех, кто уже выехал, и что по этой при­чине мно­гие вооб­ще не поеха­ли. Я сето­вал бы и жало­вал­ся бы тебе, если бы не пред­по­чел, как я напи­сал выше, обе­лить себя в тво­их гла­зах в это труд­ное для тебя вре­мя, а не обви­нять тебя, и не счел это более пра­виль­ным. Поэто­му я ниче­го не ска­жу о тебе — что ты пове­рил; ска­жу корот­ко о себе — поче­му ты не дол­жен был пове­рить. Итак, если ты счи­та­ешь меня чест­ным чело­ве­ком, если счи­та­ешь меня достой­ным тех заня­тий и уче­ния, кото­ро­му я отдал­ся с дет­ства, если пола­га­ешь, что я обла­даю доста­точ­ным вели­чи­ем духа, не самой малой рас­суди­тель­но­стью в вели­чай­ших делах, то ты не дол­жен при­зна­вать у меня не толь­ко ника­ко­го веро­лом­ства, ковар­ства и лжи­во­сти в друж­бе, но даже ника­кой низо­сти и мелоч­но­сти.

8. Но если тебе угод­но пред­став­лять себе меня лука­вым и скрыт­ным, то что мог­ло бы менее соот­вет­ст­во­вать такой нату­ре, чем пре­не­бре­же­ние к при­яз­ни вли­я­тель­ней­ше­го чело­ве­ка или напад­ки на его доб­рое имя в про­вин­ции после защи­ты его в Риме? Или же про­яв­ле­ние враж­деб­но­го отно­ше­ния в том, в чем нисколь­ко не повредишь? Или выбор для пре­да­тель­ства того, что наи­бо­лее откры­то свиде­тель­ст­ву­ет о нена­ви­сти, но нано­сит самый ничтож­ный вред? Но поче­му бы мне отно­сить­ся к тебе столь непри­ми­ри­мо, если, как я узнал от сво­его бра­та, ты не был мне недру­гом даже тогда, когда играть такую роль для тебя было почти неиз­беж­но?⁸ Но было ли что-нибудь, о чем бы ты, после наше­го при­ми­ре­ния, к кото­ро­му мы оба стре­ми­лись, тщет­но гово­рил со мной во вре­мя сво­его кон­суль­ства⁹ и чего бы я не сде­лал или не под­дер­жал, когда ты это­го хотел? Дал ли ты мне какое-нибудь пору­че­ние, когда я про­во­жал тебя в Путе­о­лы¹⁰, в кото­ром я не пре­взо­шел бы тво­их ожи­да­ний сво­ей забот­ли­во­стью?

9. Итак, если наи­боль­шее лукав­ство в том, чтобы все обра­щать себе на поль­зу, то что, нако­нец, было для меня более полез­ным, что более соот­вет­ст­во­ва­ло моей выго­де, как не союз с самым знат­ным и самым заслу­жен­ным чело­ве­ком, чьи богат­ства, даро­ва­ние, дети, род­ст­вен­ни­ки, близ­кие мог­ли бы либо при­дать мне чести, либо послу­жить защи­той? Одна­ко, доби­ва­ясь тво­ей друж­бы, я стре­мил­ся ко все­му это­му не путем како­го-то лукав­ства, но ско­рее неко­то­рой муд­ро­сти. Как? Сколь силь­ны те узы, кото­ры­ми я с такой вели­кой охотой ско­вы­ваю себя с тобой! Сход­ство склон­но­стей, радость обще­ния, наслаж­де­ние самой жиз­нью и обра­зом жиз­ни, вза­им­ное пони­ма­ние в беседе, углуб­лен­ные заня­тия нау­кой¹¹. Но это — лич­ные свя­зи. Како­вы же, нако­нец, обще­ст­вен­ные? Слав­ное вос­ста­нов­ле­ние друж­бы, при кото­ром нель­зя даже неумыш­лен­но допу­стить ошиб­ки, чтобы не быть запо­до­зрен­ным в неис­крен­но­сти, уча­стие в про­слав­лен­ной кол­ле­гии жре­цов, в кото­рой у наших пред­ков не доз­во­ля­лось не толь­ко нару­шать друж­бу, но даже при­ни­мать в чис­ло жре­цов чело­ве­ка, кото­рый был бы недру­гом кому-либо из кол­ле­гии.

10. Если про­пу­стить это, как оно ни мно­го­чис­лен­но и важ­но, то кто когда-нибудь столь высо­ко кого-либо ценил, или мог, или дол­жен был ценить, сколь высо­ко я — Гнея Пом­пея, све­к­ра тво­ей доче­ри? Если вооб­ще дей­ст­ви­тель­ны заслу­ги, то я счи­таю, что бла­го­да­ря ему мне воз­вра­ще­но оте­че­ство, дети, бла­го­ден­ст­вие, досто­ин­ство, я сам. Если при­ят­ность обще­ния, — то какая друж­ба меж­ду кон­су­ля­ра­ми была когда-нибудь в нашем государ­стве более тес­ной? Если те обыч­ные про­яв­ле­ния друж­бы и вза­им­но­го ува­же­ния, то чего толь­ко он не совер­шил по отно­ше­нию ко мне? Чем толь­ко не делил­ся со мной? О каком деле, касаю­щем­ся его, он пред­по­чел пору­чить выступ­ле­ние в сена­те в его отсут­ст­вие кому-нибудь дру­го­му? Чем толь­ко не желал он видеть меня пре­воз­не­сен­ным, к моей вящей сла­ве? С какой, нако­нец, снис­хо­ди­тель­но­стью, с какой доб­ротой отнес­ся он к моим уси­ли­ям в поль­зу Мило­на¹², быв­ше­го порой про­тив­ни­ком его дей­ст­вий? С каким рве­ни­ем при­нял он меры к тому, чтобы меня при тех обсто­я­тель­ствах не кос­ну­лась какая-либо нена­висть, когда он защи­тил меня сове­том, защи­тил авто­ри­те­том, защи­тил, нако­нец, сво­им ору­жи­ем! В это вре­мя он отли­чал­ся такой стро­го­стью, таким воз­вы­шен­ным духом, что не пове­рил бы не толь­ко како­му-нибудь фри­гий­цу или лика­о­ня­ни­ну, как ты посту­пил в слу­чае с посла­ми, но и недоб­ро­же­ла­тель­ным речам самых высо­ких по поло­же­нию людей¹³.

И вот, так как его сын явля­ет­ся тво­им зятем, и так как я пони­маю, как ты дорог и бли­зок Гнею Пом­пею и поми­мо этих род­ст­вен­ных уз, то как же в таком слу­чае дол­жен я отно­сить­ся к тебе? Осо­бен­но когда он мне при­слал пись­мо, бла­го­да­ря кото­ро­му, будь я даже вра­гом тебе, кому я луч­ший друг, я все же смяг­чил­ся бы и все­це­ло всту­пил бы на путь пови­но­ве­ния воле и мано­ве­нию чело­ве­ка, име­ю­ще­го пере­до мной такие заслу­ги.

11. Но об этом доста­точ­но. Это напи­са­но, пожа­луй, даже более мно­го­слов­но, чем было необ­хо­ди­мо. Теперь сооб­щу тебе о сво­их дей­ст­ви­ях и рас­по­ря­же­ни­ях…,¹⁴ при­чем я дей­ст­вую и буду дей­ст­во­вать, более имея в виду твое досто­ин­ство, неже­ли угро­жаю­щую тебе опас­ность. Ведь я наде­юсь вско­ре услы­шать о тво­ем избра­нии в цен­зо­ры. Обя­зан­но­сти этой долж­но­сти, тре­бу­ю­щие вели­чай­шей силы духа и выс­шей муд­ро­сти, тебе, по мое­му мне­нию, сле­ду­ет обду­мать вни­ма­тель­нее и тща­тель­нее, чем то, что я совер­шаю ради тебя.