Сравнительные жизнеописания

Цицерон

1. Мать Цице­ро­на, Гель­вия, была, как сооб­ща­ют, жен­щи­на хоро­ше­го про­ис­хож­де­ния и без­упреч­ной жиз­ни, но об отце его не уда­лось узнать ниче­го опре­де­лен­но­го и досто­вер­но­го. Одни гово­рят, буд­то он и появил­ся на свет и вырос в мастер­ской сук­но­ва­ла¹, дру­гие воз­во­дят его род к Тул­лу Аттию, кото­рый со сла­вою царил над вольска­ми и, не щадя сил, вел вой­ну про­тив Рима. Пер­вый в роду, кто носил про­зви­ще Цице­ро­на, был, види­мо, чело­век неза­у­ряд­ный, ибо потом­ки его не отверг­ли это­го про­зви­ща, но, напро­тив, охот­но сохра­ни­ли, хотя оно и дава­ло повод для частых насме­шек. Дело в том, что сло­во «кикер» [ci­cer] в латин­ском язы­ке обо­зна­ча­ет горох, и, веро­ят­но, у того Цице­ро­на кон­чик носа был широ­кий и при­плюс­ну­тый — с борозд­кою, как на горо­шине. Когда Цице­рон, о кото­ром идет наш рас­сказ, впер­вые высту­пил на государ­ст­вен­ном попри­ще и искал пер­вой в сво­ей жиз­ни долж­но­сти, дру­зья сове­то­ва­ли ему пере­ме­нить имя, но он, как рас­ска­зы­ва­ют, с юно­ше­ской запаль­чи­во­стью обе­щал поста­рать­ся, чтобы имя Цице­рон зву­ча­ло гром­че, чем Скавр или Катул². Поз­же, когда он слу­жил кве­сто­ром в Сици­лии, он как-то сде­лал богам свя­щен­ное при­но­ше­ние из сереб­ра и пер­вых два сво­их име­ни, Марк и Тул­лий, велел напи­сать, а вме­сто третье­го про­сил масте­ра в шут­ку рядом с бук­ва­ми выре­зать горо­ши­ну. Вот что сооб­ща­ют об его име­ни.

2. Родил­ся Цице­рон на тре­тий день после ново­год­них календ³ — теперь в этот день вла­сти молят­ся и при­но­сят жерт­вы за бла­го­по­лу­чие гла­вы государ­ства. Гово­рят, что мать про­из­ве­ла его на свет лег­ко и без стра­да­ний. Кор­ми­ли­це его явил­ся при­зрак и воз­ве­стил, что она выкор­мит вели­кое бла­го для всех рим­лян. Все счи­та­ли это вздо­ром, сон­ным виде­ни­ем, но Цице­рон быст­ро дока­зал, что про­ро­че­ство было нелож­ным: едва вой­дя в школь­ный воз­раст, он так ярко забли­стал сво­им при­род­ным даром и при­об­рел такую сла­ву сре­ди това­ри­щей, что даже их отцы при­хо­ди­ли на заня­тия, желая соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми увидеть Цице­ро­на и убедить­ся в его без кон­ца вос­хва­ля­е­мой понят­ли­во­сти и спо­соб­но­стях к уче­нию, а иные, более гру­бые и неоте­сан­ные, воз­му­ща­лись, видя, как на ули­це их сыно­вья усту­па­ют ему сред­нее, самое почет­ное место. Гото­вый — как того и тре­бу­ет Пла­тон⁴ от любо­зна­тель­ной, истин­но фило­соф­ской нату­ры — со стра­стью впи­ты­вать вся­кую нау­ку, не пре­не­бре­гая ни еди­ным из видов зна­ния и обра­зо­ван­но­сти, осо­бен­но горя­чее вле­че­ние обна­ру­жи­вал Цице­рон к поэ­зии. Сохра­ни­лось еще дет­ское его сти­хотво­ре­ние «Главк Пон­тий­ский»⁵, напи­сан­ное тет­ра­мет­ра­ми. Впо­след­ст­вии он с боль­шим раз­но­об­ра­зи­ем и тон­ко­стью под­ви­зал­ся в этом искус­стве, и мно­гие счи­та­ли его не толь­ко пер­вым рим­ским ора­то­ром, но и луч­шим поэтом. Одна­ко ж ора­тор­ская сла­ва Цице­ро­на неру­ши­ма и поныне, хотя в крас­но­ре­чии про­изо­шли нема­лые пере­ме­ны, а поэ­ти­че­ская — по вине мно­гих вели­ких даро­ва­ний, явив­ших­ся после него, — забы­та и исчез­ла без следа.

3. Завер­шив школь­ные заня­тия, Цице­рон слу­шал ака­де­ми­ка Фило­на: сре­ди после­до­ва­те­лей Кли­то­ма­ха он боль­ше всех вну­шал рим­ля­нам вос­хи­ще­ние и любовь не толь­ко сво­им уче­ни­ем, но и нра­вом. Вме­сте с тем моло­дой чело­век вхо­дил в круг дру­зей Муция, вид­но­го государ­ст­вен­но­го мужа и одно­го из самых вли­я­тель­ных сена­то­ров, что при­нес­ло ему глу­бо­кие позна­ния в зако­нах. Неко­то­рое вре­мя слу­жил он и в вой­ске — под началь­ст­вом Сул­лы, в Мар­сий­скую вой­ну. Но затем, видя, что надви­га­ют­ся мяте­жи и усо­би­цы, а сле­дом за ними — неогра­ни­чен­ное еди­но­вла­стие, он обра­тил­ся к жиз­ни тихой и созер­ца­тель­ной, посто­ян­но бывал в обще­стве уче­ных гре­ков и усерд­но зани­мал­ся нау­ка­ми, до тех пор пока Сул­ла не вышел из борь­бы победи­те­лем и государ­ство, как каза­лось тогда, не обре­ло вновь неко­то­рой устой­чи­во­сти.

В это вре­мя воль­ноот­пу­щен­ник Сул­лы Хри­со­гон назна­чил к тор­гам име­ние одно­го чело­ве­ка, объ­яв­лен­но­го вне зако­на и уби­то­го, и сам же его купил все­го за две тыся­чи драхм. Рос­ций, сын и наслед­ник умер­ше­го, в него­до­ва­нии дока­зы­вал, что поме­стие сто­ит две­сти пять­де­сят талан­тов⁶, и тогда Сул­ла, обо­злен­ный этим раз­об­ла­че­ни­ем, через Хри­со­го­на обви­нил Рос­ция в отце­убий­стве и при­влек к суду. Никто не хотел ока­зать помощь юно­ше — все стра­ши­лись жесто­ко­сти Сул­лы, — и, видя себя в пол­ном оди­но­че­стве, он обра­тил­ся к Цице­ро­ну, кото­ро­му дру­зья гово­ри­ли, что более бле­стя­ще­го, более пре­крас­но­го слу­чая начать путь к сла­ве ему не пред­ста­вит­ся. Цице­рон взял на себя защи­ту и, к радост­но­му изум­ле­нию сограж­дан, дело выиг­рал, но, боясь мести Сул­лы, сра­зу же уехал в Гре­цию, рас­пу­стив слух, буд­то ему надо попра­вить здо­ро­вье. И в самом деле, он был на ред­кость тощ и по сла­бо­сти желуд­ка ел очень уме­рен­но, да и то лишь на ночь. Голос его, боль­шой и кра­си­вый, но рез­кий, еще не отде­лан­ный, в речах, тре­бо­вав­ших силы и стра­сти, посто­ян­но воз­вы­шал­ся настоль­ко, что это мог­ло ока­зать­ся небез­опас­ным для жиз­ни.

4. В Афи­нах Цице­рон слу­шал Антио­ха из Аска­ло­на, вос­хи­ща­ясь плав­но­стью и бла­го­зву­чи­ем его сло­га, но пере­мен, про­из­веден­ных им в осно­вах уче­ния⁷, не одоб­рял. Антиох в ту пору уже отсту­пил от так назы­вае­мой Новой Ака­де­мии, разо­шел­ся с направ­ле­ни­ем Кар­не­ада и, — то ли усту­пая досто­вер­но­сти вещей и чувств, то ли, как утвер­жда­ют неко­то­рые, не ладя и сопер­ни­чая с после­до­ва­те­ля­ми Кли­то­ма­ха и Фило­на, — в основ­ном разде­лял взгляды сто­и­ков. Цице­ро­на боль­ше при­вле­ка­ли воз­зре­ния про­тив­ни­ков Антио­ха, он учил­ся с огром­ным усер­ди­ем, наме­ре­ва­ясь, в слу­чае если все надеж­ды высту­пить на государ­ст­вен­ном попри­ще будут поте­ря­ны, пере­се­лить­ся в Афи­ны, забыть о фору­ме и о делах государ­ства и про­во­дить жизнь в покое, цели­ком отдав­шись фило­со­фии. Но когда он полу­чил изве­стие о смер­ти Сул­лы, — а к это­му вре­ме­ни и тело его, зака­лен­ное упраж­не­ни­я­ми, окреп­ло и поздо­ро­ве­ло, и голос, при­об­ре­тя отде­лан­ность, стал при­ят­ным для слу­ха, мощ­ным и, глав­ное, сораз­мер­ным телес­но­му его сло­же­нию, — а дру­зья из Рима при­ня­лись засы­пать его пись­ма­ми, убеж­дая вер­нуть­ся, и сам Антиох насто­я­тель­но сове­то­вал посвя­тить себя государ­ст­вен­ным делам, Цице­рон сно­ва взял­ся за крас­но­ре­чие, отта­чи­вая его, слов­но ору­жие, и про­буж­дая в себе спо­соб­но­сти, необ­хо­ди­мые в управ­ле­нии государ­ст­вом. Он ста­ра­тель­но работал и сам, и посе­щал зна­ме­ни­тых ора­то­ров, пред­при­няв ради это­го путе­ше­ст­вие в Азию и на Родос. Сре­ди азий­ских ора­то­ров он побы­вал у Ксе­нок­ла из Адра­мит­тия, Дио­ни­сия Маг­не­сий­ско­го и карий­ца Менип­па, а на Родо­се — у ора­то­ра Апол­ло­ния, сына Моло­на, и фило­со­фа Посидо­ния. Рас­ска­зы­ва­ют, что Апол­ло­ний, не знав­ший язы­ка рим­лян, попро­сил Цице­ро­на про­из­не­сти речь по-гре­че­ски. Тот охот­но согла­сил­ся, счи­тая, что так Апол­ло­ний смо­жет луч­ше ука­зать ему его изъ­я­ны. Когда он умолк, все при­сут­ст­ву­ю­щие были пора­же­ны и напе­ре­бой вос­хва­ля­ли ора­то­ра, лишь Апол­ло­ний и, слу­шая, ничем не выра­зил удо­воль­ст­вия, и после окон­ча­ния речи дол­го сидел, погру­жен­ный в какие-то тре­вож­ные думы. Нако­нец, заме­тив, что Цице­рон опе­ча­лен, он про­мол­вил: «Тебя, Цице­рон, я хва­лю и тво­им искус­ст­вом вос­хи­ща­юсь, но мне боль­но за Гре­цию, когда я вижу, как еди­нич­ные наши пре­иму­ще­ства и послед­няя гор­дость — обра­зо­ван­ность и крас­но­ре­чие — по тво­ей вине тоже ухо­дят к рим­ля­нам».

5. Цице­рон был полон луч­ших упо­ва­ний и толь­ко один не совсем бла­го­при­ят­ный ора­кул несколь­ко уме­рил его пыл. Он спра­ши­вал Дель­фий­ско­го бога, как ему достичь вели­кой сла­вы, и пифия в ответ пове­ле­ла ему руко­во­дить­ся в жиз­ни соб­ст­вен­ною при­ро­дой, а не сла­вою у тол­пы. Вер­нув­шись в Рим, Цице­рон пер­вое вре­мя дер­жал себя очень осто­рож­но и не спе­шил домо­гать­ся долж­но­стей, а пото­му не поль­зо­вал­ся ника­ким вли­я­ни­ем и часто слы­шал за спи­ною: «Грек!», «Уче­ный!» — самые обыч­ные и рас­про­стра­нен­ные сре­ди рим­ской чер­ни бран­ные сло­ва. Но так как по нату­ре он был често­лю­бив, а отец и дру­зья еще раз­жи­га­ли в нем это свой­ство, он стал высту­пать защит­ни­ком в суде и достиг пер­вен­ства не посте­пен­но, но сра­зу, стя­жав­ши гром­кую извест­ность и затмив всех, кто ни под­ви­зал­ся на фору­ме. Гово­рят, что в «игре»⁸ Цице­рон был слаб, — точ­но так же, как Демо­сфен, — и при­леж­но учил­ся у коми­че­ско­го акте­ра Рос­ция и у тра­ги­ка Эзопа. Про это­го Эзопа суще­ст­ву­ет рас­сказ, буд­то он играл одна­жды Атрея, разду­мы­ваю­ще­го, как ото­мстить Фие­сту, а мимо неожи­дан­но про­бе­жал какой-то при­служ­ник, и Эзоп в пол­ном исступ­ле­нии, не вла­дея собой, уда­рил его ски­пет­ром и уло­жил на месте. «Игра» была для Цице­ро­на одним из нема­ло­важ­ных средств, сооб­щаю­щих речи убеди­тель­ность. Он насме­хал­ся над ора­то­ра­ми, кото­рые гром­ко кри­чат, и гово­рил, что они по сво­ей немо­щи не в состо­я­нии обой­тись без кри­ка, как хро­мые без лоша­ди. Насмеш­ки и шут­ки подоб­но­го рода каза­лись изящ­ны­ми и вполне умест­ны­ми в суде, но Цице­рон зло­употреб­лял ими, и мно­гим это не нра­ви­лось, так что он про­слыл чело­ве­ком недоб­ро­го нра­ва.

6. Цице­рон был избран кве­сто­ром как раз в ту пору, когда в Риме не хва­та­ло хле­ба, и, полу­чив по жре­бию Сици­лию, спер­ва при­шел­ся не по душе сици­лий­цам, кото­рых застав­лял посы­лать про­до­воль­ст­вие в сто­ли­цу; затем, одна­ко, они узна­ли его рев­ност­ное отно­ше­ние к служ­бе, его спра­вед­ли­вость и мяг­кость и ока­за­ли ему такие поче­сти, каких нико­гда не ока­зы­ва­ли ни одно­му из пра­ви­те­лей. А когда мно­го знат­ных моло­дых рим­лян, слу­жив­ших в вой­ске, пред­ста­ли перед судом сици­лий­ско­го пре­то­ра — их обви­ня­ли в непо­ви­но­ве­нии началь­ни­кам и недо­стой­ном поведе­нии, — Цице­рон бле­стя­щей защи­ти­тель­ной речью спас обви­ня­е­мых. Гор­дый все­ми сво­и­ми успе­ха­ми Цице­рон воз­вра­щал­ся в Рим, и по пути, как он рас­ска­зы­ва­ет⁹, с ним про­изо­шел забав­ный слу­чай. В Кам­па­нии ему встре­тил­ся один вид­ный рим­ля­нин, кото­ро­го он счи­тал сво­им дру­гом, и Цице­рон, в уве­рен­но­сти, что Рим полон сла­вою его име­ни и дея­ний, спро­сил, как судят граж­дане об его поступ­ках. «Пого­ди-ка, Цице­рон, а где же ты был в послед­нее вре­мя?» — услы­хал он в ответ, и сра­зу же совер­шен­но пал духом, ибо понял, что мол­ва о нем поте­ря­лась в горо­де, слов­но кану­ла в без­бреж­ное море, так ниче­го и не при­ба­вив к преж­ней его извест­но­сти. Но затем, пораз­мыс­лив­ши и напом­нив себе, что борет­ся он за сла­ву, а сла­ва бес­ко­неч­на и дося­гае­мых пре­де­лов не веда­ет, — он силь­но уме­рил свои често­лю­би­вые при­тя­за­ния. Тем не менее страсть к похва­лам и слиш­ком горя­чая жаж­да сла­вы были при­су­щи ему до кон­ца и неред­ко рас­стра­и­ва­ли луч­шие его замыс­лы.

7. С жаром при­сту­пая к делам управ­ле­ния, он счи­тал недо­пу­сти­мым, что ремес­лен­ни­ки, поль­зу­ю­щи­е­ся без­душ­ны­ми оруди­я­ми и сна­стя­ми, твер­до зна­ют их назва­ние, употреб­ле­ние и над­ле­жа­щее место, а государ­ст­вен­ный муж, кото­ро­му для успеш­но­го испол­не­ния сво­его дол­га необ­хо­ди­мы помощь и служ­ба живых людей, иной раз лег­ко­мыс­лен­но пре­не­бре­га­ет зна­ком­ст­вом с сограж­да­на­ми. Сам он взял за пра­ви­ло не толь­ко запо­ми­нать име­на, но и ста­рал­ся выяс­нить, где кто живет, где вла­де­ет зем­лею, каки­ми окру­жен дру­зья­ми и соседя­ми. Поэто­му, про­ез­жая по любой из обла­стей Ита­лии, Цице­рон без труда мог назвать и пока­зать име­ния сво­их дру­зей.

Состо­я­ние Цице­ро­на было доволь­но скром­ным, — хотя и цели­ком покры­ва­ло его нуж­ды и рас­хо­ды, — и все же ни пла­ты ни подар­ков за свои выступ­ле­ния в суде он не брал¹⁰, вызы­вая вос­хи­ще­ние, кото­рое ста­ло все­об­щим после дела Верре­са. Веррес преж­де был намест­ни­ком Сици­лии и запят­нал себя мно­же­ст­вом бес­чест­ных поступ­ков, а затем сици­лий­цы при­влек­ли его к ответ­ст­вен­но­сти, и победу над ним Цице­рон одер­жал не речью, но ско­рее тем, что воз­дер­жал­ся от речи. Пре­то­ры, покро­ви­тель­ст­вуя Верре­су, бес­чис­лен­ны­ми отсроч­ка­ми и пере­но­са­ми оття­ну­ли раз­би­ра­тель­ство до послед­не­го дня, а так как было ясно, что днев­но­го сро­ка для речей не хва­тит, и, ста­ло быть, суд завер­шить­ся не смо­жет, Цице­рон под­нял­ся, объ­явил, что в речах нет нуж­ды, а затем, пред­ста­вив и допро­сив свиде­те­лей, про­сил судей голо­со­вать. Тем не менее сохра­ни­лось нема­ло ост­рых сло­ве­чек, ска­зан­ных Цице­ро­ном по ходу это­го дела. «Верре­сом» [ver­res] рим­ляне назы­ва­ют холо­ще­но­го боро­ва. И вот, когда какой-то воль­ноот­пу­щен­ник, по име­ни Цеци­лий, кото­ро­го упре­ка­ли в при­вер­жен­но­сти к иудей­ской рели­гии, пытал­ся отстра­нить сици­лий­цев от обви­не­ния и высту­пить про­тив Верре­са сам¹¹, Цице­рон ска­зал ему: «Какое дело иудею до сви­ни­ны?» У Верре­са был сын-под­ро­сток, про кото­ро­го гово­ри­ли, буд­то он пло­хо обе­ре­га­ет свою юную кра­соту, и в ответ на брань Верре­са, кри­чав­ше­го, что Цице­рон раз­врат­ник, послед­ний заме­тил: «Сыно­вей будешь бра­нить у себя дома». Ора­тор Гор­тен­зий откры­то защи­щать Верре­са не решил­ся, но дал согла­сие участ­во­вать в оцен­ке убыт­ков и в воз­на­граж­де­ние полу­чил сло­но­вой кости сфинк­са. Цице­рон бро­сил Гор­тен­зию какой-то намек и, когда тот отве­тил, что не уме­ет отга­ды­вать загад­ки, вос­клик­нул: «Как же, ведь у тебя дома сфинкс!»

8. После осуж­де­ния Верре­са Цице­рон потре­бо­вал воз­ме­ще­ния убыт­ков в сум­ме семи­сот пяти­де­ся­ти тысяч драхм. Вра­ги рас­пус­ка­ли слу­хи, буд­то его под­ку­пи­ли и он пре­умень­шил раз­ме­ры ущер­ба, одна­ко бла­го­дар­ные^[1] сици­лий­цы в год, когда он был эди­лом, нес­ли и посы­ла­ли ему пода­рок за подар­ком, из кото­рых сам он не вос­поль­зо­вал­ся ничем, но бла­го­да­ря щед­ро­сти сво­их под­за­щит­ных сни­зил цены на про­до­воль­ст­вие.

У него было хоро­шее поме­стье близ Арпи­на и два неболь­ших име­ния, одно под­ле Неа­по­ля, дру­гое око­ло Пом­пей. Кро­ме того в при­да­ное за сво­ей супру­гой Терен­ци­ей он взял сто два­дцать тысяч драхм и еще девя­но­сто тысяч полу­чил от кого-то по заве­ща­нию. На эти сред­ства он жил и широ­ко и, вме­сте с тем, воз­держ­но, окру­жив себя уче­ны­ми гре­ка­ми и рим­ля­на­ми, и ред­ко когда ложил­ся к сто­лу до захо­да солн­ца — не столь­ко за недо­су­гом, сколь­ко по нездо­ро­вью, опа­са­ясь за свой желудок. Он и вооб­ще необы­чай­но стро­го следил за собою, и ни в рас­ти­ра­ни­ях, ни в про­гул­ках нико­гда не пре­сту­пал назна­чен­ной вра­чом меры. Таким обра­зом он укреп­лял свое тело, делая его невос­при­им­чи­вым к болез­ням и спо­соб­ным выдер­жи­вать мно­го­чис­лен­ные труды и оже­сто­чен­ную борь­бу.

Отцов­ский дом он усту­пил бра­ту, а сам посе­лил­ся у Пала­ти­на, чтобы не обре­ме­нять дале­ки­ми хож­де­ни­я­ми тех, кто желал засвиде­тель­ст­во­вать ему свою пре­дан­ность, ибо к две­рям его что ни день явля­лось не мень­ше наро­ду, чем к Крас­су или Пом­пею, кото­рых тогда чти­ли как нико­го в Риме, пер­во­го — за богат­ство, вто­ро­го — за огром­ное вли­я­ние в вой­ске. Да и сам Пом­пей ока­зы­вал Цице­ро­ну зна­ки ува­же­ния, и дея­тель­ность Цице­ро­на во мно­гом спо­соб­ст­во­ва­ла росту его сла­вы и могу­ще­ства.

9. Долж­но­сти пре­то­ра Цице­рон искал вме­сте со мно­ги­ми зна­чи­тель­ны­ми людь­ми и все же был избран пер­вым¹². По обще­му мне­нию, он был без­уко­риз­нен­ным и очень уме­лым судьею. Сре­ди про­чих, как сооб­ща­ют, он раз­би­рал дело Лици­ния Мак­ра, обви­няв­ше­го­ся в каз­но­крад­стве. Лици­ний, и сам по себе дале­ко не послед­ний в Риме чело­век, и к тому же поль­зо­вав­ший­ся под­держ­кою Крас­са, твер­до пола­гал­ся на соб­ст­вен­ную силу и усер­дие дру­зей, а пото­му, когда судьи еще толь­ко пода­ва­ли голо­са, отпра­вил­ся домой, поспеш­но постриг­ся, надел, слов­но бы уже оправ­дан­ный, белую тогу, и пошел было обрат­но на форум, но у две­рей дома его встре­тил Красс и сооб­щил, что он осуж­ден еди­но­глас­но. Лици­ний вер­нул­ся к себе, лег в постель и умер. Этот слу­чай при­нес новую сла­ву Цице­ро­ну, выпол­нив­ше­му свой долг с таким усер­ди­ем и стро­го­стью.

Одна­жды Вати­ний, отли­чав­ший­ся в судеб­ных речах неко­то­рой дер­зо­стью и неува­же­ни­ем к вла­стям, при­шел к Цице­ро­ну и о чем-то его про­сил и, когда тот не отве­тил согла­си­ем сра­зу же, но доволь­но дол­го разду­мы­вал, ска­зал, что, будь он пре­то­ром, он бы в таком деле не коле­бал­ся. Тогда Цице­рон, взгля­нув на его шею с раздув­шим­ся зобом, про­мол­вил: «Да, но ведь у меня не такая тол­стая шея»¹³.

Цице­ро­ну оста­ва­лось все­го два или три дня до выхо­да из долж­но­сти, когда кто-то подал ему жало­бу на Мани­лия, обви­няя его в хище­ни­ях. К это­му Мани­лию народ отно­сил­ся с бла­го­склон­но­стью и горя­чим сочув­ст­ви­ем, в уве­рен­но­сти, что его пре­сле­ду­ют из-за Пом­пея: они были дру­зья­ми. Мани­лий про­сил отсроч­ки, но Цице­рон дал ему все­го один, сле­дую­щий день. Народ был воз­му­щен, пото­му что как пра­ви­ло пре­то­ры дава­ли обви­ня­е­мым по мень­шей мере десять дней. Народ­ные три­бу­ны при­ве­ли Цице­ро­на на ора­тор­ское воз­вы­ше­ние и заяви­ли, что он посту­па­ет недоб­ро­со­вест­но, одна­ко Цице­рон, попро­сив сло­ва, объ­яс­нил, что все­гда бывал снис­хо­ди­те­лен и мягок с ответ­чи­ка­ми — насколь­ко, разу­ме­ет­ся, поз­во­ля­ли зако­ны, — а пото­му счи­тал неспра­вед­ли­вым лишить Мани­лия тако­го пре­иму­ще­ства и умыш­лен­но отвел для раз­би­ра­тель­ства тот един­ст­вен­ный день, на кото­рый еще рас­про­стра­ня­ет­ся его власть пре­то­ра: оста­вить дело дру­го­му судье отнюдь не озна­ча­ло бы жела­ния помочь. Эти сло­ва вызва­ли в чув­ствах наро­да мгно­вен­ную пере­ме­ну. Все шум­но вос­хва­ля­ли Цице­ро­на и про­си­ли его взять на себя защи­ту Мани­лия. Тот охот­но согла­сил­ся (глав­ным обра­зом — в уго­ду Пом­пею, кото­ро­го тогда не было в Риме) и, сно­ва высту­пив перед наро­дом, ска­зал речь¹⁴, пол­ную горя­чих напа­док на при­вер­жен­цев оли­гар­хии и завист­ни­ков Пом­пея.

10. И все же кон­суль­ской долж­но­стью он был обя­зан сто­рон­ни­кам ари­сто­кра­тии не мень­ше, неже­ли наро­ду. Обе сто­ро­ны ока­за­ли ему под­держ­ку ради бла­га государ­ства и вот по какой при­чине. Нов­ше­ства, вне­сен­ные Сул­лою в государ­ст­вен­ное устрой­ство, вна­ча­ле пред­став­ля­лись неле­пы­ми и даже чудо­вищ­ны­ми, но к тому вре­ме­ни уже сде­ла­лись при­выч­ны­ми и при­об­ре­ли в гла­зах наро­да нема­лые досто­ин­ства. Но были люди, кото­рые, пре­сле­дуя цели сугу­бо свое­ко­рыст­ные, стре­ми­лись потря­сти и пере­ме­нить суще­ст­ву­ю­щий порядок вещей, пока — как они рас­суж­да­ли — Пом­пей еще вою­ет с царя­ми Пон­тий­ским и Армян­ским, а в Риме нет ника­кой силы, спо­соб­ной ока­зать про­ти­во­дей­ст­вие тем, кто жаж­дет пере­во­рота. Во гла­ве их сто­ял Луций Кати­ли­на, чело­век дерз­ких и широ­ких замыс­лов и ковар­но­го нра­ва. Не гово­ря уже о дру­гих круп­ных пре­ступ­ле­ни­ях, его обви­ня­ли в том, что он лишил дев­ства соб­ст­вен­ную дочь и убил род­но­го бра­та; из стра­ха перед карою за вто­рое из этих зло­де­я­ний он уго­во­рил Сул­лу¹⁵ вклю­чить уби­то­го в спи­сок осуж­ден­ных на смерть, слов­но тот был еще жив. Поста­вив его над собою вожа­ком, зло­деи покля­лись друг дру­гу в вер­но­сти, а в довер­ше­ние всех клятв зако­ло­ли в жерт­ву чело­ве­ка и каж­дый отведал его мяса. Кати­ли­на раз­вра­тил нема­лую часть рим­ской моло­де­жи, посто­ян­но достав­ляя юно­шам все­воз­мож­ные удо­воль­ст­вия, устра­и­вая попой­ки, сво­дя их с жен­щи­на­ми и щед­ро снаб­жая день­га­ми на рас­хо­ды. К мяте­жу была гото­ва вся Этру­рия и мно­гие обла­сти Пре­даль­пий­ской Гал­лии. Впро­чем, на гра­ни пере­во­рота нахо­дил­ся и Рим — из-за иму­ще­ст­вен­но­го нера­вен­ства: самые знат­ные и высо­кие семьи разо­ри­лись, издер­жав все на теат­раль­ные игры, уго­ще­ния, построй­ки и често­лю­би­вые замыс­лы, и богат­ства стек­лись в руки людей низ­ко­го про­ис­хож­де­ния и обра­за мыс­лей, так что любой смель­чак лег­ким толч­ком мог опро­ки­нуть государ­ство, уже разъ­еден­ное неду­гом изнут­ри.

11. Тем не менее Кати­ли­на хотел обес­пе­чить себе надеж­ную исход­ную пози­цию и пото­му стал домо­гать­ся кон­суль­ства. Он тешил себя надеж­дою, что в това­ри­щи по долж­но­сти полу­чит Гая Анто­ния, кото­рый сам не был спо­со­бен напра­вить дела ни в луч­шую ни в худ­шую сто­ро­ну, но под чужим води­тель­ст­вом уве­ли­чил бы силу вождя. Отчет­ли­во это пред­видя, почти все луч­шие граж­дане ока­зы­ва­ли под­держ­ку Цице­ро­ну, а так как и народ встре­тил его иска­ния с пол­ной бла­го­склон­но­стью, Кати­ли­на потер­пел неуда­чу, избра­ны же были Цице­рон и Гай Анто­ний, несмот­ря на то что сре­ди всех соис­ка­те­лей один лишь Цице­рон был сыном всад­ни­ка, а не сена­то­ра.

12. Замыс­лы Кати­ли­ны оста­ва­лись пока скры­ты­ми, и все же кон­суль­ство Цице­ро­на нача­лось с тяже­лых — хотя еще толь­ко пред­ва­ри­тель­ных — схва­ток. Во-пер­вых, те, кому зако­ны Сул­лы¹⁶ закры­ва­ли путь к управ­ле­нию государ­ст­вом (а такие люди были и мно­го­чис­лен­ны, и не бес­силь­ны), при­тя­за­ли тем не менее на выс­шие долж­но­сти; они заис­ки­ва­ли у наро­да и осы­па­ли тиран­нию Сул­лы обви­не­ни­я­ми, и вер­ны­ми и спра­вед­ли­вы­ми, но до край­но­сти несвоевре­мен­ны­ми — коле­бав­ши­ми осно­вы суще­ст­ву­ю­ще­го поряд­ка. Во-вто­рых, народ­ные три­бу­ны¹⁷, пре­сле­дуя те же цели, пред­ла­га­ли избрать десять чело­век, наде­лить их неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми и под­чи­нить их вла­сти Ита­лию, Сирию и все недав­но при­со­еди­нен­ные Пом­пе­ем зем­ли, пре­до­ста­вив этим деся­ти пра­во пус­кать в про­да­жу обще­ст­вен­ные иму­ще­ства, при­вле­кать к суду и отправ­лять в изгна­ние всех, кого они сочтут нуж­ным, выво­дить коло­нии, тре­бо­вать день­ги из каз­на­чей­ства, содер­жать вой­ска, — сколь­ко бы ни потре­бо­ва­лось, — и про­из­во­дить новые набо­ры. Имен­но поэто­му мно­гие вид­ные люди сочув­ст­во­ва­ли пред­ло­же­нию три­бу­нов, а боль­ше всех — Анто­ний, това­рищ Цице­ро­на по кон­суль­ству, рас­счи­ты­вав­ший вой­ти в чис­ло деся­ти. Пред­по­ла­га­ли, что он осве­дом­лен и о заго­вор­щи­че­ских пла­нах Кати­ли­ны, но, обре­ме­нен­ный огром­ны­ми дол­га­ми, мол­чит; послед­нее обсто­я­тель­ство вну­ша­ло луч­шим граж­да­нам осо­бен­но силь­ный страх. Преж­де все­го, Цице­рон счи­тал необ­хо­ди­мым убла­готво­рить это­го чело­ве­ка и дал ему в управ­ле­ние Македо­нию, сам одно­вре­мен­но отка­зав­шись от Гал­лии, и этим бла­го­де­я­ни­ем заста­вил Анто­ния, слов­но наем­но­го акте­ра, играть при себе вто­рую роль на бла­го и во спа­се­ние государ­ства. При­брав­ши Анто­ния к рукам, Цице­рон тем реши­тель­нее дви­нул­ся в наступ­ле­ние на тех, кто леле­ял мысль о пере­во­ро­те. В сена­те он про­из­нес речь про­тив ново­го зако­но­про­ек­та и так испу­гал его соста­ви­те­лей, что они не посме­ли воз­ра­зить ему ни еди­ным сло­вом. Когда же они взя­лись за дело сыз­но­ва и, при­гото­вив­шись к борь­бе, вызва­ли кон­су­лов в Собра­ние, Цице­рон, нима­ло не оро­бев и не рас­те­ряв­шись, пред­ло­жил всем сена­то­рам сле­до­вать за собою, появил­ся во гла­ве сена­та перед наро­дом и не толь­ко про­ва­лил зако­но­про­ект, но и при­нудил три­бу­нов отка­зать­ся от всех про­чих пла­нов — до такой сте­пе­ни пода­ви­ло их его крас­но­ре­чие.

13. Цице­рон, как никто дру­гой, пока­зал рим­ля­нам, сколь­ко сла­до­сти сооб­ща­ет крас­но­ре­чие пре­крас­но­му, научил их, что спра­вед­ли­вое неодо­ли­мо, если выра­же­но вер­ны­ми и точ­ны­ми сло­ва­ми, и что разум­но­му государ­ст­вен­но­му мужу в поступ­ках сво­их над­ле­жит неиз­мен­но пред­по­чи­тать пре­крас­ное уте­ши­тель­но­му, но в речах — вну­шать полез­ные мыс­ли, не при­чи­няя боли. Сколь­ко пле­ня­ю­ще­го оча­ро­ва­ния было в соб­ст­вен­ных речах Цице­ро­на, пока­зы­ва­ет одно неболь­шое про­ис­ше­ст­вие, слу­чив­ше­е­ся в его кон­суль­ство. Преж­де всад­ни­ки сиде­ли в теат­рах впе­ре­меш­ку с наро­дом, где при­дет­ся, и пер­вым, кто, в знак ува­же­ния к это­му сосло­вию, отде­лил их от про­чих граж­дан, был пре­тор Марк Отон, назна­чив­ший всад­ни­кам осо­бые места, кото­рые они удер­жи­ва­ют за собою и по сей день. Народ увидел в этом пря­мую для себя обиду и, когда Отон появил­ся в теат­ре, встре­тил его сви­стом, всад­ни­ки же, напро­тив, при­ня­лись руко­плес­кать пре­то­ру. Народ засви­стал еще силь­нее, но и всад­ни­ки руко­плес­ка­ли все гром­че. Нако­нец, посы­па­лись вза­им­ные оскорб­ле­ния, и весь театр был охва­чен бес­по­ряд­ком. Тут при­шел Цице­рон, вызвал народ из теат­ра, собрал его у хра­ма Бел­ло­ны, и, выслу­шав уко­ры и уве­ща­ния кон­су­ла, все вер­ну­лись в театр и с вос­тор­гом руко­плес­ка­ли Ото­ну, состя­за­ясь с всад­ни­ка­ми в изъ­яв­ле­нии луч­ших к нему чувств.

14. Заго­вор­щи­ки были спер­ва не на шут­ку испу­га­ны, но затем успо­ко­и­лись, обо­д­ри­лись и сно­ва ста­ли устра­и­вать сбо­ри­ща, при­зы­вая друг дру­га сме­лее брать­ся за дело, пока нет Пом­пея, кото­рый, как шел слух, уже пустил­ся в обрат­ный путь вме­сте с вой­ском. Горя­чее дру­гих под­стре­ка­ли Кати­ли­ну к выступ­ле­нию быв­шие вои­ны Сул­лы. Они осе­ли по всей стране, одна­ко глав­ная их часть, и к тому же самые воин­ст­вен­ные, были рас­сы­па­ны по этрус­ским горо­дам, и теперь эти люди сно­ва меч­та­ли о гра­бе­жах и рас­хи­ще­нии богатств, кото­рые слов­но бы сами про­си­лись им в руки. Во гла­ве с Ман­ли­ем, пре­крас­но вое­вав­шим в свое вре­мя под началь­ст­вом Сул­лы, они при­мкну­ли к Кати­лине и яви­лись в Рим, чтобы ока­зать ему под­держ­ку на выбо­рах: Кати­ли­на сно­ва домо­гал­ся кон­суль­ства и замыш­лял убить Цице­ро­на, воз­будив сму­ту при пода­че голо­сов. Каза­лось, что само боже­ство воз­ве­ща­ло о про­ис­хо­див­ших в те дни собы­ти­ях коле­ба­ни­ем зем­ли, уда­ра­ми мол­ний и все­воз­мож­ны­ми виде­ни­я­ми. Что же каса­ет­ся свиде­тельств, посту­пав­ших от раз­лич­ных людей, то, хотя они и отли­ча­лись надеж­но­стью, все же их было недо­ста­точ­но, чтобы изоб­ли­чить тако­го знат­но­го и могу­ще­ст­вен­но­го чело­ве­ка, как Кати­ли­на. Поэто­му Цице­рон отло­жил выбо­ры, вызвал Кати­ли­ну в сенат и спро­сил его, что дума­ет он сам о нося­щих­ся повсюду слу­хах. Тогда Кати­ли­на, уве­рен­ный, что и в сена­те мно­гие с нетер­пе­ни­ем ждут пере­во­рота, и, вме­сте с тем, желая блес­нуть перед сво­и­ми сообщ­ни­ка­ми, дал ответ поис­ти­не безум­ный: «Что пло­хо­го или ужас­но­го в моих дей­ст­ви­ях, — ска­зал он, — если, видя перед собою два тела — одно тощее и совсем зачах­шее, но с голо­вою, а дру­гое без­го­ло­вое, но могу­чее и огром­ное, — я при­став­ляю вто­ро­му голо­ву?» Услы­хав этот про­зрач­ный намек на сенат и народ, Цице­рон испу­гал­ся еще силь­нее и при­шел на Поле, надев­ши пан­цирь, в окру­же­нии всех вли­я­тель­ных граж­дан и целой тол­пы моло­дых людей, кото­рые сопро­вож­да­ли его от само­го дома. Умыш­лен­но спу­стив­ши с плеч туни­ку, он выстав­лял свой пан­цирь напо­каз, чтобы всех опо­ве­стить об опас­но­сти, кото­рая ему угро­жа­ет. Народ него­до­вал и обсту­пал Цице­ро­на тес­ным коль­цом. Кон­чи­лось дело тем, что Кати­ли­на сно­ва потер­пел пора­же­ние, а кон­су­ла­ми были избра­ны Силан и Муре­на.

15. Немно­го спу­стя, когда при­вер­жен­цы Кати­ли­ны в Этру­рии уже соби­ра­лись в отряды и день, назна­чен­ный для выступ­ле­ния, бли­зил­ся, к дому Цице­ро­на сре­ди ночи при­шли трое пер­вых и самых вли­я­тель­ных в Риме людей — Марк Красс, Марк Мар­целл и Метелл Сци­пи­он. Посту­чав­шись у две­рей, они веле­ли при­врат­ни­ку раз­будить хозя­и­на и доло­жить ему о них. Дело было вот в чем. После обеда при­врат­ник Крас­са подал ему пись­ма, достав­лен­ные каким-то неиз­вест­ным. Все они пред­на­зна­ча­лись раз­ным лицам, и лишь одно, никем не под­пи­сан­ное, само­му Крас­су. Его толь­ко одно Красс и про­чел и, так как пись­мо изве­ща­ло, что Кати­ли­на гото­вит страш­ную рез­ню, и сове­то­ва­ло тай­но поки­нуть город, не стал вскры­вать осталь­ных, но тут же бро­сил­ся к Цице­ро­ну — в ужа­се перед гряду­щим бед­ст­ви­ем и, вме­сте с тем, желая очи­стить себя от обви­не­ний, кото­рые пада­ли на него из-за друж­бы с Кати­ли­ной. Посо­ве­то­вав­шись с ноч­ны­ми посе­ти­те­ля­ми, Цице­рон на рас­све­те созвал сенат и, раздав при­не­сен­ные с собою пись­ма тем, кому они были направ­ле­ны, велел про­честь вслух. Все оди­на­ко­во изве­ща­ли о зло­дей­ском умыс­ле Кати­ли­ны. Когда же быв­ший пре­тор Квинт Аррий сооб­щил об отрядах в Этру­рии и при­шло изве­стие, что Ман­лий с боль­шою шай­кою бро­дит окрест этрус­ских горо­дов, каж­дый миг ожи­дая ново­стей из Рима, сенат при­нял поста­нов­ле­ние вве­рить государ­ство охране кон­су­лов¹⁸, чтобы те обе­ре­га­ли его, при­ни­мая любые меры, какие сочтут нуж­ны­ми. На такой шаг сенат решал­ся лишь в ред­ких слу­ча­ях, перед лицом край­ней опас­но­сти.

16. Полу­чив такие пол­но­мо­чия, Цице­рон дела за пре­де­ла­ми Рима дове­рил Квин­ту Метел­лу, а на себя при­нял заботы о самом горо­де и что ни день появ­лял­ся на людях под такой силь­ной охра­ною, что, когда при­хо­дил на форум, зна­чи­тель­ная часть пло­ща­ди ока­зы­ва­лась запол­нен­ной его про­во­жа­ты­ми. Мед­лить доль­ше у Кати­ли­ны недо­ста­ло твер­до­сти, и он решил бежать к Ман­лию, Мар­цию же и Цете­гу при­ка­зал, взяв мечи, про­ник­нуть на заре к Цице­ро­ну, — под тем пред­ло­гом, что они хотят при­вет­ст­во­вать кон­су­ла, — а затем набро­сить­ся на него и убить. Это откры­ла Цице­ро­ну одна знат­ная жен­щи­на, по име­ни Фуль­вия¹⁹, посту­чав­шись к нему ночью с насто­я­тель­ным сове­том осте­ре­гать­ся Цете­га и его това­ри­щей. А те при­шли ран­ним утром и, когда их не впу­сти­ли, под­ня­ли воз­му­щен­ный крик у две­рей, чем укре­пи­ли падав­шие на них подо­зре­ния. Цице­рон созвал сенат в хра­ме Юпи­те­ра Оста­нав­ли­ваю­ще­го, кото­ро­го рим­ляне зовут Ста­то­ром [Sta­tor]; этот храм воз­двиг­нут в нача­ле Свя­щен­ной ули­цы, у подъ­ема на Пала­тин. Вме­сте с осталь­ны­ми туда явил­ся и Кати­ли­на, кото­рый был наме­рен оправ­ды­вать­ся, и ни один из сена­то­ров не поже­лал сидеть с ним рядом — все пере­се­ли на дру­гие ска­мьи. Он начал было гово­рить, но его то и дело пре­ры­ва­ли воз­му­щен­ным кри­ком. В кон­це кон­цов, под­нял­ся Цице­рон и при­ка­зал Кати­лине поки­нуть город. «Я дей­ст­вую сло­вом, — ска­зал он, — ты — силою ору­жия, а это зна­чит, что меж­ду нами долж­на встать город­ская сте­на»²⁰. Кати­ли­на с тре­мя­ста­ми воору­жен­ных тело­хра­ни­те­лей немед­лен­но ушел из Рима, окру­жил себя, слов­но долж­ност­ное лицо, сви­тою лик­то­ров с роз­га­ми и топо­ра­ми, под­нял воен­ные зна­ме­на и дви­нул­ся к Ман­лию. Во гла­ве два­дца­ти тысяч мятеж­ни­ков он при­нял­ся обхо­дить горо­да, скло­няя их к вос­ста­нию. Это озна­ча­ло откры­тую вой­ну, и Анто­ний с вой­ском высту­пил в Этру­рию.

17. Тех совра­щен­ных Кати­ли­ною граж­дан, кото­рые оста­ва­лись в Риме, соби­рал и убеж­дал их не падать духом Кор­не­лий Лен­тул, по про­зви­щу Сура, чело­век высо­ко­го про­ис­хож­де­ния, но дур­ной жиз­ни, изгнан­ный из сена­та за бес­пут­ство и теперь вто­рич­но испол­няв­ший долж­ность пре­то­ра, как при­ня­то у рим­лян, когда они хотят вер­нуть себе утра­чен­ное сена­тор­ское досто­ин­ство. Рас­ска­зы­ва­ют, что про­зви­ще «Сура» он при­об­рел вот по како­му пово­ду. Во вре­мя Сул­лы он был кве­сто­ром и про­мотал мно­го казен­ных денег. Сул­ла раз­гне­вал­ся и в сена­те потре­бо­вал у него отче­та. Лен­тул вышел впе­ред, с видом пре­зри­тель­ным и без­раз­лич­ным, и объ­явил, что отче­та не даст, но готов пока­зать голень, — так дела­ют маль­чиш­ки, когда, играя в мяч, про­мах­нут­ся. С тех пор его про­зва­ли Сурой: у рим­лян это сло­во [su­ra] обо­зна­ча­ет голень. В дру­гой раз, когда Лен­тул попал под суд и, под­ку­пив­ши часть судей, был оправ­дан все­го дву­мя голо­са­ми, он жало­вал­ся, что вышла бес­по­лез­ная тра­та — ему, дескать, было бы доста­точ­но и боль­шин­ства в один голос. Это­го чело­ве­ка, отча­ян­но­го от при­ро­ды и рас­па­лен­но­го под­стре­ка­тель­ства­ми Кати­ли­ны, окон­ча­тель­но осле­пи­ли пусты­ми надеж­да­ми лже­га­да­те­ли и шар­ла­та­ны, твер­дя ему вымыш­лен­ные про­ри­ца­ния и ора­ку­лы, буд­то бы почерп­ну­тые из Сивил­ли­ных книг и гла­ся­щие, что трем Кор­не­ли­ям назна­че­но судь­бою без­раздель­но власт­во­вать в Риме и над дву­мя — Цин­ною и Сул­лой — пред­ре­чен­ное уже сбы­лось, тре­тий же и послед­ний — он сам: боже­ство гото­во облечь его еди­но­вла­сти­ем, и нуж­но, не разду­мы­вая, при­нять дар богов, а не губить счаст­ли­во­го слу­чая про­мед­ле­ни­ем по при­ме­ру Кати­ли­ны.

18. А замыш­лял Лен­тул дело не малое и не про­стое. Он решил пере­бить весь сенат и сколь­ко удаст­ся из осталь­ных граж­дан, а самый город спа­лить дотла и не щадить нико­го, кро­ме детей Пом­пея, кото­рых сле­до­ва­ло похи­тить и дер­жать залож­ни­ка­ми, чтобы потом добить­ся мира с Пом­пе­ем, ибо ходил упор­ный и надеж­ный слух, что он воз­вра­ща­ет­ся из сво­его вели­ко­го похо­да. Для выступ­ле­ния была назна­че­на одна из ночей Сатур­на­лий²¹, и заго­вор­щи­ки нес­ли к Цете­гу и пря­та­ли у него в доме мечи, пак­лю и серу. Выбра­ли сто чело­век и, разде­лив на столь­ко же частей Рим, каж­до­му назна­чи­ли осо­бую часть, чтобы город запы­лал сра­зу со всех кон­цов. Дру­гие долж­ны были заку­по­рить водо­про­во­ды и уби­вать тех, кто попы­та­ет­ся достать воды.

В эту самую пору в Риме слу­чай­но нахо­ди­лись два посла пле­ме­ни алло­бро­гов²², кото­рое тогда осо­бен­но стра­да­ло от рим­ско­го вла­ды­че­ства и без­мер­но им тяго­ти­лось. Счи­тая, что, вос­поль­зо­вав­шись их помо­щью, мож­но воз­му­тить Гал­лию, Лен­тул вовлек обо­их в заго­вор и дал им пись­ма к их сена­ту и к Кати­лине. Сена­ту алло­бро­гов он обе­щал осво­бож­де­ние, а Кати­лине сове­то­вал объ­явить волю рабам и дви­гать­ся на Рим. Одно­вре­мен­но с алло­бро­га­ми пись­ма к Кати­лине повез некий Тит, родом из Крото­на. Но про­тив этих людей, таких нена­деж­ных и опро­мет­чи­вых, дер­жав­ших совет боль­шей частью за вином и в при­сут­ст­вии жен­щин, были неустан­ные труды, трез­вый рас­чет и ред­кост­ный ум Цице­ро­на. Мно­гие вме­сте с ним высле­жи­ва­ли заго­вор­щи­ков и зор­ко наблюда­ли за всем про­ис­хо­див­шим, мно­гие при­со­еди­ни­лись к заго­во­ру лишь для вида, а на самом деле заслу­жи­ва­ли пол­но­го дове­рия и тай­но сно­си­лись с кон­су­лом, кото­рый таким обра­зом узнал о сове­ща­ни­ях с чуже­зем­ца­ми. Устро­ив заса­ду, он захва­тил ночью кротон­ца с пись­ма­ми, чему испод­воль содей­ст­во­ва­ли и сами алло­бро­ги.

19. На рас­све­те Цице­рон собрал сена­то­ров в хра­ме Согла­сия, про­чи­тал захва­чен­ные пись­ма и пре­до­ста­вил сло­во изоб­ли­чи­те­лям. Сре­ди них был Юний Силан, заявив­ший, что зна­ет людей, кото­рые соб­ст­вен­ны­ми уша­ми слы­ша­ли сло­ва Цете­га, что гото­вит­ся убий­ство трех кон­су­лов²³ и четы­рех пре­то­ров. Подоб­ное же сооб­ще­ние сде­лал и быв­ший кон­сул Пизон. Один из пре­то­ров, Гай Суль­пи­ций, отпра­вил­ся к Цете­гу домой и обна­ру­жил там груды дро­ти­ков и пан­ци­рей и несмет­ное чис­ло толь­ко что наво­ст­рен­ных мечей и кин­жа­лов. В кон­це кон­цов, Лен­тул был пол­но­стью изоб­ли­чен пока­за­ни­я­ми кротон­ца, кото­ро­му сенат за это обе­щал непри­кос­но­вен­ность. Он сло­жил с себя власть (мы уже гово­ри­ли, что в том году Лен­тул испол­нял долж­ность пре­то­ра), тут же, не выхо­дя из курии, сме­нил тогу²⁴ с пур­пур­ной кай­мой на одеж­ду, при­ли­че­ст­ву­ю­щую новым его обсто­я­тель­ствам, и вме­сте с сообщ­ни­ка­ми был пере­дан пре­то­рам для содер­жа­ния под стра­жею, но без оков.

Уже смерк­лось, перед хра­мом, где заседал сенат, жда­ла тол­па. Появив­шись перед нею, Цице­рон рас­ска­зал граж­да­нам²⁵ о собы­ти­ях это­го дня, а затем народ про­во­дил его в дом кого-то из дру­зей, жив­ше­го по сосед­ству, ибо соб­ст­вен­ный его дом нахо­дил­ся в рас­по­ря­же­нии жен­щин, справ­ляв­ших тай­ные свя­щен­но­дей­ст­вия в честь боги­ни, кото­рую рим­ляне зовут Доб­рою, а гре­ки Жен­скою. Тор­же­ст­вен­ные жерт­вы ей при­но­сят­ся еже­год­но в доме кон­су­ла его супру­гою или мате­рью при уча­стии дев-веста­лок. Итак, Цице­рон при­шел к соседу и, в окру­же­нии очень немно­гих, стал разду­мы­вать, как посту­пить со зло­умыш­лен­ни­ка­ми. При­ме­нять самое стро­гое нака­за­ние, кото­ро­го заслу­жи­ва­ли такие про­ступ­ки, он очень не хотел, преж­де все­го, по мяг­ко­сти харак­те­ра, а затем и опа­са­ясь тол­ков, буд­то он зло­употреб­ля­ет вла­стью и обхо­дит­ся слиш­ком суро­во с людь­ми из пер­вых в Риме домов, обла­даю­щи­ми, вдо­ба­вок, вли­я­тель­ны­ми дру­зья­ми. Посту­пить же с ними не так кру­то он про­сто боял­ся, зная, что ничем, кро­ме каз­ни, их не сми­рить и что, остав­шись в живых, они к дав­ней под­ло­сти при­со­еди­нят еще новую зло­бу и не оста­но­вят­ся ни пред каким, самым отча­ян­ным пре­ступ­ле­ни­ем. Да и сам он в этом слу­чае пред­стал бы перед наро­дом без­воль­ным тру­сом, тем более что сла­вою храб­ре­ца вооб­ще нико­гда не поль­зо­вал­ся.

20. Меж тем как Цице­рон не знал, на что решить­ся, жен­щи­нам, при­но­сив­шим жерт­ву богине, яви­лось уди­ви­тель­ное зна­ме­ние. Когда огонь на алта­ре, каза­лось, уже совсем погас, из пеп­ла и истлев­ших углей вдруг вырвал­ся столб ярко­го пла­ме­ни, увидев­ши кото­рое все про­чие в стра­хе раз­бе­жа­лись, а дев­ст­вен­ные жри­цы веле­ли супру­ге Цице­ро­на Терен­ции, не теряя вре­ме­ни, идти к мужу и ска­зать, чтобы он сме­лее выпол­нял заду­ман­ное ради спа­се­ния оте­че­ства, ибо вели­ким этим све­том боги­ня воз­ве­ща­ет Цице­ро­ну бла­го­по­лу­чие и сла­ву. А Терен­ция, жен­щи­на от при­ро­ды не тихая и не роб­кая, но често­лю­би­вая и, как гово­рит Цице­рон, ско­рее участ­во­вав­шая в государ­ст­вен­ных заботах сво­его супру­га, чем делив­ша­я­ся с ним забота­ми по дому, не толь­ко пере­да­ла кон­су­лу сло­ва веста­лок, но и сама все­мер­но его оже­сто­ча­ла про­тив Лен­ту­ла и его сообщ­ни­ков. Подоб­ным же обра­зом дей­ст­во­ва­ли его брат Квинт и Пуб­лий Нигидий, с кото­рым Цице­ро­на свя­зы­ва­ли сов­мест­ные заня­тия фило­со­фи­ей и чьи сове­ты он выслу­ши­вал почти по всем самым важ­ным вопро­сам.

На дру­гой день сенат решал, како­му нака­за­нию под­верг­нуть заго­вор­щи­ков, и пер­вым дол­жен был выска­зать­ся Силан, кото­рый пред­ло­жил пере­ве­сти задер­жан­ных в тюрь­му и при­ме­нить край­нюю меру нака­за­ния. К его мне­нию при­со­еди­ня­лись, один за дру­гим, все сена­то­ры, пока не встал Гай Цезарь, впо­след­ст­вии сде­лав­ший­ся дик­та­то­ром. Тогда он был еще молод и закла­ды­вал лишь пер­вые кам­ни в осно­ва­ние буду­ще­го сво­его вели­чия, но уже всту­пил на ту доро­гу, по кото­рой впо­след­ст­вии при­вел рим­ское государ­ство к еди­но­вла­стию. Все поступ­ки, все надеж­ды Цеза­ря согла­со­вы­ва­лись с основ­ною его целью, кото­рая от осталь­ных оста­ва­лась скры­тою, Цице­ро­ну же вну­ша­ла силь­ные подо­зре­ния, хотя пря­мых улик про­тив себя Цезарь не давал. Мож­но было, прав­да, услы­шать тол­ки, буд­то он едва-едва выскольз­нул из рук Цице­ро­на, но неко­то­рые утвер­жда­ют, что кон­сул умыш­лен­но оста­вил без вни­ма­ния донос, изоб­ли­чав­ший Цеза­ря, и не дал ему хода; он боял­ся его дру­зей и его силы и счи­тал бес­спор­ным, что ско­рее заго­вор­щи­ки разде­ли­ли бы с Цеза­рем оправ­да­тель­ный при­го­вор, неже­ли он с ними — осуж­де­ние и воз­мездие.

21. Итак, когда оче­редь дошла до Цеза­ря, он под­нял­ся и заявил, что задер­жан­ных, как ему кажет­ся, сле­ду­ет не каз­нить, но раз­вез­ти по горо­дам Ита­лии, какие выбе­рет Цице­рон, и там дер­жать в стро­гом заклю­че­нии до тех пор, пока не будет раз­гром­лен Кати­ли­на, иму­ще­ство же их пере­дать в каз­ну. Это­му снис­хо­ди­тель­но­му и с вели­чай­шим мастер­ст­вом изло­жен­но­му взгляду нема­лую под­держ­ку ока­зал и сам Цице­рон. В осо­бой речи²⁶ он оце­нил оба пред­ло­же­ния и в чем-то одоб­рил пер­вое, а в чем-то вто­рое, но все дру­зья кон­су­ла счи­та­ли, что Цезарь ука­зы­ва­ет более выгод­ный для него путь, — ибо, оста­вив заго­вор­щи­ков жить, Цице­рон избегнет в даль­ней­шем мно­гих наве­тов, — и скло­ня­лись на сто­ро­ну вто­ро­го мне­ния. Отка­зал­ся от соб­ст­вен­ных слов даже Силан, объ­яс­нив, что и он не имел в виду смерт­но­го при­го­во­ра, ибо край­няя мера нака­за­ния для рим­ско­го сена­то­ра — не смерть, а тюрь­ма. Нашлись, одна­ко, у Цеза­ря и силь­ные про­тив­ни­ки. Пер­вым воз­ра­жал ему Катул Лута­ций, а затем сло­во взял Катон и, со стра­стью пере­чис­лив падав­шие на Цеза­ря подо­зре­ния, напол­нил души сена­то­ров таким гне­вом и такою непре­клон­но­стью, что Лен­тул с това­ри­ща­ми был осуж­ден на смерть. Что каса­ет­ся пере­да­чи иму­ще­ства в каз­ну, то теперь про­тив этой меры высту­пил сам Цезарь, счи­тая, как он объ­явил, неспра­вед­ли­вым, чтобы сенат вос­поль­зо­вал­ся лишь самой суро­вою частью его пред­ло­же­ния, отверг­нув в нем все мило­серд­ное. Мно­гие, тем не менее, про­дол­жа­ли наста­и­вать на кон­фис­ка­ции, и Цезарь обра­тил­ся за содей­ст­ви­ем к народ­ным три­бу­нам. Те, одна­ко, не поже­ла­ли прий­ти ему на помощь, но Цице­рон усту­пил сам, пре­кра­тив раз­но­гла­сия по это­му вопро­су.

22. В сопро­вож­де­нии сена­та Цице­рон отпра­вил­ся за осуж­ден­ны­ми. Все они были в раз­ных местах, каж­дый — под охра­ной одно­го из пре­то­ров. Пер­вым делом, он забрал с Пала­ти­на Лен­ту­ла и повел его Свя­щен­ною ули­цей, а затем через форум. Самые вид­ные граж­дане окру­жа­ли кон­су­ла коль­цом, слов­но тело­хра­ни­те­ли, а народ с тре­пе­том взи­рал на про­ис­хо­дя­щее и мол­ча про­хо­дил мимо, осо­бен­но моло­дежь, кото­рой чуди­лось, буд­то все это — некий гроз­ный и жут­кий обряд, при­об­щаю­щий ее к древним таин­ствам, что зна­ме­ну­ют мощь бла­го­род­но­го сосло­вия. Мино­вав форум и подой­дя к тюрь­ме, Цице­рон пере­дал Лен­ту­ла пала­чу и при­ка­зал умерт­вить, затем точ­но так же при­вел Цете­га и осталь­ных, одно­го за дру­гим. Видя мно­гих участ­ни­ков заго­во­ра, кото­рые тол­пи­лись на фору­ме и, не подо­зре­вая прав­ды, жда­ли ночи в уве­рен­но­сти, что их гла­ва­ри живы и что их мож­но будет похи­тить, Цице­рон гром­ко крик­нул им: «Они жили!» — так гово­рят рим­ляне о мерт­вых, не желая про­из­но­сить зло­ве­щих слов.

Было уже тем­но, когда он через форум дви­нул­ся домой, и теперь граж­дане не про­во­жа­ли его в без­мол­вии и стро­гом поряд­ке, но на всем пути при­вет­ст­во­ва­ли кри­ка­ми и руко­плес­ка­ни­я­ми, назы­вая спа­си­те­лем и новым осно­ва­те­лем Рима. Ули­цы и пере­ул­ки сия­ли огня­ми факе­лов, выстав­лен­ных чуть не в каж­дой две­ри. На кры­шах сто­я­ли жен­щи­ны со све­тиль­ни­ка­ми, чтобы почтить и увидеть кон­су­ла, кото­рый с тор­же­ст­вом воз­вра­щал­ся к себе в бли­ста­тель­ном сопро­вож­де­нии самых зна­ме­ни­тых людей горо­да. Едва ли не всё это были вои­ны, кото­рые не раз со сла­вою завер­ша­ли даль­ние и труд­ные похо­ды, справ­ля­ли три­ум­фы и дале­ко раз­дви­ну­ли рубе­жи рим­ской дер­жа­вы и на суше и на море, а теперь они еди­но­душ­но гово­ри­ли о том, что мно­гим тогдаш­ним пол­ко­во­д­цам рим­ский народ был обя­зан богат­ст­вом, добы­чей и могу­ще­ст­вом, но спа­се­ни­ем сво­им и спо­кой­ст­ви­ем — одно­му лишь Цице­ро­ну, изба­вив­ше­му его от такой вели­кой и гроз­ной опас­но­сти. Уди­ви­тель­ным каза­лось не то, что он пре­сек пре­ступ­ные дей­ст­вия и пока­рал пре­ступ­ни­ков, но что самый зна­чи­тель­ный из заго­во­ров, какие когда-либо воз­ни­ка­ли в Риме, пода­вил ценою столь незна­чи­тель­ных жертв, избе­жав сму­ты и мяте­жа. И вер­но, бо́льшая часть тех, что стек­лись под зна­ме­на Кати­ли­ны, бро­си­ла его, едва узнав о каз­ни Лен­ту­ла и Цете­га; во гла­ве осталь­ных Кати­ли­на сра­жал­ся про­тив Анто­ния и погиб вме­сте со всем сво­им отрядом.

23. Нахо­ди­лись, одна­ко, люди, гото­вые ото­мстить Цице­ро­ну и сло­вом и делом, и вождя­ми их были избран­ные на сле­дую­щий год долж­ност­ные лица — пре­тор Цезарь и народ­ные три­бу­ны Метелл и Бес­тия. Всту­пив в долж­ность неза­дол­го до исте­че­ния кон­суль­ских пол­но­мо­чий Цице­ро­на, они не дава­ли ему гово­рить перед наро­дом — пере­нес­ли свои ска­мьи на воз­вы­ше­ние для ора­то­ров и зор­ко следи­ли, чтобы кон­сул не нару­шил их запре­та, согла­ша­ясь отме­нить его лишь при одном непре­мен­ном усло­вии: если Цице­рон про­из­не­сет клят­ву с отре­че­ни­ем от вла­сти²⁷ и тут же спу­стит­ся вниз. Цице­рон обе­щал выпол­нить их тре­бо­ва­ние, но, когда народ затих, про­из­нес не ста­рин­ную и при­выч­ную, а соб­ст­вен­ную, совер­шен­но новую клят­ву в том, что спас оте­че­ство и сбе­рег Риму гос­под­ство над миром. И весь народ повто­рил за ним эти сло­ва. Оже­сто­чен­ные пуще преж­не­го, Цезарь и оба три­бу­на кова­ли про­тив Цице­ро­на все­воз­мож­ные коз­ни и, в том чис­ле, внес­ли пред­ло­же­ние вызвать Пом­пея с вой­ском, чтобы поло­жить конец свое­вла­стию Цице­ро­на. Но тут важ­ную услу­гу Цице­ро­ну и все­му государ­ству ока­зал Катон, кото­рый тоже был народ­ным три­бу­ном и вос­про­ти­вил­ся замыс­лу сво­их това­ри­щей по долж­но­сти, поль­зу­ясь рав­ною с ними вла­стью и гораздо боль­шею сла­вой. Он не толь­ко без труда рас­стро­ил все их пла­ны, но, в речи к наро­ду, так пре­воз­но­сил кон­суль­ство Цице­ро­на, что победи­те­лю Кати­ли­ны были назна­че­ны невидан­ные преж­де поче­сти и при­сво­е­но зва­ние «отца оте­че­ства». Мне кажет­ся, Цице­рон был пер­вым сре­ди рим­лян, кто полу­чил этот титул, с кото­рым к нему обра­тил­ся в Собра­нии Катон.

24. В ту пору сила и вли­я­ние Цице­ро­на достиг­ли пре­де­ла, одна­ко же имен­но тогда мно­гие про­ник­лись к нему непри­яз­нью и даже нена­ви­стью — не за какой-нибудь дур­ной посту­пок, но лишь пото­му, что он без кон­ца вос­хва­лял само­го себя. Ни сена­ту, ни наро­ду, ни судьям не уда­ва­лось собрать­ся и разой­тись, не выслу­шав еще раз ста­рой пес­ни про Кати­ли­ну и Лен­ту­ла. Затем он навод­нил похваль­ба­ми свои кни­ги и сочи­не­ния, а его речи, все­гда такие бла­го­звуч­ные и чару­ю­щие, сде­ла­лись мукою для слу­ша­те­лей — неснос­ная при­выч­ка въелась в него точ­но злая язва. При всем том, несмот­ря на чрез­мер­ное често­лю­бие, Цице­рон не знал, что такое зависть и, сколь­ко мож­но заклю­чить из его сочи­не­ний, очень часто с вос­тор­гом отзы­вал­ся о сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ках и совре­мен­ни­ках. Нема­ло сохра­ни­лось и досто­па­мят­ных его слов подоб­но­го рода²⁸. Об Ари­сто­те­ле, напри­мер, он гово­рил, что это река, теку­щая чистым золо­том, о диа­ло­гах Пла­то­на — что так изъ­яс­нял­ся бы Зевс, взду­май он всту­пить в бесе­ду со смерт­ным. Фео­ф­ра­с­та он все­гда назы­вал сво­ей утехой. На вопрос, какую из речей Демо­сфе­на он счи­та­ет самой луч­шей, Цице­рон ска­зал: «Самую длин­ную». Нахо­дят­ся, прав­да, люди — из чис­ла тех, кто при­тя­за­ет на осо­бую вер­ность Демо­сфе­ну, — кото­рые не могут про­стить Цице­ро­ну сло­веч­ка, обро­нен­но­го в пись­ме к одно­му из дру­зей, что, дескать, вре­ме­на­ми Демо­сфен в сво­их речах дрем­лет. Но эти люди не пом­нят гром­ких и уди­ви­тель­ных похвал, кото­ры­ми по любо­му пово­ду осы­па­ет Цице­рон гре­че­ско­го ора­то­ра, не пом­нят, что соб­ст­вен­ные речи, отняв­шие у него все­го более сил и труда, речи про­тив Анто­ния, Цице­рон назвал «филип­пи­ка­ми».

Что каса­ет­ся совре­мен­ни­ков, не было сре­ди них ни одно­го, кто бы сла­вил­ся крас­но­ре­чи­ем или уче­но­стью и чью сла­ву Цице­рон не умно­жил бы сво­им бла­го­же­ла­тель­ным суж­де­ни­ем в речи, в кни­ге или же в пись­ме. Цеза­ря, когда он уже сто­ял во гла­ве государ­ст­вен­ных дел, Цице­рон убедил даро­вать пери­па­те­ти­ку Кра­тип­пу пра­ва рим­ско­го граж­дан­ства, а совет Аре­о­па­га — про­сить это­го фило­со­фа остать­ся в Афи­нах, ибо, как гово­ри­лось в поста­нов­ле­нии Аре­о­па­га, его беседы с моло­ды­ми людь­ми укра­ша­ют город. Сохра­ни­лись пись­ма Цице­ро­на²⁹ к Геро­ду и к сыну, где он наста­и­ва­ет, чтобы юно­ша зани­мал­ся фило­со­фи­ей у Кра­тип­па, и запре­ща­ет ему встре­чать­ся с ора­то­ром Гор­ги­ем, кото­рый, по его сло­вам, при­уча­ет моло­до­го чело­ве­ка к сла­до­стра­стию и пьян­ству. Это пись­мо да еще дру­гое, к Пело­пу Визан­тий­ско­му, — пожа­луй, един­ст­вен­ные сре­ди гре­че­ских писем Цице­ро­на, напи­сан­ные в серд­цах. Гор­гия, если он, в самом деле, был таким рас­пут­ным него­дя­ем, как о нем гово­ри­ли, Цице­рон бра­нит спра­вед­ли­во, но Пело­па упре­ка­ет по ничтож­но­му пово­ду, — тот, види­те ли, не поза­бо­тил­ся, чтобы визан­тий­цы вынес­ли какие-то поста­нов­ле­ния в честь Цице­ро­на.

25. Виною это­му често­лю­бие, и то же самое често­лю­бие неред­ко застав­ля­ло Цице­ро­на, упи­вав­ше­го­ся силою соб­ст­вен­но­го сло­ва, нару­шать все при­ли­чия. Рас­ска­зы­ва­ют, что как-то раз он защи­щал Муна­тия, а тот, бла­го­по­луч­но избе­жав нака­за­ния, при­влек к суду Саби­на, одно­го из дру­зей сво­его защит­ни­ка, и Цице­рон, вне себя от гне­ва, вос­клик­нул: «Ты, вид­но, вооб­ра­жа­ешь, Муна­тий, буд­то выиг­рал в тот раз соб­ст­вен­ны­ми сила­ми? Ну-ка, вспом­ни, как я в суде навел тень на ясный день!» Он хва­лил Мар­ка Крас­са, и эта речь име­ла боль­шой успех, а несколь­ко дней спу­стя, сно­ва высту­пая перед наро­дом, пори­цал Крас­са, и когда тот заме­тил ему: «Не с это­го ли само­го места ты вос­хва­лял меня чуть ли не вче­ра?» — Цице­рон воз­ра­зил: «Я про­сто-напро­сто упраж­нял­ся в искус­стве гово­рить о низ­ких пред­ме­тах». Одна­жды Красс объ­явил, что никто из их рода не жил доль­ше шести­де­ся­ти лет, но затем при­нял­ся отпи­рать­ся от сво­их слов и спра­ши­вал: «С какой бы ста­ти я это ска­зал?» — «Ты знал, что рим­ляне будут рады такой вести и хотел им уго­дить», — отве­тил Цице­рон. Красс гово­рил, что ему по душе сто­и­ки, утвер­ждаю­щие, буд­то каж­дый порядоч­ный чело­век богат. «А может, дело ско­рее в том, что, по их мне­нию, муд­ро­му при­над­ле­жит все?» — осве­до­мил­ся Цице­рон, наме­кая на среб­ро­лю­бие, кото­рое ста­ви­ли в укор Крас­су. Один из дво­их сыно­вей Крас­са, лицом похо­жий на неко­е­го Аксия (что пят­на­ло его мать позор­ны­ми подо­зре­ни­я­ми), про­из­нес в курии речь, кото­рая понра­ви­лась сена­то­рам, а Цице­рон, когда его спро­си­ли, что он дума­ет об этой речи, отве­чал по-гре­че­ски: «Достой­на Крас­са»³⁰ [Ak­sios, Krássou].

26. Гото­вясь отплыть в Сирию, Красс пред­по­чи­тал оста­вить Цице­ро­на дру­гом, а не вра­гом и одна­жды, при­вет­ли­во поздо­ро­вав­шись, ска­зал, что хотел бы у него ото­бедать. Цице­рон при­нял его с пол­ным раду­ши­ем. Немно­го спу­стя дру­зья ста­ли про­сить Цице­ро­на за Вати­ния, кото­рый до тех пор был его вра­гом, но теперь, дескать, жаж­дет при­ми­ре­ния. «Что? — уди­вил­ся Цице­рон, — Вати­ний тоже хочет у меня пообедать?» Вот как обхо­дил­ся он с Крас­сом. А Вати­ния, когда он высту­пал в суде, Цице­рон, взгля­нув­ши на его разду­тую зобом шею, назвал дутым ора­то­ром. Раз он услы­хал, буд­то Вати­ний умер, но почти тут же узнал, что это невер­но, и вос­клик­нул: «Жесто­кою смер­тью про­пасть бы тому, кто так жесто­ко солгал!» Когда Цезарь пред­ло­жил разде­лить меж­ду вои­на­ми кам­пан­ские зем­ли и мно­гие в сена­те него­до­ва­ли, а Луций Гел­лий, едва ли не самый ста­рый сре­ди сена­то­ров, объ­явил, что, пока он жив, это­му не бывать, Цице­рон ска­зал: «Давай­те повре­ме­ним — не такой уже боль­шой отсроч­ки про­сит Гел­лий». Был некий Окта­вий, кото­ро­му ста­ви­ли в вину, буд­то он родом из Афри­ки. Во вре­мя како­го-то судеб­но­го раз­би­ра­тель­ства он ска­зал Цице­ро­ну, что не слы­шит его, а тот в ответ: «Уди­ви­тель­но! Ведь уши-то у тебя про­ды­ряв­ле­ны»³¹. Метел­лу Непоту, кото­рый корил его тем, что, высту­пая свиде­те­лем, он погу­бил боль­ше наро­ду, чем спас в каче­стве защит­ни­ка, Цице­рон воз­ра­зил: «Готов при­знать, что чест­но­сти во мне боль­ше, чем крас­но­ре­чия». Один юнец, кото­ро­го обви­ня­ли в том, что он под­нес отцу яд в лепеш­ке, гро­зил­ся осы́пать Цице­ро­на бра­нью. «Я охот­нее при­му от тебя брань, чем лепеш­ку», — заме­тил тот. В каком-то деле Пуб­лий Сестий при­гла­сил в защит­ни­ки Цице­ро­на и еще несколь­ких чело­век, но все хотел ска­зать сам и нико­му не давал про­из­не­сти ни сло­ва, и когда ста­ло ясно, что судьи его оправ­да­ют и уже нача­лось голо­со­ва­ние, Цице­рон про­мол­вил: «До кон­ца вос­поль­зуй­ся сего­дняш­ним слу­ча­ем, Сестий, ведь зав­тра тебя уже никто слу­шать не станет». Неко­е­го Пуб­лия Косту, чело­ве­ка неве­же­ст­вен­но­го и без­дар­но­го, но желав­ше­го слыть зна­то­ком зако­нов, Цице­рон вызвал свиде­те­лем по одно­му делу и, когда тот объ­явил, что ниче­го не зна­ет, ска­зал ему: «Ты, вид­но, дума­ешь, что наши вопро­сы каса­ют­ся пра­ва и зако­нов». Во вре­мя како­го-то спо­ра Метелл Непот несколь­ко раз крик­нул Цице­ро­ну: «Ска­жи, кто твой отец!» — «Тебе на такой вопрос отве­тить куда труд­нее — по мило­сти тво­ей мате­ри», — бро­сил ему Цице­рон. Мать Непота сла­ви­лась рас­пут­ст­вом, а сам он — лег­ко­мыс­ли­ем и нена­деж­но­стью. Как-то он даже оста­вил долж­ность народ­но­го три­бу­на и уплыл в Сирию к Пом­пею, а потом неожи­дан­но вер­нул­ся оттуда — посту­пок уже и вовсе бес­смыс­лен­ный. Он устро­ил пыш­ные похо­ро­ны сво­е­му учи­те­лю Филаг­ру и поста­вил мра­мор­но­го воро­на на моги­ле. «Это ты разум­но сде­лал, — ска­зал ему Цице­рон, — ведь он ско­рее научил тебя летать, чем гово­рить». Марк Аппий в суде начал свою речь с того, что друг и под­за­щит­ный про­сил его про­явить все усер­дие, крас­но­ре­чие и вер­ность. «Неуже­ли ты совсем бес­чув­ст­вен­ный и не про­явишь ни еди­но­го из тех качеств, о кото­рых гово­рил тебе друг?» — пере­бил его Цице­рон.

27. Едкие насмеш­ки над вра­га­ми и про­тив­ни­ка­ми в суде мож­но при­знать пра­вом ора­то­ра, но Цице­рон оби­жал всех под­ряд, похо­дя, ради одной лишь заба­вы, и этим стя­жал жесто­кую нена­висть к себе. При­ве­ду несколь­ко при­ме­ров. Мар­ка Акви­лия, у кото­ро­го два зятя были в изгна­нии, он про­звал Адрас­том³². Когда Цице­рон искал кон­суль­ства, цен­зо­ром был Луций Кот­та, боль­шой пья­ни­ца, и как-то раз, уто­ляя жаж­ду, Цице­рон мол­вил дру­зьям, сто­яв­шим вокруг: «Я знаю, вы бои­тесь, как бы цен­зор не раз­гне­вал­ся на меня за то, что я пью воду, — и вы пра­вы». Ему встре­тил­ся Воко­ний с тре­мя на ред­кость без­образ­ны­ми дочерь­ми, и Цице­рон вос­клик­нул:

Марк Гел­лий, чье про­ис­хож­де­ние от сво­бод­ных роди­те­лей нико­му не вну­ша­ло дове­рия, гром­ким и звуч­ным голо­сом про­чи­тал в сена­те какие-то пись­ма. «Чему удив­лять­ся, — ска­зал Цице­рон, — ведь он и сам из гла­ша­та­ев»³⁴. Когда Фавст Сул­ла, сын дик­та­то­ра, еди­но­лич­но пра­вив­ше­го в Риме и объ­явив­ше­го вне зако­на мно­гих граж­дан, про­мотал боль­шу́ю часть состо­я­ния, запу­тал­ся в дол­гах и вынуж­ден был объ­явить о про­да­же сво­его иму­ще­ства с тор­гов, Цице­рон заме­тил, что это объ­яв­ле­ние ему куда боль­ше по серд­цу, неже­ли те, какие делал Сул­ла-отец.

28. Таким зло­язы­чи­ем он при­об­рел мно­же­ство вра­гов, в чис­ле кото­рых ока­за­лись и при­вер­жен­цы Кло­дия. Вот что послу­жи­ло это­му при­чи­ной. Кло­дий был чело­век знат­но­го рода, года­ми моло­дой, нра­ва дерз­ко­го, занос­чи­во­го и само­на­де­ян­но­го. Он любил Пом­пею, супру­гу Цеза­ря и, одев­шись кифа­рист­кой, неза­мет­но про­скольз­нул к нему в дом, где в то вре­мя были одни жен­щи­ны, справ­ляв­шие тай­ное и стро­го сокры­вае­мое от вся­ко­го муж­ско­го взгляда празд­не­ство. Но Кло­дий, еще без­бо­ро­дый маль­чиш­ка³⁵, рас­счи­ты­вал остать­ся неузнан­ным и, зате­ряв­шись меж­ду жен­щин, про­ник­нуть к Пом­пее. Одна­ко, попав­ши ночью в боль­шой незна­ко­мый дом, он заблудил­ся, его заме­ти­ла какая-то из слу­жа­нок Авре­лии, мате­ри Цеза­ря, и спро­си­ла мни­мую кифа­рист­ку, как ее зовут. Кло­дий вынуж­ден был заго­во­рить и отве­чал, что ищет Абру^[2], рабы­ню Пом­пеи, а слу­жан­ка, узнав по голо­су муж­чи­ну, в ужа­се закри­ча­ла и ста­ла скли­кать жен­щин. Те немед­лен­но запи­ра­ют две­ри и, обша­рив все свер­ху дони­зу, обна­ру­жи­ва­ют Кло­дия, забив­ше­го­ся в ком­на­ту рабы­ни, кото­рая про­ве­ла его в дом. Дело полу­чи­ло широ­кую оглас­ку, и Цезарь дал Пом­пее раз­вод, а… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен.] воз­будил про­тив Кло­дия обви­не­ние в кощун­стве.

29. Цице­рон был дру­гом Кло­дия, кото­рый во вре­мя борь­бы с Кати­ли­ной ока­зы­вал кон­су­лу самую рев­ност­ную под­держ­ку и зор­ко обе­ре­гал его от поку­ше­ний. Но теперь, когда Кло­дий, пыта­ясь отве­сти от себя вину, стал утвер­ждать, буд­то его тогда и в Риме-то не было и он нахо­дил­ся в сво­их самых отда­лен­ных поме­сти­ях, Цице­рон пока­зал, что как раз нака­нуне Кло­дий при­хо­дил к нему и о чем-то бесе­до­вал. Так оно и было, но все счи­та­ли, что Цице­рон дал пока­за­ния про­тив Кло­дия не из люб­ви к истине, а желая оправ­дать­ся перед Терен­ци­ей, сво­ею супру­гой. Терен­ция нена­виде­ла Кло­дия из-за его сест­ры, Кло­дии, кото­рая, как ей каза­лось, меч­та­ла вый­ти замуж за Цице­ро­на и вела дело через неко­е­го Тул­ла, одно­го из самых близ­ких при­я­те­лей Цице­ро­на. Этот Тулл жил по сосед­ству с Кло­ди­ей, часто бывал у нее и ока­зы­вал ей все­воз­мож­ные услу­ги, чем и воз­будил подо­зре­ния Терен­ции. А так как доб­ротою и крото­стью эта жен­щи­на не отли­ча­лась и, вдо­ба­вок, креп­ко дер­жа­ла мужа в руках, она и заста­ви­ла его высту­пить свиде­те­лем про­тив Кло­дия. Небла­го­при­ят­ные для Кло­дия пока­за­ния дали мно­гие из луч­ших людей Рима, изоб­ли­чая его в лож­ных клят­вах, мошен­ни­че­стве, под­ку­пе наро­да и совра­ще­нии жен­щин. Лукулл даже пред­ста­вил суду рабынь, кото­рые утвер­жда­ли, что Кло­дий нахо­дил­ся в свя­зи с млад­шею из сво­их сестер, в пору, когда та была женою Лукул­ла. Впро­чем упор­но гово­ри­ли, буд­то он спал и с дву­мя дру­ги­ми сест­ра­ми — Тер­ци­ей, супру­гою Мар­ция Рек­са, и Кло­ди­ей, мужем кото­рой был Метелл Целер и кото­рую про­зва­ли Квад­ран­та­ри­ей, за то что один из любов­ни­ков вме­сто сереб­ря­ных денег при­слал ей коше­лек с медя­ка­ми, а самая мел­кая мед­ная моне­та зовет­ся квад­ран­том [quad­rans]. Имен­но этой сест­ре Кло­дий во мно­гом был обя­зан сво­ею худой сла­вой.

Одна­ко народ был страш­но недо­во­лен свиде­те­ля­ми, еди­но­душ­но высту­пив­ши­ми про­тив Кло­дия, так что судьи, в испу­ге, окру­жи­ли себя воору­жен­ной охра­ной и очень мно­гие пода­ли таб­лич­ки с нераз­бор­чи­во напи­сан­ны­ми бук­ва­ми³⁶. Все же, как выяс­ни­лось, боль­шин­ство голо­со­ва­ло за оправ­да­ние, и гово­ри­ли, что дело не обо­шлось без под­ку­па. Поэто­му Катул, встре­тив­ший судей, ска­зал им: «Охра­на вам, дей­ст­ви­тель­но, была необ­хо­ди­ма — ведь вы боя­лись, как бы у вас не отня­ли день­ги». А Цице­рон, отве­чая Кло­дию, кото­рый ему заме­тил, что, дескать, судьи не дали веры его пока­за­ни­ям, бро­сил такие сло­ва: «Нет, мне пове­ри­ли два­дцать пять судей — все, кто голо­со­вал за осуж­де­ние. А осталь­ные трид­цать не пове­ри­ли тебе, ибо толь­ко полу­чив день­ги, они вынес­ли оправ­да­тель­ный при­го­вор». Цезарь был тоже вызван в суд, но про­тив Кло­дия не пока­зы­вал и жену в пре­лю­бо­де­я­нии не винил, раз­вод же с нею объ­яс­нял тем, что не толь­ко гряз­ные дей­ст­вия, но и гряз­ная мол­ва не долж­ны пят­нать бра­ка Цеза­ря.

30. Бла­го­по­луч­но ускольз­нув от нака­за­ния, Кло­дий был избран народ­ным три­бу­ном и тут же опол­чил­ся на Цице­ро­на, воз­буж­дая и натрав­ли­вая про­тив него всех и вся. С этой целью он мно­го­обе­щаю­щи­ми зако­на­ми рас­по­ло­жил к себе народ, обо­им кон­су­лам доста­вил назна­че­ния в боль­шие про­вин­ции, — Пизо­ну в Македо­нию, а Габи­нию в Сирию, — исполь­зо­вал для сво­их целей и пла­нов мно­же­ство неиму­щих граж­дан, окру­жил себя стра­жею из воору­жен­ных рабов. Сре­ди тро­их, кото­рые тогда обла­да­ли в Риме наи­боль­шею силой, Красс откры­то враж­до­вал с Цице­ро­ном, Пом­пей был неис­крен с обо­и­ми про­тив­ни­ка­ми, и Цице­рон при­бег к покро­ви­тель­ству Цеза­ря, хотя и тот не был ему дру­гом и еще со вре­ме­ни заго­во­ра Кати­ли­ны вну­шал ему нема­лые подо­зре­ния. Цице­рон попро­сил­ся лега­том к Цеза­рю, кото­рый гото­вил­ся высту­пить с вой­ском в Гал­лию, и не встре­тил отка­за. Но тут Кло­дий, видя, что Цице­рон усколь­за­ет из-под его вла­сти три­бу­на, при­ки­нул­ся, буд­то хочет мира, всю вину стал взва­ли­вать на Терен­цию, о самом же Цице­роне вся­кий раз отзы­вал­ся с неиз­мен­ным доб­ро­же­ла­тель­ст­вом, слов­но не питал к нему ни малей­шей нена­ви­сти или зло­бы, но лишь по-дру­же­ски сдер­жан­но его пори­цал, и этим настоль­ко усы­пил опа­се­ния сво­его вра­га, что тот отка­зал­ся от долж­но­сти лега­та и вновь занял­ся дела­ми государ­ства. Цезарь был раз­гне­ван. Он утвер­дил Кло­дия в его наме­ре­ни­ях, Пом­пея пол­но­стью отда­лил от Цице­ро­на, а сам высту­пил перед наро­дом и заявил, что каз­нить без суда таких людей, как Лен­тул и Цетег, было и недо­стой­но и про­ти­во­за­кон­но. В этом и заклю­ча­лась суть обви­не­ния, по кото­ро­му Цице­ро­на при­вле­ка­ли к суду. Ока­зав­шись в опас­но­сти, он пере­ме­нил одеж­ду, пере­стал стричь­ся и брить боро­ду и обхо­дил город, умо­ляя народ о защи­те. Но повсюду, на любой ули­це, ему встре­чал­ся Кло­дий, окру­жен­ный наг­лы­ми и буй­ны­ми моло­д­ца­ми, кото­рые раз­нуздан­но поте­ша­лись над пере­ме­ною в обли­чии Цице­ро­на, а неред­ко и забра­сы­ва­ли его гря­зью и кам­ня­ми, не давая про­сить о помо­щи.

31. Тем не менее спер­ва почти все всад­ни­че­ское сосло­вие тоже пере­ме­ни­ло свои одеж­ды, и не мень­ше два­дца­ти тысяч моло­дых людей, с нестри­жен­ны­ми воло­са­ми, ходи­ло вслед за Цице­ро­ном, вме­сте с ним умо­ляя народ. Потом собрал­ся сенат и хотел выне­сти поста­нов­ле­ние, пред­пи­сы­ваю­щее все­му наро­ду одеть­ся в тра­ур­ное пла­тье. Когда же кон­су­лы это­му вос­пре­пят­ст­во­ва­ли, а Кло­дий рас­ста­вил воору­жен­ных людей вокруг курии, мно­гие сена­то­ры выбе­жа­ли нару­жу и с кри­ка­ми ста­ли рвать на себе пла­тье. Но даже такое зре­ли­ще не вызва­ло ни сты­да, ни сочув­ст­вия, и Цице­рон, видя себя перед необ­хо­ди­мо­стью либо уйти в изгна­ние, либо решить тяж­бу с Кло­ди­ем силой ору­жия, обра­тил­ся за под­держ­кою к Пом­пею, кото­рый умыш­лен­но ни во что не вме­ши­вал­ся, живя без­вы­езд­но в аль­бан­ском поме­стии. Сна­ча­ла он послал к нему сво­его зятя Пизо­на, потом поехал сам. Узнав о при­езде Цице­ро­на, Пом­пей не отва­жил­ся пока­зать­ся ему на гла­за — его тер­зал страш­ный стыд перед этим чело­ве­ком, кото­рый выдер­жал ради Пом­пея не одну тяже­лую бит­ву и ока­зал ему на государ­ст­вен­ном попри­ще нема­ло услуг. Но он был зятем Цеза­ря и ради него изме­нил дав­не­му дол­гу бла­го­дар­но­сти. Вый­дя через дру­гие две­ри, он избе­жал непри­ят­ной для себя встре­чи. Итак, Цице­рон был пре­дан Пом­пе­ем и, остав­шись в оди­но­че­стве, напо­сле­док попы­тал­ся искать помо­щи у кон­су­лов. Габи­ний при­нял его, как все­гда, гру­бо и суро­во, а Пизон раз­го­ва­ри­вал мяг­че, но сове­то­вал усту­пить беше­но­му напо­ру Кло­дия, при­ми­рить­ся с пере­ме­ною обсто­я­тельств и, тем самым, еще раз стать спа­си­те­лем оте­че­ства, вверг­ну­то­го из-за него в злую сму­ту. Полу­чив такой ответ, Цице­рон стал сове­щать­ся с дру­зья­ми. Лукулл убеж­дал его остать­ся, ибо, в кон­це кон­цов, победа будет на его сто­роне, но дру­гие гово­ри­ли, что луч­ше поки­нуть Рим, ибо народ вско­ро­сти сам пожа­ле­ет о нем, когда пре­сы­тит­ся безу­ми­ем и отча­ян­но­стью Кло­дия. К это­му мне­нию и скло­нил­ся Цице­рон. В доме у него мно­го лет сто­я­ла ста­туя Минер­вы, кото­рую он чтил с осо­бен­ным бла­го­го­ве­ни­ем. Теперь он велел доста­вить ста­тую на Капи­то­лий и при­нес ее в дар богине, над­пи­сав на цоко­ле: «Минер­ве, хра­ни­тель­ни­це Рима», а затем при­нял от дру­зей про­во­жа­тых и око­ло полу­но­чи выехал из горо­да, дви­нув­шись сухим путем через Лука­нию, чтобы пере­пра­вить­ся в Сици­лию.

32. Едва толь­ко ста­ло извест­но, что Цице­рон бежал, Кло­дий про­вел голо­со­ва­ние об его ссыл­ке и издал указ, чтобы в пре­де­лах пяти­сот миль от Рима никто не давал изгнан­ни­ку огня и воды³⁷ и не пус­кал его под свой кров. Нигде, одна­ко, не жела­ли испол­нять этот указ — слиш­ком вели­ко было ува­же­ние к Цице­ро­ну; его повсюду при­ни­ма­ли с пол­ным дру­же­лю­би­ем и забот­ли­во про­во­жа­ли даль­ше в доро­гу. Толь­ко в лукан­ском горо­де Гип­по­нии — нынеш­нем Вибоне — некто Вибий, сици­ли­ец родом, извлек­ший из друж­бы с Цице­ро­ном нема­ло все­воз­мож­ных пре­иму­ществ и, меж­ду про­чим, назна­чен­ный в его кон­суль­ство началь­ни­ком стро­и­те­лей, не при­нял бег­ле­ца к себе в дом, но пред­ло­жил ему при­ют в сво­ем име­нии, да намест­ник Сици­лии Гай Вер­ги­лий, кото­ро­му Цице­рон ока­зы­вал преж­де весь­ма важ­ные услу­ги, напи­сал ему, чтобы он не появ­лял­ся в Сици­лии. Пав­ши духом, Цице­рон напра­вил­ся в Брун­ди­зий и оттуда с попу­т­ным вет­ром отплыл в Дирра­хий, но задул ветер с моря, и на дру­гой день он сно­ва был в Брун­ди­зии, а затем снял­ся с яко­ря во вто­рой раз. Рас­ска­зы­ва­ют, что, когда он при­был в Дирра­хий и гото­вил­ся сой­ти на берег, зем­ля зако­ле­ба­лась и на море под­ня­лась буря, из чего гада­те­ли заклю­чи­ли, что изгна­ние его будет недол­гим: то были, по их сло­вам, зна­ме­ния пере­ме­ны судь­бы.

Хотя мно­же­ство посе­ти­те­лей наве­ща­ло Цице­ро­на, чтобы засвиде­тель­ст­во­вать свою друж­бу и рас­по­ло­же­ние, хотя гре­че­ские горо­да напе­ре­бой посы­ла­ли к нему почет­ные посоль­ства, он оста­вал­ся без­уте­шен, не отры­вал, слов­но отверг­ну­тый любов­ник, жад­ных взо­ров от Ита­лии и про­явил пред лицом несча­стия такую подав­лен­ность, такое бес­си­лие и мало­ду­шие, каких никто не ждал от чело­ве­ка, всю свою жизнь столь близ­ко­го к под­лин­ной муд­ро­сти и уче­но­сти. Ведь он сам не раз про­сил дру­зей звать его не ора­то­ром, а фило­со­фом, — пото­му, дескать, что фило­со­фию избрал он сво­им заня­ти­ем, а крас­но­ре­чие — все­го лишь орудие, потреб­ное ему на государ­ст­вен­ном попри­ще. Одна­ко жаж­да сла­вы спо­соб­на смыть истин­ное зна­ние точ­но крас­ку, и дол­гим обще­ни­ем с тол­пою отпе­ча­тать в душе государ­ст­вен­но­го мужа все ее стра­сти, если толь­ко он не бере­жет себя с вели­чай­шею бди­тель­но­стью, так чтобы столк­но­ве­ние с внеш­ни­ми обсто­я­тель­ства­ми дела­ло его сопри­част­ным самой сути вещей, но не вос­при­я­ти­ям их или же стра­стям, эти­ми веща­ми порож­дае­мым.

33. Изгнав Цице­ро­на, Кло­дий сжег и заго­род­ные его жили­ща, и город­ской дом и на месте послед­не­го выстро­ил храм Сво­бо­ды. Осталь­ное иму­ще­ство изгнан­ни­ка он назна­чил к про­да­же, но напрас­но гла­ша­тай день за днем объ­яв­лял о тор­гах — никто ниче­го не поку­пал. Сто­рон­ни­кам ари­сто­кра­тии поступ­ки Кло­дия вну­ша­ли насто­я­щий ужас, когда же он, увле­кая за собою народ, чья дер­зость и наг­лость уже пере­шла вся­че­ские гра­ни­цы, при­нял­ся за само­го Пом­пея и стал поно­сить неко­то­рые его рас­по­ря­же­ния, сде­лан­ные во вре­мя похо­дов, Пом­пей, чув­ст­вуя, как сла­ва его колеб­лет­ся, пожа­лел о том, что бро­сил Цице­ро­на на про­из­вол судь­бы. Теперь он при­ла­гал все уси­лия, чтобы с помо­щью дру­зей Цице­ро­на воз­вра­тить его из ссыл­ки, и так как Кло­дий оже­сто­чен­но сопро­тив­лял­ся, сенат поста­но­вил не решать ни еди­но­го из обще­ст­вен­ных дел, пока Цице­рон не полу­чит поз­во­ле­ния вер­нуть­ся. В кон­суль­ство Лен­ту­ла³⁸, когда раздо­ры зашли так дале­ко, что в стыч­ках на фору­ме были ране­ны три­бу­ны, а брат Цице­ро­на Квинт ускольз­нул от гибе­ли, лишь спря­тав­шись сре­ди тру­пов и при­ки­нув­шись мерт­вым, народ начал охла­де­вать к Кло­дию, и три­бун Анний Милон пер­вым отва­жил­ся при­влечь его к суду, обви­няя в наси­лии. На помощь Пом­пею стек­лись мно­гие из рим­лян и из жите­лей сосед­них горо­дов. Явив­шись с ними на форум, он про­гнал оттуда Кло­дия и при­звал народ подать голо­са, и нико­гда, как сооб­ща­ют, не голо­со­вал народ с таким еди­но­ду­ши­ем. И сенат, как бы состя­за­ясь с наро­дом, выра­зил при­зна­тель­ность горо­дам, кото­рые ока­зы­ва­ли ува­же­ние и услу­ги Цице­ро­ну во вре­мя ссыл­ки, и рас­по­рядил­ся отстро­ить за счет каз­ны его дом и усадь­бы, раз­ру­шен­ные Кло­ди­ем.

Цице­рон воз­вра­тил­ся на шест­на­дца­том меся­це изгна­ния. Горо­да и граж­дане встре­ча­ли его с такой радо­стью, с таким вооду­шев­ле­ни­ем, что даже сло­ва само­го Цице­ро­на, каки­ми он впо­след­ст­вии живо­пи­сал эти дни, кажут­ся недо­ста­точ­но выра­зи­тель­ны­ми. (Он гово­рил³⁹, что Ита­лия на соб­ст­вен­ных пле­чах внес­ла его в Рим.) Даже Красс, кото­рый до изгна­ния был вра­гом Цице­ро­на, горя­чо его при­вет­ст­во­вал и при­ми­рил­ся с ним, как он объ­яс­нял — в уго­ду сво­е­му сыну Пуб­лию, рев­ност­но­му почи­та­те­лю Цице­ро­на.

34. Вско­ре после воз­вра­ще­ния, выбрав вре­мя, когда Кло­дия не было в горо­де, Цице­рон с мно­го­чис­лен­ны­ми про­во­жа­ты­ми под­нял­ся на Капи­то­лий, сорвал дос­ки, на кото­рых были запи­са­ны поста­нов­ле­ния и ука­зы три­бу­нов, и уни­что­жил их. Когда же Кло­дий высту­пил с жало­бой, Цице­рон заявил, что Кло­дий — родом пат­ри­ций и, ста­ло быть, сде­лал­ся народ­ным три­бу­ном вопре­ки зако­нам, а пото­му ни еди­ное из его дей­ст­вий не име­ет закон­ной силы. Катон был воз­му­щен этой речью и воз­ра­зил, что он сам, конеч­но, Кло­дия нисколь­ко не хва­лит и поступ­ки его с отвра­ще­ни­ем осуж­да­ет, одна­ко же будет неслы­хан­ным наси­ли­ем, если сенат объ­явит несо­сто­яв­ши­ми­ся столь­ко рас­по­ря­же­ний и дей­ст­вий, сре­ди кото­рых ока­жут­ся и его, Като­на, труды на Кип­ре и в Визан­тии. С тех пор Цице­рон зата­ил обиду на Като­на; в откры­тую враж­ду она, прав­да, не выли­лась, но преж­не­му без­услов­но­му доб­ро­же­ла­тель­ству настал конец.

35. Вслед за тем Милон убил Кло­дия и, ока­зав­шись под судом, выста­вил защит­ни­ком Цице­ро­на. Сенат боял­ся вол­не­ний — ведь угро­за навис­ла над таким извест­ным и горя­чим чело­ве­ком, как Милон, — и пору­чил Пом­пею пред­седа­тель­ство при раз­бо­ре это­го и неко­то­рых дру­гих дел, с тем, чтобы он поза­бо­тил­ся о поряд­ке и без­опас­но­сти в горо­де и в судах. Пом­пей еще в ночь окру­жил форум, рас­ста­вив вои­нов на высотах, и Милон, опа­са­ясь, что Цице­ро­ну, встре­во­жен­но­му этим непри­выч­ным зре­ли­щем, недо­станет муже­ства для борь­бы, уго­во­рил его при­быть на форум в носил­ках и не выхо­дить нару­жу, пока все судьи не собе­рут­ся и не зай­мут свои места. Цице­рон, как вид­но, робел не толь­ко в строю — он и гово­рить начи­нал со стра­хом и наси­лу пере­стал тря­стись и дро­жать лишь после того, как его крас­но­ре­чие, окреп­нув во мно­гих тяж­бах, достиг­ло высо­чай­ше­го рас­цве­та. Одна­жды, когда Катон воз­будил обви­не­ние про­тив Лици­ния Муре­ны^[3], а Цице­рон взял на себя защи­ту обви­ня­е­мо­го, он во что бы то ни ста­ло стре­мил­ся пре­взой­ти Гор­тен­зия, высту­пив­ше­го с боль­шим успе­хом, и за ночь не сомкнул глаз ни на миг, но чрез­мер­ная тре­во­га и бес­сон­ная ночь до такой сте­пе­ни его изну­ри­ли, что слу­ша­те­ли про­сто не узна­ва­ли Цице­ро­на и были глу­бо­ко разо­ча­ро­ва­ны. А теперь, вый­дя из носи­лок и увидев Пом­пея, сидев­ше­го на воз­вы­ше­нии, слов­но посреди воен­но­го лаге­ря, увидев свер­каю­щий ору­жи­ем форум, он рас­те­рял­ся и едва смог при­сту­пить к речи — голос его пре­ры­вал­ся, руки и ноги дро­жа­ли, — меж тем как сам Милон пред­стал перед судом без малей­шей робо­сти или же стра­ха и счел ниже сво­его досто­ин­ства не стричь воло­сы и надеть тем­ную одеж­ду. (Надо думать, что эта само­уве­рен­ность во мно­гом спо­соб­ст­во­ва­ла небла­го­при­ят­но­му для него при­го­во­ру.) Одна­ко в поведе­нии Цице­ро­на усмот­ре­ли тогда ско­рее любовь и заботу о дру­ге, неже­ли тру­сость.

36. После смер­ти моло­до­го Крас­са, уби­то­го в Пар­фии⁴⁰, Цице­рон занял его место сре­ди жре­цов, кото­рых рим­ляне зовут авгу­ра­ми. Затем он полу­чил по жре­бию про­вин­цию Кили­кию и вой­ско из две­на­дца­ти тысяч пехо­тин­цев и двух тысяч шести­сот кон­ни­ков и отплыл из Ита­лии. Сре­ди про­че­го ему пору­чи­ли при­ми­рить кап­па­до­кий­цев с их царем Арио­бар­за­ном и при­ве­сти их к покор­но­сти. Он выпол­нил пору­че­ние без­уко­риз­нен­но и пре­сек мятеж, не при­бе­гая к войне, мало того — и кили­кий­цев, сре­ди кото­рых нача­лись бро­же­ния после раз­гро­ма рим­лян в Пар­фии и бун­та в Сирии, он успо­ко­ил не силой ору­жия, но мера­ми крото­сти. Даров он не при­нял даже от царей и осво­бо­дил жите­лей про­вин­ции от пиров в честь намест­ни­ка, напро­тив, самые обра­зо­ван­ные сре­ди них полу­чи­ли при­гла­ше­ние к его сто­лу, и он что ни день пот­че­вал гостей — без рос­ко­ши, но вполне достой­но. В его доме не было при­врат­ни­ка, и ни один чело­век не видел Цице­ро­на лежа­щим празд­но: с пер­вы­ми луча­ми солн­ца он уже сто­ял или рас­ха­жи­вал у две­рей сво­ей спаль­ни, при­вет­ст­вуя посе­ти­те­лей. Рас­ска­зы­ва­ют, что он нико­го не высек роз­га­ми, ни с кого не сорвал пла­тья, в гне­ве нико­гда не бра­нил­ся, не накла­ды­вал уни­зи­тель­ных и позор­ных нака­за­ний. Обна­ру­жив круп­ные хище­ния, он вер­нул горо­дам их иму­ще­ство, одна­ко и рас­хи­ти­те­лей ничем, кро­ме штра­фов и воз­ме­ще­ния убыт­ков, не пока­рал и граж­дан­ских прав не лишил. Вел он и вой­ну, нане­ся пора­же­ние раз­бой­ни­кам, оби­тав­шим на скло­нах Ама­на, и вои­ны награ­ди­ли его зва­ни­ем импе­ра­то­ра. Когда ора­тор Целий про­сил при­слать ему в Рим лео­пар­дов для каких-то игр, Цице­рон с гор­до­стью отве­чал, что в Кили­кии лео­пар­дов нет⁴¹: убедив­шись, что одним лишь им при­хо­дит­ся тер­петь бед­ст­вия вой­ны, тогда как всё кру­гом наслаж­да­ет­ся миром, они воз­му­ти­лись и бежа­ли в Карию.

Плы­вя из про­вин­ции домой, он сна­ча­ла при­ча­лил на Родо­се, а затем с удо­воль­ст­ви­ем оста­но­вил­ся в Афи­нах, живо и любов­но вспо­ми­ная свои преж­ние заня­тия и заба­вы. Встре­тив­шись с самы­ми зна­ме­ни­ты­ми уче­ны­ми, наве­стив дру­зей и зна­ко­мых и при­няв­ши от Гре­ции заслу­жен­ную дань ува­же­ния, он воз­вра­тил­ся в Рим, кото­рый, слов­но в лихо­рад­ке, уже рвал­ся навстре­чу меж­до­усоб­ной войне.

37. Сенат хотел дать Цице­ро­ну три­умф, но он ска­зал, что гораздо охот­нее пошел бы за три­ум­фаль­ною колес­ни­цей Цеза­ря, если бы уда­лось при­ми­рить враж­дую­щих. От себя он обра­щал­ся с сове­та­ми к обо­им, — Цеза­рю посы­лал пись­мо за пись­мом, Пом­пея уго­ва­ри­вал и умо­лял при вся­ком удоб­ном слу­чае, — ста­ра­ясь смяг­чить вза­им­ное озлоб­ле­ние. Но беда была неот­вра­ти­ма, Цезарь дви­нул­ся на Рим, а Пом­пей, в сопро­вож­де­нии мно­гих луч­ших граж­дан, бежал без вся­ко­го сопро­тив­ле­ния, и так как Цице­рон в этом бег­стве уча­стия не при­нял, реши­ли, что он при­со­еди­ня­ет­ся к Цеза­рю. И в самом деле, он был в страш­ной тре­во­ге и дол­го коле­бал­ся меж­ду дву­мя реше­ни­я­ми. В пись­мах он гово­рит, что про­сто не зна­ет, чью сто­ро­ну при­нять: у Пом­пея слав­ный и спра­вед­ли­вый повод к войне, зато Цезарь ведет борь­бу искус­нее и боль­ше забо­тит­ся о спа­се­нии сво­их дру­зей и соб­ст­вен­ной без­опас­но­сти, так что, заклю­ча­ет Цице­рон⁴², от кого бежать, ему ясно, но неяс­но, к кому. В это вре­мя он полу­чил пись­мо от неко­е­го Тре­ба­тия, дру­га Цеза­ря. Цезарь, писал Тре­ба­тий, счи­та­ет, что Цице­ро­ну луч­ше все­го при­мкнуть к его ста­ну и разде­лить его надеж­ды, если же, по ста­ро­сти лет, он отвергнет это пред­ло­же­ние, пусть едет в Гре­цию и живет в тишине, не под­дер­жи­вая ни тех ни дру­гих и ни во что не вме­ши­ва­ясь. Одна­ко Цице­рон, непри­ят­но пора­жен­ный тем, что Цезарь не напи­сал ему сам, в серд­цах обе­щал Тре­ба­тию⁴³ ничем не опо­ро­чить преж­них сво­их дея­ний. Тако­вы сведе­ния, почерп­ну­тые из его писем.

38. Как толь­ко Цезарь отпра­вил­ся в Испа­нию, Цице­рон отплыл к Пом­пею. Все радо­ва­лись его при­езду, и лишь Катон, с гла­зу на глаз, рез­ко осудил сде­лан­ный Цице­ро­ном выбор. Для него, Като­на, было бы позо­ром бро­сить свое место на государ­ст­вен­ном попри­ще, избран­ное с само­го нача­ла, но Цице­рон мог при­не­сти боль­ше поль­зы и оте­че­ству и дру­зьям, если бы остал­ся в Риме бес­при­страст­ным наблюда­те­лем и согла­со­вал свои поступ­ки с исхо­дом собы­тий. «Без­рас­суд­но и без вся­кой нуж­ды сде­лал­ся ты вра­гом Цеза­ря и без­рас­суд­но разде­лишь с нами вели­кую опас­ность, явив­шись сюда», — ска­зал ему Катон. Эти дово­ды совер­шен­но изме­ни­ли образ мыс­лей Цице­ро­на, чему нема­ло спо­соб­ст­во­ва­ло и то обсто­я­тель­ство, что Пом­пей не поль­зо­вал­ся его услу­га­ми ни в одном важ­ном деле. Винов­ни­ком тако­го недо­ве­рия был, впро­чем, он сам, ибо не скры­вал и не отри­цал сво­его рас­ка­я­ния, но, не ста­вя ни во что при­готов­ле­ния Пом­пея, пори­цая испод­тиш­ка все его пла­ны, осы­пая язви­тель­ны­ми шут­ка­ми союз­ни­ков, рас­ха­жи­вал по лаге­рю и, сам все­гда угрю­мый, без тени улыб­ки на губах, вызы­вал неумест­ный и ненуж­ный смех сво­и­ми ост­ро­та­ми. Неко­то­рые из них отнюдь не лишне при­ве­сти и здесь. Доми­ций хотел назна­чить в началь­ни­ки како­го-то чело­ве­ка, мало спо­соб­но­го к войне, и в свое оправ­да­ние гово­рил, что у того пре­крас­ный харак­тер и ред­кое бла­го­ра­зу­мие. «Что же ты не при­бе­ре­жешь его в опе­ку­ны для сво­их детей?» — спро­сил Доми­ция Цице­рон. Мно­гие хва­ли­ли Фео­фа­на с Лес­боса, кото­рый был в лаге­ре началь­ни­ком рабо­че­го отряда⁴⁴, за то, как уме­ло уте­шил он родо­с­цев, поте­ряв­ших свой флот, но Цице­рон заме­тил: «Вот уж, поис­ти­не, вели­ка радость — ходить под нача­лом у гре­ка!» Когда Цезарь одер­жи­вал успех за успе­хом и уже как бы оса­ждал вой­ско Пом­пея, а Лен­тул объ­явил, буд­то ему извест­но, что дру­зья Цеза­ря мрач­ны и подав­ле­ны, Цице­рон спро­сил: «Ты, кажет­ся, име­ешь в виду, что они недо­воль­ны Цеза­рем?» Неко­е­му Мар­цию, кото­рый неза­дол­го до того при­был из Ита­лии и рас­ска­зы­вал, что в Риме ходит упор­ная мол­ва, буд­то Пом­пей попал в оса­ду, он ска­зал: «Зна­чит, ты пустил­ся в пла­ва­ние, желая увидеть это соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми?» После пора­же­ния Ноний гово­рил, что отча­и­вать­ся рано — ведь в лаге­ре Пом­пея еще целых семь орлов. «Ты бы нас вполне обо­д­рил — если бы мы вое­ва­ли с гал­ка­ми», — про­мол­вил Цице­рон. Лаби­ен, пола­га­ясь на какие-то ора­ку­лы, утвер­ждал, что Пом­пей непре­мен­но дол­жен победить. «Вот оно что, зна­чит, это была воен­ная хит­рость, когда мы отда­ли вра­гу свой лагерь», — заме­тил ему Цице­рон.

39. Тем не менее после бит­вы при Фар­са­ле и бег­ства Пом­пея Катон в Дирра­хии, сто­яв­ший во гла­ве мно­го­чис­лен­но­го вой­ска и силь­но­го флота, хотел пере­дать коман­ду Цице­ро­ну (кото­рый не при­ни­мал уча­стия в бит­ве по нездо­ро­вью) — зва­ние быв­ше­го кон­су­ла дава­ло ему закон­ное пре­иму­ще­ство перед Като­ном. Цице­рон не толь­ко отка­зы­вал­ся от вла­сти, но и выра­жал жела­ние вооб­ще оста­вить ряды вою­ю­щих, одна­ко едва не был убит Пом­пе­ем Млад­шим и его дру­зья­ми, кото­рые назы­ва­ли его пре­да­те­лем и уже гото­вы были обна­жить мечи, если бы не Катон: наси­лу изба­вив Цице­ро­на от смер­ти, он отпу­стил его из лаге­ря. Цице­рон пере­брал­ся в Брун­ди­зий и там ждал воз­вра­ще­ния Цеза­ря, надол­го задер­жан­но­го дела­ми в Азии и Егип­те. Когда же при­шло изве­стие, что Цезарь при­был в Тарент и оттуда сухим путем идет к Брун­ди­зию, Цице­рон дви­нул­ся ему навстре­чу, не столь­ко отча­и­ва­ясь в спа­се­нии, сколь­ко сты­дясь на гла­зах у мно­гих под­вер­гать испы­та­нию вели­ко­ду­шие сво­его победо­нос­но­го вра­га. Одна­ко ни сло­вом ни делом не при­шлось ему уни­зить свое досто­ин­ство. Едва лишь Цезарь увидел Цице­ро­на, кото­рый шел дале­ко впе­ре­ди осталь­ных встре­чав­ших, он соско­чил с коня, поздо­ро­вал­ся и доволь­но дол­го бесе­до­вал с ним одним, шагая рядом. С тех пор Цезарь отно­сил­ся к Цице­ро­ну с неиз­мен­ным ува­же­ни­ем и дру­же­лю­би­ем, так что, даже опро­вер­гая его похваль­ное сочи­не­ние о Катоне, само­го Цице­ро­на упо­доб­лял Пери­к­лу и Фера­ме­ну и вос­хва­лял его жизнь и его крас­но­ре­чие. Сочи­не­ние Цице­ро­на назы­ва­ет­ся «Катон», а Цеза­ря — «Анти­ка­тон». Пере­да­ют, что когда Квинт Лига­рий ока­зал­ся под судом за свою былую враж­ду к Цеза­рю и защи­ту взял на себя Цице­рон, Цезарь ска­зал дру­зьям: «Поче­му бы и не послу­шать Цице­ро­на после тако­го дол­го­го пере­ры­ва? Тем более, что дело это уже решен­ное: Лига­рий — него­дяй и мой враг». Но Цице­рон с пер­вых же слов взвол­но­вал сво­их слу­ша­те­лей до глу­би­ны души; речь тек­ла все даль­ше, на ред­кость пре­крас­ная, пора­жав­шая силою стра­сти и раз­но­об­ра­зи­ем ее оттен­ков, и Цезарь, часто меня­ясь в лице, выдал про­ти­во­ре­чи­вые чув­ства, кото­рые им завла­де­ли, а под конец, когда ора­тор заго­во­рил о Фар­са­ле⁴⁵, вздрог­нул всем телом в совер­шен­ней­шем рас­строй­стве и выро­нил из рук какие-то запи­си. Слом­лен­ный, он был вынуж­ден про­стить Лига­рию его вину.

40. В даль­ней­шем, видя, что демо­кра­ти­че­ское прав­ле­ние сме­ни­лось еди­но­вла­сти­ем, Цице­рон уда­лил­ся от обще­ст­вен­ных дел и свой досуг отда­вал моло­дым людям, желав­шим изу­чать фило­со­фию; все это были юно­ши из самых знат­ных и вли­я­тель­ных домов, так что друж­ба с ними вновь укре­пи­ла поло­же­ние Цице­ро­на в Риме. Глав­ным заня­ти­ем его было теперь сочи­не­ние и пере­вод фило­соф­ских диа­ло­гов⁴⁶. Каж­до­му из поня­тий диа­лек­ти­ки и физи­ки он подыс­ки­вал соот­вет­ст­ву­ю­щее выра­же­ние в латин­ском язы­ке: гово­рят, что он пер­вым ввел или же утвер­дил у рим­лян такие поня­тия, как «пред­став­ле­ние», «при­я­тие», «воз­дер­жа­ние от суж­де­ния», «пости­же­ние», а так­же «про­стое», «неде­ли­мое», «пустота» и мно­гие дру­гие, и, с помо­щью мета­фо­ры и неко­то­рых иных при­е­мов, сде­лал их ясны­ми, доступ­ны­ми и обще­употре­би­тель­ны­ми. А поэ­зия была для него лишь заба­вой, и гово­рят, что вся­кий раз, как ему при­па­да­ло жела­ние поза­ба­вить­ся подоб­ным обра­зом, он писал по пяти­сот сти­хов в ночь.

В ту пору бо́льшую часть года он оста­вал­ся в сво­ем поме­стий близ Туску­ла и писал дру­зьям, что ведет жизнь Лаэр­та⁴⁷ — то ли про­сто шутя, по сво­е­му неиз­мен­но­му обы­чаю, то ли пол­ный често­лю­би­во­го стрем­ле­ния вер­нуть­ся к государ­ст­вен­ным делам и глу­бо­ко подав­лен­ный тогдаш­ни­ми обсто­я­тель­ства­ми. Изред­ка он наез­жал в Рим, чтобы засвиде­тель­ст­во­вать Цеза­рю свою пре­дан­ность, и был все­гда пер­вым сре­ди тех, кто пыл­ко одоб­рял назна­чав­ши­е­ся дик­та­то­ру поче­сти и счи­тал честью для себя ска­зать что-нибудь новое в похва­лу Цеза­рю и его дея­ни­ям. К чис­лу таких выска­зы­ва­ний отно­сят­ся и сло­ва Цице­ро­на о ста­ту­ях Пом­пея. Они были убра­ны и сбро­ше­ны, а Цезарь рас­по­рядил­ся поста­вить их на преж­нее место, и Цице­рон ска­зал, что этой мило­стью Цезарь не толь­ко под­ни­ма­ет из пра­ха изо­бра­же­ния Пом­пея, но и утвер­жда­ет на цоко­лях свои соб­ст­вен­ные.

41. Как сооб­ща­ют, Цице­рон думал напи­сать пол­ную исто­рию Рима⁴⁸, впле­тя в нее мно­гие собы­тия из гре­че­ской исто­рии и вооб­ще собран­ные им рас­ска­зы и пре­да­ния, одна­ко ему поме­ша­ли мно­го­чис­лен­ные заботы и огор­че­ния, и домаш­ние и обще­ст­вен­ные, бо́льшую часть кото­рых, сколь­ко мож­но судить, он навлек на себя сам. Во-пер­вых, он раз­вел­ся со сво­ею супру­гою Терен­ци­ей, за то что в вой­ну она не про­яв­ля­ла ни малей­шей заботы о муже. Он и поки­нул Ита­лию без вся­ких средств, и, вер­нув­шись, не встре­тил радуш­но­го при­е­ма: сама Терен­ция вооб­ще не при­еха­ла в Брун­ди­зий, где Цице­рон про­жил дол­гое вре­мя, а когда в такой даль­ний путь пусти­лась, несмот­ря на моло­дость, их дочь, не дала ей в доста­точ­ном коли­че­стве ни про­во­жа­тых, ни денег на рас­хо­ды, мало того — она совер­шен­но опу­сто­ши­ла дом в Риме, задол­жав мно­гим и помно­гу. Тако­вы самые бла­го­вид­ные при­чи­ны это­го раз­во­да. Терен­ция, впро­чем, реши­тель­но их отвер­га­ла, а Цице­рон еще и под­кре­пил ее оправ­да­ния ско­рой женить­бою на юной девуш­ке. Терен­ция рас­пус­ка­ла слух, буд­то он про­сто-напро­сто влю­бил­ся в дев­чон­ку, но воль­ноот­пу­щен­ник Цице­ро­на Тирон пишет, что он хотел раз­вя­зать­ся с дол­га­ми. Неве­ста была очень бога­та, а Цице­рон управ­лял ее иму­ще­ст­вом на пра­вах дове­рен­но­го сона­след­ни­ка⁴⁹; меж­ду тем он совер­шен­но погряз в дол­гах, и тогда дру­зья вме­сте с роди­ча­ми уго­во­ри­ли его женить­ся, — вопре­ки гро­мад­ной раз­ни­це в воз­расте, — и, вос­поль­зо­вав­шись состо­я­ни­ем моло­дой жен­щи­ны, покон­чить с жало­ба­ми заи­мо­дав­цев. Об этом бра­ке упо­ми­на­ет Анто­ний в сво­их воз­ра­же­ни­ях на «Филип­пи­ки». Он гово­рит, что Цице­рон выгнал жену, под­ле кото­рой соста­рил­ся, и заод­но едко высме­и­ва­ет его домо­сед­ство — домо­сед­ство без­дель­ни­ка и тру­са, как он утвер­жда­ет.

Вско­ре вслед за тем скон­ча­лась рода­ми дочь Цице­ро­на. Она была женою Лен­ту­ла⁵⁰, вый­дя за него после смер­ти Пизо­на, пер­во­го сво­его мужа. Ото­всюду собра­лись фило­со­фы, чтобы уте­шить отца. Цице­рон был убит горем и даже раз­вел­ся с моло­дой супру­гой, кото­рая, как ему каза­лось, была обра­до­ва­на смер­тью Тул­лии. 42. Тако­вы были его семей­ные обсто­я­тель­ства.

В заго­во­ре про­тив Цеза­ря Цице­рон не участ­во­вал, хотя вхо­дил в чис­ло бли­жай­ших дру­зей Бру­та и, по-види­мо­му, как никто, тяго­тил­ся сло­жив­шим­ся поло­же­ни­ем дел и тос­ко­вал о про­шлом. Но заго­вор­щи­ки отно­си­лись с недо­ве­ри­ем и к его нату­ре, все­гда бед­ной отва­гою, и к годам, в кото­рые даже самые силь­ные нату­ры лиша­ют­ся преж­ней храб­ро­сти.

Когда Брут и Кас­сий осу­ще­ст­ви­ли свой замы­сел, а дру­зья Цеза­ря спло­ти­лись про­тив убийц и над государ­ст­вом вновь навис­ла угро­за меж­до­усоб­ной вой­ны, Анто­ний, кон­сул того года, собрал сенат и высту­пил с крат­ким при­зы­вом к еди­но­мыс­лию, а затем под­нял­ся Цице­рон и, про­из­не­ся про­стран­ную и под­хо­дя­щую к слу­чаю речь, убедил сена­то­ров после­до­вать при­ме­ру афи­нян⁵¹ и пре­дать забве­нию все, про­ис­хо­див­шее при Цеза­ре, Кас­сию же и Бру­ту назна­чить про­вин­ции. Ни одна из этих мер, одна­ко, испол­не­на не была. Народ, и без того про­ник­ну­тый состра­да­ни­ем к уби­то­му, едва лишь увидел его остан­ки, выне­сен­ные в погре­баль­ном шест­вии на форум, увидел в руках Анто­ния одеж­ду Цеза­ря, всю зали­тую кро­вью и разо­дран­ную меча­ми, вспых­нул неисто­вой яро­стью и ринул­ся искать заго­вор­щи­ков. Нико­го из них на фору­ме не нашли, и тол­па, с факе­ла­ми, помча­лась под­жи­гать их дома. Этой опас­но­сти заго­вор­щи­ки, прав­да, избег­ли, отто­го что были к ней гото­вы и не дали застиг­нуть себя врас­плох, но пред­видя новые, — гроз­ные и мно­го­чис­лен­ные, — бежа­ли из Рима.

43. Анто­ний сра­зу вошел в силу, и все испы­ты­ва­ли страх, подо­зре­вая его в стрем­ле­нии к еди­но­вла­стию, но осо­бен­но стра­шен был он для Цице­ро­на. Он видел, что Цице­рон сно­ва поль­зу­ет­ся боль­шим вли­я­ни­ем в государ­ст­вен­ных делах, знал о его друж­бе с Бру­том и пото­му силь­но тяго­тил­ся при­сут­ст­ви­ем это­го чело­ве­ка. Вдо­ба­вок и преж­де их разде­ля­ла вза­им­ная непри­язнь, вызван­ная пол­ным несход­ством жиз­нен­ных пра­вил. Нема­ло всем этим встре­во­жен­ный, Цице­рон решил было уехать в Сирию лега­том при Дола­бел­ле⁵². Но Гир­ций и Пан­са, избран­ные кон­су­ла­ми на сле­дую­щий год, люди, бес­спор­но, порядоч­ные и боль­шие почи­та­те­ли Цице­ро­на, ста­ли про­сить его не остав­лять их одних, обе­щая сокру­шить могу­ще­ство Анто­ния, если толь­ко он ока­жет им помощь, и Цице­рон, и веря, и не веря этим обе­ща­ни­ям, от поезд­ки с Дола­бел­лою отка­зал­ся, Гир­цию же и Пан­се объ­явил, что про­ведет лето в Афи­нах, а как толь­ко они всту­пят в долж­ность, вер­нет­ся. С тем он и пустил­ся в путь, но пла­ва­ние затя­ну­лось и, как обыч­но быва­ет в таких слу­ча­ях, из Рима при­шли све­жие вести. С Анто­ни­ем, писа­ли дру­зья, слу­чи­лась уди­ви­тель­ная пере­ме­на, теперь он во всем поко­рен сена­ту, и не хва­та­ет лишь его, Цице­ро­на, чтобы дела при­ня­ли самый луч­ший и счаст­ли­вый обо­рот. Выбра­нив себя за чрез­мер­ную осто­рож­ность, Цице­рон немед­лен­но воз­вра­тил­ся в Рим. Пер­вые впе­чат­ле­ния вполне отве­ча­ли его надеж­дам: навстре­чу ему высы­па­ло такое мно­же­ство лику­ю­ще­го наро­да, что при­вет­ст­вия у город­ских ворот и на пути к дому заня­ли почти целый день. Назав­тра Анто­ний созвал сенат и при­гла­сил Цице­ро­на, но тот не явил­ся, остав­шись в посте­ли и ссы­ла­ясь на сла­бость после уто­ми­тель­но­го путе­ше­ст­вия. Но, сколь­ко мож­но судить, истин­ною при­чи­ной была не уста­лость, а страх перед умыс­ла­ми вра­гов, ибо неко­то­рые обсто­я­тель­ства, о кото­рых ему сде­ла­лось извест­но доро­гою, застав­ля­ли подо­зре­вать недоб­рое. Анто­ний, пре­дель­но воз­му­щен­ный таким недо­ве­ри­ем, отпра­вил вои­нов с при­ка­зом либо при­ве­сти Цице­ро­на, либо сжечь его дом, но усту­пил воз­ра­же­ни­ям и прось­бам мно­гих сена­то­ров и, при­няв залог, отме­нил свой при­каз. С тех пор они не здо­ро­ва­лись и посто­ян­но осте­ре­га­лись друг дру­га, и так про­дол­жа­лось до при­езда из Апол­ло­нии моло­до­го Цеза­ря⁵³, кото­рый всту­пил во вла­де­ние иму­ще­ст­вом уби­то­го и порвал с Анто­ни­ем, при­сво­ив­шим из наслед­ства два­дцать пять мил­ли­о­нов драхм.

44. Сра­зу вслед за этим отчим моло­до­го Цеза­ря Филипп и его зять Мар­целл при­шли вме­сте с юно­шей к Цице­ро­ну и уго­во­ри­лись, что Цице­рон будет под­дер­жи­вать Цеза­ря в сена­те и перед наро­дом, употреб­ляя на это всю силу сво­его крас­но­ре­чия и все вли­я­ние, каким он поль­зу­ет­ся в государ­стве, а Цезарь, в свою оче­редь, обес­пе­чит ему без­опас­ность с помо­щью денег и ору­жия. Уже в ту пору в рас­по­ря­же­нии моло­до­го чело­ве­ка нахо­ди­лось нема­ло быв­ших вои­нов Цеза­ря. Но, как тогда гово­ри­ли, у Цице­ро­на было и дру­гое, не менее важ­ное осно­ва­ние охот­но при­нять друж­бу Цеза­ря. Еще при жиз­ни Пом­пея и стар­ше­го Цеза­ря он увидел заме­ча­тель­ный сон. Сни­лось ему, что кто-то созы­ва­ет сена­тор­ских сыно­вей на Капи­то­лий и что одно­го из них Юпи­те­ру угод­но назна­чить вла­ды­кою и гла­вою Рима. Поспеш­но сбе­га­ют­ся граж­дане и обсту­па­ют храм, мол­ча сидят дети в тогах с пур­пур­ною кай­мой⁵⁴. Вне­зап­но две­ри рас­т­во­ря­ют­ся, маль­чи­ки по оче­реди вста­ют и обхо­дят вокруг бога, а бог огляды­ва­ет каж­до­го и одно­го за дру­гим отпус­ка­ет, к нема­ло­му их огор­че­нию. Но вот при­бли­зил­ся моло­дой Цезарь, и тут Юпи­тер, про­стер­ши дес­ни­цу, воз­ве­стил: «Рим­ляне! Меж­до­усо­би­ям вашим при­дет конец, когда вла­ды­кою станет он». Облик маль­чи­ка накреп­ко вре­зал­ся Цице­ро­ну в память, хотя, кто это такой, он не знал. На дру­гой день он спус­кал­ся на Мар­со­во поле, когда дети, уже закон­чив свои упраж­не­ния, рас­хо­ди­лись, и пер­вым на гла­за Цице­ро­ну попал­ся маль­чик, кото­ро­го он видел во сне. Рас­те­рян­ный и изум­лен­ный, Цице­рон спро­сил, чей он сын. Ока­за­лось, что отец маль­чи­ка — Окта­вий, чело­век не слиш­ком извест­ный, а мать — Аттия, пле­мян­ни­ца Цеза­ря. Поэто­му Цезарь, у кото­ро­го сво­их сыно­вей не было, впо­след­ст­вии отка­зал ему по заве­ща­нию свой дом и все иму­ще­ство. С тех пор, гово­рят, Цице­рон при каж­дой встре­че вни­ма­тель­но бесе­до­вал с маль­чи­ком, а тот охот­но при­ни­мал эти зна­ки рас­по­ло­же­ния. Кста­ти ска­зать, волею слу­чая он родил­ся в год, когда Цице­рон был кон­су­лом.

45. Тако­вы были при­чи­ны их друж­бы, кото­рые назы­ва­ла мол­ва. Но по сути вещей Цице­ро­на сбли­зи­ла с Цеза­рем преж­де все­го нена­висть к Анто­нию, а затем соб­ст­вен­ная нату­ра, столь жад­ная до поче­стей. Он твер­до рас­счи­ты­вал при­со­еди­нить к сво­е­му опы­ту государ­ст­вен­но­го мужа силу Цеза­ря, ибо юно­ша заис­ки­вал перед ним настоль­ко откро­вен­но, что даже назы­вал отцом. Брут в пол­ном него­до­ва­нии писал Атти­ку⁵⁵, что Цице­рон угож­да­ет Цеза­рю един­ст­вен­но из стра­ха перед Анто­ни­ем, а ста­ло быть, ищет не сво­бо­ды для оте­че­ства, а доб­ро­го гос­по­ди­на для себя. Тем не менее сына Цице­ро­на, зани­мав­ше­го­ся в Афи­нах фило­со­фи­ей, Брут взял к себе, назна­чил началь­ни­ком и часто давал ему раз­но­го рода пору­че­ния, кото­рые моло­дой Цице­рон с успе­хом испол­нял.

Нико­гда сила и могу­ще­ство Цице­ро­на не были столь вели­ки, как в ту пору. Рас­по­ря­жа­ясь дела­ми по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию, он изгнал из Рима Анто­ния, выслал про­тив него вой­ско во гла­ве с дву­мя кон­су­ла­ми, Гир­ци­ем и Пан­сой, и убедил сенат облечь Цеза­ря, кото­рый, дескать, защи­ща­ет оте­че­ство от вра­гов, все­ми зна­ка­ми пре­тор­ско­го досто­ин­ства, не исклю­чая и лик­тор­ской сви­ты. Но когда после бит­вы⁵⁶, в кото­рой Анто­ний был раз­гром­лен, а оба кон­су­ла погиб­ли, победив­шие вой­ска при­со­еди­ни­лись к Цеза­рю и пере­шли под его началь­ство, сенат, испу­ган­ный бес­при­мер­ны­ми уда­ча­ми это­го юно­ши, попы­тал­ся с помо­щью подар­ков и поче­стей отторг­нуть от него вои­нов и умень­шить его силу — под тем пред­ло­гом, что не нуж­да­ет­ся боль­ше в защит­ни­ках, ибо Анто­ний бежал. Цезарь, встре­во­жив­шись в свою оче­редь, через дове­рен­ных людей убеж­дал Цице­ро­на домо­гать­ся кон­суль­ства для них обо­их вме­сте, заве­ряя, что, полу­чив власть, пра­вить Цице­рон будет один, руко­во­дя каж­дым шагом маль­чи­ка, меч­таю­ще­го лишь о сла­ве и гром­ком име­ни. Цезарь и сам при­зна­вал впо­след­ст­вии, что, боясь, как бы вой­ско его не было рас­пу­ще­но и он не остал­ся в оди­но­че­стве, он вовре­мя исполь­зо­вал в сво­их целях вла­сто­лю­бие Цице­ро­на и скло­нил его искать кон­суль­ства, обе­щая свое содей­ст­вие и под­держ­ку на выбо­рах.

46. Эти посу­лы соблаз­ни­ли и разо­жгли Цице­ро­на, и он, ста­рик, дал про­ве­сти себя маль­чиш­ке — про­сил за него народ, рас­по­ло­жил в его поль­зу сена­то­ров. Дру­зья бра­ни­ли и осуж­да­ли его еще тогда же, а вско­ре он и сам почув­ст­во­вал, что погу­бил себя и пре­дал сво­бо­ду рим­лян, ибо сто­и­ло юно­ше полу­чить долж­ность и воз­вы­сить­ся⁵⁷, как он и слы­шать боль­ше не хотел о Цице­роне, заклю­чил друж­бу с Анто­ни­ем и Лепидом, и эти трое, слив свои силы воеди­но, поде­ли­ли вер­хов­ную власть, точ­но какое-нибудь поле или име­ние. Соста­ви­ли они и спи­сок осуж­ден­ных на смерть, вклю­чив в него боль­ше двух­сот чело­век. Самый оже­сто­чен­ный раздор меж­ду ними вызва­ло имя Цице­ро­на: Анто­ний непре­клон­но тре­бо­вал его каз­ни, отвер­гая в про­тив­ном слу­чае какие бы то ни было пере­го­во­ры, Лепид под­дер­жи­вал Анто­ния, а Цезарь спо­рил с обо­и­ми. Тай­ное сове­ща­ние про­ис­хо­ди­ло близ горо­да Боно­нии, вда­ли от лаге­рей, на каком-то ост­ров­ке посреди реки, и про­дол­жа­лось три дня. Рас­ска­зы­ва­ют, что пер­вые два дня Цезарь отста­и­вал Цице­ро­на, а на тре­тий сдал­ся и выдал его вра­гам. Вза­им­ные уступ­ки были тако­вы: Цезарь жерт­во­вал Цице­ро­ном, Лепид — сво­им бра­том Пав­лом, Анто­ний — Луци­ем Цеза­рем, дядею со сто­ро­ны мате­ри. Так, обу­ян­ные гне­вом и лютой зло­бой, они забы­ли обо всем чело­ве­че­ском или, гово­ря вер­нее, дока­за­ли, что нет зве­ря сви­ре­пее чело­ве­ка, если к стра­стям его при­со­еди­ня­ет­ся власть.

47. Цице­рон с бра­том Квин­том нахо­дил­ся тогда в сво­ем име­нии близ Туску­ла. Узнав, что оба они объ­яв­ле­ны вне зако­на, они сочли за луч­шее добрать­ся до Асту­ры, неболь­шо­го при­мор­ско­го поме­стья Цице­ро­на, а оттуда плыть в Македо­нию, к Бру­ту: уже ходи­ли слу­хи, буд­то власть в тех кра­ях при­над­ле­жит ему. Их нес­ли в носил­ках — от горя они обес­си­ле­ли, — и, часто отды­хая доро­гой и ста­вя рядом носил­ки, они вме­сте опла­ки­ва­ли свою судь­бу. Осо­бен­но пал духом Квинт, кото­ро­го, кро­ме все­го про­че­го, угне­та­ла мысль о нуж­де. Он и сам ниче­го не взял из дому, и у Цице­ро­на денег было в обрез, а пото­му Квинт пред­ла­гал, чтобы Цице­рон ехал впе­ред, а он-де дого­нит бра­та поз­же, запас­шись дома всем необ­хо­ди­мым. На том и поре­ши­ли. Они обня­лись и, гром­ко рыдая, рас­ста­лись. Квинт спу­стя несколь­ко дней был выдан соб­ст­вен­ны­ми раба­ми и убит вме­сте с сыном, а Цице­рон при­был в Асту­ру и, най­дя суд­но, тот­час под­нял­ся на борт. С попу­т­ным вет­ром они плы­ли вдоль бере­га до Цир­цей. Корм­чие хоте­ли, не задер­жи­ва­ясь, про­дол­жать путь, но Цице­рон, то ли испы­ты­вая страх перед морем, то ли не до кон­ца еще изве­рив­шись в Цеза­ре, выса­дил­ся и про­шел око­ло ста ста­ди­ев по направ­ле­нию к Риму. Затем сно­ва пере­ду­мал и, не нахо­дя себе места от тре­во­ги, вер­нул­ся к морю, в Асту­ру. Там он про­вел ночь в тяж­ких думах и безыс­ход­ной тос­ке. Ему явля­лась даже мысль тай­но про­брать­ся в дом к Цеза­рю, убить себя у оча­га и тем воз­двиг­нуть на хозя­и­на духа мще­ния, но страх перед мука­ми заста­вил его отверг­нуть и этот план. Пере­би­рая и отбра­сы­вая одно за дру­гим сбив­чи­вые, про­ти­во­ре­чи­вые реше­ния, он велел, нако­нец, рабам морем доста­вить его в Кай­е­ту, под­ле кото­рой нахо­ди­лось одно из его име­ний — заме­ча­тель­ное при­бе­жи­ще от лет­не­го зноя, в пору когда эте­сии⁵⁸ дуют все­го при­ят­нее. В том месте над морем сто­ит малень­кий храм Апол­ло­на. С кров­ли хра­ма под­ня­лась стая воро­нов и с кар­ка­ньем поле­те­ла к суд­ну Цице­ро­на, на вес­лах под­хо­див­ше­му к суше; пти­цы сели на рее, по обе сто­ро­ны мач­ты, и одни кри­ча­ли, а дру­гие клю­ва­ми дол­би­ли кон­цы сна­стей. Все сочли это дур­ным пред­зна­ме­но­ва­ни­ем. Цице­рон сошел на берег, под­нял­ся в усадь­бу и лег отдох­нуть. Воро­ны теперь усе­лись на окне и не дава­ли ему покоя сво­им кри­ком, а один сле­тел к кро­ва­ти, где, заку­тав­шись с голо­вою, лежал Цице­рон, и клю­вом чуть сдви­нул плащ с его лица. Тут рабы ста­ли бра­нить себя, за то что нисколь­ко не раде­ют о спа­се­нии гос­по­ди­на, но без­участ­но ждут мину­ты, когда сде­ла­ют­ся свиде­те­ля­ми его смер­ти, меж тем как даже дикие тва­ри выка­зы­ва­ют ему — гиб­ну­ще­му без вины — свою заботу. Они упро­си­ли, а вер­нее при­нуди­ли Цице­ро­на лечь в носил­ки и понес­ли его к морю.

48. Тем вре­ме­нем подо­спе­ли пала­чи со сво­и­ми под­руч­ны­ми — цен­ту­ри­он Герен­ний и воен­ный три­бун Попи­лий, кото­ро­го Цице­рон когда-то защи­щал от обви­не­ния в отце­убий­стве. Най­дя две­ри запер­ты­ми, они вло­ми­лись в дом силой, но Цице­ро­на не нашли, а все, кто был внут­ри, твер­ди­ли, что знать ниче­го не зна­ют, и лишь какой-то юнец, по име­ни Фило­лог, полу­чив­ший у Цице­ро­на бла­го­род­ное вос­пи­та­ние и обра­зо­ва­ние, воль­ноот­пу­щен­ник его бра­та Квин­та, шеп­нул три­бу­ну, что носил­ки глу­хи­ми тени­сты­ми дорож­ка­ми понес­ли к морю. Захва­тив с собою несколь­ких чело­век, три­бун поспе­шил к выхо­ду из рощи околь­ным путем, а Герен­ний бегом бро­сил­ся по дорож­кам. Цице­рон услы­хал топот и при­ка­зал рабам оста­но­вить­ся и опу­стить носил­ки на зем­лю. Под­пе­рев, по сво­е­му обык­но­ве­нию, под­бо­ро­док левою рукой, он при­сталь­ным взглядом смот­рел на пала­чей, гряз­ный, дав­но не стри­жен­ный, с иссу­шен­ным мучи­тель­ной заботою лицом, и боль­шин­ство при­сут­ст­во­вав­ших отвер­ну­лось, когда палач под­бе­жал к носил­кам. Цице­рон сам вытя­нул шею навстре­чу мечу, и Герен­ний пере­ре­зал ему гор­ло. Так он погиб на шесть­де­сят чет­вер­том году жиз­ни. По при­ка­зу Анто­ния, Герен­ний отсек ему голо­ву и руки, кото­ры­ми он писал «Филип­пи­ки». Цице­рон сам назвал речи про­тив Анто­ния «Филип­пи­ка­ми», и это назва­ние они сохра­ня­ют по сей день.

49. Анто­ний про­во­дил выбо­ры долж­ност­ных лиц, когда ему сооб­щи­ли, что эта кро­ва­вая добы­ча достав­ле­на в Рим; увидав ее соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми, он вос­клик­нул: «Теперь каз­ням конец!» Голо­ву и руки он при­ка­зал выста­вить на ора­тор­ском воз­вы­ше­нии, над кора­бель­ны­ми носа­ми⁵⁹, — к ужа­су рим­лян, кото­рым каза­лось, буд­то они видят не облик Цице­ро­на, но образ души Анто­ния. И лишь в одном рас­судил он спра­вед­ли­во — выдав Фило­ло­га Пом­по­нии, супру­ге Квин­та. Когда измен­ник ока­зал­ся в ее руках, Пом­по­ния под­верг­ла его страш­ным пыт­кам, сре­ди кото­рых была и такая: он отре­за́л по кусоч­кам соб­ст­вен­ное мясо, жарил и ел. Так рас­ска­зы­ва­ют неко­то­рые писа­те­ли, одна­ко, отпу­щен­ник Цице­ро­на Тирон ни сло­вом не упо­ми­на­ет о пре­да­тель­стве Фило­ло­га.

Слы­хал я, что как-то раз, мно­го вре­ме­ни спу­стя, Цезарь при­шел к одно­му из сво­их вну­ков, а в это вре­мя в руках у маль­чи­ка было какое-то сочи­не­ние Цице­ро­на, и он в испу­ге спря­тал сви­ток под тогой. Цезарь заме­тил это, взял у него кни­гу и, стоя, про­чи­тал боль­шу́ю ее часть, а потом вер­нул сви­ток вну­ку и про­мол­вил: «Уче­ный был чело­век, что прав­да, то прав­да, и любил оте­че­ство». Как толь­ко Анто­ний потер­пел окон­ча­тель­ное пора­же­ние, Цезарь, сам испол­няв­ший долж­ность кон­су­ла, сво­им това­ри­щем по долж­но­сти назна­чил сына Цице­ро­на, и в его прав­ле­ние сенат рас­по­рядил­ся убрать изо­бра­же­ния Анто­ния, отме­нил все про­чие поче­сти, какие были ему назна­че­ны, и, нако­нец, поста­но­вил, чтобы впредь никто в роду Анто­ни­ев не носил име­ни Мар­ка. Так завер­шить воз­мездие над Анто­ни­ем боже­ство пре­до­ста­ви­ло дому Цице­ро­на.

[Сопо­став­ле­ние]

50 [1]. Насколь­ко нам уда­лось выяс­нить, это все, что заслу­жи­ва­ет памя­ти в жиз­ни Демо­сфе­на и Цице­ро­на. Ора­тор­ские их досто­ин­ства я сопо­став­лять не буду, но счи­тал бы непра­виль­ным оста­вить без упо­ми­на­ния, что Демо­сфен все без изъ­я­тия, чем награ­ди­ли его при­ро­да и упор­ный труд, отда­вал ора­тор­ско­му искус­ству, убеди­тель­но­стью и силой пре­вос­хо­дя сво­их сопер­ни­ков в судах и собра­ни­ях, пыш­но­стью и внеш­ним вели­ко­ле­пи­ем — самых бле­стя­щих крас­но­ба­ев, а точ­но­стью и мастер­ст­вом — софи­стов. Цице­рон, необык­но­вен­но обра­зо­ван­ный, раз­но­сто­рон­ний и неуто­ми­мо совер­шен­ст­во­вав­ший­ся ора­тор, вме­сте с тем оста­вил нема­ло соб­ст­вен­ных фило­соф­ских сочи­не­ний в духе уче­ния ака­де­ми­ков, и даже в судеб­ных его речах ясно ощу­ща­ет­ся жела­ние выста­вить напо­каз свою уче­ность.

Виден в речах и харак­тер каж­до­го из них. Крас­но­ре­чие Демо­сфе­на, чуж­дое каких бы то ни было при­крас и забав, — это сама сила и сама вну­ши­тель­ность, и отда­ва­ло оно не све­тиль­ней, как язвил Пифей, но свиде­тель­ст­во­ва­ло о без­упреч­ной трез­во­сти, о глу­бо­ких разду­ми­ях и о суро­вом, желч­ном нра­ве, кото­рый был изве­стен всем. Напро­тив, Цице­ро­на страсть к ост­ро­сло­вию сплошь и рядом дово­ди­ла до шутов­ства. Желая насме­шить слу­ша­те­лей, он и в суде гово­рил о пред­ме­тах, тре­бу­ю­щих пол­ной серь­ез­но­сти, тоном недо­пу­сти­мо­го лег­ко­мыс­лия. Так, в речи⁶⁰ за Целия он заявил, что нет ниче­го уди­ви­тель­но­го, если его под­за­щит­ный в этот век, склон­ный к пыш­но­сти и рос­ко­ше­ству, не отка­зы­ва­ет себе в наслаж­де­ни­ях, ибо не поль­зо­вать­ся доступ­ным и доз­во­лен­ным — безу­мие, осо­бен­но когда самые зна­ме­ни­тые фило­со­фы имен­но в наслаж­де­нии усмат­ри­ва­ют выс­шее бла­го⁶¹. Рас­ска­зы­ва­ют еще, что в свое кон­суль­ство он защи­щал Муре­ну, кото­ро­го при­влек к суду Катон, и, — метя в Като­на, — дол­го высме­и­вал⁶² стои­че­скую шко­лу за неле­пость так назы­вае­мых стран­ных суж­де­ний. Кру­гом оглу­ши­тель­но хохота­ли, нако­нец не выдер­жа­ли и судьи, а Катон слег­ка улыб­нул­ся и заме­тил сидев­шим под­ле: «Какой шут­ник у нас кон­сул, гос­по­да рим­ляне». По-види­мо­му, и вооб­ще, по нату­ре сво­ей, Цице­рон был скло­нен к весе­лью и шут­кам — лицо его все­гда было ясно, на губах игра­ла улыб­ка. А с лица Демо­сфе­на не схо­ди­ла печать разду­мий и напря­жен­ной заботы, и пото­му вра­ги, как сооб­ща­ет он сам, назы­ва­ли его брюз­гой и упрям­цем.

51 [2]. Из сочи­не­ний обо­их вид­но так­же, что один хва­лил себя сдер­жан­но, нена­зой­ли­во и не ради самой похва­лы, но лишь имея в виду иную, более высо­кую цель, в осталь­ных же слу­ча­ях бывал осмот­ри­те­лен и скро­мен, тогда как буй­ное хва­стов­ство Цице­ро­на выда­ет без­мер­ную жаж­ду сла­вы. Он кри­чит, что ору­жие долж­но скло­нить­ся пред тогою, а лавр три­ум­фа­то­ра — пред силою сло­ва⁶³, и пре­воз­но­сит не толь­ко свои дея­ния и подви­ги, но даже речи, кото­рые гово­рил и запи­сы­вал, — точ­но маль­чиш­ка, силя­щий­ся пре­взой­ти Исо­кра­та, Ана­к­си­ме­на и про­чих софи­стов, а не государ­ст­вен­ный муж, счи­таю­щий себя при­зван­ным вести и настав­лять рим­ский народ.

Нет спо­ра, тому кто сто­ит у кор­ми­ла прав­ле­ния, искус­ство речи необ­хо­ди­мо, но без памя­ти любить сла­ву, кото­рую это искус­ство достав­ля­ет, лег­ко­мыс­лен­но и недо­стой­но. И если рас­смат­ри­вать обо­их с этой точ­ки зре­ния, то все пре­иму­ще­ства на сто­роне Демо­сфе­на, кото­рый гово­рил⁶⁵, что его крас­но­ре­чие — сво­его рода сно­ров­ка, совер­шен­но бес­по­лез­ная, когда слу­ша­те­ли отка­зы­ва­ют в бла­го­склон­но­сти, а тех, кто подоб­ной сно­ров­кою чва­нит­ся, спра­вед­ли­во счи­тал низ­ки­ми ремес­лен­ни­ка­ми.

52 [3]. В Народ­ном собра­нии и в государ­ст­вен­ных делах вли­я­ние обо­их было огром­но, так что даже вое­на­чаль­ни­ки и пол­ко­вод­цы иска­ли у них под­держ­ки, у Демо­сфе­на — Харет, Дио­пиф, Леосфен, у Цице­ро­на — Пом­пей и моло­дой Цезарь, как свиде­тель­ст­ву­ет сам Цезарь в сво­их вос­по­ми­на­ни­ях, посвя­щен­ных Агрип­пе и Меце­на­ту. Того, одна­ко же, в чем, по обще­му взгляду и суж­де­нию, все­го вер­нее выяв­ля­ет­ся и испы­ты­ва­ет­ся харак­тер, а имен­но вла­сти на высо­ком государ­ст­вен­ном посту, — вла­сти, при­во­дя­щей в дви­же­ние каж­дую из стра­стей и рас­кры­ваю­щей все дур­ные чер­ты чело­ве­че­ской нату­ры, у Демо­сфе­на нико­гда не было, и с этой сто­ро­ны он нам неиз­ве­стен, ибо ни одной важ­ной долж­но­сти не испол­нял; даже сила­ми, кото­рые он собрал для борь­бы с Филип­пом, коман­до­ва­ли дру­гие. Напро­тив, Цице­ро­на посы­ла­ли кве­сто­ром в Сици­лию и пра­ви­те­лем в Кили­кию и Кап­па­до­кию, и в ту пору, когда коры­сто­лю­бие про­цве­та­ло, когда вое­на­чаль­ни­ки и намест­ни­ки не про­сто обво­ро­вы­ва­ли про­вин­ции, но гра­би­ли их откры­то, когда брать чужое не счи­та­лось зазор­ным и вся­кий, кто соблюдал меру в хище­ни­ях, тем самым уже при­об­ре­тал любовь жите­лей, в эту пору Цице­рон дал надеж­ные дока­за­тель­ства сво­его пре­зре­ния к нажи­ве, сво­его чело­ве­ко­лю­бия и чест­но­сти. А в самом Риме, избран­ный кон­су­лом, но, в сущ­но­сти, полу­чив­ший для борь­бы с заго­во­ром Кати­ли­ны ничем не огра­ни­чен­ную власть дик­та­то­ра, он под­твер­дил про­ро­че­ские сло­ва Пла­то­на⁶⁶, что государ­ства лишь тогда изба­вят­ся и отдох­нут от бед­ст­вий, когда по мило­сти судь­бы боль­шое могу­ще­ство и муд­рость соеди­нят­ся со спра­вед­ли­во­стью.

Демо­сфе­на пори­ца­ют за то, что из сво­его крас­но­ре­чия он сде­лал доход­ное заня­тие — писал тай­ком речи для Фор­ми­о­на и Апол­ло­до­ра, кото­рые вели тяж­бу друг про­тив дру­га; при­нял, покрыв­ши себя позо­ром, день­ги от пер­сид­ско­го царя; нако­нец, он был под­куп­лен Гар­па­лом и осуж­ден. Даже если бы мы реши­лись упрек­нуть во лжи тех, кто это пишет (а их отнюдь не мало), невоз­мож­но отри­цать, что глядеть рав­но­душ­но на цар­ские дары, пред­ла­гае­мые бла­го­склон­но и с поче­том, у Демо­сфе­на не хва­та­ло муже­ства и что труд­но ждать ино­го от чело­ве­ка, кото­рый ссу­жал день­ги под залог кораб­лей⁶⁷. А Цице­рон, как уже гово­ри­лось, не взял ниче­го ни у сици­лий­цев, когда был эди­лом, ни, в быт­ность свою намест­ни­ком, у царя Кап­па­до­кии, ни у дру­зей, когда ухо­дил в изгна­ние, откло­нив­ши их щед­рость и насто­я­тель­ные прось­бы.

53 [4]. И само изгна­ние для одно­го, ули­чен­но­го в мздо­им­стве, было позо­ром, а дру­го­му стя­жа­ло пре­крас­ную сла­ву, ибо он постра­дал без вины, изба­вив оте­че­ство от зло­де­ев. Поэто­му за Демо­сфе­на никто не засту­пил­ся, тогда как, скор­бя об уча­сти Цице­ро­на, весь сенат пере­ме­нил одеж­ды, а поз­же отка­зал­ся обсуж­дать какие бы то ни было дела, пока народ не раз­ре­шит Цице­ро­ну вер­нуть­ся. Но зато Цице­рон про­вел изгна­ние в без­дей­ст­вии, празд­но сидя в Македо­нии, а у Демо­сфе­на и на пору изгна­ния при­хо­дит­ся нема­лая толи­ка трудов, при­ня­тых во имя и ради государ­ства. Как уже гово­ри­лось, он помо­гал гре­кам и ездил из горо­да в город, выго­няя македон­ских послов и про­явив себя гораздо луч­шим граж­да­ни­ном, неже­ли когда-то, в подоб­ных обсто­я­тель­ствах, Феми­стокл и Алки­ви­ад. И воз­вра­тив­шись, он неуклон­но про­дол­жал дер­жать­ся преж­не­го направ­ле­ния, воюя про­тив Анти­па­тра и македо­нян. А Цице­ро­на Лелий откры­то пори­цал в сена­те за то, что он мол­чит, меж тем как Цезарь, без­бо­ро­дый юнец, домо­га­ет­ся кон­суль­ства вопре­ки зако­ну. Корит его в пись­мах и Брут⁶⁸, обви­няя в том, что он взрас­тил тиран­нию, более гроз­ную и тяж­кую, чем низ­верг­ну­тая им, Бру­том.

54 [5]. И в заклю­че­ние — о кон­чине обо­их. Об одном мож­но лишь пожа­леть, вспо­ми­ная, как его, одер­жи­мо­го стра­хом ста­ри­ка, носи­ли с места на место рабы, как он бежал от смер­ти и пря­тал­ся от убийц, кото­рые при­шли за ним не мно­гим рань­ше сро­ка, назна­чен­но­го при­ро­дой, и как он все-таки был заре­зан. Дру­гой, — хотя он и пытал­ся было вымо­лить себе жизнь, — заслу­жи­ва­ет вос­хи­ще­ния и тем, что вовре­мя раздо­был и креп­ко берег ядо­ви­тое зелье, и тем, как его употре­бил, когда бог отка­зал ему в убе­жи­ще и когда он слов­но бы спас­ся под защи­тою ино­го, выс­ше­го алта­ря, вырвав­шись из лап наем­ных копей­щи­ков и насме­яв­шись над жесто­ко­стью Анти­па­тра.