Сатирикон

1. «Да неуже­ли некие новые фурии все­ля­ют­ся в декла­ма­то­ров, кото­рые кри­чат: “Эти раны полу­чил я за воль­ность народ­ную, этим гла­зом пожерт­во­вал для вас; пово­ды­ря мне дай­те, чтобы вел меня к детям моим, ибо не дер­жат тела пере­би­тые мои коле­на”? Но и это мож­но бы сне­сти, когда б оно пока­зы­ва­ло путь тем, кто устре­мил­ся за крас­но­ре­чи­ем. Так нет же! Напы­щен­но­стью темы и пустей­шей трес­кот­ней фраз дости­га­ет­ся лишь то, что явив­шим­ся на форум кажет­ся, буд­то они попа­ли в дру­гую часть све­та. Отто­го, пола­гаю, маль­чи­ки и ста­но­вят­ся в шко­лах дураш­ли­вы, что не видят и не слы­шат там ниче­го о люд­ских делах, а все о мор­ских раз­бой­ни­ках, сто­я­щих на бере­гу с кан­да­ла­ми нагото­ве, да о тира­нах, под­пи­сы­ваю­щих указ, чтобы сыно­вья руби­ли голо­вы отцам сво­им; веч­но о про­ри­ца­ни­ях во дни все­об­ще­го мора, в коих тре­бу­ет­ся отве­сти трех, а то и боль­ше, девиц на закла­ние, и про­чая мед­вя­ная сло­вес­ная сдо­ба, обсы­пан­ная маком и кори­цей.

2. Не ясно ли, что тот, кто вскорм­лен сре­ди все­го это­го, так же не может хоро­ше­го вку­са при­об­ре­сти, как тот, кто при кухне живет, бла­го­ухать. Вы уж про­сти­те, но я ска­жу, что вы же пер­вые и сгу­би­ли крас­но­ре­чие. Лег­ко­вес­ным, празд­ным лепе­том воз­буж­дая без тол­ку тело речи, вы ско­ро доби­лись того, что оно сник­ло, поте­ряв свою силу. А ведь не дер­жа­ли моло­дых на декла­ма­ци­ях в ту пору, когда Софокл с Еври­пидом отыс­ки­ва­ли сло­ва, каки­ми долж­но вести речь; и не губил еще талан­тов вза­пер­ти сидя­щий педант, когда Пин­дар и девять лири­ков уже отка­зы­ва­лись петь гоме­ров­ским сти­хом. Но чтобы не при­во­дить в дока­за­тель­ство одних поэтов, — ведь и Пла­тон и Демо­сфен не при­ка­са­лись к это­му роду упраж­не­ний. Отто­го-то их мощ­ная и вме­сте, я бы ска­зал, цело­муд­рен­ная речь бес­по­роч­на и не разду­та, когда вста­ет перед нами в при­род­ной сво­ей силе. Это уж потом заве­зе­на в Афи­ны из Азии раз­бух­шая и нена­сы­ти­мая речи­стость, и едва она дох­ну­ла сво­им слов­но зачум­лен­ным дыха­ни­ем на юные души, воз­меч­тав­шие о вели­ком, как тут же, зара­жен­ный, око­сте­нел дух крас­но­ре­чия. Кто впо­след­ст­вии высо­кой Фукидидо­вой, кто Гипе­ридо­вой достиг сла­вы? В песне и в той не про­глянет румя­нец здо­ро­вья; нет, что взрос­ло на этой пище, не спо­соб­но дожить до почтен­ных седин. Таков и у живо­пи­си был конец, когда алек­сан­дрий­ская дер­зость сыс­ка­ла корот­кие пути в вели­ком искус­стве».

3. Не потер­пел Ага­мем­нон, чтобы я декла­ми­ро­вал в пор­ти­ке доль­ше, чем сам он толь­ко что над­са­жи­вал­ся в шко­ле. «Юно­ша, — воз­ра­зил он, — посколь­ку есть в тво­ей речи нерас­хо­жий вкус и — вещь ред­кая! — при­вя­зан­ность к здра­во­му смыс­лу, не ста­ну скры­вать от тебя тайн ремес­ла. Прав­да твоя, погре­ша­ют эти­ми упраж­не­ни­я­ми настав­ни­ки, когда им при­хо­дит­ся сре­ди безум­цев схо­дить с ума. Ибо, не гово­ри они того, что одоб­ре­но юнца­ми, так, по сло­ву Цице­ро­на, “одни в шко­ле оста­лись бы”. Лож­ные льсте­цы, про­би­ва­ясь к пирам бога­чей, не помыш­ля­ют ни о чем ином, кро­ме того, что тем, по их чутью, все­го при­ят­нее будет услы­шать: не полу­чить им того, чего они ищут, пока не рас­ста­вят раз­ных лову­шек для ушей. Так и настав­ник крас­но­ре­чия, не наса­ди он, подоб­но рыба­ку, на удоч­ку той самой при­ман­ки, о кото­рой зна­ет, что уж на нее-то польстят­ся рыб­ки, про­сидит на бере­гу безо вся­кой надеж­ды на улов.

4. Выхо­дит, роди­те­лей надо бра­нить, раз они не жела­ют, чтобы дети их воз­рас­та­ли в стро­гих пра­ви­лах. Во-пер­вых, как все про­чее, так и это свое упо­ва­ние они несут в жерт­ву тще­сла­вию. Затем, спе­ша к желан­но­му, они вытал­ки­ва­ют на форум не обра­ботан­ные еще задат­ки, пре­по­ру­чая едва наро­див­шим­ся мла­ден­цам то самое крас­но­ре­чие, кото­ро­го важ­нее ниче­го, по их при­зна­нию, нет. А луч­ше б они потер­пе­ли раз­ме­рен­ное тече­ние трудов, пока уча­ще­е­ся юно­ше­ство напо­е­но будет стро­гим чте­ни­ем, пока ему настро­ят душу уро­ка­ми муд­ро­сти, пока научат­ся юные неумо­ли­мым сти­лом выма­ры­вать сло­ва и долее вни­мать тому, чему взя­лись под­ра­жать; вну­ши­ли б они себе луч­ше, что ничуть не вос­хи­ти­тель­но то, что нра­вит­ся маль­чиш­кам, и тогда слог их, мужая, наби­рал бы вес вну­ши­тель­ный. Теперь не так: маль­чиш­ки тешат­ся в шко­лах; под­рас­тут — над ними поте­ша­ют­ся на фору­ме, а в ста­ро­сти — и это постыд­нее как того, так и дру­го­го — никто не жела­ет при­знать­ся, что учил­ся напрас­но. А чтоб не думал ты, буд­то я не одоб­ряю вку­са к Луци­ли­е­вой непри­тя­за­тель­но­сти, берусь и сам выра­зить сти­хом то, что думаю.

6. Я вни­мал ему столь при­леж­но, что не заме­тил Аски­л­то­ва бег­ства. Пока я иду по саду сре­ди это­го кипе­ния речей, уж высы­па­ла в пор­тик несмет­ная тол­па уча­щих­ся по окон­ча­нии, надо пола­гать, импро­ви­за­ции како­го-то декла­ма­то­ра, что сме­нил Ага­мем­но­на с его сва­зо­ри­ей. Меж­ду тем как юнцы посме­и­ва­лись над сен­тен­ци­я­ми и бра­ни­ли рас­по­ло­же­ние речи в целом, я во бла­говре­ме­нии убрал­ся и пустил­ся вдо­гон­ку за Аски­л­том. Доро­ги я по небреж­но­сти себе не заме­тил, не зная, впро­чем, и того, в какой сто­роне наше подво­рье. И вот, куда ни повер­ну, все туда ж воз­вра­ща­юсь, покуда нако­нец, изму­чен­ный этой бегот­ней и покры­тый испа­ри­ной, не под­сту­паю к какой-то ста­руш­ке, что тор­го­ва­ла ого­род­ной зеле­нью.

7. «Про­сти, — гово­рю, — матуш­ка, может, ты зна­ешь, где я живу?» Той по вку­су при­шлась глу­пей­шая эта выход­ка. «Как, — гово­рит, — не знать?» Вста­ла да и пошла впе­ред. Чув­ст­вую — небес послан­ни­ца, а как при­шли мы в укром­ное такое местеч­ко, откиды­ва­ет озор­ная ста­ру­ха заве­су с две­рей и мол­вит: «Долж­но, тут». Про­дол­жая твер­дить, что не узнаю сво­его дома, я вижу, ходят кра­ду­чись посреди таб­ли­чек и голых блуд­ниц какие-то люди, и мед­лен­но, более того — позд­но, пости­гаю, что к при­то­ну меня при­ве­ли. Про­кли­ная ста­руш­ку с ее коз­ня­ми и покрыв голо­ву, бегу я сквозь этот при­ют раз­вра­та и вдруг у само­го выхо­да наска­ки­ваю на Аски­л­та, точ­но так же до смер­ти истом­лен­но­го, — точ­но и его сюда та же ста­руш­ка при­ве­ла!

Улыб­нув­шись, при­вет­ст­вую его и осве­дом­ля­юсь, что он дела­ет в этом непотреб­ном месте.

8. А он рукою отер пот и «знал бы ты, — гово­рит, — что со мной было». — «Что-нибудь жут­кое», — гово­рю. Тогда он сла­бо так: «Блуж­даю это я, — гово­рит, — по все­му горо­ду, не умея отыс­кать места, где наш двор, вдруг под­хо­дит ко мне некий отец семей­ства и вели­ко­душ­но пред­ла­га­ет меня сопро­вож­дать. Потом ведет тем­ны­ми зако­ул­ка­ми, при­во­дит в это самое место и, пока­зав коше­лек, дела­ет мне гнус­ное пред­ло­же­ние. Уже блуд­ни­ца вытре­бо­ва­ла асс за ком­на­ту, уж он и руки ко мне потя­нул, и не хва­ти у меня силе­нок, мог бы я попла­тить­ся…» Уже каза­лось мне, что все кру­гом сати­ри­о­на опи­лись…

Соеди­нив уси­лия, мы потес­ни­ли докуч­ли­во­го.

9. Слов­но в тумане, я увидел Гито­на, сто­яв­ше­го в кон­це про­ул­ка, и ринул­ся пря­мо к нему. Когда я спро­сил, при­гото­вил ли нам бра­тик чего-нибудь поесть, маль­чон­ка сел на кро­вать и стал боль­шим паль­цем уни­мать пото­ки слез. Вспо­ло­шив­шись от вида бра­ти­ка, спра­ши­ваю, что у него такое. Он отве­чал не сра­зу, через силу, усту­пив тогда толь­ко, когда я и гнев при­ме­шал к моле­ньям. «Да твой же, — гово­рит, — не знаю, брат или това­рищ при­бе­жал порань­ше в сня­тую нами ком­на­ту и воз­на­ме­рил­ся одо­леть мою стыд­ли­вость. Я кри­чать, а он меч выта­щил и “коли ты Лукре­ция, нашел­ся, — гово­рит, — твой Тарк­ви­ний”». Услы­хав это, я потя­нул руки к Аски­л­то­вым гла­зам и «что ска­жешь, — кри­чу, — шку­ра ты, вол­чи­ца позор­ная, чье смрад­но и дыха­ние?». Аски­лт изо­бра­зил напуск­ной ужас, а затем, раз­ма­хи­вая рука­ми, возо­пил что было мочи. «Мол­чи, — кри­чит, — ты, гла­ди­а­тор пас­куд­ный, кого из пра­ха отпу­сти­ла аре­на! Мол­чи, ляд полу­ноч­ный, ты, кото­рый и преж­де, когда не был еще сла­бак, ни с одной при­лич­ной жен­щи­ной не упра­вил­ся и кому я в садах был тем самым брат­цем, каким теперь слу­жит тебе маль­чу­ган этот на посто­я­лом дво­ре». — «Но ты же улиз­нул, — гово­рю, — с беседы настав­ни­ка».

10. «А что мне было, несу­раз­ный ты чело­век, делать, раз я с голо­ду поми­рал? Навер­но, сен­тен­ции слу­шать, что горш­ка бито­го не сто­ят, да вся­кие сны бабьи? Вот те Геракл, ты меня мер­зее: ты поэта выхва­ли­вал для того толь­ко, чтобы в гостях пообедать». Рас­сме­яв­шись, мы миро­лю­би­во пере­шли от некра­си­вой этой ссо­ры к обыч­ным заня­ти­ям.

Когда на память опять при­шла обида, «Аски­лт, — гово­рю, — я так пони­маю, что не ужить­ся нам. Давай-ка разде­лим наши пожит­ки и будем бороть­ся с нашей бед­но­стью каж­дый сво­им путем. И у меня обра­зо­ва­ние, и у тебя. А чтобы тебе пути не пере­бе­гать, при­мусь я луч­ше за что-либо дру­гое; ина­че вся­кий день сот­ни вещей будут нас стал­ки­вать, а по все­му горо­ду — рас­те­кать­ся слу­хи». Аски­лт пере­чить не стал. «Толь­ко сего­дня, — гово­рит, — раз уж дали мы согла­сие пой­ти на обед в каче­стве уча­щих­ся, не ста­нем вечер пор­тить. А зав­тра, коли так угод­но, при­и­щу себе и жилье, а может, и брат­ца како­го». На это я: «Нет, — гово­рю, — ждать желан­но­го все­гда дол­го»…

Безот­ла­га­тель­ность это­го рас­ста­ва­ния про­ис­те­ка­ла от стра­сти — уже дав­но жаж­дал я устра­нить докуч­ли­во­го стра­жа, чтобы вер­нуть­ся к преж­не­му с моим Гито­ном обык­но­ве­нию.

11. Обша­рив гла­за­ми целый город, воз­вра­ща­юсь в нашу ком­нат­ку и, нако­нец, рас­це­ло­вав как сле­ду­ет, обни­маю маль­чиш­ку тес­ным объ­я­ти­ем, так что сбы­ва­ют­ся мои жела­нья, да и на зависть счаст­ли­во. При­знать­ся, не все еще было кон­че­но, когда Аски­лт, тихо под­крав­шись к две­рям, шум­но и реши­тель­но отво­рил запо­ры и застал меня за игрою с бра­ти­ком. Хохотом и руко­плес­ка­нья­ми напол­ни­лась ком­на­туш­ка: стя­нув покры­вав­шую меня ткань, «вот как ты, — кри­чал он, — без­упреч­ней­ший собрат, про­тив сожи­тель­ства!» Реча­ми он себя не огра­ни­чил, а схва­тил ремень от сумы и при­нял­ся меня отде­лы­вать, и не для виду толь­ко, сверх того при­го­ва­ри­вая оскор­би­тель­ные сло­ва: «С бра­том на такой лад делить­ся запре­ща­ет­ся!»

12. Уже смер­ка­лось, когда мы вышли на форум, где при­мет­но было изоби­лие вся­че­ско­го това­ра, кото­рый был не то чтобы слиш­ком дорог, но таков, что непол­ная его надеж­ность очень хоро­шо соче­та­лась с сумер­ка­ми. А посколь­ку и мы нес­ли с собой пал­лий, гра­би­тель­ски похи­щен­ный, то, поль­зу­ясь столь удоб­ным слу­ча­ем, идем в заку­ток и начи­на­ем тря­сти кра­еш­ком накид­ки в рас­че­те на то, что блеск оде­я­ния при­вле­чет како­го-нибудь поку­па­те­ля. И прав­да, не замед­лил к нам подой­ти некий, буд­то зна­ко­мый мне на вид, посе­ля­нин, сопут­ст­ву­е­мый какой-то бабен­кой, и при­сталь­но так стал в пал­лий вгляды­вать­ся. Аски­лт со сво­ей сто­ро­ны уста­вил­ся на пле­чи поку­па­те­ля-селя­ни­на да так и замер без сло­ва. Так же и я не без неко­то­ро­го вол­не­ния смот­рел на чело­ве­ка, пото­му что нача­ло мне казать­ся, что это был тот, кто нашел несчаст­ную туни­ку в без­люд­ном месте. Да, то был он! Все еще не дове­ряя свиде­тель­ству соб­ст­вен­ных глаз и боясь, как бы не про­мах­нуть­ся нена­ро­ком, Аски­лт с видом поку­па­те­ля под­сту­па­ет бли­же, сни­ма­ет у того с плеч тря­пи­цу и береж­но ощу­пы­ва­ет рука­ми.

13. О, пред­ив­ная слу­чая игра! По сю пору нелю­бо­пыт­ный посе­ля­нин не тро­нул рукою швов туни­ки, да и тор­го­вал ею слов­но нищен­ским руби­щем — с брезг­ли­во­стью. Убедив­шись, что запря­тан­ное там в непри­кос­но­вен­но­сти, а лич­ность тор­гов­ца — удо­бо­пре­зи­рае­ма, Аски­лт отвел меня от тол­пы в сто­рон­ку. «Понял, — гово­рит, — бра­тец? Вер­ну­лось к нам сокро­ви­ще, мною столь­ко опла­кан­ное. Это ж та самая туни­ка, пол­ная, кажет­ся, поныне нетро­ну­тых золотых. Как мы теперь посту­пим и на каком осно­ва­нии востре­бу­ем нашу соб­ст­вен­ность?» Я про­свет­лел — не отто­го толь­ко, что увидел добы­чу, но и пото­му, что слу­чай сни­мал с меня омер­зи­тель­ное подо­зре­ние. Околь­ный образ дей­ст­вий я исклю­чал; вести дело надо по граж­дан­ско­му пра­ву неукос­ни­тель­но, а если кто не жела­ет чужую вещь воз­вра­тить вла­дель­цу, пусть явит­ся для безот­ла­га­тель­но­го реше­ния.

14. Аски­лт, напро­тив, опа­сал­ся закон­но­сти и гово­рил так: «Кому мы в этих местах извест­ны, кто пове­рит нашим речам? Мне куда боль­ше нра­вит­ся купить то, что мы при­зна­ли нашим, и уж ско­рее малы­ми день­га­ми выз­во­лить сокро­ви­ще, чем вве­рить­ся пре­врат­но­стям тяж­бы».

Так, но кро­ме един­ст­вен­но­го дупон­дия, како­вой пред­на­зна­чен был на при­об­ре­те­нье вол­чьих бобов, в руках у нас не было ниче­го. И вот, чтобы добы­ча невзна­чай не ускольз­ну­ла, реше­но сба­вить цену пал­лия и пой­ти на малую жерт­ву ради вели­ко­го при­об­ре­те­ния. Но толь­ко мы рас­ки­ну­ли наш товар, как та баба с покры­тою голо­вой, что сто­я­ла воз­ле посе­ля­ни­на, обна­жи­ла голо­ву и, вглядев­шись еще при­сталь­ней в рису­нок, вце­пи­лась в нашу накид­ку обе­и­ми рука­ми и заго­ло­си­ла во всю мочь «дер­жи воров». Рас­те­ря­лись и мы, а чтобы не каза­лось, буд­то мы без­дей­ст­ву­ем, вцеп­ля­ем­ся в их тре­па­ную, дря­ную туни­ку и с рав­ным оже­сто­че­ни­ем воз­гла­ша­ем, что те при­сво­и­ли наше оде­я­ние. Одна­ко явно не равен был наш спор, и тол­па, сбе­жав­ша­я­ся на крик, сме­я­лась, по сво­е­му обы­чаю, над нашей ссо­рою, ибо виде­ла, что та сто­ро­на тре­бу­ет весь­ма доро­гое оде­я­ние, а наша — рва­ни­ну, даже на при­лич­ные запла­ты не год­ную.

15. Тогда Аски­лт, наси­лу добив­шись тиши­ны, ска­зал: «Вид­но, каж­до­му свое доро­го; пус­кай они вер­нут нам нашу туни­ку, а пал­лий свой заби­ра­ют». Посе­ля­ни­ну с его бабой мена была по душе, одна­ко ноч­ные адво­ка­ты, воз­меч­тав раз­жить­ся пал­ли­ем, ста­ли тре­бо­вать пере­да­чи обе­их вещей им на хра­не­ние, чтобы назав­тра судья рас­судил спор; тут не в том толь­ко дело, что сто­ро­ны утвер­жда­ют раз­лич­ное, но совер­шен­но иной вопрос, заклю­чаю­щий­ся в том, что обе сто­ро­ны мож­но запо­до­зрить в гра­бе­же. Уже пред­ла­га­лось под­верг­нуть вещи сек­ве­ст­ру, и уже один, невесть кто — лысый, с жел­ва­ка­ми на лице жулик, кото­рый ино­гда и дела вел, — загреб наш плащ, заве­ряя, что послед­ний будет выдан на сле­дую­щий день. Было оче­вид­но, впро­чем, что един­ст­вен­ная их цель — спе­реть уго­див­шее под их опе­ку пла­тье, когда мы не явим­ся в поло­жен­ный срок из стра­ха перед раз­би­ра­тель­ст­вом. Совер­шен­но того же хоте­ли и мы. Слу­чай, таким обра­зом, отве­чал чая­ни­ям обе­их сто­рон. Осер­чав на нас за то, что мы тре­бо­ва­ли пере­да­чи так­же и тех лох­мо­тьев, посе­ля­нин швыр­нул их Аски­л­ту в лицо и, осво­бо­див нас от иска, ска­зал, чтоб мы пере­да­ли на пору­ки пал­лий, кото­рый оста­ет­ся един­ст­вен­ным пред­ме­том тяж­бы.

Вновь обре­тя, как мни­лось, наше сокро­ви­ще, мы стрем­глав кину­лись в гости­ни­цу и, запер­шись, ста­ли сме­ять­ся изощ­рен­но­сти ума жули­ков не менее, чем наших изоб­ли­чи­те­лей, кото­рые столь­ко хит­ри­ли, чтобы вру­чить нам день­ги.

16. Толь­ко мы насы­ти­лись обедом, что был при­готов­лен рас­по­ряди­тель­но­стью Гито­на, как дверь потре­во­же­на была не совсем уве­рен­ным сту­ком. Когда мы, тоже тихо, спро­си­ли, кто там, «открой, — гово­рит, — узна­ешь». Мы еще пере­го­ва­ри­ва­лись, когда засов, сам собою дви­жи­мый, пал, и дверь рас­т­во­ри­лась вдруг, впу­стив гостя. То была жен­щи­на с покры­той голо­вою — та самая, что еще недав­но сто­я­ла с посе­ля­ни­ном. «Посме­ять­ся, — гово­рит, — надо мной уду­ма­ли? Я — Квар­тил­лы слу­жан­ка, над чьей свя­ты­ней вы над­ру­га­лись у грота. Теперь она сама пожа­ло­ва­ла на ваше подво­рье и доз­во­ле­ния про­сит с вами гово­рить. Да вы не пугай­тесь! Не обли­ча­ет она ваших заблуж­де­ний, не каз­нит, а боль­ше дивит­ся, какой это бог занес в ее пре­де­лы эта­ких обхо­ди­тель­ных моло­дых людей».

17. Мы мол­ча­ли и не реши­лись еще, в какую сто­ро­ну скло­нить наши мыс­ли, как, сопро­вож­дае­мая девуш­кой, вошла гос­по­жа и, сев на мое ложе, пла­ка­ла дол­го.

Мы пока ни сло­ва не про­ро­ни­ли, но, пора­жен­ные, пере­жида­ли эти сле­зы, не исся­кав­шие в озна­ме­но­ва­ние стра­да­ний. А когда исто­щил­ся рос­кош­ный ливень, отки­ну­ла она накид­ку с гор­де­ли­вой голо­вы и, ломая руки до хру­ста в суста­вах, «это что за дер­зо­сти, — гово­рит, — и где толь­ко вы научи­лись бас­но­слов­но­му это­му раз­бою? Вот вам Зевс, до чего мне жаль вас, ведь никто еще не узрел без­на­ка­зан­но, чего не сле­ду­ет. Тем более что места наши до того пере­пол­не­ны бес­смерт­ны­ми, что здесь лег­че на бога наткнуть­ся, чем на чело­ве­ка. Но не думай­те, что я за мще­ни­ем сюда яви­лась; не более меня вол­ну­ет обида, чем лета ваши. Это ж по неопыт­но­сти, как я про­дол­жаю думать, совер­ши­ли вы бого­мерз­кий про­сту­пок.

Да я сама после вол­не­ний той ночи полу­чи­ла опас­ную про­сту­ду и ста­ла уж боять­ся, не болот­ная ли у меня лихо­рад­ка. Тогда ищу сове­та во сне и полу­чаю веле­ние вас отыс­кать и облег­чить при­сту­пы болез­ни вашим обя­за­тель­ным уча­сти­ем. Да я не так о лече­нии хло­по­чу; я хуже отто­го стра­даю и едва ли не на краю неиз­беж­ной стою смер­ти, как бы вы с вашей юно­ше­ской пыл­ко­стью не раз­нес­ли повсюду, что вида­ли в При­а­по­вом свя­ти­ли­ще, и сове­ты богов не выда­ли чер­ни. Отто­го про­сти­раю к вашим коле­ням умо­ля­ю­щие руки и закли­наю вас не сме­ять­ся и не поглу­мить­ся над ноч­ным таин­ст­вом и не выдать тайн такой древ­но­сти, что их зна­ла от силы тыся­ча чело­век».

18. После этой моль­бы она вновь зали­лась сле­за­ми и, сотря­сае­мая могу­чи­ми рыда­нья­ми, лицом и гру­дью рас­пла­ста­лась вся на моем ложе. Колеб­лясь меж­ду состра­да­ни­ем и стра­хом, я велю ей обо­д­рить­ся и не сомне­вать­ся в двух вещах: свя­ты­ни не раз­гла­сит никто, и какое бы бог ни ука­зал сред­ство от при­сту­пов ее лихо­рад­ки, мы боже­ст­вен­ный про­мысл под­дер­жим, будь то с опас­но­стью для жиз­ни. Жен­щи­на посвет­ле­ла после тако­го уве­ре­ния, осы­па­ла меня гра­дом поце­лу­ев и, пере­мет­нув­шись от слез к сме­ху, ста­ла осмелев­шей рукою раз­би­рать мне завит­ки волос на шее и «заклю­чаю, — гово­рит, — пере­ми­рие с вами и от назна­чен­ной тяж­бы осво­бож­даю. А не согла­си­лись бы вы на лече­ние, како­го про­шу, так уж готов был назав­тра отряд мсти­те­лей за мою обиду и за досто­ин­ство мое».

Хлоп­нув затем в ладо­ши, она таким сме­хом зали­лась, что мы оро­бе­ли. То же сде­ла­ла со сво­ей сто­ро­ны и слу­жан­ка, кото­рая при­шла пер­вою, то же и дев­чон­ка, что вошла с гос­по­жой.

19. Все огла­ша­лось без­удерж­ным этим сме­хом, меж­ду тем как мы, не ведая, отче­го столь неждан­ная сде­ла­лась пере­ме­на в чув­ствах, погляды­ва­ли то друг на дру­га, то на жен­щин. «А я как раз не доз­во­ли­ла впус­кать в этот дом ни одно­го смерт­но­го, чтобы вас за целе­ни­ем болот­ной лихо­рад­ки вся­кий раз не пре­ры­ва­ли». От этих Квар­тил­ли­ных слов Аски­лт слег­ка оне­мел, а я стал хла­ден, как зима в Гал­лии, не умея и сло­ва про­из­несть. Впро­чем, имея сото­ва­ри­щей, я мог не опа­сать­ся, что про­изой­дет непо­пра­ви­мое. Ведь решись они что пред­при­нять, так это были все­го лишь три жен­щи­ны, и, понят­ное дело, сла­бые; а супро­тив сто­я­ли мы, — что б ни было, а муже­ско­го полу. Мы и под­по­я­са­лись этак повы­ше, а я уж и пары впе­ред при­ки­нул: дой­дет до дела, беру на себя Квар­тил­лу, Аски­лт — слу­жан­ку, а Гитон — деви­цу.

Тогда от потря­се­ния поте­ря­ли мы вся­кую стой­кость, и уже вер­ная смерть подо­шла закрыть бед­ные наши очи.

20. «Молю, — ска­зал я, — вла­ды­чи­ца, коли страш­ное что замыс­ли­ла, кон­чай поско­рее; ведь не такое свер­ши­ли мы пре­ступ­ле­ние, чтобы уми­рать под пыт­кой…»

Слу­жан­ка, кото­рая зва­лась Пси­хе­ею, береж­но раз­ло­жи­ла на полу мат­ра­сик…

Она тор­мо­ши­ла мои потро­ха, хлад­ные, как после ста смер­тей… Аски­лт зара­нее при­крыл пал­ли­ем голо­ву, научен­ный уже, как это опас­но — мешать­ся в чужие таин­ства…

Две тесем­ки выта­щи­ла из-за пазу­хи слу­жан­ка, чтобы одной свя­зать нам ноги, дру­гой — руки.

Чув­ст­вуя, что рас­ска­зы исся­ка­ют, «так что, — гово­рит Аски­лт, — неужто я недо­сто­ин напит­ка?»

А слу­жан­ка, кото­рую выда­ла моя ухмыл­ка, всплес­ну­ла рука­ми и «моло­дой-то, — гово­рит, — чело­век поста­вил, а ты столь­ко сна­до­бья один выпил?» — «Это что же, — ска­за­ла Квар­тил­ла, — сколь­ко было сати­ри­о­на, Энкол­пий и выпил?» …и пове­ла бед­ра­ми со сме­хом, пожа­луй, и обо­льсти­тель­ным. Даже Гитон, нако­нец, не удер­жал­ся от сме­ха, осо­бен­но после того, как деви­ца бро­си­лась ему на шею и при­ня­лась его, не обо­ро­няв­ше­го­ся, цело­вать без сче­ту.

21. Несчаст­ные, мы хоте­ли бы кри­чать, но не было нико­го, чтоб помочь, к тому же Пси­хея булав­кой из при­чес­ки ука­лы­ва­ла меня в щеку, как толь­ко я поры­вал­ся воз­звать к чув­ству спра­вед­ли­во­сти моих сограж­дан; а там девуш­ка одоле­ва­ла Аски­л­та малень­кой палоч­кой, обмок­ну­той, опять же, в сати­ри­оне…

Под конец, при­хо­ро­шив­шись оде­я­лом мир­то­во­го цве­та и пере­хва­чен­ный поя­сом, явил­ся кинед… Он то шле­пал нас сво­и­ми пороч­ны­ми яго­ди­ца­ми, то марал смрад­ным лоб­за­ни­ем, пока Квар­тил­ла, с кито­вым усом в руках и высо­ко под­по­я­сан­ная, не рас­по­ряди­лась отпу­стить несчаст­ных.

Оба мы покля­лись свя­то, что ужа­саю­щая эта тай­на умрет с нами.

Вошли несколь­ко слуг пале­ст­ры и нас осве­жи­ли, долж­ным обра­зом ума­стив мас­лом. И вот, когда мы, забыв уста­лость, оде­ва­ем­ся к обеду, нас отво­дят в сосед­нюю ком­на­ту, где сто­ят три покры­тые ложа и осталь­ные при­над­леж­но­сти пира, вели­ко­леп­но обстав­лен­но­го. При­гла­шен­ные, мы воз­лег­ли и, полу­чив в виде посвя­ще­ния див­ную закус­ку, льем фалерн­ское рекою. Одолев затем несколь­ко блюд, мы нача­ли уж задре­мы­вать, но тут вскри­ча­ла Квар­тил­ла: «Это что же, вы еще спать помыш­ля­е­те, а ведь вам ведо­мо, что в честь При­а­па над­ле­жит всю ночь бодр­ст­во­вать?»

22. Когда Аски­лт, подав­лен­ный столь­ки­ми беда­ми, задре­мал, слу­жан­ка — та самая, кото­рую он так оскор­би­тель­но обо­шел, — все лицо ему щед­ро выма­за­ла сажею, нари­со­вав у губ и на пле­чах мно­го­член­ный, так ска­зать, узор. Уже и я, столь­ки­ми беда­ми изну­рен­ный, как бы при­гу­бил сна, да и все домаш­ние внут­ри и сна­ру­жи пре­да­лись тому же: одни валя­лись как попа­ло в ногах лежав­ших на ложе, дру­гие при­ткну­лись к стен­ке; были и такие, что пря­мо у поро­га при­ту­ли­лись, голо­ва к голо­ве; даже све­тиль­ни­ки, в коих иссяк­ла вла­га, посы­ла­ли свет тощий и том­ный. Тогда-то вошли в обеден­ную залу двое сирий­цев, чтобы при­хва­тить буты­лек, но, ока­зав­шись сре­ди изоби­лия сосудов, от жад­но­сти заспо­ри­ли, да и раз­би­ли буты­лек, каж­дый к себе потя­нув­ши. Рух­нул вме­сте и стол с сосуда­ми, а один фиал, отле­тев выше дру­гих, уда­рил по голо­ве слу­жан­ку, уста­ло заснув­шую на ложе. От уда­ра та вскрик­ну­ла, выда­вая воров и вме­сте про­будив кое-кого из гуляк. А те сирий­цы-добыт­чи­ки как увида­ли, что застиг­ну­ты, так вдруг, не сго­ва­ри­ва­ясь, хлоп­ну­лись под­ле ложа и нача­ли хра­петь, слов­но век спа­ли.

Но вот уже раз­бу­жен­ный три­кли­нарх под­лил в закат­ные све­тиль­ни­ки мас­ла, и маль­чиш­ки, про­те­рев поне­мно­гу гла­за, вер­ну­лись к сво­ей служ­бе, а там и музы­кант­ша с тарел­ка­ми вошла и медью зве­ня­щей всех про­буди­ла.

23. Тогда вновь воз­ро­дил­ся пир, и Квар­тил­ла сно­ва при­зва­ла пить. Ожив­ле­нию пиру­ю­щих мно­го спо­соб­ст­во­ва­ла ким­ва­лист­ка.

Вхо­дит кинед, суще­ство несо­об­раз­ное и совер­шен­но достой­ное это­го дома, а вой­дя и защел­кав изви­ваю­щи­ми­ся сво­и­ми рука­ми, он с жаром испол­нил такую песнь:

Исчер­пав поэ­зию, кинед осквер­нил меня нечи­стым сво­им поце­лу­ем. А там и на ложе взлез и, пре­одолев сопро­тив­ле­ние, обна­жил насиль­но. Дол­го и упря­мо трудил­ся он над мои­ми чре­с­ла­ми — и втуне. Пото­ком сте­ка­ла с его пот­но­го чела смо­ла ака­ции, а посколь­ку в мор­щи­нах была про­пасть мела, теперь каза­лось, буд­то видишь сте­ну, постра­дав­шую от влаж­ных бурь.

24. Я не мог более сдер­жи­вать­ся и, доведен­ный до пре­де­ла стра­да­ний, гово­рю сквозь сле­зы: «Умо­ляю, гос­по­жа, — раз­ве не рас­по­ряди­лась ты дать ноч­ной сосуд!» А она мяг­ко так рука­ми всплес­ну­ла и «вот, — гово­рит, — умни­ца, вот род­ник чистоты народ­ной! Как? И ты не понял сра­зу, что ноч­ным сосудом назы­ва­ют кинеда?» Тогда, при­ме­тив, что у това­ри­ща мое­го дела обсто­ят полег­че, «а ведь это, — заявил я, — нечест­но, чтобы во всей зале один Аски­лт жил не трудясь». — «А что, — ото­зва­лась Квар­тил­ла, — дать, пожа­луй, и Аски­л­ту ноч­но­го сосуда». По сему сло­ву кинед сме­нил коня и, перей­дя к мое­му това­ри­щу, стал обти­рать его и яго­ди­ца­ми сво­и­ми, и поце­лу­я­ми. А Гитон меж­ду тем сто­ял и живо­ти­ки над­ры­вал со сме­ху. Тогда-то при­ме­ти­ла его Квар­тил­ла и спро­си­ла настой­чи­во, чей маль­чу­ган. А как я ска­зал, что бра­тик мой, «что ж он тогда, — гово­рит, — меня не целу­ет?» И, к себе подо­звав­ши, при­ник­ла к нему уста­ми. А там, скольз­нув рукою по его лону и взве­сив хруп­кий еще сосуд, «зав­тра, — гово­рит, — отлич­но послу­жит для закус­ки перед пир­ше­ст­вом жела­ний, а нын­че после тун­ца буд­нич­но­го блюда не желаю».

25. Она еще не дого­во­ри­ла, как подо­шла, посме­и­ва­ясь, Пси­хея, чтобы на ухо ей шеп­нуть; о чем у них было, неве­до­мо, толь­ко Квар­тил­ла «а что, — гово­рит, — спа­си­бо, надо­уми­ла! Отче­го бы, раз такой под­хо­дя­щий слу­чай, и не лишить невин­но­сти нашу Пан­ни­хиду?» И тут же выво­дят пре­ми­лень­кую девоч­ку, кото­рой нель­зя было дать боль­ше семи лет. Все разом одоб­ри­тель­но руко­пле­щут, и зате­ва­ет­ся свадь­ба.

Я похо­ло­дел и при­нял­ся уве­рять, что ни Гитон, невин­ней­ший маль­чик, не годен для этой шало­сти, ни девоч­ка по сво­им летам не спо­соб­на пре­тер­петь то, что поло­же­но жен­щи­нам. «А что, она мое­го, что ли, млад­ше, — закри­ча­ла Квар­тил­ла, — я-то когда впер­вые мужи­ка стер­пе­ла? Да пусть про­гне­ва­ет­ся на меня Юно­на моя, еже­ли я пом­ню себя деви­цею. Еще ребе­ноч­ком бало­ва­лась я со сверст­ни­ка­ми, а как подо­шли годы, ста­ла и к стар­шим льнуть пар­ням, пока, нако­нец, в нынеш­нюю пору не вошла. Отсюда, я так пола­гаю, и пове­лось это сло­во, что быка поне­сет, кто теле­ноч­ка под­нял». Делать нече­го: дабы бра­тик мой, остав­шись без при­смот­ра, не постра­дал от худ­шей обиды, под­ни­ма­юсь, чтобы свер­шить сва­деб­ный обряд.

26. Уже Пси­хея оку­та­ла голо­ву девоч­ки крас­ной фатою; уже шест­во­вал впе­ре­ди с факе­лом ноч­ной сосуд, уже хмель­ные подруж­ки выстро­и­лись в длин­ный ряд, пле­ща рука­ми и укра­сив брач­ный покой нескром­ным покры­ва­лом, когда, раз­жег­шись и сама сла­до­страст­ны­ми при­ба­ут­ка­ми, Квар­тил­ла тоже под­ня­лась и, схва­тив Гито­на, повлек­ла его в спаль­ню. Маль­чик, надо при­знать­ся, не про­ти­вил­ся, да и девоч­ка не обна­ру­жи­ла ни гру­сти, ни робо­сти перед сло­вом «свадь­ба». И вот, когда, запер­тые, они лег­ли, мы устра­и­ва­ем­ся у поро­га перед брач­ным чер­то­гом, и впе­ре­ди всех Квар­тил­ла, при­льнув­шая к бес­чест­но остав­лен­ной щел­ке и с упор­ст­вом сла­сто­лю­бия взи­рав­шая жар­ким оком на заба­вы детей. Она и меня при­влек­ла к тому же зре­ли­щу цеп­кой рукою, а посколь­ку созер­ца­ние сбли­зи­ло наши лица, она, чуть отпус­ка­ло ее зре­ли­ще, украд­кой шеве­ли­ла губа­ми и осы­па­ла меня быст­ры­ми поце­лу­я­ми.

Рас­ки­нув­шись на ложе, мы про­ве­ли осталь­ную часть ночи без ужа­сов.

При­шел уже тре­тий день, а это зна­чит — ожи­да­ние даро­во­го обеда. Да толь­ко нам, истер­зан­ным столь­ки­ми рана­ми, бег­ство каза­лось милее покоя. О ту самую пору, когда мы печаль­но обсуж­да­ли, каким спо­со­бом убе­жать от насту­паю­щей гро­зы, явил­ся раб Ага­мем­но­на и нас, пере­пу­ган­ных, пре­рвал. «Вы что же, — гово­рит, — не зна­е­те, кто уго­ща­ет сего­дня? Три­мал­хи­он, чело­век до того изыс­кан­ный, что у него в три­кли­нии часы, а в них встро­ен тру­бач, чтобы ему воз­ве­щать, какая толи­ка жиз­ни им еще утра­че­на». Тут, поза­быв о всех бедах, мы тща­тель­но оде­ва­ем­ся, а Гито­ну, до сих пор любез­но испол­няв­ше­му обя­зан­но­сти раба, велим идти мыть­ся.

27. А пока мы, еще оде­тые, ста­ли про­гу­ли­вать­ся, а вер­нее — забав­лять­ся, под­хо­дя то к одно­му, то к дру­го­му круж­ку раз­вле­каю­щих­ся. И тут гла­зам нашим вдруг пред­стал лысый ста­рик, обла­чен­ный в алень­кую туни­ку и раз­вле­кав­ший­ся игрой в мяч в обще­стве под­рост­ков-рабов. На маль­чи­шек этих, быть может, и сто­и­ло посмот­реть, но не они при­влек­ли наше вни­ма­ние, а сам отец семей­ства, обу­тый в туфель­ки и усерд­но швы­ряв­ший зеле­ный мячик. Если мячик падал на зем­лю, хозя­ин под­ни­мать его уже не удо­сто­и­вал, ибо рядом сто­ял слу­га с пол­ным меш­ком их и пода­вал игро­кам по мере надоб­но­сти. И еще новин­ка: за чер­той кру­га игры сто­я­ли двое евну­хов, один с сереб­ря­ной ноч­ной вазой в руках и дру­гой, счи­тав­ший мячи­ки, — не те, что отска­ки­ва­ли от рук в кру­че­ной игре, а те, что пада­ли на зем­лю. Мы взи­ра­ли на эту рос­кошь, когда под­бе­жал Мене­лай, чтобы шеп­нуть: «Тот самый, у кого сего­дня воз­ля­же­те; а впро­чем, нача­ло пира вы уже види­те». Мене­лай не кон­чил еще, как Три­мал­хи­он щелк­нул пер­ста­ми, и евнух под­ста­вил ему, погло­щен­но­му игрой, свою посуди­ну. Осво­бо­див моче­вой пузырь, хозя­ин спро­сил воды умыть руки и, едва оку­нув в нее паль­цы, вытер их о голо­ву бли­жай­ше­го маль­чиш­ки.

28. Все­го было не пере­смот­реть. А пото­му отправ­ля­ем­ся в баню и, про­по­тев в горя­чей, сей же час в холод­ную. А Три­мал­хи­о­на уже наду­ши­ли духа­ми и при­ня­лись обсу­ши­вать не поло­тен­ца­ми, а полот­ни­ща­ми тон­чай­ше­го льна. Тем вре­ме­нем на гла­зах у него трое иатра­лип­тов пили фалерн­ское и, вздо­ря, лили его на пол, а хозя­ин при­го­ва­ри­вал, что это по нем. Потом завер­ну­ли его в алое урсо­вое оде­я­ло, уло­жи­ли на носил­ки, и дви­ну­лось шест­вие: впе­ре­ди — чет­ве­ро ско­ро­хо­дов с бле­стя­щи­ми нашлеп­ка­ми, за ними — повоз­ка руч­ная с его любим­чи­ком: ста­ро­об­раз­ный маль­чик, под­сле­пый, еще некра­си­вее гос­по­ди­на! А когда хозя­и­на нес­ли, к изго­ло­вью его скло­нил­ся с кро­шеч­ной флей­той музы­кант и по доро­ге напе­вал какую-то песен­ку, точ­но нашеп­ты­вал что-то ему на ухо.

Поди­вив­шись это­му вдо­сталь, идем мы даль­ше и вме­сте с Ага­мем­но­ном подо­шли ко вхо­ду, на кося­ке при­би­то неболь­шое объ­яв­ле­ние с сле­дую­щей над­пи­сью: «Буде какой раб без хозяй­ско­го при­ка­за из дому отлу­чит­ся, при­чи­та­ет­ся ему уда­ров сто». Тут же в две­рях сто­ял при­врат­ник, сам в зеле­ном, а кушак виш­не­вый — этот лущил горох на сереб­ря­ном блюде. Над две­рью висе­ла золотая клет­ка, из кото­рой пест­рая соро­ка кри­ча­ла вхо­дя­щим при­вет­ст­вие.

29. Заглядев­шись на все это, я так запро­ки­нул голо­ву, что едва ног не сло­мал. Ина­че и невоз­мож­но было, когда от вхо­да нале­во, у камор­ки при­врат­ни­ка, на стене нари­со­ван был огром­ный пес, а над ним круп­ны­ми бук­ва­ми напи­са­но: «Злая соба­ка!» Сото­ва­ри­щи мои прыс­ну­ли со сме­ху, а я, чуть при­шел в себя, при­нял­ся, зата­ив дыха­ние, раз­гляды­вать про­чую настен­ную живо­пись. На одной кар­тине про­да­ва­лись гур­том рабы, каж­дый с ярлы­ком; сам Три­мал­хи­он, еще под­рост­ком, всту­пал, дер­жа жезл, в Рим, ведо­мый Минер­вою; даль­ше было про то, как научил­ся он вести сче­та, как кас­сой стал ведать, — все это трудо­лю­би­вый худож­ник доб­ро­со­вест­ней­шим обра­зом снаб­дил над­пи­ся­ми. В кон­це гале­реи Мер­ку­рий за челюсть втас­ки­вал его на высо­кую три­бу­ну. Здесь же при­сут­ст­во­ва­ла Фор­ту­на с непо­мер­ным рогом изоби­лия и три пар­ки, пряду­щие зла­тую нить. Еще я заме­тил в пор­ти­ке куч­ку ско­ро­хо­дов с учи­те­лем, их обу­чаю­щим, а в углу увидал боль­шой шкап: в его углуб­ле­нии вро­де доми­ка сто­я­ли сереб­ря­ные лары, мра­мор­ное изва­я­ние Вене­ры и золо­той ларец весь­ма вну­ши­тель­ной вели­чи­ны, в коем, как мне поведа­ли, «сам» хра­нил пер­вое свое бри­тье. Я спро­сил у стар­ше­го по атрию, что у них нари­со­ва­но посредине. «Или­ас с Одюс­си­ей, — отве­чал он, — да Лэна­тов гла­ди­а­тор­ский бой».

30. Очень мно­го­го так и не дове­лось рас­смот­реть; мы уже подо­шли к три­кли­нию. При вхо­де в него управ­ля­ю­щий при­ни­мал сче­та, но осо­бен­но меня пора­зи­ло, что на кося­ках две­ри, веду­щей в три­кли­ний, при­би­ты были пуч­ки лик­тор­ских пру­тьев с секи­ра­ми, а ниже высту­па­ло мед­ное ост­рие напо­до­бие кора­бель­но­го тара­на с такой над­пи­сью: «Гаю Пом­пею Три­мал­хи­о­ну, севи­ру авгу­ста­лов, от Кин­на­ма каз­на­чея». Ниже этой над­пи­си сви­са­ла с потол­ка лам­па в два фити­ля, и две дощеч­ки были еще укреп­ле­ны на обо­их кося­ках; на одной, если не изме­ня­ет мне память, сто­я­ло: «30 и 31 декаб­ря наш Гай обеда­ет в гостях», а на дру­гой вычер­чен был путь Луны и изо­бра­же­ния семи планет; тут же цвет­ны­ми шари­ка­ми были отме­че­ны в спис­ке дни счаст­ли­вые и несчаст­ные.

Наку­шав­шись этих пре­ле­стей, мы дела­ем попыт­ку всту­пить в три­кли­ний, как вдруг один из слуг, для это­го дела при­став­лен­ный, вскри­чал: «Пра­вой!» Мы, понят­но, вспо­ло­ши­лись немно­го, как бы кто из нас не шаг­нул через порог, не сооб­ра­зу­ясь с пред­пи­са­ни­ем. Но когда мы нако­нец друж­но шаг­ну­ли пра­вой, нам в ноги кинул­ся разде­тый раб и стал упра­ши­вать, чтобы выру­чи­ли его из беды; неве­ли­ка и про­вин­ность, за кото­рую взыс­ки­ва­ют: ста­щи­ли у него в бане одеж­ду каз­на­чея, а и вся-то цена ей десять штук! При­шлось нам с пра­вой ноги вер­нуть­ся и упра­ши­вать каз­на­чея, кото­рый в сво­ей выго­род­ке под­счи­ты­вал золотые, чтоб отпу­стил рабу его про­вин­ность. Воз­зрив­шись на нас с важ­но­стию, тот отве­чал: «Не в убыт­ке для меня суть, но како­во нера­де­ние пар­ши­во­го раба! Обед­ниш­ное мое пла­тье про­зе­вал, кото­рое мне когда-то кли­ент один на день­рож­де­нье пода­рил: тирий­ский, сами пони­ма­е­те, пур­пур, раз толь­ко сти­ра­но. Да чего уж! Толь­ко ради вас!»

31. Обла­го­де­тель­ст­во­ван­ные вели­ким этим бла­го­де­я­ни­ем, едва всту­пи­ли мы в три­кли­ний, как бежит нам навстре­чу тот самый раб, за кото­ро­го мы хло­пота­ли, и, не дав опом­нить­ся, осы­па­ет нас неисто­вы­ми лоб­за­ни­я­ми, изъ­яв­ляя при­зна­тель­ность за наше чело­ве­ко­лю­бие, а потом гово­рит: «Еще увиди­те, кому доб­ро сде­ла­ли: хозяй­ско­го вина слу­га-рас­по­ряди­тель!» Нако­нец, мы воз­лег­ли. Алек­сан­дрий­ские маль­чиш­ки льют нам на руки снеж­ную воду; их сме­ня­ют дру­гие, при­ни­ма­ют­ся за наши ноги и вычи­ща­ют ног­ти с пугаю­щим про­вор­ст­вом. К тому же нелег­кую эту долж­ность они отправ­ля­ли не мол­ча, а попу­т­но еще напе­вая. Тогда мне захо­те­лось испро­бо­вать, неуже­ли тут вся челядь так певу­ча, и я попро­сил пить. Сию же мину­ту под­ско­чил маль­чиш­ка, и тоже с прон­зи­тель­ной пес­нью; так же и все они, чего бы ни спро­сить у любо­го, — сло­вом, хор в пан­то­ми­ме, а не при­слу­га за обедом отца семей­ства.

Пода­ли, впро­чем, очень недур­ную закус­ку. Меж­ду тем все уже воз­лег­ли, кро­ме одно­го Три­мал­хи­о­на, кото­ро­му — неслы­хан­ная вещь — остав­ле­но было пер­вое место. Меж­ду блюда­ми закус­ки сто­ял ослик коринф­ской брон­зы, на коем висе­ли два вью­ка: в одном были свет­лые, в дру­гом тем­ные насы­па­ны олив­ки. На спине ослик вез два блюда с выре­зан­ным по кра­еш­ку Три­мал­хи­о­но­вым име­нем и весом сереб­ра, а на блюдах устро­е­ны были мости­ки, на кото­рых лежа­ли жаре­ные сони, поли­тые медом с маком. Кро­ме них пода­ны были на сереб­ря­ной ско­во­род­ке кол­бас­ки горя­чие с под­ло­жен­ны­ми вни­зу сирий­ски­ми сли­ва­ми и гра­на­то­вы­ми семеч­ка­ми.

32. Мы уже оку­ну­лись в эти рос­ко­ше­ства, когда под зву­ки музы­ки внес­ли само­го Три­мал­хи­о­на и осто­рож­но уло­жи­ли на слож­ное соору­же­ние из поду­шек. Смех был неиз­бе­жен, хотя неосто­ро­жен: из пыш­но­го ало­го оде­я­ния выгляды­ва­ет бри­тый череп, шея уку­та­на тка­нью, а поверх нее пуще­на сал­фет­ка с широ­кой кай­мой и бахро­мой, нис­па­дав­шей на обе сто­ро­ны. На левом мизин­це его было тол­стое позо­ло­чен­ное коль­цо, на кон­чи­ке безы­мян­но­го паль­ца той же руки — коль­цо помень­ше, и, как мне пока­за­лось, чисто­го золота, толь­ко усе­ян­ное свер­ху желез­ны­ми звездоч­ка­ми. А чтобы не этим толь­ко убран­ст­вом похва­лить­ся перед нами, он обна­жил пра­вую руку, на кото­рой кра­со­вал­ся золо­той брас­лет и коль­цо сло­но­вой кости, сомкну­тое свер­каю­щей пла­стин­кой.

33. Поко­вы­ряв в зубах сереб­ря­ным перыш­ком, он про­из­нес: «Ска­зать по прав­де, дру­ги мои, еще мне не в радость было идти к сто­лу, да уж чтобы не задер­жи­вать вас доль­ше моим отсут­ст­ви­ем, я от соб­ст­вен­но­го удо­воль­ст­вия отрек­ся. Доз­во­ли­те раз­ве мне игру кон­чить». Сей­час явил­ся слу­га с дос­кой из тер­пен­тин­но­го дере­ва и с хру­сталь­ны­ми куби­ка­ми. Тут бро­си­лось мне в гла­за самое изыс­кан­ное из все­го: вме­сто чер­ных и белых камеш­ков были у него золотые и сереб­ря­ные дена­рии. Пока хозя­ин играл и бра­нил­ся не хуже масте­ро­во­го, а мы все еще заку­сы­ва­ли, поста­ви­ли перед нами на боль­шом блюде кор­зи­ну, в кото­рой ока­за­лась дере­вян­ная кури­ца с рас­то­пы­рен­ны­ми кры­лья­ми, как быва­ет у насе­док. Немед­лен­но под­ско­чи­ли два раба и, порыв­шись под гро­хот музы­ки в соло­ме, выта­щи­ли оттуда пав­ли­ньи яйца, чтобы раздать их гостям. Ради это­го эпи­со­дия под­нял взор и хозя­ин. «Дру­ги, — ска­зал он, — это я велел поса­дить кури­цу на пав­ли­ньи яйца; чего доб­ро­го, они уж и выси­же­ны; а впро­чем, попро­бу­ем: может, еще и мож­но пить их». Нам пода­ют лож­ки не менее пол­фун­та весом, и мы раз­би­ва­ем скор­лу­пу, слеп­лен­ную, как ока­за­лось, из сдоб­но­го теста. Загля­нув в яйцо, я чуть не выро­нил сво­ей доли, ибо мне почуди­лось, что там сидит уж цып­ле­нок. Но, услы­шав, как один завсе­гда­тай при­мол­вил: «Эге! да тут, надо пола­гать, что-то пут­ное!», сни­маю до кон­ца скор­луп­ку паль­ца­ми и вытас­ки­ваю жир­нень­кую пеноч­ку, облеп­лен­ную пря­ным желт­ком.

34. Меж­ду тем хозя­ин, оста­вив игру, велел и себе подать того же, что ели мы, а нам гро­мо­глас­но дал раз­ре­ше­ние, если кто поже­ла­ет, выпить медо­ву­хи по вто­ро­му разу, затем гря­ну­ла музы­ка, а хор запел, тороп­ли­во уби­рая блюда с закус­кой. Когда в этой сумя­ти­це слу­чай­но какое-то из сереб­ря­ных блюд упа­ло на пол и слу­га его было подо­брал, Три­мал­хи­он это заме­тил и пове­лел под­верг­нуть слу­гу зау­ше­нию, а блюдо бро­сить на пол обрат­но. Тут же появил­ся буфет­чик с мет­лой и вымел сереб­ря­ную вещь вме­сте с сором. Потом вошли двое с воло­са­ми эфи­о­пов и с кро­хот­ны­ми бур­дюч­ка­ми в руках, вро­де тех слуг, какие обыч­но опрыс­ки­ва­ют аре­ну в амфи­те­ат­ре, и поли­ли нам вина на руки: о воде не было и поми­ну.

Хва­ли­мый за эту изыс­кан­ность, хозя­ин вос­клик­нул: «Марс прав­ду любит! Отто­го и велел я каж­до­му из вас отдель­ный стол поста­вить; да и от рабов этих про­тив­ных с их сует­ней нам не так душ­но будет». Немед­лен­но затем вне­се­ны были стек­лян­ные амфо­ры, запе­ча­тан­ные гип­сом; а на гор­лыш­ках у них бол­та­лись ярлыч­ки с над­пи­сью: «Фалерн­ское, опи­ми­ев­ско­го роз­ли­ва, сто­лет­нее». Мы раз­би­ра­ем ярлыч­ки, а хозя­ин всплес­нул рука­ми и мол­вил: «Ох-хо-хо! Вино-то, знать, дол­го­веч­нее бед­ных люди­шек! А пото­му тро­ну­ли! Сколь­ко пьет­ся, столь­ко и живет­ся! Насто­я­щее опи­ми­ев­ское выстав­ляю; вче­раш­нее было хуже, хоть гости были почи­ще вас!» Мы при­ня­лись пить и ста­ра­тель­но под­хва­ли­вать эту рос­кошь, а слу­га тем вре­ме­нем при­но­сит сереб­ря­ный ске­лет, собран­ный так, что суста­вы его и позвон­ки выво­ра­чи­ва­лись в любую сто­ро­ну. Раз-дру­гой выбро­сил он этот ске­лет на стол, так что гиб­кие его сцеп­ле­ния укла­ды­ва­лись то так, то этак, а Три­мал­хи­он при­со­во­ку­пил:

35. За одоб­ре­ни­ем после­до­ва­ло пер­вое блюдо, отнюдь не такое вели­че­ст­вен­ное, как жда­лось; впро­чем, дико­вин­ный вид его обра­тил на себя общее вни­ма­ние. На совер­шен­но круг­лом блюде изо­бра­же­ны были по окруж­но­сти две­на­дцать зна­ков Зоди­а­ка, а над каж­дым рука кухон­но­го масте­ра поме­сти­ла свое, под­хо­дя­щее к нему, куша­нье: над Овном — ове­чий горо­шек, над Тель­цом — кусок теля­ти­ны, над Близ­не­ца­ми — яич­ки и поч­ки, над Раком — венок, над Львом — афри­кан­ские смок­вы, над Девой — мат­ку свин­ки, над Веса­ми — руч­ные весы, на одной чаше кото­рых лежал сыр­ный пирог, а на дру­гой — медо­вый; над Скор­пи­о­ном — какую-то мор­скую рыб­ку, над Стрель­цом — лупо­гла­зую рыби­ну, над Козе­ро­гом — мор­ско­го рака, над Водо­ле­ем — гуся, а над Рыба­ми — двух крас­но­пе­рок. В середине уло­жен был медо­вый сот на кус­ке све­же­го дер­на. Еги­пет­ский маль­чик раз­но­сил теп­лый хлеб в сереб­ря­ной грел­ке, а сам гнус­ней­шим голо­сом завы­вал песен­ку из мима «Ласер­пи­ци­а­на». При­уныв­ши несколь­ко, мы потя­ну­лись за эти­ми убо­ги­ми уго­ще­нья­ми. «Про­шу обедать, — ска­зал Три­мал­хи­он, — и быть при пра­ве».

36. Толь­ко он это про­из­нес, как грянет оркестр да как вско­чат чет­ве­ро, под­бе­жа­ли, при­пля­сы­вая, и сня­ли с блюда крыш­ку. И вот видим мы под ней, на вто­ром, ина­че гово­ря, блюде, жир­ную дичи­ну, вымя сви­ное, а посредине зай­ца с кры­лья­ми, при­де­лан­ны­ми так, чтобы похо­дить на Пега­са. По углам блюда, видим, сто­ят четы­ре Мар­сия с бур­дюч­ка­ми, откуда бежит пер­че­ная под­лив­ка пря­мо на рыбок, а те как бы пла­ва­ют в канав­ке. При­слу­га хло­па­ет в ладо­ши, мы усерд­но ей вто­рим и с весе­ли­ем накиды­ва­ем­ся на эти отбор­ные вещи. Улыб­нул­ся хозя­ин сво­е­му трю­ку и вос­клик­нул: «Кром­сай!» Тот­час явил­ся рез­ник и взма­ха­ми в лад с оркест­ром раз­ре­зал куша­нье так, как бой­цы рубят­ся на арене под водя­ной орга́н. Три­мал­хи­он все повто­рял про­тяж­но: «Кром­сай, кром­сай!» Я уже начал дога­ды­вать­ся, что какая-то ост­ро­та сопря­же­на с этим столь­ко раз повто­рен­ным сло­вом, и, пре­одолев свою скром­ность, спро­сил о том у сво­его собе­сед­ни­ка, что лежал местом выше меня. Тому, вид­но, эти выдум­ки были не новость. «Ты погляди, — ска­зал он, — на мало­го, что куша­нье кром­са­ет: его Кром­са­ем зовут; выхо­дит, как хозя­ин ска­жет “КРОМСАЙ”, так зараз и под­зы­ва­ет и при­ка­зы­ва­ет».

37. Я уже не спо­со­бен был что-либо вку­шать; обра­тив­шись к соседу, чтобы узнать воз­мож­но боль­ше, я начал изда­ле­ка, спро­сив, что это за жен­щи­на носит­ся туда-сюда. «А это, — отве­тил тот, — супру­га Три­мал­хи­о­но­ва, Фор­ту­на­той зовут. И прав­да, чер­вон­цы вед­ром мерит! А не так дав­но зна­ешь кто была? Не при гении тво­ем будь ска­за­но — ты бы у ней из рук хле­ба не взял. А вот смот­ри ж ты: ни за что ни про что вон куда зале­те­ла — ста­ла у Три­мал­хи­о­на все и вся. Коро­че, ска­жи она ему в пол­день, что на небе потем­ки, — пове­рит! Сам име­нью сво­е­му и счет поте­рял: сверх­бо­га­тей! Зато эта сучи­ща под зем­лей видит. Всюду вле­зет! Но твер­дая, трез­вая, ума ясно­го — видишь, сколь­ко золота! Зла, конеч­но, она на язык, кукуш­ка ноч­ная! Но уж кого полю­бит — так полю­бит, а не любит — так нет! У само­го-то Три­мал­хи­о­на зем­ли — пти­це не обле­теть, а каз­ны — види­мо-невиди­мо! Да у его при­врат­ни­ка в камор­ке сереб­ра нава­ле­но боль­ше, чем у ино­го в целом хозяй­стве. А челяди у него, челяди! Про­ва­лить­ся мне, коли из них деся­тая доля хозя­и­на сво­его зна­ет в лицо! Коро­че, захо­чет, так всех этих бран­дахлы­стов в бара­ний рог скру­тит.

38. Ты дума­ешь, он поку­па­ет что-нибудь? Все дома родит­ся: шерсть, хрук­ты раз­ные, перец; пти­чье­го моло­ка спро­сишь — пода­дут. Коро­че: жидень­кая у него шерсть полу­ча­лась — заку­пил он бара­нов в Тарен­те да в ста­до и при­пу­стил; а чтобы атти­че­ский мед у него дома водил­ся, пчел с Афин при­вез­ти велел, к тому ж и здеш­ние, зна­чит, пчел­ки попра­вят­ся от гре­ча­нок. Да вот на днях еще писал он, чтобы ему из Индии шам­пи­он­ных семян при­сла­ли. Лоша­чи­хи у него — все от диких ослов. А вот подуш­ки видишь, так они сплошь баг­ре­цом или коше­ниль­ной шер­стью наби­ты. Одно сло­во, бла­жен­ный муж! Да и на тех, что с ним вме­сте воль­ную полу­чи­ли, ты не очень-то фыр­кай: тоже не без нава­ру. Хоть вон того возь­ми, кото­рый там с кра­еш­ку рас­по­ло­жил­ся: на сего­дня свои восемь­сот име­ет. А с ниче­го пошел! Не так дав­но поле­нья тас­кал на шее. Бол­та­ют люди — я-то не знаю, слы­шал толь­ко, — буд­то он шап­ку Инку­ба похи­тил, а клад-то ему и открыл­ся. Что ж делать, кому бог дал, тому не завидуй. Ушлый, конеч­но, себе на уме. Дня­ми такое объ­яв­ле­ние сде­лал о сда­че квар­ти­ры: “Гай Пом­пей Дио­ген верх­ний этаж сда­ет с июль­ских календ в свя­зи с при­об­ре­те­ни­ем дома”. Да и сосед его, вон на месте воль­ноот­пу­щен­ни­ка, непло­хо уж при­под­ни­мал­ся. Не виню его, конеч­но. Он уж и мильон видал, да спо­ткнул­ся, а теперь не знаю, остал­ся ли у него хоть волос не зало­жен­ный. Герак­лом кля­нусь, нет в том его вины, луч­ше его и чело­ве­ка на све­те не быва­ло. Это все отпу­щен­ни­ки, зло­деи, все они себе, него­дяи, при­бра­ли! Ты уж так и знай: всё това­ри­щи, а похи­ли­лось дело — друж­ба врозь. А ведь не худы­ми каки­ми дела­ми зани­мал­ся, чтобы так-то его, — похо­рон­ным масте­ром был! За стол, быва­ло, сядет, что твой царь: кабан в оберт­ке, пиро­гов вся­че­ских сили­ща! А пова­ра! пека­ря! Быва­ло, вина зазря про­льет­ся боль­ше, чем у ино­го в погре­бе сто­ит! Не чело­век, чудо! А похи­ли­лись дела — струх­нул, как бы креди­то­ры о про­га­ре его не про­ню­ха­ли, да и объ­явил аук­ци­он таким вот обра­зом: “Юлий Про­кул лиш­ние вещи с аук­ци­о­на про­да­ет”».

39. Тут хозя­ин пре­рвал сла­дост­ную нашу бесе­ду. Блюдо было уже убра­но, и пове­селев­шие гости заня­лись вином и общей бесе­дою. Под­пер­шись лок­тем, хозя­ин ска­зал тогда: «Ока­жи­те-ка честь это­му вину: рыбе пла­вать надо. Ну? Неужто вы поду­ма­ли, что с меня того обеда доволь­но, кото­рый на крыш­ке видел­ся? Таким ли вы зна­ли Улис­са? А что, и за едой нехудо фило­ло­гию пом­нить. Пусть лежат спо­кой­но косточ­ки хозя­и­на мое­го, за то что поже­лал меня чело­ве­ком сде­лать сре­ди людей. Отто­го ничем меня теперь не уди­вишь: хоть бы на то блюдо сошлюсь и его эмбле­ма­ты. Вон это — небе­са, а на них дву­на­де­сять богов живет, а как вер­тят­ся они, две­на­дцать обли­чьев и выхо­дит. К при­ме­ру — Баран вышел: лад­но! Кто, зна­чить, родил­ся под тем бара­ном, у того и ско­ти­ны мно­го, и шер­сти, а кро­ме того, голо­ва креп­кая, рожа бес­сты­жая, рога бодучие! Об эту пору все уче­ные родят­ся да бара­ны». Мы не удер­жи­ва­ли вос­тор­га перед изыс­кан­ным аст­ро­ло­гом, а он про­дол­жал: «Ну, а там, зна­чить, из небе­сов и Теле­нок выхо­дит; народ тут все брык­ли­вый родит­ся, да пас­ту­хи, да кто сам себе про­пи­та­нье ищет. А когда Двой­ни вый­дут, — родят­ся пар­ные упряж­ки, да быки, да яич­ки, а еще те, что “и вашим и нашим”. А под Раком я сам родил­ся: вот и стою я на четы­рех и более, име­ния у меня мно­го на зем­ле и на море: рак-то ведь и туда и сюда годит­ся. Отто­го я даве­ча туда и не поста­вил ниче­го, чтобы, зна­чить, гене­зи­су сво­его не при­гне­тить. А на Льва родят­ся все про­жо­ры и люди началь­ст­вен­ные; на Деву — бабье вся­кое, да бег­лые, да те, кому на при­вя­зи сидеть; а как Весы вый­дут — родят­ся тор­гов­ки мясом да мазя­ми и все, кто взве­ши­ва­ет; а на Скор­пи­о­на родят­ся такие, что и отра­вить и заре­зать чело­ве­ка гото­вы; на Стрел­ка вой­дут все косо­гла­зые, кто метит в воро­ну, попа­да­ет в коро­ву; на Козе­ро­га — все бед­ня­ки, у кого с горя рога рас­тут; на Водо­лея — трак­тир­щи­ки да тык­вы; ну, а под Рыба­ми — пова­ра да рито­ры. Вот и вер­тит­ся небо, как жер­нов, и все какая-нибудь мер­зость выхо­дит: то наро­дит­ся чело­век, то помрет. А дер­ну кусок посе­редине, да сот медо­вый на нем — так у меня и это не зря: мать-зем­ля круг­ле­шень­ка, слов­но яич­ко, посе­ред­ке, и добра на ней мно­го, что меду в сотах».

40. «Лов­ко!» — возо­пи­ли мы хором и, воздев руки к потол­ку, свиде­тель­ст­ву­ем, что Гип­пар­ха и Ара­та сопо­ста­вить с хозя­и­ном нель­зя. Но вот яви­лась тол­па слуг и разо­стла­ла на наших ложах ков­ры, на кото­рых были вытка­ны сети, обла­ва с рога­ти­на­ми и вся­кий охот­ни­чий сна­ряд. Мы не успе­ли еще сооб­ра­зить, куда напра­вить нашу догад­ли­вость, как вдруг за дверь­ми три­кли­ния под­ни­мал­ся шум неимо­вер­ный, и вот уже в ком­на­ту вле­те­ла и ста­ла бегать вокруг сто­ла сво­ра лакон­ских псов. За ними внес­ли блюдо, а на нем лежал огром­ней­ший кабан, да еще с шап­кой на голо­ве. На клы­ках его под­ве­ше­ны были две кор­зин­ки из паль­мо­вых листьев с фини­ка­ми, одна с сирий­ски­ми, дру­гая — из Фив, что в Егип­те; вокруг тес­ни­лись кро­хот­ные поро­ся­та из про­пе­чен­но­го теста, точ­но они рва­лись к выме­ни. Эти были для разда­чи в виде гостин­цев. Ну а рушить зве­ря явил­ся не тот Кром­сай, что дичи­ну нам резал, а какой-то вер­зи­ла с боро­дою, в охот­ни­чьей обу­ви и пест­рой коро­тень­кой накид­ке. Выхва­тив охот­ни­чий нож, он ярост­но пыр­нул им каба­на в брю­хо, после чего из раны выле­те­ла стая дроздов. Но уже сто­я­ли нагото­ве пти­це­ло­вы с кле­е­вы­ми ловуш­ка­ми, и как те ни мета­лись по три­кли­нию, мигом ока­за­лись пере­лов­ле­ны. Три­мал­хи­он велел раздать их, каж­до­му по шту­ке, и при­ба­вил: «Да вы посмот­ри­те толь­ко, какие вкус­ные желуди подо­брал этот лес­ной свин». Немед­лен­но маль­чиш­ки при­сту­па­ют к вися­щим на клы­ках кор­зи­нам, выни­ма­ют фиван­ские и сирий­ские фини­ки и делят меж­ду гостя­ми поров­ну.

41. Тем вре­ме­нем, лежа поодаль от этой сума­то­хи, я терял­ся в мыс­лях, зачем бы это каба­ну пожа­ло­вать в шап­ке. При­ки­нув и так и этак, я убедил­ся, что пуст мой коро­бок, и решил­ся спро­сить у мое­го путе­во­да о том, что отни­ма­ло у меня покой. «Ну, это, — отве­тил он, — тебе и раб твой отмен­но рас­тол­ку­ет, это не про­бле­ма, ниче­го нет про­ще. Кабан этот вче­ра востре­бо­ван был к кон­цу обеда, а гости отпу­сти­ли его; вот он нын­че и вер­нул­ся на пир воль­ноот­пу­щен­ни­ком». Я осудил свое тупо­умие и далее спра­ши­вать не стал: поду­ма­ют, того гляди, что я с порядоч­ны­ми людь­ми не обеды­вал.

Пока шла эта беседа, кра­са­вец-маль­чиш­ка, уви­тый плю­щом и вино­гра­дом, пред­став­лял пред нами то шум­но­го Вак­ха-Бро­мия, то его же как пья­но­го Лиэя, а то как Евгия-победи­те­ля; в кор­зин­ке он раз­но­сил вино­град­ные грозды, тонень­ким голос­ком испол­няя тво­ре­ние сво­его гос­по­ди­на. На эти зву­ки Три­мал­хи­он обер­нул­ся и про­мол­вил: «Дио­нис-Сво­бод­ный!» Тот­час раб ста­щил с каба­на шап­ку и надел себе на голо­ву. А хозя­ин еще доба­вил: «Теперь не смо­же­те вы отри­цать, что у меня ОТЕЦ Сво­бод­ный». Мы рас­то­ча­ем похва­лы это­му хозяй­ско­му рече­нию и, конеч­но же, целу­ем кра­сав­ца, обо­шед­ше­го все сто­лы.

После это­го блюда Три­мал­хи­он отпра­вил­ся на гор­шок. Обре­тя сво­бо­ду от вла­сте­ли­на, мы ста­ли вызы­вать пиру­ю­щих на раз­го­вор… Тогда всту­пил пер­вый. Спро­сив себе питье, он повел такую речь: «И куда это день дева­ет­ся? Толь­ко повер­нул­ся — и ночь! Тогда уж луч­ше — из спаль­ни пря­мо за стол! Шиб­ко же холод­но было сего­дня! Наси­лу баней ото­грел­ся. А горя­чень­ко­го хва­тишь — луч­ше оде­жи разо­гре­ет. Опро­ки­нул чисто­го — и захо­ро­ше­ло! Так по моз­гам-то и вда­ри­ло!»

42. Раз­го­вор под­хва­тил Селевк. «А я не вся­кий день и в баню хожу; баня — что твой сук­но­вал, вода зуба­стая, от ней у нас сила каж­дый день тает. Да луч­ше я медо­ву­хи гор­шо­чек хва­чу, и хотел меня иметь этот холод. Да и не до бани было, дру­га хоро­нял сего­дня. Милый был чело­век, доб­ряк-то наш, Хри­санф-то, и спек­ся! Дав­но ли вро­де меня окли­кал? Буд­то сей­час с ним гово­рю! Ох-хо-хо! Ткни в чело­ве­ка — и дух вон; ходим — меха наду­тые. Да мы мухи не сто­им! Муха-то хотя на что при­год­на, а мы, ска­зать по прав­де, пшик! И чего он все воз­дер­жи­вал­ся: пять день­ков капель­ки воды в рот не брал, хле­ба ни кро­хи! А про­ку? Туда и пошел, где боль­ше все­го наро­ду. Лека­ря его изве­ли, может, такой у него рок судь­бы. Лека­ря-то звать — себя толь­ко тешить. Про­во­ди­ли, одна­ко, на сла­ву: и покров и одёр — все как быть сле­ду­ет. Реву-то одно­го что было — отпус­кал, выхо­дит, на волю кой-кого. Жена тоже повы­ла, да это для виду. А ей ли не житье было за покой­ни­ком? Вид­но, баба — баба и есть, воро­нье пле­мя! Ни одной добра ни на грош делать не след. На помой­ную яму не напа­сешь­ся хла­му! Да вишь ты, ста­рая любовь хуже кле­ща».

43. Он наску­чил, и крик­нул Филе­рот: «Да ну его! Живое о живом! Покой­ник твой свое полу­чил; кра­си­во жил, кра­си­во и помер. Чего ему жало­вать­ся? С медя­ков начал. Квад­рант, быва­ло, из наво­за зуба­ми достанет, вот как! За что ни берет­ся, все рас­тет, как соты. Про­ва­лить­ся мне, не мень­ше сот­ни тысяч оста­вил в звон­кой моне­те! А ска­зать по прав­де — поверь­те уж мне; соба­ку я на людях съел, — такой зуба­стый был, на язык злой, не чело­век, буза! Вот брат его — тот был моло­дец. У того дру­жить так дру­жить: и день­га­ми помо­жет, и накор­мит на сла­ву. Ну, пона­ча­лу-то ему не боль­но повез­ло, да пер­вый же сбор осен­ний его выру­чил: сколь­ко захо­тел, столь­ко и взял за вино. А уж как наслед­ство полу­чил, совсем голо­ву задрал. Да еще и хапа­нул побо­ле, чем ему остав­ле­но. И ведь пень какой — на бра­та про­гне­вал­ся, да все доб­ро на како­го-то соба­чье­го сына пере­пи­сал! Кто кров­но­му сво­е­му враг, себе враг! Были у него из слуг науш­ни­ки, они и под­ве­ли. Извест­ное дело: на веру скор будешь — беды не избудешь, в тор­го­вом деле осо­бен­но. Ну да и то ска­зать: пожил в свое удо­воль­ст­вие; был смел, вот и съел! Удач­ли­вый чело­век, одно сло­во. Дотро­нет­ся — сви­нец золо­том станет. Да и какой труд, когда все как по мас­лу котит­ся? А год­ков сколь­ко было ему, как пола­га­ешь? Семь­де­сят и боле! Кря­жи­стый, ста­рость нипо­чем: с голо­вы — ворон чер­ный. С каких пор его знаю, все он про­мыш­ля­ет: ни одной суч­ки в дому у себя не про­пу­стил. Да и насчет пар­ни­шек мастак! А что худо­го? Толь­ко это с собой и в моги­лу взял!»

44. Филе­рот кон­чил, за ним Гани­мед: «Да будет вам молоть-то, что ни к селу ни к горо­ду! Хлеб-то, хлеб-то у нас как куса­ет­ся, и нико­му дела нет! Нын­че у меня хле­ба — шаром пока­ти! Нет, како­ва засу­ха? А уж год зуба­ми щел­ка­ем. Чтоб эди­лам нашим пусто было, они, вид­но, с хле­бо­пе­ка­ми заод­но: рука, зна­ешь, руку моет! Бед­ный люд воет, а у тех брю­ха­нов что день, то сатур­на­лии! Эх, были б живы те львы, кого застал я здесь, как из Азии при­шел! То-то была жизнь. Попа­дись, быва­ло, в муке хоть зер­ныш­ко пес­ку, так они твою физию так выгла­дят, что на тебя Юпи­тер про­гне­ва­ет­ся. Пом­ню Сафи­ния, у Ста­рых ворот жил, еще я был махонь­кий. Перец — не чело­век! Под ним все огнем горит. Пря­мой, про­стой, дру­зьям друг! Такой в потем­ках ни на грош не обо­чтет. А в сове­те при­мет­ся за кого, так уж прав­ду режет, да начи­стоту, без фигур раз­ных. И как вел дела на пло­ща­ди — его изда­ли слыш­но быва­ло: глот­ка что твоя тру­ба! И ведь не упо­те­ет, не сплюнет — такой ази­ат! Ты поклон, он ниже, каж­до­го по име­ни при­ве­тит, точ­но свой брат! Вот и было тогда хле­ба как гря­зи: на грош купишь, вдво­ем не сло­па­ешь. А нын­че на тот же грош отве­сят тебе вот такую фитюль­ку: и гля­нуть не на что. Ох-хо-хо! Что день, то хуже. В коло­нии нашей все взад пошло рас­ти, что твой теля­чий хвост! А все поче­му? Пото­му что эдил у нас гро­ша лома­но­го не сто­ит: ему бы кошель набить поту­же, а мы околе­вай. Сидит себе дома, посме­и­ва­ет­ся: в сут­ки награ­бит боль­ше, чем ино­му роди­тель по себе оста­вит. Да, уж я знаю, откуда у тебя тыся­ча-то дена­ри­ев заве­лась. Не будь мы хуже скоп­цов, мы б тебе спесь посби­ли. Толь­ко уж и народ нын­че: дома лев, а чуть за порог — лиса. Так и у меня: послед­нее тря­пье про­ел, а посто­ит эта голо­ду­ха, так и домиш­ко про­да­вать при­дет­ся. И что же это толь­ко будет, как ни боги, ни люди тутош­ней коло­нии не пожа­ле­ют? А все из-за эди­лов, про­ва­лить­ся мне! Небо ни во что не ста­вят! Постить­ся пере­ста­ли, Юпи­те­ра в грош не ста­вят, ни до чего дела нет, все в мош­ну себе норо­вим! А быва­ло, преж­де оде­нут­ся хозяй­ки, косы рас­пу­стят, боси­ком на моле­нье-то пой­дут, да попро­сту, по душе у Юпи­те­ра дож­дич­ка попро­сят. Вот и польет, быва­ло, как из бадьи, ждать не заста­вит — мок­рые как мыши домой при­дут. А теперь, как поза­бы­ли мы богов, они сюда — тихи­ми сто­па­ми. Ну, паш­ни и…»

45. «Пол­но, — пере­бил лос­кут­ник Эхи­он. — Чего вздор несешь? Раз на раз не при­хо­дит, как ска­зал хозя­ин, поте­ряв свин­ку пест­рень­кую. Сего­дня нет, зав­тра будет! В жиз­ни все­гда так! Чего гово­рить: будь у нас люди как люди, луч­ше бы нашей роди­ны в све­те не было; теперь худо, но не ей одной. Нюни нече­го рас­пус­кать: куда ни сту­пи, везде мок­ро. Будь ты в ином месте, ты бы, чего доб­ро­го, рас­ска­зы­вал, что здесь у нас жаре­ные поро­ся­та раз­гу­ли­ва­ют! Вот ско­ро игры будут — целых три дня на празд­ни­ки; и не люди лани­стов, а почти все доб­ро­воль­цы. Тит наш вели­кой души и голо­ва горя­чая! У него — зате­вать так зате­вать. Я у него свой чело­век: этот зна­ет, чего хочет. Желе­зо будет — класс! Уди­рать не даст, при­ре­жут тут же, в амфи­ти­ят­ре! А и есть с чего раз­гу­лять­ся: трид­цать мил­ли­о­нов оста­лось, как отец-то его не по-хоро­ше­му умер. Тысяч четы­ре­ста он истра­тит — и не почув­ст­ву­ет, а раз­го­во­ров — на век! Уже у него набра­ны молод­цы; поедет и баба драть­ся с колес­ни­цы, вый­дет на бой и Гли­ко­нов дво­рец­кий, кото­ро­го с хозяй­кой, зна­ешь, заста­ли, увидишь сва­ру все­на­род­ную меж­ду рев­ну­ша­ми да воло­ки­та­ми! Дешев­ка Гли­кон — сво­его дво­рец­ко­го зве­рям отда­вать! Себя же и осла­вит! Чем слу­га вино­ват, когда заста­ви­ли? Вот ту бы кваш­ню взять да быку на рога и поса­дить! А ты не можешь по ослу, так по вью­ку лупишь. Неужто Гли­кон думал, что Гер­мо­ге­но­ва поросль доб­ром кон­чит? Тот стер­вят­ни­ку на лету ког­ти под­ре­зать мог; зме­ю­ка вере­воч­ку не родит! Гли­кон, да, Гли­кон свое полу­чил; пока жив, на нем клей­мо будет, раз­ве смерть сотрет! Лад­но, всяк на свою голо­ву гре­шит. А вот чую я, накор­мит нас Мам­мея, да еще по паре дена­ри­ев отпу­стит мне и моим. А коли так — всех от Нор­ба­на отта­щит; я тебе точ­но гово­рю, обой­дет он его на всех пару­сах. Да в самом деле: что мы от Нор­ба­на сто́яще­го вида­ли? Гла­ди­а­то­ров выста­ви­ли гро­шо­вых, дох­лые совсем: дунешь — с ног валят­ся, у нас зве­рям кра­ше бро­са­ют. Выпу­стил кон­ных — слов­но со све­тиль­ни­ка, петуш­ки, да и толь­ко: один шата­ет­ся, дру­гой валит­ся, а как и это­го при­ре­за­ли, тре­тий выполз, мерт­вец мерт­ве­цом, ни ног, ни рук. Один фра­ки­ец на что-то похож был, драл­ся закон­но. Коро­че, всех посек­ли; народ-то знай кри­чал: “Хоро­шень­ко их!” А они дёру! “Я тебе, — гово­рит, — празд­ник устро­ил!” — А я тебе похло­пал; пожа­луй, еще за тобой и оста­лось! Рука руку моет, — выхо­дит, мы и сочлись!

46. Ты, Ага­мем­нон, сда­ет­ся мне, ска­зать хочешь: “Чего там разо­ря­ет­ся этот зануда?” Это отто­го, что тебе бы гово­рить, да ты не гово­ришь. Не наше­го ты десят­ка, сме­ешь­ся с бед­ных людей. Да мы зна­ем — ты от уче­но­сти полу­ду­рок. Ну лад­но, еще уго­во­рю тебя побы­вать в усадь­бе у меня. Посмот­ришь мою хиба­ру; най­дем чего поже­вать — курен­ки, яйца, будет недур­ст­вен­но, хотя в этом году пого­да не очень была по делу. Все рав­но чего-нибудь най­дем, сыты будем. Под­рас­та­ет тебе и уче­ни­чок, цаца­рон­чик мой. Уже он чет­вер­тые доли счи­та­ет, жив будет, будет у тебя раб под боком. Ты зна­ешь, чуть он не занят, не отой­дет от сто­ла. Шуст­рый, с голо­вой, толь­ко на птиц боль­но лютый. Трех щег­лов я при­ду­шил уже, гово­рю — лас­ка заела. Так он дру­гую завел песен­ку — рисо­вать во все лопат­ки. Вооб­ще-то в гре­чат он уже вгрыз­ся, теперь вце­пил­ся в латынь. Толь­ко учи­тель его дела­ет что хочет; не сидит на месте, при­хо­дя­щий. Нау­ку зна­ет — трудить­ся не жела­ет. Дру­гой тоже есть, не очень учен, зато въед­лив — мало зна­ет, мно­го учит. Зай­дет на празд­ник, что дашь, он и рад. Ну купил я ему эти книж­ки крас­ные, пото­му что хочу, чтобы он пра­ва нюх­нул. Хлеб­ное дело. А в нау­ках он уж доволь­но изгва­здал­ся. Сло­вом, если отва­лить захо­чет, поло­жил я обу­чить его тако­му реме­с­лу — цирюль­ник, или там гла­ша­тай, или хоть юрис, — кото­ро­го у него, кро­ме Орка, никто не оты­мет. Вот и ору на него каж­дый день: “При­ми­ге­ний, чему бы ни учил­ся, для себя учишь­ся. Вон Филе­рон юрис: не учил­ся б он, достал бы его сей­час голод. Дав­но ль, дав­но ли он на хреб­те тас­кал товар на про­да­жу в роз­ни­цу, а теперь на Нор­ба­на тянет. Нау­ка, друг, сокро­вищ­ни­ца мыс­ле́й, ремес­ло ввек не мрет”».

47. Такие речи гре­ме­ли, когда вошел Три­мал­хи­он. Отер­ши лицо, он омыл руки в бла­го­во­ни­ях и, недол­го помол­чав, ска­зал: «Не про­гне­вай­тесь, дру­ги мои, у меня сколь­ко уж дней желудок не отзы­ва­ет­ся, и ниче­го не могут поде­лать вра­чи. Помог­ли мне, одна­ко, яблоч­ные кожур­ки да сос­на на уксу­се. Наде­юсь, одна­ко, он теперь обрат­но за ум возь­мет­ся. А то иной раз у меня в брю­хе пря­мо быки ревут. Уж вы, пожа­луй­ста, кому при­спи­чит, не стес­няй­тесь! Никто, чай, без щел­ки не родил­ся. По-мое­му, хуже той муки нет, как тер­петь. Вот чего и Юпи­тер вос­пре­тить не может! Чего, Фор­ту­на­та, сме­ешь­ся? А кто это по ночам мне спать не дает? А по мне, так и в три­кли­нии нико­му не зака­за­но делать так, чтоб при­ят­но было, да и вра­чи не велят тер­петь. Ну а совсем при­прет, так там за две­рью все нагото­ве: вода, посуда и вся при­над­леж­ность. Миаз­ма, вы мне поверь­те, она по моз­гам уда­ря­ет и по все­му телу раз­ли­ва­ет­ся. Сколь­ко наро­ду, знаю, отто­го и погиб­ло, что не жела­ли себе прав­ду ска­зать». Мы бла­го­да­рим хозя­и­на за вели­ко­душ­ную его пред­у­преди­тель­ность и топим смех, при­кла­ды­ва­ясь к вину поча­ще и не подо­зре­вая, что у нас, как гово­рит­ся, все впе­ре­ди. А пока под зву­ки музы­ки очи­ще­ны были сто­лы и введе­ны в три­кли­ний три белых сви­ньи в наряд­ной упря­жи с бубен­ца­ми; слу­га-доклад­чик сооб­щил нам, что одна двух­лет­ка, дру­гая трех­лет­ка, а третья ста­руш­ка. Я было вооб­ра­зил себе, что это акро­ба­ты с уче­ны­ми сви­нья­ми и что сей­час они пока­жут что-нибудь муд­ре­ное, вро­де того, из-за чего соби­ра­ет­ся народ на ули­це. Одна­ко Три­мал­хи­он вывел нас из недо­уме­ния, вопро­сив: «Кото­рую при­ка­же­те сей­час на стол подать? Кури­цу-то обык­но­вен­ную или там рагу Пен­фей и про­чую ерун­ду — это и про­стые люди уме­ют; а мои пова­ра по телен­ку зараз в мед­ном кот­ле варят, во как!» И, не дожи­да­ясь наше­го выбо­ра, велел пова­ру заре­зать ста­руш­ку. «Кото­ро­го десят­ка?» — крик­нул он ему звон­ко. «Из соро­ко­во­го», — отве­тил тот. «Куп­лен или домаш­ний?» — «Никак нет, тебе по заве­ща­нию Пан­сы достал­ся». — «Ну, смот­ри, не под­гадь, не то велю тебя в посыль­ные пере­бро­сить».

48. Жар­кое пове­ло на кух­ню пова­ра, полу­чив­ше­го гроз­ное это пред­у­преж­де­ние, а Три­мал­хи­он оки­нул нас лас­ко­вым оком и вдруг вспо­ло­шил­ся: «Вино не по вку­су — пере­ме­ню! Или пока­жи­те, что оно хоро­шее. Сла­ва богам, у меня не покуп­ное; теперь все скус­ное у меня в одной усадь­бе родит­ся при­го­род­ной, где я еще не бывал ни разу. Гово­рят, меж­ду Тарен­том где-то и Тарра­ци­ной. Хоте­лось бы мне еще к моим име­ни­ям Сици­лии полос­ку при­ку­пить; забла­го­рас­судит­ся в Афри­ку собрать­ся, так по сво­ей зем­ле поеду. Да ты ска­жи мне, Ага­мем­нон, в какой дис­пу­та­ции ты сего­дня упраж­нял­ся? Я хоть в судах дел не веду, а гра­мо­те учил­ся отчет­ли­во. Ты не думай, что я нау­ку не обо­жаю: три биб­лио­те­ки у меня — гре­ки и лати­ны отдель­но. А ска­жи-ка мне, будь друг, каков был у тво­ей речи пере­ста­зис?» — «Поссо­ри­лись богач с бед­ня­ком», — отве­чал Ага­мем­нон. «А что это бед­няк?» — спро­сил хозя­ин. «Ост­ро», — похва­лил Ага­мем­нон и изло­жил какую-то кон­тро­вер­сию. А хозя­ин тут же: «Если это было, — гово­рит, — то кон­тро­вер­сии нет, а если не было, так это чушь». — После того, как мы отнес­лись к это­му и подоб­но­му это­му с вос­тор­жен­ны­ми похва­ла­ми, хозя­ин про­дол­жал: «Ска­жи ты мне, милый ты мой Ага­мем­нон, а ты упом­нишь ли две­на­дцать напа­стей, что на Герак­ла обру­ши­лись? Или еще о царе Улис­се рас­сказ, как Цик­лоп-то ему боль­шой палец вышиб? Еще маль­чиш­кой я об этом у Гоме­ра начи­тал­ся. А Сивил­лу, ту я соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми в Кумах видел, как она в баноч­ке на гвозди­ке висе­ла; ребя­тиш­ки драз­нят ее: Сибюл­ла, ти селейс? — а она в ответ: апо­са­нейн село».

49. Еще не все это явил нам наш хозя­ин, как уже воз­двиг­ну­то было блюдо с огром­ной жаре­ной сви­ньей во весь стол. Быст­ро­та при­ве­ла нас в вос­торг: мы кля­нем­ся, что и кури­цу обык­но­вен­ную так ско­ро не сва­рить, тем более сви­нья эта была гораздо круп­нее пред­став­лен­ной преж­де. Меж­ду тем хозя­ин стал все при­сталь­нее при­гляды­вать­ся и вдруг раз­ра­зил­ся: «Что-о? Да никак вепрь этот еще не выпотро­шен? Нет же, ей-ей! Вести пова­ра, вести сюда!» При­бли­зив­шись к сто­лу, удру­чен­ный повар при­знал­ся, что выпотро­шить забыл. «Что-о? забыл? — кри­чал хозя­ин, — по-тво­е­му, это как пер­цу или тми­ну не посы­пать? Разде­вай!» И тут же двое истя­за­те­лей сня­ли с загру­стив­ше­го пова­ра пла­тье и вста­ли по обе сто­ро­ны от него. Тогда уже хором всту­пи­лись гости, гово­ря: «Про­сти, пожа­луй­ста, впе­ред про­ви­нит­ся, никто не про­стит». Толь­ко я, по при­род­ной сви­ре­по­сти, не удер­жал­ся, нагнул­ся к Ага­мем­но­ну и шеп­чу ему на ухо: «Одна­ко и него­дяй же этот раб: забыть сви­нью выпотро­шить! Да если б он у меня рыбеш­ку про­пу­стил, кля­нусь Герак­лом, я б не про­стил ему». Но не таков был Три­мал­хи­он, посветлев лицом, уже он гово­рил вино­ва­то­му: «Ну, коли у тебя память такая дыря­вая, потро­ши сви­нью здесь, пред нами!» Повар наки­нул пла­тье, взял­ся, все еще тре­пе­ща от стра­ха, за нож и поты­кал им в сви­ное чре­во. И что ж? Про­ре­хи рас­полз­лись под тяже­стью содер­жи­мо­го, а оттуда полез­ли кол­бас­ки и сосис­ки.

50. Узрев этот фокус, при­слу­га захло­па­ла в ладо­ши с вос­кли­ца­ни­ем: «Наше­му Гаю сла­ва!» Да и пова­ру пере­па­ло кое-что — питье, сереб­ря­ный венок и бокал на под­но­се коринф­ской брон­зы. Ага­мем­нон взял пода­рок, чтобы раз­глядеть его бли­же, а хозя­ин и ска­жи: «У меня у одно­го толь­ко насто­я­щая коринф­ская». Я уже ждал, что он с обыч­ной сво­ей отва­гой заявит теперь, буд­то ему достав­ля­ют посу­ду из само­го Корин­фа. Но ска­зан­ное им едва ли было не луч­ше. «Вы, может, спро­си­те, — ска­зал он, — отче­го это у меня у одно­го коринф­ская насто­я­щая? Очень про­сто: мастер, у кого поку­паю, Коринф зовет­ся; так зачем мне коринф­ская, когда у меня Коринф? А чтоб ты не счи­тал, что я без поня­тия, так я очень даже знаю, откуда все это коринф­ское пошло. Толь­ко, зна­чить, Трою поло­ни­ли, а Ган­ни­бал — мужик хит­рю­щий и боль­шой мошен­ник — взял все ста­туи мед­ные, золотые, сереб­ря­ные, в костер сва­лил и под­жег. А масте­ра тот сплав рас­та­щи­ли и пона­де­ла­ли горш­ков вся­ких, таре­лок, фигу­рок раз­ных. Вот вам и коринф­ская брон­за, каша-меша, ни то ни се. И уж вы про­сти­те меня, а по мне, так стек­лян­ная посуда луч­ше́е, по край­но­сти не воня­ет. Не бей­ся она, я бы на золотую и глядеть не стал; ну а так, конеч­но, грош ей цена.

51. Жил-был, одна­ко же, мастер. Соорудил он такую чашу стек­лян­ную, что и раз­бить нель­зя. Понес ее Цеза­рю в пода­рок. Ну, допу­сти­ли его. Про­тя­ги­ва­ет опять же Цеза­рю — и об пол ее. Цезарь с пере­ля­ку прям обмер. А тот чашу с полу под­нял — она толь­ко помя­лась чуток, буд­то мед­ная. Доста­ет он моло­ток из-за пазу­хи да чашу-то игра­ю­чи и выпра­вил — любо-доро­го. Ну, после тако­го он уж думал, что Зев­са за яйца дер­жит, а Цезарь и спро­си: “Зна­ет ли еще кто твой рецепт сте­коль­ный?” Видишь ты?! А как тот ска­зал, что никто, пове­лел Цезарь его обез­гла­вить: дескать, кабы эта­кую шту­ку узна­ли, так ста­ло бы золота как гря­зи.

52. Не, я сереб­ро боль­ше ува­жаю. Куб­ки есть такие — мало с вед­ро… про то, как Кас­сандра сыни­шек режет, и лежат детиш­ки мерт­вень­кие, слов­но вза­прав­ду. Еще чаша есть у меня, что остав­ле­на от бла­го­де­те­лей моих, так там Дедал Нио­бу в тро­ян­ско­го коня запи­хи­ва­ет. Тоже и бой Гер­ме­рота с Пет­ра­и­том у меня на куб­ках: уве­си­стые такие! Нет, я созна­ния, что это мое, ни за какие день­ги не про­дам».

Хозя­ин еще не кон­чил, когда слу­га уро­нил на пол чаш­ку. Огля­нув­шись на него, Три­мал­хи­он про­из­нес: «А ну-ка, быст­ро выпо­ри сам себя, раз ты дрянь такая!» Маль­чиш­ка сра­зу заску­лил, начал про­сить. «Чего ж ты меня про­сишь, — мол­вил хозя­ин, — я, что ль, тво­ей беде при­чи­на? Мой совет: себя же упра­ши­вай дря­нью не быть». В кон­це кон­цов мы упро­си­ли его — про­стил слу­гу, а тот, отпу­щен­ный, стал ска­кать вокруг сто­ла и кри­чать: «Воду в вед­ро, вино в нут­ро!» Мы оце­ни­ли изя­ще­ство шут­ки, и всех более Ага­мем­нон, кото­рый отлич­но знал, за какие заслу­ги его и в дру­гой раз при­гла­сят. Меж­ду тем, выслу­шав нашу похва­лу, хозя­ин стал пить хмель­нее и, близ­кий уже к опья­не­нию, гово­рит: «А что ж это никто Фор­ту­на­ту мою спля­сать не про­сит? Я вам откро­вен­но ска­жу — кор­да­ка луч­ше ее никто не спля­шет». Воздев­ши руки квер­ху, сам он начал пере­драз­ни­вать Сира-гае­ра, а слу­ги под­тя­ги­ва­ли: «Мадейя пери­ма­дейя!» Уже он неда­лек был от того, чтоб пустить­ся в пляс, но тут Фор­ту­на­та что-то ему шеп­ну­ла на ухо — ска­за­ла, пола­гаю, что несов­ме­сти­мы с его досто­ин­ства­ми повад­ки столь под­лые. О, какое же это было испы­та­ние, когда он не умел решить, Фор­ту­на­те ли ему сле­до­вать или соб­ст­вен­ной сво­ей нату­ре!

53. Реши­тель­но оста­но­вил его пля­со­вой задор толь­ко дело­про­из­во­ди­тель, огла­сив­ший нечто вро­де город­ских изве­стий: «В день седь­мой до секс­тиль­ских календ в Кум­ской усадь­бе Три­мал­хи­о­на роди­лось муже­ско­го пола 30, жен­ско­го — 40; пше­ни­цы ссы­па­но в закро­ма с гум­на 500 тысяч мер; быков выло­же­но 500. Того же чис­ла: раб Мит­ри­дат рас­пят на кре­сте за то, что понос­ны­ми сло­ва­ми обо­звал радость нашу, Гая гос­по­ди­на. Того же чис­ла: отло­же­но в сун­ду­ки 10 мил­ли­о­нов, ибо дру­го­го поме­ще­ния им не най­де­но. Того же чис­ла: слу­чил­ся пожар в Пом­пе­ян­ских садах, а нача­лось с дома вили­ка Насты». — «Что-о? — вос­клик­нул Три­мал­хи­он, — когда это я успел Пом­пе­ян­ские сады купить?» — «Про­шлый год, — ответ­ст­во­вал дело­про­из­во­ди­тель, — пото­му не опри­хо­до­ва­ны еще». Как вспыхнет Три­мал­хи­он: «Да если я и впе­ред зем­лю поку­пать буду и мне о том в тече­ние шести меся­цев не доло­жат, так я в кни­ги запи­сы­вать запре­ще­ваю!» Тогда же огла­ше­ны были поста­нов­ле­ния эди­лов и заве­ща­ния лес­ни­чих, в кон­це кото­рых объ­яс­ня­лось, поче­му Три­мал­хи­о­ну не остав­ля­ют наслед­ства; а еще спис­ки вили­ков, дело о раз­во­де поле­во­го смот­ри­те­ля с отпу­щен­ни­цей — той самой, кото­рую с бан­щи­ком заста­ли; ссыл­ка дво­рец­ко­го в Байи; каз­на­чей, пре­дан­ный суду; а еще судеб­ное реше­ние о ком­нат­ных слу­гах.

Нако­нец, яви­лись акро­ба­ты. Здо­ро­вен­ный дети­на рас­ста­вил свою лест­ни­цу и велел маль­чиш­ке караб­кать­ся по сту­пень­кам и навер­ху ска­кать под музы­ку, про­хо­дить сквозь горя­щий обруч и дер­жать в зубах амфо­ру. Любо­вал­ся на это один Три­мал­хи­он, при­го­ва­ри­вая, до чего небла­го­дар­ное это ремес­ло. Впро­чем, толь­ко две вещи на све­те ему боль­ше дру­гих и нра­вят­ся: акро­ба­ты да тру­ба­чи, а про­чие гар­мо­нии чушь. «Купил я как-то, — сооб­щил он, — комеди­ан­тов да и заста­вил их нашу ател­ла­ну давать, а гре­ку-сви­рель­щи­ку велел, чтоб пел по-латы­ни».

54. Не успел Гай окон­чить, как маль­чиш­ка рух­нул на… Три­мал­хи­о­на. Слу­ги заво­пи­ли, и гости тоже — не из-за это­го плю­гав­ца, конеч­но, он бы себе и шею сло­мил, так им бы поте­ха; а вот пло­хой выхо­дил конец ужи­на, когда при­шлось бы опла­ки­вать чужо­го покой­ни­ка! Сам хозя­ин взвыл страш­ным голо­сом и лежал так, точ­но рука его пора­не­на; сбе­жа­лись вра­чи, а впе­ре­ди всех Фор­ту­на­та, про­сто­во­ло­сая, с боль­шим бока­лом в руках, кри­ча в голос, какая она бед­ная и несчаст­ная. Маль­чиш­ка, что с лест­ни­цы сле­тел, меж­ду тем пре­смы­кал­ся у нас в ногах и про­сил отпу­ще­ния. Я изне­мо­гал, гадая, не гото­вит­ся ли этим прось­бам сме­хотвор­ная какая-нибудь пери­пе­тия: все не выхо­дил у меня из голо­вы тот повар, что поза­был выпотро­шить сви­нью. Пото­му я стал огляды­вать всю сто­ло­вую, не пока­жет­ся ли из сте­ны какой-нибудь фокус, осо­бен­но когда при­ня­лись коло­тить слу­гу, кото­рый ушиб­лен­ную хозяй­скую руку завер­нул в белую, а не в пур­пур­ную шерсть. Подо­зре­ние мое почти оправ­да­лось, ибо хозя­ин изрек такой при­го­вор: вме­сто нака­за­ния — отпу­стить маль­чиш­ку на волю, и пусть никто не ска­жет, что тако­го мужа из-под раба высво­бо­ди­ли.

55. Мы реше­ние Три­мал­хи­о­на одоб­ря­ем и начи­на­ем на все лады пусто­сло­вить про то, до чего пере­мен­чи­ва быва­ет судь­ба чело­ве­че­ская. «Нуж­на, — ска­зал хозя­ин, — над­пись об этом исте­ри­че­ском слу­чае». Сей­час тре­бу­ет он таб­лич­ки для пись­ма и, недол­го пому­чив­шись, чита­ет сле­дую­щее:

После таких сти­хов пошли тол­ко­вать о поэ­зии. Дол­го реша­ли, что луч­ше фра­кий­ца Моп­са сти­хотвор­ца нет, а тут и всту­пил хозя­ин. «А ска­жи-ка нам, гос­по­дин уче­ный, какая, по-тво­е­му, раз­ни­ца меж­ду Цице­ро­ном и Пуб­ли­ем? По-мое­му, тот речист, зато этот — чело­век порядоч­ный. Мож­но ли луч­ше, чем эдак вот, ска­зать:

56. «А какое ремес­ло, — при­ба­вил он, — после наук ста­нем счи­тать всех труд­нее? По-мое­му, лека­рем быть или меня­лой. Лекарь — тот зна­ет, что у наро­диш­ка в киш­ках дела­ет­ся, да еще когда лихо­ман­ка при­хо­дит; хоть я их и тер­петь не могу: уж очень часто они меня утя­ти­ной горь­кой пот­чу­ют. Ну а меня­ла — тот сквозь сереб­ро медь видит. То же и у скота, волы да овцы всех боль­ше работа­ют: по мило­сти волов хле­буш­ко жуем, а овцы — так ведь это их шерст­кой мы кра­су­ем­ся. Эх, вол­ки позор­ные, — и шерст­ку носим, и бара­нин­ки про­сим! Ну, пче­лы, те совсем божьи зве­руш­ки: плю­ют мед­ком, и пус­кай гово­рят, что они его от Юпи­те­ра бра­ли. С того же и жалят: где слад­кое, там и горь­кое!»

Хозя­ин совсем бы отнял хлеб у фило­со­фов, как нача­ли обно­сить нас вазой с запис­ка­ми, а при­став­лен­ный к это­му делу слу­га читал, кому какой доста­ет­ся гости­нец. «Сереб­ро со свин­ст­вом» — подан был око­рок, на нем сереб­ря­ные уксус­ни­цы. «Ошей­ник» — был подан кус быча­чьей шеи. «Чест­ность и огор­че­ние» — вышли связ­ка чес­но­ка и гор­чи­ца. «Порей и зве­робой» — пода­ли роз­ги и бич. «Лебедь и медян­ка» — дан соус из лебеды и атти­че­ский мед. «Ден­ное и нощ­ное» — кусок жар­ко­го и сви­ток. «Соба­чье и сви­ня­чье» — пода­ны зай­ча­ти­на и око­рок. «Бук­ва да мышь, бук­ва да ноги» — при­нес­ли гостю камыш, а на нем мино­ги. Сме­я­лись весь­ма: была сот­ня подоб­ных штук, да не удер­жа­ла их память.

57. Аски­лт с такой дерз­кой без­удерж­но­стью упи­вал­ся всем этим, возды­мая руки к небу и хохо­ча едва не до слез, что вспых­нул Три­мал­хи­о­нов одно­каш­ник, тот самый, что местом был повы­ше мое­го, и как гаркнет: «Чего зубы ска­лишь, баран? Тебе, может, при­ем наше­го хозя­и­на не по вку­су? Тоже богач выис­кал­ся: ты луч­ше, что ли, еда­ешь? Жаль, дале­ко от тебя сижу, а то б я те по хай­лу-то съездил, хра­ни­те­лем это­го места кля­нусь! Ишь фрукт, туда же, зубо­ска­лит, побро­дя­га незна­мо какой, потас­кун, да ты дерь­ма сво­его не сто­ишь. Коро­че, заде­ру я на тебя ногу, так не будешь знать, куда деть­ся. Меня не ско­ро рас­сер­дишь, да уж зато в мяг­ким мясе червь заво­дит­ся! Зубы ска­лит! Да с чего тут ска­лить­ся? Тебя, что ли, отец из дру­го­го места родил? Ты всад­ник рим­ский, ну а я — сын цар­ский! В рабы как попал? Да сво­ей охотой пошел: луч­ше рим­ским граж­да­ни­ном быть, чем дань пла­тить. Зато теперь так живу, что нико­го не сме­шу. В люди вышел, людям в гла­за гля­жу, гро­ша мед­но­го нико­му не дол­жен, к суду не при­вле­кал­ся, никто мне на пло­ща­ди не ска­жет: “Долг отда­вай!” И зем­ли­цы купил, и денеж­ки водят­ся: я, брат, два­дцать ртов корм­лю, да пса еще! Супру­гу свою на волю выку­пил, чтоб об нее руки не обти­рал никто, — по тыще дена­ри­ев за голо­ву выло­жил! В севи­рат уго­дил зада­ром; наде­юсь, помру так, что крас­неть не буду. А ты, видать, так трудишь­ся, что уж и назад оглядеть­ся неко­гда? На дру­гом вошь видишь, на себе не видишь кле­ща. Тебе одно­му мы и над­смеш­ны. Вон, учи­тель твой, более стар­ше, и ему с нами нра­вит­ся. А ты, моло­ко­сос, ни бе ни ме не зна­ешь; ваза глин­ная, чего там, реме­шок ты раз­мок­ший, мяг­че — не луч­ше! Ишь, бога­тей какой: два раза тогда обедай, два ужи­най! Мне чест­ность моя сокро­ви­ща доро­же. Коро­че, мне двух разов никто не напо­ми­нал. Сорок лет был я рабом! И нико­му при­мет­но не было — раб я или воль­ный! Меня маль­чиш­кой куд­ла­тым сюда в город при­вез­ли: еще и бази­ли­ки постро­е­но не было. Из кожи, быва­ло, лезу, чтоб хозя­и­на поте­шить: то-то важ­не­ю­щая была пер­со­на! Да ты весь ног­тя его не сто­ишь. А ведь были, конеч­но, в дому, кто мне нож­ку норо­вил под­ста­вить. Спа­си­бо гению хозяй­ско­му, выплыл я. Вот где агон-то! Пото­му что сво­бод­ным на сво­бо­де родить­ся — это про­ще, чем “марш сюда!”. Ну чего уста­вил­ся на меня, как коза на горох?»

58. После тако­го обра­ще­ния Гитон, кото­рый при­слу­жи­вал, не умея более сдер­жи­вать­ся, рас­сме­ял­ся, пожа­луй, не совсем при­стой­ным обра­зом. Заме­тив это, Аски­л­тов супо­стат обра­тил свой пыл на маль­чиш­ку. «А ты, еще и ты хохо­чешь, луко­ви­ца мах­ро­вая! — гре­мел он. — Сатур­на­лии счас, что ль? Декабь месяц? Дав­но ли два­дца­тую долю упла­тил? Да чего ждать от висель­ни­ка? воро­нье мясо! Гляди у меня, про­гне­ва­ет­ся на тебя Юпи­тер, да и на хозя­и­на тво­е­го, на потат­чи­ка! Чтоб мне кус­ком пода­вить­ся, толь­ко ради мое­го одно­каш­ни­ка тебе спус­каю, а то б я те пока­зал! Мы-то в поряд­ке, а вот твои, кото­рые тебе пота­ка­ют, — мяки­на. Вер­но ска­за­но: что хозя­ин, то и слу­га. Ух, еле-еле дер­жусь — горя­чить­ся не люб­лю, а разой­дусь, так мать род­ную не пожа­лею! Лад­но, отлов­лю тебя на ули­це, кры­са, да нет, зем­ли ком! Ни дна мне, ни покрыш­ки, если я хозя­и­на тво­е­го в бара­ний рог не согну, да и с тобой управ­люсь, хотя б ты, про­ва­лить­ся мне, Юпи­те­ра звал Олим­пий­ца. Погодь, не помо­гут тебе пат­лы твои аршин­ные и хозя­ин гро­шо­вый! Лад­но, попа­дешь мне на зуб, я не я буду, коль из тебя улы­боч­ки эти не выко­ло­чу, хотя б у тебя боро­да была золотая. Пого­ди, про­гне­вит­ся на тебя Ахви­на, да и на того, кто тебе пер­вый ска­зал “марш сюда!”. Мы гео­мет­ри­ям, да бол­то­ло­ги­ям, да ерун­де этой, чтобы гнев боги­ня вос­пе­ла, не обу­ча­лись, ну а что камен­ны­ми бук­ва­ми — раз­бе­рем, сотые доли счи­та­ем, от асса, от фун­та, от сестер­ция. Ну-ка давай! На что спо­рим? Выхо­ди, день­ги на кон! Сей­час увидишь, что отец зря за тебя пла­тил. А я, меж­ду про­чим, из рито­ри­ки знаю. Гляди: “Дале­ко иду, широ­ко иду, кто я, уга­дай”. А то еще: “Бежит, а все на месте сто­ит”. “Рас­тет, а мень­ше ста­но­вит­ся”. А-а? Забе­гал, зас­но­вал, упо­тел, как мышь в лохан­ке? Тогда мол­чи да людей почи­ще тво­е­го не тро­гай, они тебя в упор не видят. Да пле­вал я на эти коль­ца рыжие, что ты у подруж­ки ста­щил. Хва­тай-бери! Давай, идем на пло­щадь денег про­сить в долг — увидишь, как мое­му желе­зу пове­рят. Так-то, мок­ро­хво­стый! Пусть мне ни в чем пожи­вы не будет, пусть я под­ле­цом умру, пусть мою память про­кля­нут, если я тебя в вывер­ну­той тоге не настиг­ну. Да уж и тот хорош, кто тебя обу­чил все­му это­му: фуфло, а не учи­тель. Мы учи­лись, так учи­тель гово­рил, быва­ло: “Ну, порядок, что ли? Валяй домой, по сто­ро­нам не зевать, стар­ших не заде­вать!” А теперь ров­но шал­ман, нико­го сто­я­ще­го не выхо­дит. Не, я каков есть, за свое ремес­ло богов бла­го­да­рю!»

59. Аски­лт уж зате­вал отве­чать на эту ругань, но Три­мал­хи­он, насла­див­шись крас­но­ре­чи­ем сво­его одно­каш­ни­ка, при­крик­нул: «Что за шум! Поти­ше, луч­ше будет! Ты, Гер­ме­рот, пожа­лел бы маль­чу­га­на! Кро­вя у него горя­чие, будь хоть ты поум­нее. В этом деле завсе­гда так: кто побеж­ден­ный, тот победил. Был бы ты теперь петуш­ком таким же, ко-ко-ко, тоже, вер­но, пету­шил­ся бы! Повер­нем-ка луч­ше сыз­но­ва на весе­лье, да вот гоме­ри­стов посмот­рим».

Тут вошла тол­па и уда­ри­ла копья­ми в щиты. Три­мал­хи­он усел­ся повы­ше на подуш­ке, и пока гоме­ри­сты, пре­да­ва­ясь необык­но­вен­но­му сво­е­му обык­но­ве­нию, раз­го­ва­ри­ва­ли гре­че­ски­ми сти­ха­ми, хозя­ин нарас­пев огла­шал то же по латин­ской кни­ге. «Зна­е­те, — ска­зал он, — что за фабу­лу они дают? Жили два бра­та: Дио­мед и Гани­мед; и была у них сест­ри­ца Еле­на. Ну, Ага­мем­нон ее увез, а Диане лань под­бро­сил. Вот Гомер изла­га­ет теперь, как тро­ян­цы с таран­тин­ца­ми дерут­ся. Царь, понят­но, одо­лел, а Ифи­ге­нию, доч­ку свою, Ахил­лу замуж отдал. Толь­ко от это­го спя­тил Аякс и теперь самую суть нам выло­жит». При этих сло­вах Три­мал­хи­о­на гоме­ри­сты изда­ли вопль, слу­ги забе­га­ли, и был вне­сен на тяже­лен­ном сереб­ря­ном блюде целый раз­вар­ной теле­нок в шле­ме. За ним ворвал­ся Аякс, раз­ма­хи­вая, как поло­ум­ный, обна­жен­ным мечом; бро­сив­шись к телен­ку, он рубил его нале­во и напра­во, искром­сал все­го и на лез­вии меча раздал кус­ки теля­ти­ны потря­сен­ным гостям.

60. Не успе­ли мы еще и в себя прий­ти от этих изящ­ных пери­пе­тий, как вдруг затре­щал пото­лок и сотряс­ся три­кли­ний. Я в ужа­се вско­чил, тре­пе­ща, как бы не обру­шил­ся свер­ху какой-нибудь акро­бат. Да и дру­гие гости тоже с недо­уме­ни­ем под­ня­ли гла­за и жда­ли, не сулит ли им небо чего новень­ко­го. Но вот пото­лок раз­дви­га­ет­ся, и тут же спус­ка­ет­ся огром­ный обруч, слов­но сби­тый с огром­ной боч­ки, весь уве­шан­ный золоты­ми вен­ка­ми и склян­ка­ми бла­го­во­ний. Хозя­ин велит нам раз­би­рать эти гостин­цы, я взгляды­ваю на стол, а тут уж сто­я­ло блюдо с пиро­га­ми; посреди кра­со­вал­ся слеп­лен­ный булоч­ни­ком При­ап и дер­жал в широ­ком пере­д­ни­ке вся­кие пло­ды и гроз­дья, под­дер­жи­вая их обыч­ным для себя спо­со­бом. Мы не без алч­но­сти потя­ну­лись было к этой рос­ко­ши, когда новое теат­раль­ное дей­ство осве­жи­ло наше весе­лие. Все эти пиро­ги, все пло­ды при малей­шем при­кос­но­ве­нии брыз­га­ли шафра­ном, так что терп­кая вла­га дости­га­ла до лица. Тогда мы дога­да­лись, что это блюдо, столь изобиль­но и бла­го­че­сти­во напо­ен­ное свя­щен­ной вла­гой, — дань обряду. Мы при­вста­ли на ложе и про­из­нес­ли: «Авгу­сту, отцу оте­че­ства — сла­ва!» Тем не менее и после тако­го моле­нья иные потас­ки­ва­ли фрук­ты; набра­ли их и мы, даже в сал­фет­ки, и более всех я, не знав­ший пре­де­ла тем дарам, какие загру­жа­лись Гито­ну за пазу­ху. В это вре­мя вошли трое слуг, в белых туни­ках с поя­са­ми, двое из них поста­ви­ли на стол изва­я­ния Ларов с бул­ла­ми на шеях, а тре­тий обхо­дил кру­гом с чашей вина и кри­чал: «Да помо­гут нам боги!..» Хозя­ин пояс­нил нам, что бож­ки эти назы­ва­ют­ся один «Незе­вай», дру­гой «Полу­чай», а тре­тий «Нажи­вай». После это­го все лобы­за­ли точ­ное подо­бие Три­мал­хи­о­но­во; совесть при­нуди­ла и нас.

61. И вот, когда все поже­ла­ли себе доб­ро­го душев­но­го и телес­но­го здо­ро­вья, обер­нул­ся хозя­ин к Нике­роту: «Э-э, да ты в ком­па­нии преж­де пове­се­лее бывал; а теперь чегой-то мол­чишь, ниче­го не про­мы­чишь; уж будь дру­гом, хоть для меня рас­ска­жи нам исто­рию твою». Рас­тро­ган­ный дру­же­ским обра­ще­ни­ем, Нике­рот отве­тил: «Не будь мне ни в чем уда­чи, коли я дав­но с уми­ле­ния чуть ли не трес­нул: все смот­рю на тебя — не налю­бу­юсь! В самом деле — весе­лить­ся так весе­лить­ся! Прав­да, этих мне гра­мо­те­ев страш­но­ва­то: небось сме­ять­ся с меня ста­нут. А-а, их дело! Так и быть, рас­ска­жу, пусть сме­ют­ся, от меня не убудет. Пусть сме­ют­ся, лишь бы не насме­ха­лись». Сло­во такое изрек и начал рас­сказ.

«Как я еще в раб­стве был, жили мы в Тес­ном пере­ул­ке: вер­но, зна­е­те дом Гавил­лы? Ну так вот; боже­ским изво­ле­ни­ем, полю­бил я там хозяй­ку Терен­ция трак­тир­щи­ка; да вы, чай, все ее зна­ли, Мелис­су из Тарен­та: вот уж ягод­ка была! Вы не думай­те, что я, про­ва­лить­ся на месте, ее физиц­ки или вро­де из-за любов­но­го дела — про­сто покла­ди­стая была баба; что ни попро­сишь, нико­гда отка­за не будет. Асс, пол-асса заве­дут­ся — у ей отло­жу, и нико­гда меня не обма­ну­ла. Ну вот, скон­чал­ся сожи­тель ее в усадь­бе. Я скрозь все пре­по­ны, все рогат­ки рвал­ся-метал­ся, чтоб к ней про­бить­ся, — друг, извест­ное дело, в беде позна­ет­ся. А тут как раз хозя­ин в Капую отлу­чил­ся — отбор­ное барах­ло сбы­вать.

62. Тем-то слу­ча­ем и уго­во­рил я наше­го посто­яль­ца про­во­дить меня до пято­го миль­но­го стол­би­ка. А он был слу­жи­вый, силен, как смерть! Улиз­ну­ли мы с послед­ни­ми пету­ха­ми. Месяч­но было, что в пол­день. Дошли до клад­би­ща; ну, при­я­тель мой завер­нул туда, зна­чит, до вет­ру, а я песен­ки пою да звезды счи­таю. Огля­нул­ся я на сопут­ни­ка, а он, дого­ла раздев­шись, и всю оде­жу тут же у доро­ги и склал. У меня душа чуть в нос не ушла: ни жив ни мертв стою! А он обмо­чил оде­жу свою и вдруг вол­ком пере­ки­нул­ся! Верь­те, не шутю, коли соврал я — не видать мне достат­ка ника­ко­го! О чем бишь я? Ах вот — толь­ко он вол­ком обер­нул­ся — и выть. А там в лес! Спер­во­на­ча­лу я и опом­нить­ся не мог, где я; потом под­хо­жу, хочу его оде­жу под­нять, а она уж камен­ная! Мало не подох я с пере­пу­гу, а меч таки выхва­тил и давай, пал­ки-мотал­ки, теней кро­шить, и так до самой усадь­бы, пока к подру­ге не при­шел. Вхо­жу — что при­виде­ние, сам без памя­ти, пот по желоб­ку текет, в гла­зах муть, отды­шал­ся еле! Тут Мелис­са моя ну дивить­ся, чего меня по ночам носит, да и гово­рит: “Что б тебе порань­ше прий­ти? Как раз помог бы нам чуток: в усадь­бе волк был да всю ско­тин­ку, живо­дер эта­кий, пере­ре­зал! Толь­ко и он неда­ром ушел: наш раб ему шею дро­ти­ком про­ко­лол”. Выслу­шал я это и, во всю ночь глаз не сомкнув­ши, чуть рас­све­ло, слов­но тор­гаш обо­бран­ный, как при­пу­щу до дому! Про­бе­гая то место, где оде­жа камен­ная лежа­ла, не нашел ниче­го, толь­ко кро­ви мале­неч­ко. Домой при­хо­жу — а там лежит слу­жи­вый мой на посте­ли, точ­но бык, а лекарь шею ему пере­вя­зы­ва­ет. Тут я смек­нул: обо­ро­тень! И уж напе­ред хоть убей­те меня, с ним друж­бу водить не стал. Об этом дру­гие сооб­ра­жай, а я коли соврал, пусть демо­ны ваши на меня про­гне­ва­ют­ся».

63. Все остол­бе­не­ли от изум­ле­ния, а Три­мал­хи­он гово­рит: «Ну, дру­жи­ще, и рас­ска­зец у тебя! Верь не верь, у меня воло­сы дыбом ста­ли; знаю: Нике­рон пустя­ков тра­вить не станет, чело­век надеж­ный, не пустель­га! Ну и я вам тоже — осел после соло­вья — ужас один рас­ска­жу. В те поры, как у меня еще гри­ва была, — а жил я сыз­маль­ства не для сво­его удо­воль­ст­вия, — помер у само­го у наше­го наперс­ни­чек — жем­чу­жин­ка, и умни­ца, и все что хоти­те. Как, зна­чит, по нем мать-то бед­няж­ка заго­ло­си­ла, да и мно­гие из наших тогда при­го­рю­ни­лись, а ведь­мы как нача­ли — слов­но соба­ки по зай­цу гонять! Был тогда у нас кап­па­до­ки­ец один, вер­зи­ла, нико­го не боял­ся, да и сили­ща тоже: Юпи­те­ра раз­гне­ван­но­го удер­жать мог! Этот не стру­сил: выхва­тил меч, за две­ри выско­чил да, обмотав­ши нароч­но руку левую, жен­щи­ну в этом самом месте — чур, от сло­ва не ста­нет­ся! — наскрозь и про­са­дил! Слы­шим, воет; впро­чем, врать не буду: самое-то не вида­ли. Да толь­ко вер­нул­ся наш гро­ми­ла, пова­лил­ся на кро­вать, а тело все синее, слов­но его бичом сте­га­ли: что зна­чит — нечисть-то эта его потро­га­ла! Запер­ли мы две­ри да и опять за преж­нее. Толь­ко мать захо­те­ла мерт­вень­ко­го сыниш­ку обнять, тро­ну­ла — а там, видит, чуче­ло соло­мен­ное лежит! Ни тебе серд­ца у него, ни кишок, ниче­го­шень­ки! Вид­но, ребен­ка-то ведь­мы сца­па­ли да заме­сто него кук­лу соло­мен­ную под­су­ну­ли. Уж это вы мне поверь­те, на том стою: и ведь­мы есть, и духи ноч­ные: все вверх дном поды­мут. И гро­ми­ла наш, вер­зи­ла-то, после того уж не опра­вил­ся, да и вооб­ще ско­ро с ума спя­тил и помер».

64. Мы уди­ви­лись не менее, чем уве­ро­ва­ли, и поце­ло­ва­ли стол, чтобы ведь­мы сиде­ли смир­но, когда пой­дем с ужи­на. У меня уж и све­тиль­ни­ков ста­ло более преж­не­го в гла­зах, да и сто­ло­вая пере­ме­ни­лась реши­тель­но. А Три­мал­хи­он гово­рит: «Слышь, Пло­кам, что ж ты ниче­го нам не порас­ска­жешь, ничем не поза­ба­вишь? Преж­де ты весе­лей смот­рел: все куп­ле­ты напе­вал, а то и арию! Смок­вы, смок­вы, где ваша сла­дость!» — «Прав­да твоя, — отве­чал тот, — умча­лась чет­вер­ка моих коней, зато подаг­ра со мной! А был молод, так с пенья бер­ку­лез сде­лал­ся. Уж спля­сать ли, или там куп­ле­ты спеть, цируль­ни­ка пред­ста­вить — так у меня рав­ных не было, кро­ме раз­ве Апел­ле­та». Тут при­ста­вил он ладонь к губам и про­си­пел какую-то пакость, како­вую тут же объ­явил «грец­кой музы­кой».

Теперь и сам Три­мал­хи­он, изо­бра­жая тру­ба­ча, обер­нул­ся к сво­е­му любим­чи­ку, кое­го име­но­вал Кре­зом. Маль­чиш­ка этот был под­сле­по­ва­тый, с гни­лы­ми зуба­ми; он все кутал в зеле­ную тряп­ку чер­нень­кую, непри­стой­но раз­жи­рев­шую соба­чон­ку, клал ей на подуш­ки хлеб­ные объ­ед­ки, а та отво­ра­чи­ва­лась с отвра­ще­ни­ем. Вспом­нив про эту заботу, Три­мал­хи­он велел при­ве­сти сво­его Ски­ла­ка, «наде­жу дома и семьи». Тут же при­веден был на цепи стра­шен­ный бар­бос; при­врат­ник пин­ком дал ему знак лечь, и тот лег перед сто­лом. А хозя­ин, бро­сая ему бул­ки, про­из­нес: «Никто в доме моем столь­ко меня не любит». Него­дуя, что Ски­ла­ка так щед­ро нахва­ли­ва­ют, маль­чиш­ка спу­стил свою шав­ку на пол и стал поощ­рять ее к раздо­ру. Ну, а Ски­лак, истин­ный душою пес, напол­нил сто­ло­вую отврат­ней­шим лаем и едва не разо­драл Кре­зо­ву Мар­га­рит­ку. Ссо­ра, сумя­ти­ца, — а в довер­ше­ние все­го рух­нул на стол све­тиль­ник, вдре­без­ги пере­бив всю хру­сталь­ную посу­ду, кое-кого из гостей спрыс­нув горя­щим мас­лом. Чтобы не пока­за­лось, что он сожа­ле­ет об убыт­ке, Три­мал­хи­он рас­це­ло­вал маль­чиш­ку и велел вска­раб­кать­ся себе на спи­ну. Тот нима­ло не мед­ля осед­лал его, стал тузить от души и кри­чал с хохотом: «Отве­чай-ка, сколь­ко гусей лете­ло?» Вытер­пев это неко­то­рое вре­мя, хозя­ин велел сме­шать порядоч­ное ведер­ко и раздать всем рабам, кото­рые сиде­ли поза­ди гостей. «С усло­ви­ем, — при­ба­вил он, — еже­ли кто доб­ром не захо­чет при­нять, тому лей на голо­ву. Днем стро­жить­ся, теперь весе­лить­ся!»

65. За такой чело­веч­но­стью после­до­ва­ли дели­ка­те­сы, кото­рых одно вос­по­ми­на­ние, пря­мо ска­жу, меня ранит. Вме­сто дроздов пода­ли каж­до­му по жир­ной такой кури­це и гуси­ные яйца под шап­кой, а хозя­ин настой­чи­во пред­ла­гал нам их отведать, уве­ряя, что это куры без костей. Вне­зап­но две­ри три­кли­ния сотря­се­ны были лик­то­ром, и в длин­ном белом оде­я­нии взо­шел гость с шум­ной вата­гой. Сокру­шен­ный этим вели­чи­ем, я думал, что явил­ся пре­тор, поры­вал­ся уже вско­чить и босым стать на пол, но посме­ял­ся моей поспеш­но­сти Ага­мем­нон. «Сиди смир­но, — гово­рит, — глу­пый ты чело­век! Это — Габин­на, севир, он же похо­рон­ных дел мастер: над­гро­бия его при­зна­ны вели­ки­ми». Успо­ко­ен­ный этой речью, я опу­стил­ся на ложе и с вели­ким любо­пыт­ст­вом взи­рал на вхо­див­ше­го Габин­ну. Хмель­ной, тот рукой опи­рал­ся на пле­чо жены сво­ей; на голо­ве у него висе­ло несколь­ко вен­ков, а ума­ще­ния сте­ка­ли со лба ручья­ми. Пре­важ­но раз­лег­шись на пре­тор­ском месте, он тот­час потре­бо­вал вина и горя­чей воды. Любу­ясь весе­лым гостем, и сам Три­мал­хи­он спро­сил вме­сти­тель­ный кубок и осве­до­мил­ся, како­во при­ни­ма­ли. «Все­го было, — отве­тил тот, — тебя не хва­та­ло: серд­цем-то я тут был! А недур­но было, ей-ей! недур­но! Слав­ный устро­ен был Сцис­сой девя­тый день по сво­ем рабе, зем­ля ему пухом! На волю отпу­щен посмерт­но! А ведь при­дет­ся Сцис­се сбор­щи­кам пять про­цен­тов порядоч­ных вне­сти: покой­ник у них в пять­де­сят тысяч оце­нен! А в общем, слав­но погу­ля­ли, хоть и при­шлось поло­ви­ну питья покой­ни­ку на косточ­ки выплес­нуть».

66. «Да что у вас все-таки на сто­ле было?» — спра­вил­ся хозя­ин. «Рас­ска­жу, коли сумею, — отве­тил тот, — а то у меня такая креп­кая память, что иной раз свое имя забудешь. Зна­чит, так: пер­во-напер­во дали поро­сен­ка в кол­бас­ном вен­це, кру­гом кол­бас­ки кро­вя­ные и кури­ные потрош­ки — пре­вкус­но состря­па­но; а еще, кажись, бура­ки да отру­бя­ной хлеб, без вся­ких там: по мне, куда луч­ше бело­го, силу дает, и по делам пой­дешь — не пла­чешь. На вто­рое сыр­ная запе­кан­ка холод­ная, а на под­лив­ку горя­чий мед, поли­тый пер­ве­ю­щим испан­ским вином! Ну, запе­кан­ки-то я ни крош­ки не тро­нул, зато под­ли­воч­ки хлеб­нул доста­точ­но! Кру­гом горох с вол­чьи­ми боба­ми, оре­хов вво­лю и каж­до­му по ябло­ку. Я, впро­чем, пароч­ку при­хва­тил да вот в сал­фет­ку завя­зал: коли не при­не­су маль­чиш­ке гостин­ца, шуму наде­ла­ет! Да, вот еще, спа­си­бо, супру­га под­ска­зы­ва­ет: было у нас, меж­ду про­чим, по кус­ку мед­ве­жа­ти­ны, ну, Сцин­тил­ла моя сду­ру-то куса­ну­ла, так ее наизнан­ку вывер­ну­ло; а я ниче­го: боль­ше фун­та оплел: на вкус — чисто кабан. Да что, всам­де­ле, думаю себе, ест же мед­ведь люди­шек, так людиш­кам и подав­но мед­ведя есть. На закус­ку моло­дой сыр был и пато­ка, да по уст­ри­це каж­до­му, да по кус­ку сычу­га, да ливер в фор­моч­ках, да яйца под шап­кой, да репа, да гор­чи­ца, да дерь­мо на палоч­ке… Пала­меду не при­ду­мать! Да, еще на блюде тмин­ные семеч­ки с при­пра­вой раз­но­си­ли, так иные бес­со­вест­ные туда три­жды при­горш­ни запус­ка­ли; а уж на око­рок и глядеть не хоте­лось!»

67. «А ты ска­жи мне, Гай, чего это Фор­ту­на­ты за сто­лом нет?» — «Не зна­ешь ты ее, что ли, — был ответ, — пока сереб­ра не убе­рет, пока остат­ков слу­гам не раздаст, мако­вой росин­ки в рот не возь­мет!» — «Так вот, — воз­ра­зил гость, — коли она сей­час с нами не лягет — я отча­ли­ваю!» И чуть было не встал, да по хозяй­ско­му зна­ку при­слу­га четы­ре-пять раз выклик­ну­ла Фор­ту­на­ту. Она и вошла в жел­том куша­ке, сни­зу вид­на алая туни­ка, на ногах витые брас­ле­ты и позо­ло­чен­ные туфель­ки. Обти­рая руки висев­шим на шее поло­тен­цем, она поме­сти­лась на ложе, где воз­ле­жа­ла Габин­ни­на хозяй­ка Сцин­тил­ла, захло­пав­шая на радо­стях в ладо­ши. «Милая, тебя ли вижу?» — рас­це­ло­ва­ла ее Фор­ту­на­та. Дошло вско­ре до того, что Фор­ту­на­та ста­щи­ла с сво­их лап брас­ле­ты и сова­ла их в гла­за дивив­шей­ся Сцин­тил­ле; потом рас­стег­ну­ла запя­стья на ногах и сня­ла с голо­вы сет­ку — по ее сло­вам — из чер­вон­но­го золота. Заме­тив это, Три­мал­хи­он велел подать себе все эти дра­го­цен­но­сти и гово­рил так: «Вот кан­да­лы жен­ские: гра­бят нас, бал­бе­сов! У нее золота на шесть с поло­ви­ной фун­тов; а впро­чем, и у меня само­го име­ет­ся брас­ле­тик фун­тов на десять — из деся­той про­цен­та от дохо­дов Мер­ку­рия». В довер­ше­ние все­го, чтобы не пока­зать­ся хва­сту­ном, он велел схо­дить за веса­ми и обой­ти с золо­том всех гостей, чтоб удо­сто­ве­ри­лись в весе. Не отста­ла и Сцин­тил­ла: сня­ла с шеи золо­той меда­льон, «талис­ман­чик», как она его назы­ва­ла, выну­ла оттуда пару сере­жек и дала в свой черед рас­смот­реть Фор­ту­на­те. «Мужень­ка мое­го под­но­ше­ние, — ска­за­ла она, — ни у кого луч­ше нет!» — «Еще бы, — про­мол­вил Габин­на, — ты мне нут­ро вымота­ла, пока я тебе этих горо­шин стек­лян­ных не купил. Ей-ей, будь у меня доч­ка, я бы ей ушон­ки прочь отре­зал! Не будь на све­те баб, у нас бы все дешев­ле паре­ной репы шло; а тут писа­ешь кипят­ком, а пьешь холод­ком!»

Меж­ду тем жен­щи­ны в упо­е­нии ста­ли спья­ну вза­пус­ки хохотать и цело­вать­ся. Одна тре­ща­ла, какая она вни­ма­тель­ная мать семей­ства, дру­гая — об увле­че­ни­ях и невни­ма­нии мужа. Посреди этих вза­им­ных изли­я­ний Габин­на поти­хонь­ку сошел с места и, ухва­тив Фор­ту­на­ту за ноги, занес их на ложе. «Ай, ай!» — вскри­ча­ла та, когда туни­ка скольз­ну­ла выше колен. Закрыв пла­точ­ком пылаю­щее него­до­ва­ни­ем лицо, она при­льну­ла на грудь Сцин­тил­ле.

68. Когда несколь­ко вре­ме­ни спу­стя Три­мал­хи­он объ­явил пере­ме­ну блюд, слу­ги убра­ли все сто­лы и при­нес­ли дру­гие, раз­бро­са­ли опил­ки, про­пи­тан­ные шафра­ном и кино­ва­рью и еще — тако­го я нико­гда не видел преж­де — мел­кой слюдя­ной крош­кой. Тогда хозя­ин про­из­нес: «Мог бы я, конеч­но, удо­воль­ст­во­вать­ся этим блюдом, даден вам вто­рой стол, но коли есть хоро­шень­кое что-нибудь, неси». Меж­ду тем раб-алек­сан­дри­ец, пода­вав­ший горя­чую воду, засви­стал по-соло­вьи­но­му, а Три­мал­хи­он вскри­ки­вал то и дело: «Сме­няй!» А тут и новая заба­ва: сто­яв­ший под­ле Габин­ны раб, пола­гаю, по гос­под­ско­му при­ка­зу, взвыл вдруг не сво­им голо­сом:

Нико­гда еще зву­ки столь въед­ли­вые не пора­жа­ли мое­го слу­ха. Не гово­ря уж о вар­вар­ской раз­но­го­ло­си­це то нарас­тав­ших, то зами­рав­ших кри­ков, при­ме­ши­вал он сюда же сти­хи ател­ла­ны, так что пер­вый раз в жиз­ни я был недо­во­лен и Вер­ги­ли­ем. Когда же он нако­нец при­то­мил­ся и замолк, Габин­на про­дол­жил: «А какая была его нау­ка? Сре­ди зазы­вал на пло­ща­ди воз­рос — и все тут. А зато погон­щи­ка там пред­ста­вить, раз­нос­чи­ка ли — нико­го ему под пару нет. Шиб­ко умне­ю­щий пар­ниш­ка: он и сапож­ник, он и повар, он же пекарь, и все что хоти­те. Есть за ним два поро­ка, кабы не они, отдай за него все мед­ные: обре­зан­ный и хра­пит креп­ко. А что гла­зом косит — ниче­го, вро­де Вене­ры выхо­дит! Ну и мол­чать не любит, глаз не закро­ет нико­гда. Я за него три сот­ни дена­ри­ев отсчи­тал!»

69. «Толь­ко ты, — пере­би­ла его Сцин­тил­ла, — не все худо­же­ства это­го негод­ни­ка выкла­ды­ва­ешь. Потас­кун! Я ужо его отучу, поста­ра­юсь!» Рас­сме­ял­ся Три­мал­хи­он. «Узнаю, — гово­рит, — кап­па­до­кий­ца, себя ни в чем не обидит! И за то хва­лю, ей-ей. Помрешь, на моги­лу не при­не­сут это­го! А ты, Сцин­тил­ла, рев­ни­ва не будь! Поверь мне, зна­ем и мы вас! Да будь мне пусто, если я хозяй­ку мою не поль­зо­вал, да так, что даже и хозя­ин дога­ды­вать­ся начал: зато он и ото­слал меня за вил­лой при­смат­ри­вать. Лад­но, мол­чи, язык, хле­ба дам». А этот негод­ник раб, буд­то его и впрямь похва­ли­ли, вынул из-за пазу­хи гли­ня­ный све­тиль­ник и битые пол­ча­са пред­став­лял тру­ба­ча, меж­ду тем как Габин­на ему под­пе­вал, играя рукой на губе. Под конец тот вышел пря­мо на середи­ну и то под­ра­жал флей­ти­стам, играя на тро­стин­ках, то пред­став­лял житье погон­щи­ка, пока не подо­звал его Габин­на к себе, поце­ло­вал и протя­нул вина со сло­ва­ми: «Нор­маль­но, Мас­са, сапо­ги дарю тебе!»

Нашим муче­ни­ям не было бы кон­ца, если бы не внес­ли десерт послед­ний: дроздов из пше­нич­но­го теста, начи­нен­ных оре­ха­ми и изю­мом. Потом пода­ли кидон­ские ябло­ки с тор­ча­щи­ми шипа­ми, напо­до­бие ежи­ков. Но это еще мож­но было сне­сти, когда бы не после­до­ва­ло блюдо настоль­ко дикое, что луч­ше уж с голо­ду уме­реть. Каза­лось, постав­лен был откорм­лен­ный гусь, обло­жен­ный рыбой и вся­че­ской дичью; а Три­мал­хи­он гово­рит: «Все, что тут поло­же­но, из еди­ной при­ро­ды созда­но». Я как чело­век догад­ли­вый тот­час при­ки­нул, что здесь такое, и, на Ага­мем­но­на поглядев, гово­рю ему: «Будет уди­ви­тель­но, если все это не из … созда­но или, в луч­шем слу­чае, из гря­зи. На сатур­на­ли­ях в Риме видал я такие обра­зы яств».

70. Еще я не кон­чил свою речь, когда Три­мал­хи­он про­из­нес: «Как вер­но, что у меня дело рас­тет, а не тело, — все это мой повар из сви­ньи состря­пал! Чело­век — доро­же не быва­ет! Хочешь — из пузы­ря рыб­ку сде­ла­ет, из сала — голу­бя, из око­вал­ка — гор­ли­цу, из око­ро­ка — кури­цу. Я ему имя хоро­шень­кое при­ду­мал: он у меня Дедал. А что он умни­ца, так я ему с Рима пода­рок при­вез: ножи желез­ные с Нори­ка». И он сей же час велел при­не­сти послед­ние и любо­вал­ся, на них глядя. Так­же и нам дана была воз­мож­ность испы­тать лез­вие на сво­ей щеке. Вдруг явля­ют­ся двое слуг, слов­но поссо­рив­ших­ся у водо­е­ма: во вся­ком слу­чае, они все еще дер­жа­ли амфо­ры. Да толь­ко, хоть Три­мал­хи­он и вел раз­би­ра­тель­ство по их спо­ру, ни один из них не слу­шал его реше­ния, а все коло­тил пал­кой по амфо­ре дру­го­го. Заде­тые наг­ло­стью этих пья­ниц, мы начи­на­ем при­смат­ри­вать­ся к деру­щим­ся и заме­ча­ем, как из амфор сып­лют­ся уст­ри­цы и ракуш­ки, како­вые были собра­ны слу­гой, а маль­чи­ком раз­не­се­ны на блюде. Этим изыс­кам не усту­пил изо­бре­та­тель­ный повар: на сереб­ря­ной ско­во­род­ке при­нес он жаре­ных ули­ток и что-то про­пел дро­жа­щим, про­тив­ным голо­сом. Совест­но рас­ска­зы­вать, что было потом: куд­ла­тые маль­чи­ки внес­ли — неслы­хан­ное дело — ума­ще­ния в сереб­ря­ной лоха­ни и ума­сти­ли ноги воз­ле­жа­щих гостей, пред­ва­ри­тель­но увен­чав голе­ни и лодыж­ки цве­та­ми. Потом тако­го же ума­ще­ния под­ли­ли в сосуд с вином и в све­тиль­ник.

Уже Фор­ту­на­ту тяну­ло пля­сать, уже Сцин­тил­ла чаще била в ладо­ши, чем гово­ри­ла, а Три­мал­хи­он крик­нул: «При­гла­шаю, Филар­гир и Кари­он, хоть ты и ярый зеле­ный, да ска­жи и сожи­тель­ни­це сво­ей Мено­фи­ле, чтобы с нами воз­лег­ла». Что тут ска­зать? Едва не столк­ну­ли нас с наших мест, так буй­но овла­де­ла челядь всем три­кли­ни­ем. Я со сво­ей сто­ро­ны обна­ру­жил, что выше меня рас­по­ло­жил­ся повар — тот самый, созида­тель гуся из сви­ньи, от кото­ро­го нес­ло рас­со­лом и при­пра­ва­ми. Да и не доволь­но ему было лежать рядом, нет же, пустил­ся тут же под­ра­жать Эфе­су тра­ги­ку, вре­мя от вре­ме­ни пред­ла­гая хозя­и­ну бить­ся об заклад, что на бли­жай­ших бегах в цир­ке паль­ма пер­вен­ства доста­нет­ся зеле­ным.

71. Рас­тро­ган­ный этим вызо­вом, Три­мал­хи­он вос­клик­нул: «Дру­ги мои, рабы — тоже люди, тем же мле­ком вскорм­ле­ны, да толь­ко довле­ет над ними злая судь­би­на! Ну, буду жив, так дам им ско­ро воль­ным возду­хом поды­шать; коро­че, их всех по заве­ща­нию на волю отпус­каю. Филар­ги­ру отка­зы­ваю еще и зем­лю да и сожи­тель­ни­цу его вдо­ба­вок, Кари­о­ну — доход­ный дом, да выкуп­ных пять про­цен­тов, да кро­вать с бельем. А все­му доб­ру Фор­ту­на­ту назна­чаю наслед­ни­цей, про­шу всех любить ее и жало­вать! Все это я для того объ­яв­ляю, чтоб люди мои меня уже теперь люби­ли, как покой­ни­ка!»

Все рас­сы­па­лось в бла­го­дар­но­сти к хозя­и­ну за его мило­сти, а он, шут­ки в сто­ро­ну, велел при­не­сти свое заве­ща­ние и с нача­ла до кон­ца про­чи­тал его рыдав­шей при­слу­ге. Потом он повер­нул­ся к Габинне и гово­рит: «Что, друг сер­деш­ный, воз­дви­га­ешь ли памят­ник мой, как я зака­зы­вал? Весь­ма про­шу тебя: изо­бра­зи ты у ста­туи моей в ногах собач­ку, да вен­ков, ума­ще­ний, да все подви­ги Пет­ра­и­та-моло­д­ца — я, ста­ло, через тебя и по смер­ти жить буду! Да вот еще, чтобы все место было вдоль — сажен десят­ка пол­то­ра, а вглыбь — вдвое столь­ко. Пусть их вокруг могил­ки моей дере­вья рас­тут со вся­ким фрук­том да вино­гра­ди­ще! До чего ж заблуж­да­ют­ся люди: у живых дома изу­кра­ше­ны, а никто не поду­ма­ет об той оби­те­ли, кото­рую подо­ле насе­лять при­дет­ся! А для того пус­кай будет напе­ред все­го на над­пи­си про­пи­са­но: “Гроб­ни­це сей по наслед­ству не пере­хо­дить”. Ну и еще поза­бо­чусь и рас­по­ря­же­ние заве­ща­тель­ное сде­лаю, чтоб мне мерт­во­му ни от кого обиды не при­нять: я из отпу­щен­ных одно­го к усы­паль­ни­це сто­ро­жем назна­чу, чтобы, зна­чит, народ к памят­ни­ку мое­му за нуж­дой не бегал. А еще тебя про­шу, на памят­ни­ке моем кораб­ли­ки сде­лай, чтоб на всех пару­сах лете­ли, а я чтоб на судей­ском месте сидел — в пре­тек­сту обла­чен, на каж­дом паль­це по золо­то­му перст­ню и в народ из меш­ка день­га­ми сып­лю: я ведь, зна­ешь, наро­ду уго­ще­ние дал — по два дена­рия. А хочешь, пусть там и три­кли­нии будут, и как всем людям хоро­шо. А по пра­вую руку мне Фор­ту­на­ты ста­тую поста­вишь: в руках у ней голуб­ка, а на лен­доч­ке собач­ку ведет; тут же и цаца­рон мой, и амфо­ры огро­мад­ные, да заку­по­ре­ны чтоб, не то про­льет­ся вино. А одну, пожа­луй, сва­яй раз­би­тую, и над ней маль­чиш­ка пла­чет. Посредине часы — пона­до­бит­ся кому вре­мя посмот­реть, волей-нево­лей имеч­ко мое про­чтет. А еще поду­май хоро­шень­ко, годит­ся ли, по-тво­е­му, такое над­пи­са­ние: “Здесь поко­ит­ся Гай Пом­пей Три­мал­хи­он Меце­на­ти­ан. Севи­ром избран заоч­но. В любую деку­рию рим­скую попасть мог, не поже­лал. Честен, тверд, пре­дан. С мало­го начал, трид­цать мил­ли­о­нов оста­вил. Фило­со­фии не обу­чал­ся. Будь здо­ров и ты”».

72. После этих слов хозя­ин залил­ся сле­за­ми. Заре­ве­ла Фор­ту­на­та, заре­вел Габин­на, а там и все семей­ство напол­ни­ло три­кли­ний сте­на­ньем, слов­но их позва­ли на похо­ро­ны. Да что уж тут, при­нял­ся и я всхли­пы­вать. Тогда Три­мал­хи­он ска­зал: «А, коли зна­ем, что помрем, так чего ж не жить! Я вам худо­го не поже­лаю, рва­нем­те-ка в баню, ей-ей хоро­шо будет; голо­вой стою — не рас­ка­ем­ся: она слов­но печь кале­ная!» — «Истин­но вер­но, — под­твер­дил Габин­на, — один день надвое рас­тя­нем, лег­ше будет!» И он, вско­чив с места, босой устре­мил­ся вслед за лику­ю­щим хозя­и­ном. Обер­нул­ся я к Аски­л­ту и гово­рю: «Ты как дума­ешь? я если уви­жу баню, тут мне конец». — «Не ста­нем пере­чить, — отве­тил тот, — а пока они в свою баню идут, улиз­нем в суто­ло­ке». На том поре­шив и взяв Гито­на в про­во­жа­тые по гале­рее, мы про­би­ра­ем­ся к две­рям, где цеп­ной пес встре­тил нас с таким неистов­ст­вом, что Аски­лт с пере­пу­гу упал в бас­сейн с водой. Про меня нече­го гово­рить: я и намале­ван­но­го пса даве­ча испу­гал­ся, а тут с пья­ных глаз, при­няв­шись спа­сать барах­тав­ше­го­ся в воде, поле­тел сам в тот же омут! Но вот явил­ся спа­си­тель наш, дво­рец­кий, кото­рый и разъ­ярен­но­го пса сми­рил, и нас, дро­жав­ших, выта­щил на сухое место. А Гитон, умни­ца, сра­зу от бар­бо­са ост­ро­ум­ней­шим спо­со­бом отку­пил­ся: все, что от нас за ужи­ном полу­чил, он побро­сал лаю­ще­му зве­рю; увле­чен­ная едой, соба­ка ути­ши­ла свой гнев. А когда мы, замер­зая совер­шен­но, упра­ши­ва­ли дво­рец­ко­го, чтоб он выпу­стил нас за две­ри, «ты оши­ба­ешь­ся, — ска­зал он мне, — если рас­счи­ты­ва­ешь вый­ти там, где вошел; у нас, брат, ни еди­но­го гостя нико­гда той же две­рью не выпус­ка­ют: впу­стят в одну, в дру­гую выпу­стят».

73. Что мог­ли мы, жал­кие люди, сде­лать, попав в этот новый Лаби­ринт? Теперь уже мы меч­та­ли идти мыть­ся, а пото­му сво­ей волей про­сим дво­рец­ко­го, чтобы вел нас в баню, и, ски­нув одеж­ду, кото­рую Гитон при­нял­ся сушить при вхо­де, всту­па­ем в баню, пред­став­ляв­шую собой место тес­ное и похо­жее на вме­сти­ли­ще холод­ной воды, где вытя­нув­шись сто­ял Три­мал­хи­он. Но и здесь не дано было изба­вить­ся от его меры не знаю­ще­го само­хваль­ства. Теперь он рас­суж­дал, что ниче­го нет луч­ше, чем мыть­ся без тол­кот­ни и что на этом самом месте когда-то была пекар­ня. Нако­нец, он сел, утом­лен­ный, но, соблаз­нив­шись бан­ной гул­ко­стью, рази­нул чуть не до потол­ка пья­ную свою пасть и залил­ся пес­ня­ми Мене­кра­та, как утвер­жда­ли те, кто умел пони­мать его язык. Осталь­ные гости, взяв­шись за руки, кру­жи­лись хоро­во­дом вокруг чана и улю­лю­ка­ли на все голо­са. Иные, зало­жив руки за спи­ну, ста­ра­лись под­нять зуба­ми с полу коль­цо или, став на одно коле­но, пере­ги­ба­лись затыл­ком назад и сили­лись дотя­нуть­ся до самых паль­цев ноги; а мы в свою оче­редь, пока те раз­вле­ка­лись как мог­ли, мы опус­ка­ем­ся в ван­ну, уготов­ля­е­мую для хозя­и­на.

Когда хмель рас­се­ял­ся, нас про­ве­ли в дру­гой три­кли­ний, где Фор­ту­на­та уже рас­ста­ви­ла свои изыс­ки. Тут мы рас­смот­ре­ли све­тиль­ник и брон­зо­вых рыба­ков, сто­лы все из сереб­ра, вокруг — чаши гли­ня­ные с позо­ло­той и вино, кото­рое цеди­ли сквозь полот­но на гла­зах у всех.

«Дру­ги мои, — ска­зал Три­мал­хи­он, — сего­дня мой раб пер­вое бри­тье празд­ну­ет; хоро­ший — чтоб не согла­зить! — чело­век, под­хо­дя­чий! А пото­му — тро­ну­ли и чтоб гулять до зари!»

74. Не успел он кон­чить — про­пел петя-пету­шок. Встре­во­жен­ный этим гла­сом, хозя­ин велел вылить вина под стол, а све­тиль­ник — окро­пить чистым вином. Мало того, он поме­нял пер­стень с левой руки на пра­вую и ска­зал: «Не зря этот тру­бач нам знак подал: не то пожа­ру быть, не то помрет кто-то по сосед­ству. Чур нас! А пото­му кто при­не­сет это­го гла­ша­тая, тому наград­ные!» Не успел дого­во­рить — уж тащат сосед­ско­го пету­ха, како­вой при­го­во­рен был хозя­и­ном к сва­ре­нию в кот­ле. Сей­час же ощи­пы­ва­ет его тот повар-искус­ник, кото­рый недав­но настря­пал птиц и рыб из сви­ньи, и кида­ет в каст­рю­лю. А пока Дедал раз­ли­вал обжи­гаю­щую жид­кость, Фор­ту­на­та моло­ла перец в дере­вян­ной мель­ни­це.

Ну а когда пола­ко­ми­лись дели­ка­те­са­ми, хозя­ин огля­нул­ся на при­слу­гу и «вы это что, — гово­рит, — все не ужи­на­ли? А ну, прочь, пус­кай теперь дру­гие послу­жат». Тут всту­пил новый отряд, и те, ухо­дя, вос­клик­ну­ли: «Про­щай, Гай!», а эти — «Здрав­ст­вуй, Гай!» Тогда же омра­чи­лось впер­вые наше весе­лье. При­шел с новою сме­ной совсем недур­ной маль­чон­ка, тут Три­мал­хи­он и кинь­ся на него с лоб­за­нья­ми. А пото­му Фор­ту­на­та, чтобы не уро­нить сво­их прав, при­ня­лась поно­сить мужа, вели­чая его отре­бьем и срам­ни­ком, раз он не уме­ет похоть свою при­дер­жать. Напо­сле­док она бро­си­ла: «Кобель!» Три­мал­хи­о­на заде­ла брань, он и запу­сти куб­ком Фор­ту­на­те в лицо. Та возо­пи­ла, слов­но ей глаз выби­ли, и тря­су­щи­ми­ся рука­ми закры­ла лицо. Вспо­ло­ши­лась и Сцин­тил­ла, укры­вая ту, тре­пе­щу­щую, у себя на груди. Более того, вни­ма­тель­ный маль­чиш­ка тот тоже при­ло­жил к хозяй­ки­ной щеке холод­ный кув­шин­чик. А Фор­ту­на­та, при­льнув к нему, запла­ка­ла-зары­да­ла. Меж­ду тем Три­мал­хи­он не уни­мал­ся. «Что-о?! — кри­чал он. — Актер­ка мне станет пере­чить?! С кана­та ее снял, в люди вывел! Ишь, разду­лась, как жаба! Через пле­чо нико­гда не пере­плюнет! Коло­да, не жен­щи­на! Ну да, кто на чер­да­ке родил­ся, тому дво­рец не при­снит­ся! Пусть гений мой от меня отвер­нет­ся, коли я не усми­рю эту Кас­сан­дру армей­скую! А я-то, дурень гро­шо­вый, из-за нее деся­ток мил­ли­о­нов про­зе­вал. Сама зна­ешь, не вру! Ага­фон-то, пар­фю­мер хозяй­ки сосед­ней, ото­звал меня. “Мой тебе совет, — гово­рит, — роду сво­е­му выме­реть не дай”. А я-то все доб­ряч­ка ломаю, сла­вы худой боюсь — себе же кры­лья под­ре­зал. Ну, лад­но, пожди! Ног­тя­ми меня отка­пы­вать ста­нешь! А чтоб ты про­чу­ха­ла, чего ты над собой сде­ла­ла: слышь, Габин­на, не хочу, не нуж­но ста­туи ейной на памят­ни­ке на моем, а то мне и покой­ни­ком все с ней грызть­ся. Хуже того, еще ты не зна­ешь, как я навредить умею: мерт­во­го меня ей не цело­вать, не желаю!»

75. После таких рас­ка­тов Габин­на стал упра­ши­вать хозя­и­на не гне­вать­ся боле. «Все-то, все мы греш­ны, — гово­рил он. — Чай, не боги, а чело­ве­ки». Это же под­твер­ди­ла пла­чу­щая Сцин­тил­ла и, закли­ная Гая его гени­ем, ста­ла про­сить, чтобы пере­ло­мил он себя. Не умея долее сдер­жи­вать сле­зы, Три­мал­хи­он гово­рит так: «Тво­ей, Габин­на, мош­ной кля­нусь — плюнь ты мне в рожу, если я в чем вино­ват! Что маль­чиш­ку это­го слав­нень­ко­го чмок­нул, так ведь не за кра­су его, — слав­ный, вот что. Уж он деся­тые доли высчи­ты­ва­ет, книж­ку с листа чита­ет, подач­ки копит: уж он себе на них фра­кий­скую фор­му купил, стуль­чик гну­тый и два чер­пач­ка. Так мне пото­му и не глядеть на него? Не велит Фор­ту­на­та! На ходу­ли забрав­шись, у ней мне­ние? Мой тебе совет, совуш­ка: сама свое доб­ро пере­ва­ри­вай, а меня, милая моя, още­рить­ся не вынуж­дай, не то увидишь, какой у меня есть нрав! Ты меня зна­ешь: что поре­шил, колом при­шил! Ну, да лад­но — не будем о груст­ном! Про­шу вас, дру­ги мои, убла­жай­те себя! И я был преж­де как вы, да ста­ра­ни­ем соб­ст­вен­ным види­те до чего дошел. Есть в голо­ве умиш­ко — в люди вый­дешь. Дру­гое про­чее — чушь одна! “Умно купи, с тол­ком про­дай!”, а то иной вам тако­го наго­ро­дит! Вот я — с богат­ства трес­ка­юсь! Рыда­ешь, хра­пу­ша? Смот­ри, как бы о жре­бии сво­ем не возры­дать! Лад­но, о чем это я? Честен, вот и добрал­ся до богат­ства тако­го. С этот вот кан­де­ля­бер был, не боль­ше, как из Азии при­был. Коро­че гово­ря, вся­кий день, быва­ло, к нему при­ме­ря­юсь. А чтоб ско­рее шерсть на роже рос­ла, все мас­ли­цем из све­тиль­ни­ка губу поти­раю… Четыр­на­дцать год­ков у хозя­и­на за жену ходил — а что худо­го, коли гос­по­дин жела­ет? Хозяй­ка, та тоже была пре­мно­го доволь­на. Смек­ну­ли? Хва­стать не хочу, отто­го и мол­чу.

76. Ну, как-никак, изво­ле­ни­ем богов, стал я хозяй­ст­во­вать в доме, а там и к хозя­и­ну в душу залез. Что гово­рить: он меня вме­сте с Цеза­рем наслед­ни­ком сде­лал, полу­чил я наслед­ство — с сена­тор­ской кай­мой. Ну, да чело­ве­ку все мало. Под­вя­зал­ся тор­го­вать. Длин­но рас­ска­зы­вать не ста­ну: пять судов сна­рядил, погру­зил вина — оно в те поры на вес золота ходи­ло, — отпра­вил в Рим. И что вы дума­е­те? Буд­то я им так при­ка­зал: все разом пото­ну­ли суда! Истин­но сло­во, не вру: в один день у меня Неп­тун трид­цать мил­ли­о­нов сло­пал! Дума­е­те, я руки опу­стил? Как не так: я от убыт­ка это­го не поперх­нул­ся, слов­но не было ниче­го! Дру­гие постро­ил — боль­ше, луч­ше, задач­ли­вей: нико­го не было, кто б меня креп­ким мужи­ком не назвал: у боль­шо­го кораб­ля — боль­шая, зна­ешь ли, сила! Опять вина нагру­зил, сала, струч­ков, да бла­го­во­ний, да рабов. Ну, тут и Фор­ту­на­та свя­тое дело сде­ла­ла: все золо­то свое, все тря­пье про­да­ла да мне сот­ню золотых в руку поло­жи­ла. Отсюда пошло взды­мать­ся мое доб­ро. Спо­рит­ся дело, коль боги захо­чут. В один обо­рот округ­лил мил­ли­он­чи­ков десять. Тот­час отку­пил все поме­стья, что преж­де за бла­го­де­те­лем за моим были. Строю себе дом, поку­паю людей, вьюч­ный скот; к чему при­тро­нусь — рас­тет, как сот. А как собра­лось у меня боль­ше каз­ны, чем на всей родине было, я и шабаш: с тор­гов­лей покон­чил и давай на отпу­щен­ни­ках нажи­вать­ся. И уж под­лин­но: я и брать­ся-то ни за что не хотел, да уго­во­рил меня кудес­ник, что забрел как-то сюда в коло­нию, гре­чиш­ка один — Сера­пой зва­ли, завсе­гда­тель был у богов. Он обо мне такое рас­ска­зал, о чем я и сам пере­за­был, разъ­яс­нил мне все с голо­вы до пят, в киш­ки загля­нул; раз­ве того толь­ко не ска­зал, чем я вче­ра ужи­нал.

77. Мож­но поду­мать, он век со мной про­жил. Да вот, Габин­на, ты, кажись, был тогда. “Хозяй­ку твою ты, — гово­рит, — тем-то вот взял, в дру­зьях тебе нет уда­чи, никто тво­е­го добра не пом­нит как сле­ду­ет; зем­ли у тебя необъ­ят­ные. При­грел ты змею на груди сво­ей”. А еще то, чего мне бы не рас­ска­зы­вать, — что оста­ет­ся и по сей час моей жиз­ни трид­цать лет четы­ре меся­ца и два дни. А мимо того, ско­ро полу­чать мне наслед­ство. Довле­ет надо мной моя судь­би­на. Так что удаст­ся мне, может, до Апу­лии уго­дья дове­сти, тогда буду счи­тать, что неда­ром про­жил. А пока Мер­ку­рий меня хра­нит: выстро­ил я дом этот, сами помни­те, была кону­ра, нын­че — храм. Четы­ре сто­ло­вых име­ет­ся, ком­нат жилых — два­дцать, мра­мор­ных пор­ти­ков — два, да навер­ху ком­на­туш­ки ряд­ком, да моя спаль­ня, да вот этой змеи лого­во, да при­врат­ни­ка камор­ка отмен­ная, да и гостям есть где при­ткнуть­ся. Коро­че, сам Скавр, быва­ло, сюда наедет, так нигде луч­ше гостить не пред­по­чи­та­ет, а у него отцов­ская усадь­ба при­мор­ская в нали­чии. Да мно­го чего у меня есть, пока­жу вам сей­час. Верь­те мне: есть асс — сто­ишь асс, име­ешь — силу заи­ме­ешь. Вот и сото­ва­рищ ваш — был лягу­шок, стал царь! Ты подай-ка, Стих, то пла­тье выход­ное, в каком хочу, чтоб выно­си­ли меня. Подай и ума­ще­ний, и на про­бу из амфо­ры той, из коей велю косточ­ки мои омыть».

78. Не про­мед­лил Стих и при­нес в три­кли­ний белый покров и тогу с пур­пур­ной кай­мой. А хозя­ин велел нам ощу­пать, хоро­ша ли шерсть, из кото­рой они сра­бота­ны. «Смот­ри у меня, Стих, — про­мол­вил он с улыб­кой, — чтоб этой тка­ни мыши да моль не тра­ти­ли, не то я тебя живьем изжа­рю. Желаю, чтоб на сла­ву меня хоро­ня­ли, чтобы весь народ для меня доб­ро­го про­сил». Сей­час отку­по­рил он пузы­рек с нар­дом и всех нас пома­зал со сло­ва­ми: «Упо­ваю, что будет мне мерт­во­му так же слав­но, как и зажи­во». Он еще и вино велел налить в вин­ный сосуд и при­гла­сил: «Вооб­ра­зи­те, что триз­ну по мне пра­ви­те».

Ста­ло совсем тош­нотвор­но, когда Три­мал­хи­он, постыд­но и тяже­ло охмелев­ший, велел заве­сти в три­кли­ний новых испол­ни­те­лей — тру­ба­чей, а сам, уто­пая в подуш­ках, вытя­нул­ся на послед­нем сво­ем одре и рас­по­рядил­ся: «Счи­тай­те, что помер я; вдарь­те-ка чего хоро­шень­ко­го». И заве­ли же тру­ба­чи погре­баль­ный вой! Осо­бен­но хорош был раб того похо­рон­ных дел масте­ра, что был кра­сой собра­ния, — этот такое рва­нул, что вспо­ло­шил целую окру­гу. А пото­му пожар­ные сто­ро­жа из сосед­ней части, решив, что у Три­мал­хи­о­на пожар, неждан­но вло­ми­лись в дверь и ста­ли, в соот­вет­ст­вии с пред­пи­са­нья­ми, орудо­вать с помо­щью воды и топо­ров. Улу­чив неоце­нен­ный слу­чай, мы наду­ли Ага­мем­но­на и бежа­ли стрем­глав, слов­но и вправ­ду от пожа­ра…

79. Не шел впе­ре­ди нас факел, чтобы ука­зы­вать путь блуж­даю­щим, а мол­ча­ние полу­но­чи не обе­ща­ло более появ­ле­ния встреч­ных огней. При­ба­вить к тому еще опья­не­ние и незна­ко­мость мест, кото­рая и днем сби­ва­ла бы! Толь­ко после того, как мы едва ли не целый час вла­чи­ли окро­вав­лен­ные сто­пы через камы­ши и оскол­ки битых горш­ков, выру­чи­ла нас нако­нец наход­чи­вость Гито­на. Этот умни­ца — умен, кому и при све­те ведо­ма тре­во­га заблуж­де­ния, — поме­тил напе­ред вся­кий стол­бик и колон­ну, и надеж­ные эти начер­та­ния побеж­да­ли непро­гляд­ную ночь, белея раз­ли­чи­мо и ука­зуя доро­гу блуж­даю­щим.

Впро­чем, нас ожи­да­ли нема­лые подви­ги и тогда, когда мы добра­лись до наше­го подво­рья. Слу­чи­лось так, что ста­ру­ха хозяй­ка столь при­леж­но полос­ка­ла гор­ло вме­сте со сво­и­ми посто­яль­ца­ми, что вряд ли заме­ти­ла бы, когда все горе­ло бы огнем. Мы, кажет­ся, зано­че­ва­ли бы у поро­га, если бы за нас не засту­пил­ся при­ска­кав­ший на мно­го­кон­ной упряж­ке нароч­ный от Три­мал­хи­о­на. Этот дол­го сето­вать не стал, а выло­мал вход­ную дверь да и пустил нас идти сво­им ходом…

Но тщет­но было мое лико­ва­ние. Сто­и­ло мне, осла­бев­ше­му от вина, рас­це­пить опья­нен­ные руки, как Аски­лт, осно­во­по­лож­ник вся­че­ско­го зла, под покро­вом ночи похи­тил маль­чиш­ку, и пере­нес его к себе в постель, и жесто­ко ее измял с несво­им бра­ти­ком, кото­рый, либо не слы­ша оскорб­ле­ния, либо на него согла­сив­шись, уснул в неза­кон­ных объ­я­ти­ях, поправ пра­ва чело­ве­ка. Когда, чуть про­будив­шись, я ощу­пы­ваю ложе, кое­го радость была похи­ще­на, я — верь­те сло­вам влюб­лен­но­го — помыш­ляю о том, не сле­ду­ет ли мне мечом прон­зить обо­их, чтобы не было про­све­та меж­ду сном и смер­тью. Нако­нец, при­дя к более покой­но­му реше­нию, я раз­будил Гито­на побо­я­ми, а на Аски­л­та толь­ко смот­рел со сви­ре­по­стью во взо­ре и «ввиду того, — гово­рю, — что ты пре­ступ­но нару­шил обя­за­тель­ства дру­же­ско­го обще­жи­тия, соби­рай неза­мед­ли­тель­но свои вещи и отыс­ки­вай себе иное место, чтобы и его осквер­нить».

Аски­лт про­ти­во­ре­чить не стал и толь­ко тогда, когда наши пожит­ки были уже поде­ле­ны по чести, «теперь, — гово­рит, — давай поде­лим и маль­чиш­ку».

80. Ну, думаю, шутит на про­ща­нье, а он бра­то­убий­ст­вен­ной рукою свой меч обна­жил и «не пожи­вить­ся тебе, — гово­рит, — этою добы­чей, хотя ты один про­стер на нее руку. При­дет­ся мне, кем пре­не­бре­га­ют, отсечь свою долю вот этим мечом». То же делаю и я, ста­нов­люсь напро­тив и, обер­нув пла­щом руку, насту­паю шагом бой­ца.

Посреди все­го это­го пла­чев­но­го безу­мия несчаст­ный наш маль­чиш­ка хва­тал нас обо­их за коле­на, пла­кал и про­сил молит­вен­но не делать убо­гое при­ста­ни­ще свиде­те­лем вза­им­но­го истреб­ле­ния фиван­ской четы и не осквер­нить обо­юд­ной кро­вью свя­тынь неж­ной друж­бы. «Если же, — вопил он, — нель­зя совсем без кро­ви, так вот я обна­жил свою шею — сюда направь­те руки, сюда кин­жа­лы. Я уме­реть дол­жен, я, погу­бив­ший свя­тые тай­ны дру­же­ства».

После таких моле­ний мы спря­та­ли ору­жие, и Аски­лт пер­вый «я, — гово­рит, — пола­гаю конец раздо­ру. Пусть маль­чик идет, с кем он хочет, и да будет у него совер­шен­ная сво­бо­да выби­рать, кто ему бра­тец». Пола­гая, что ста­рин­ная наша бли­зость ста­ла надеж­нее кров­ных уз, я не толь­ко не был встре­во­жен, но с опро­мет­чи­во­стью поспеш­но­сти ухва­тил­ся за это усло­вие и тут же пре­по­ру­чил тяж­бу наше­му судье. А тот даже и раз­мыш­лять не стал, чтобы создать хотя види­мость про­мед­ле­ния, а тот­час же, не успе­ли еще отзву­чать сло­ва, встал и бра­том избрал Аски­л­та.

Испе­пе­лен­ный таким при­го­во­ром, я, как был, без меча, упа­даю на постель — и ведь нало­жил бы руки на себя, когда бы не было обид­но доста­вить радость вра­гу.

Тем вре­ме­нем Аски­лт ухо­дит гор­до и с награ­дою, а так недав­но еще доро­го­го бла­го­при­я­те­ля и собра­та по судь­бам бро­са­ет в чужом месте, раз­би­то­го, оди­но­ко­го.

81. Впро­чем, недол­го давал я волю сле­зам, ибо яви­лось опа­се­ние, как бы, сверх про­чих бед, Мене­лай, школь­ный помощ­ник, не застал бы меня в гости­ни­це одно­го. Собрав вещи, я снял себе, тоскуя, непри­мет­ное место у само­го бере­га. Запер­шись там на три дня, я вся­кий раз, как всхо­ди­ли на душу оди­но­че­ство и обида, вновь уда­рял свою стра­да­ни­ем истер­зан­ную грудь, без сче­та пере­ме­жая груст­ные вздо­хи таки­ми вос­кли­ца­ни­я­ми:

«А меня, ста­ло быть, не уме­ла, раз­верз­шись, погло­тить зем­ля? Или море, и к неви­нов­ным суро­вое? Бежал отсюда, вышел на аре­ну, убил бла­го­же­ла­те­ля — и все, чтобы отча­ян­ные мои про­зва­ния вос­пол­ни­лись еще и “нищим”, “изгнан­ни­ком”, а сам я валял­ся бы, все­ми остав­лен­ный, в заез­жем доме гре­че­ско­го горо­да? И кто же меня во все это вверг­нул? Юно­ша, запят­нан­ный наг­лым раз­вра­том и, по соб­ст­вен­но­му сво­е­му при­зна­нию, достой­ный изгна­ния, в блуде сво­бод­ный, блудом сво­бод­но­рож­ден­ный, кое­го одни годы без про­све­та сошлись с дру­ги­ми, кого нани­мал, как дев­ку, и тот, кто созна­вал, что перед ним муж­чи­на. А тот, дру­гой? Кто в день обла­че­ния в тогу надел жен­ское пла­тье, кого мать уго­во­ри­ла, что он не муж­чи­на; кто жен­ское в мастер­ских испол­нял дело; кто, все сме­шав и пере­ме­нив опо­ру сво­их услад, поки­нул имя ста­рой друж­бы и — о, позор! — слов­но послуш­ли­вая жена, из-за каса­ний еди­ной ночи все про­дал. Лежат теперь, свя­зан­ные столь­ки­ми уза­ми, ночи напро­лет и, быть может, в изне­мо­же­нии от вза­им­ных ласк, сме­ют­ся мое­му оди­но­че­ству. Так увидят же они! Или я не муж­чи­на и не сво­бод­ный, или будет искуп­ле­на вра­жьей кро­вью моя обида».

82. Пре­по­я­сы­ва­юсь, это про­из­нес­ши, мечом, а чтобы измож­де­ние не погу­би­ло мое­го похо­да, воз­вра­щаю себе силы изобиль­ной пищей. Затем выска­ки­ваю на ули­цу и начи­наю, как безу­мец, обхо­дить все пор­ти­ки. Да вот толь­ко пока я с лицом потря­сен­ным и оди­ча­лым ни о чем ином не помыш­ляю, кро­ме кро­во­про­ли­тия, то и дело воз­ла­гая руку на руко­ять меча, обре­чен­но­го делу смер­ти, при­ме­тил меня какой-то воин, то ли от сво­их отбив­ший­ся, то ли бро­дя­га ноч­ной, и гово­рит: «Ска­жи-ка, слу­жи­вый, кото­ро­го ты леги­о­на, чьей цен­ту­рии?» А когда я весь­ма твер­до изо­брел и леги­он и цен­ту­рию, «вот оно что, — гово­рит, — ваши части, выхо­дит, в туфель­ки обу­ты». Теперь, когда я и лицом, и самой оро­бе­ло­стью выдал свою ложь, он при­ка­зы­ва­ет мне снять ору­жие от беды подаль­ше. И вот, разде­тый, а глав­ное, лишен­ный орудий мести, я воз­вра­ща­юсь в свою гости­ни­цу и, по мере того как осты­ва­ла моя отва­га, едва ли не с бла­го­дар­но­стью думаю о лихом побро­дя­ге.

…Не сто­ит дове­рять­ся слиш­ком соб­ст­вен­ным реше­ни­ям, пото­му что и у судь­бы свои рас­че­ты.

83. Загля­нул я в пина­ко­те­ку, заме­ча­тель­ную раз­но­об­ра­зи­ем кар­тин. Я увидел и руку Зевк­си­са, не побеж­ден­ную еще сви­ре­по­стью вре­ме­ни, оце­нил я, не без неко­е­го тре­пе­та, и наброс­ки Прото­ге­на, сорев­ну­ю­щи­е­ся досто­вер­но­стью с самою при­ро­дой. Так! Но Апел­лес и его, как гре­ки зовут, «Моно­к­не­мон» вызва­ли во мне бла­го­го­ве­ние. Кон­ту­ры фигур были про­ри­со­ва­ны с такой тон­ко­стью и так вер­ны, что каза­лось, их начер­тал некий дух. Здесь орел паря­щий уно­сил на небо бога, там пре­лест­ный Гилас оттал­ки­вал настой­чи­вую наяду; Апол­лон про­кли­нал винов­ные свои руки и толь­ко что наро­див­шим­ся цвет­ком уте­шал при­молк­шую лиру.

Сре­ди тол­пы этих живо­пис­ных влюб­лен­ных я вскри­чал так, слов­но вокруг не было нико­го: «Так, зна­чит, и богов заде­ва­ет любовь! Юпи­тер в небе у себя не нашел, кого взять избран­ни­ком, но и решив­шись гре­шить, на зем­ле нико­му не сотво­рил обиды. Ним­фа, похи­тив­шая Гила­са, сми­ри­ла бы любовь свою, когда бы мог­ла поду­мать, что при­дет Геракл, чтобы нало­жить на это запрет. Апол­лон соеди­нил с цвет­ком тень маль­чи­ка; да и вооб­ще бас­но­сло­вие зна­ет объ­я­тия без сопер­ни­ка. А я-то при­нял в сооб­ще­ство себе дру­га, кото­ро­го не сви­ре­пей и Ликург».

И вот, пока я так на ветер посы­лаю пени, вхо­дит в пина­ко­те­ку поседе­лый ста­рец с лицом, избо­рож­ден­ным мыс­лью и как бы обе­щаю­щим нечто вели­кое, а впро­чем, не слиш­ком при­бран­ный, так что сра­зу ста­ло ясно: он сло­вес­ник того само­го рода, каких не тер­пят бога­тые. Он-то и стал со мною рядом. «Я, — ска­зал он, — поэт, и, наде­юсь, не самых ничтож­ных даро­ва­ний, насколь­ко мож­но, конеч­но, судить по тем вен­кам, кото­рые люди уде­ля­ют неис­кус­ным. “Так поче­му же, — спро­сишь ты, — я столь худо одет?” Имен­но поэто­му. Любовь к изящ­но­му нико­го еще бога­тым не сде­ла­ла.

84. Несо­мнен­но так: кто про­ти­вит­ся вся­ко­му поро­ку и видит пред собою пря­мой путь жиз­ни, тот уже из-за раз­ли­чия в нра­вах заслу­жит нена­висть. Ну кто спо­со­бен одоб­рять чуж­дое? И опять же: кто забо­тит­ся един­ст­вен­но об умно­же­нии богатств, тот не жела­ет, чтобы у людей что-либо счи­та­лось выше того, чем сам он обла­да­ет. Вот он и пре­сле­ду­ет, как уме­ет, люби­те­лей сло­ва, дабы вид­но ста­ло, что и те ниже денег…

Уж не знаю отче­го, а толь­ко бед­ность — сест­ра талан­та…

Был бы про­тив­ник моей непри­тя­за­тель­но­сти столь спра­вед­лив, чтобы мож­но было уми­ло­сти­вить его! Но этот закос­не­лый него­дяй изощ­рен­ней свод­ни­ка любо­го.

85. Как-то взял меня кве­стор по служ­бе с собою в Азию, и вот я при­был на постой в Пер­гам. Про­жи­вая там с охотою не толь­ко отто­го, что жилье было пре­вос­ход­но, но и отто­го, что чудо как хорош был сын у хозя­и­на, стал я изо­бре­тать спо­соб, чтобы отец семей­ства не запо­до­зрил во мне поклон­ни­ка. Чуть зай­дет за весе­лым ужи­ном речь о кра­сав­чи­ках, я вски­пал так ярост­но и воз­ра­жал так стро­го, буд­то слух мой оскорб­лен непри­стой­ной речью, а пото­му матуш­ка нача­ла счи­тать меня пря­мым фило­со­фом. И вот уж я про­во­жаю юно­шу в гим­на­сий, уже ведаю ходом его заня­тий, уже настав­ляю и обу­чаю, дабы не про­ник в дом какой-нибудь тело­вреди­тель.

Как-то раз воз­ле­жа­ли мы в три­кли­нии. Был празд­ник, заня­тия уко­ро­че­ны; под дей­ст­ви­ем затя­нув­ше­го­ся весе­лья поле­ни­лись разой­тись. И вот око­ло самой полу­но­чи я чув­ст­вую, что ведь не спит маль­чиш­ка. Тогда я и побо­жил­ся роб­ким таким шепотом. “Вла­ды­чи­ца, — гово­рю, — Вене­ра, если я маль­чи­ка это­го поце­лую, да так, что он и не заме­тит, зав­тра же дарю ему пару голу­бей”. Услы­шав, какая цена наслаж­де­нию, маль­чиш­ка при­нял­ся хра­петь. Тогда при­сту­пил­ся я к при­твор­щи­ку и несколь­ко раз поце­ло­вал его совсем слег­ка. Удо­воль­ст­во­вав­шись этим нача­лом, я встал с утра порань­ше, выбрал пару голу­бей и — во испол­не­ние обе­та — под­нес их под­жидав­ше­му.

86. В дру­гую ночь, как пред­ста­ви­лась такая же воз­мож­ность, я изме­нил свое поже­ла­ние и гово­рю: “Если я это­го вот облас­каю нескром­ной рукой, а он не заме­тит, так я же пода­рю ему эта­ких двух петь-петуш­ков за его тер­пе­ние”. После это­го обе­та юнец сам изво­лил при­дви­нуть­ся и, пожа­луй, даже боял­ся, как бы я нена­ро­ком не уснул. Ну, я при­го­лу­бил встре­во­жен­но­го и нате­шил­ся всем его телом, не дой­дя раз­ве что до вер­ши­ны утех. Затем, когда при­шел день, при­нес я, ему на радость, что пообе­щал. Когда же была нам даро­ва­на третья воль­ная ночь, при­бли­зил­ся я к чут­ко­му уху сон­но­го и “о бес­смерт­ные, — гово­рю, — боги, если я от него сон­но­го возь­му сои­тие пол­ное и совер­шен­ное, то я за эта­кое сча­стье зав­тра же дарю маль­чиш­ке македон­ско­го жереб­ца, на том, конеч­но, усло­вии, что он не заме­тит”. Нико­гда еще юнец не засы­пал более глу­бо­ким сном. И вот я спер­ва напол­нил ладо­ни млеч­ной его гру­дью, потом при­ник поце­лу­ем и нако­нец сово­ку­пил воеди­но все жела­ния. Наут­ро он остал­ся сидеть в спальне, под­жидая, что я поступ­лю по сво­е­му обык­но­ве­нию. Да ты, вер­но, зна­ешь, что поку­пать голу­бей да петь-петуш­ков мно­го лег­че, чем купить жереб­ца? К тому же я и того боял­ся, что такой изряд­ный пода­рок сде­ла­ет подо­зри­тель­ной мою щед­рость. Вот поче­му, погу­ляв­ши несколь­ко часов, я вер­нул­ся в дом и про­сто-напро­сто рас­це­ло­вал маль­чиш­ку. А он оглядел­ся, за шею меня обнял и гово­рит: “Что же, настав­ник, где жере­бец?”

87. Этой обидой закрыв себе под­сту­пы, уже было нала­жен­ные, я вновь реша­юсь дер­зать. Пере­ждал я несколь­ко дней, но лишь толь­ко схо­жий слу­чай пода­рил нас тою же уда­чей и я услы­шал, как хра­пит отец, сра­зу начи­наю про­сить юнца, чтобы он сно­ва со мной подру­жил­ся, ина­че гово­ря, поз­во­лил бы, чтобы ему было хоро­шо и про­чее, что под­ска­зы­ва­ет наболев­шее вожде­ле­ние. А тот, очень сер­ди­тый, все повто­рял: “Спи, или отцу ска­жу”. Нет, одна­ко, ниче­го столь непри­ступ­но­го, чего не одо­ле­ла бы пороч­ность. Пока он твер­дил “отца раз­бу­жу”, я таки подо­брал­ся и, пре­одолев сла­бое сопро­тив­ле­ние, вырвал у него усла­ду. Тогда он, может быть даже не совсем недо­воль­ный моей про­каз­ли­во­стью, при­нял­ся длин­но жало­вать­ся, как он обма­нут и в смеш­ном виде выстав­лен перед това­ри­ща­ми, кото­рым хва­стал­ся, какой я вни­ма­тель­ный. В заклю­че­ние “ты, одна­ко, не думай, — ска­зал он, — что я таков, как ты. Хочешь, мож­но и сно­ва”. Я упря­мить­ся не стал и скре­пил друж­бу с ним, а там, по его мило­сти, про­ва­лил­ся в сон. Так ведь не удо­воль­ст­во­вал­ся же этим повто­ре­ни­ем юнец, при­шед­ший в пору и в самые лета, наклон­ные к тер­пи­мо­сти! Он и сон­но­го меня про­будил сло­ва­ми: “Не хочешь ли чего?” На этот раз уже оно было обре­ме­ни­тель­но. Худо-бед­но, с одыш­кой и в поту, помяв его, я дал ему то, чего он хотел, и, истом­лен­ный наслаж­де­ни­ем, опять про­ва­ли­ва­юсь в сон. И что же? Часу не про­шло, а уж он меня под бок тол­ка­ет и гово­рит: “Что ж мы вре­мя теря­ем?” Тут я, в кото­рый раз про­буж­ден­ный, пря­мо вски­пел от яро­сти, да его же сло­ва­ми ему гово­рю: “Спи, или отцу ска­жу”».

88. Ожив­лен­ный эти­ми рас­ска­за­ми, я при­нял­ся рас­спра­ши­вать столь иску­шен­но­го чело­ве­ка о воз­расте кар­тин и раз­би­рать их пред­мет, неред­ко для меня тем­ный, а заод­но обсуж­дать при­чи­ну нынеш­не­го упад­ка, когда сошли на нет пре­крас­ней­шие искус­ства, а живо­пись, та и вовсе исчез­ла без следа. На это он ска­зал: «Алка­ние денег при­чи­на это­го упад­ка. Во вре­мя оно, когда при­вле­ка­ла сама по себе голая прав­да, пре­ис­пол­не­но было силы чистое искус­ство, а сре­ди людей шло упор­ней­шее состя­за­ние, как бы не оста­вить надол­го скры­тым что-либо полез­ное гряду­щим сто­ле­тьям. Вот отче­го Демо­крит, дабы не укры­лась сила кам­ней ли, рас­те­ний ли, выжи­мал соки всех, мож­но ска­зать, трав и средь опы­тов про­вел свой век. Так и Евдокс соста­рил­ся на вер­шине высо­чай­шей горы ради того, чтобы уло­вить звезд­ное и небес­ное дви­же­ние, а Хри­сипп, тот, дабы спо­до­бить­ся откры­тия, три­жды про­чи­стил душу чеме­ри­цею. Обра­ща­ясь к вая­нию, ска­жу, что Лисипп угас в нуж­де, не в силах удо­вле­тво­рить­ся отдел­кой оче­ред­ной сво­ей работы, а Мирон, едва ли не душу людей и зве­рья заклю­чив­ший в медь, не нашел про­дол­жа­те­ля. А мы, пото­нув­шие в питье и в любо­стра­стии, не отва­жи­ва­ем­ся и на то, чтобы постичь гото­вые уже искус­ства; обви­ни­те­ли древ­но­сти, мы лишь поро­ку учим и учим­ся. Где диа­лек­ти­ка? Аст­ро­но­мия где? Где к разу­ме­нию вер­ней­ший путь? Кто ныне всту­па­ет в храм, тво­ря обе­ты един­ст­вен­но для того, чтобы обресть крас­но­ре­чие? Или чтоб при­кос­нуть­ся к источ­ни­ку любо­муд­рия? Да они даже здра­во­го рас­суд­ка или здо­ро­вья себе не ищут, а сра­зу, не кос­нув­шись еще поро­га Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го, обе­ща­ют­ся ода­рить его: один — если похо­ро­нит бога­то­го род­ст­вен­ни­ка, дру­гой — если отко­па­ет сокро­ви­ще, а еще кто-нибудь — если, доведя свое состо­я­ние до трид­ца­ти мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, жив оста­нет­ся. Да и сам же сенат, блю­сти­тель бла­га и прав­ды, обык­но­вен­но обе­ща­ет тыся­чу фун­тов золота на Капи­то­лий и, чтобы уж никто не гну­шал­ся алка­ния денег, даже Юпи­те­ра укра­ша­ет сокро­ви­щем. Дивить­ся ли, что обес­си­ле­ла живо­пись, когда всем, и богам и людям, золотая куча кажет­ся пре­крас­нее, чем то, что сотво­ри­ли Апел­лес и Фидий, чуда­ки грец­кие?

89. Вижу, одна­ко, что ты весь погру­жен в ту кар­ти­ну, явля­ю­щую тро­ян­ское пле­не­ние. Коли так, я попы­та­юсь рас­крыть ее в сти­хах.

90. Кое-кто из гуля­ю­щих по пор­ти­ку запус­кал в читаю­ще­го Евмол­па каме­нья­ми. А он, хоро­шо знав­ший, как при­вет­ст­ву­ют его даро­ва­ние, покрыл голо­ву и бежал прочь от хра­ма. Я вост­ре­пе­тал — как бы и меня не сочли поэтом! А пото­му, сле­дуя за бег­ле­цом, достиг до бере­га. И как толь­ко мож­но было оста­но­вить­ся в недо­ступ­но­сти от мета­те­лей, «ска­жи, — гово­рю, — что за лихо­рад­ка такая у тебя? Двух часов не про­вел ты со мною вме­сте, а ведь боль­ше наго­во­рил поэ­ти­че­ски, чем чело­ве­че­ски. Не диво, что народ тебя про­во­жа­ет каме­нья­ми. Да я сам запа­сусь булыж­ни­ком, и толь­ко впа­дешь в исступ­ле­ние, при­дет­ся пустить тебе кровь из голо­вы». Его чер­ты изо­бра­зи­ли вол­не­ние: «О мой юный, — гово­рит, — друг! Не пер­вое сего­дня у меня посвя­ще­ние; нет, вся­кий раз, как я всту­паю в театр про­честь что-нибудь, меня так при­ве­ча­ет стек­ше­е­ся ото­всюду собра­ние. Впро­чем, чтобы мне и с тобою тоже не поссо­рить­ся, воз­дер­жусь от этой пищи на весь нынеш­ний день». — «А если так, — гово­рю, — и ты заре­ка­ешь­ся на сего­дня от горяч­ки, будем вме­сте ужи­нать». И пору­чаю смот­ри­тель­ни­це ком­нат кой-какой ужин нам соорудить…

91. …Вижу Гито­на, кото­рый с поло­тен­ца­ми и скреб­ка­ми сто­ит, при­сло­нясь к стен­ке, в тос­ке и смя­те­нии. Тот­час вид­но — не в охот­ку служ­ба. И вот, чтобы я уве­ро­вал гла­зам сво­им, обра­ща­ет он ко мне свое сия­ю­щее от радо­сти лицо, «сжаль­ся, — гово­рит, — бра­тик. Когда не гро­зит ору­жье, изъ­яс­ня­юсь сво­бод­но. Вырви меня от кро­ва­во­го раз­бой­ни­ка и нака­жи, сколь угод­но тебе ярост­но, пока­ян­но­го тво­е­го судью. Мне станет нема­лым уте­ше­ни­ем пасть по тво­ей воле». Я велю ему пре­рвать эти жало­бы, чтобы никто не под­слу­шал, и, бро­сив Евмол­па — тот при­сту­пил к чте­нию сти­хов в бане, — тем­ным гряз­ным ходом вытас­ки­ваю Гито­на и мигом лечу в свою гости­ни­цу. А там уж, закрыв две­ри, кида­юсь с объ­я­ти­я­ми к нему на грудь и лас­ка­юсь лицом к его щекам, сле­за­ми зали­тым. Дол­го нам обо­им не вымол­вить было сло­ва. И у маль­чон­ки неж­ная грудь сотря­са­лась еще от обиль­ных рыда­ний.

«Что же это такое, — гово­рю, — соде­я­лось, если я и поки­ну­тый все люб­лю тебя, и на этой груди, кото­рая была сплош­ной зия­ю­щей раной, теперь и руб­ца нет? Чужим стра­стям подат­ли­вость, что ты на это ска­жешь?» Услы­шав, что его любят, маль­чиш­ка при­обо­д­рил­ся. «А я-то судьи не искал дру­го­го. Но не жалу­юсь боле, не поми­наю — было б искрен­но твое рас­ка­я­ние». Пока я со сле­за­ми и сто­на­ми изли­вал эти сло­ва, тот утер пал­ли­ем лицо да и гово­рит: «Про­стишь ли, Энкол­пий, если воз­зо­ву к тво­ей почтен­ной памя­ти: я ли тебя бро­сил или ты мной пожерт­во­вал? Да, отпи­рать­ся, таить не ста­ну: увидев дво­их с ору­жи­ем, я при­пал к силь­ней­ше­му». Покрыв поце­лу­я­ми эту грудь, пре­ис­пол­нен­ную муд­ро­сти, я обхва­тил рука­ми его шею, и, не желая остав­лять сомне­ний, что мы поми­ри­лись и что друж­ба наша ожи­ва­ет самым надеж­ным обра­зом, я при­ник к нему всей гру­дью.

92. Была совер­шен­ная ночь, и жен­щи­на дав­но при­гото­ви­ла зака­зан­ный ужин, когда Евмолп посту­чал в дверь. Я спра­ши­ваю: «Сколь­ко вас?» — а сам уже вгляды­ва­юсь сквозь щел­ку, не идет ли Аски­лт с ним заод­но. Толь­ко увидев, что гость мой один, я про­вор­но впу­стил его. А он, упав на кой­ку, при­нял­ся смот­реть, как Гитон при­слу­жи­ва­ет пря­мо воз­ле него, потом голо­вою кив­нул и «одоб­ряю, — гово­рит, — Гани­меда. Сего­дня пло­хо не будет». Не понра­ви­лось мне мно­го­зна­чи­тель­ное это нача­ло, и я начал боять­ся, не при­нял ли в сото­ва­ри­щи дру­го­го Аски­л­та. А Евмолп питье полу­чил от маль­чи­ка да так выра­зи­тель­но «ты мне, — гово­рит, — доро­же, чем вся баня», и, жад­но осу­шив фиал, при­зна­ет­ся, что нико­гда еще не при­хо­ди­лось ему так гад­ко.

«Я еще мыл­ся, — рас­ска­зы­вал он, — и уж едва не был бит за поку­ше­ние про­честь поэ­му при­ни­маю­щим ван­ну, а когда был выки­нут из бань, как ранее из теат­ра, пошел огляды­вать все углы, звон­ко выкли­кая Энкол­пия. Меж­ду тем появил­ся откуда-то голый парень, кото­рый, ока­зы­ва­ет­ся, поте­рял вещи и с гнев­ным — не хуже мое­го — воп­лем тре­бо­вал Гито­на. Ну, надо мной, конеч­но, маль­чиш­ки ста­ли сме­ять­ся, пере­драз­ни­вая меня глум­ли­во, слов­но безум­ца, зато его окру­жи­ла целая тол­па, пора­жен­ная им, кто шум­но, кто ото­ро­пе­ло. Дело в том, что срам­ные гру­зы были у него так весо­мы, что он весь казал­ся лишь кон­чи­ком сво­его же кон­ца. О вели­кий тру­же­ник: небось что с вече­ра начнет, толь­ко назав­тра кон­чит. Этот, конеч­но, тут же нашел себе печаль­ни­ков: один — не знаю кто — рим­ский всад­ник с худой сла­вой укрыл без­дом­но­го соб­ст­вен­ной одеж­дой и увел к себе с тем, вид­но, чтобы одно­му вла­деть эта­ким богат­ст­вом. Ну а я, я и сво­ей бы одеж­ды не полу­чил, когда б не при­вел пору­чи­те­ля. Выхо­дит, лег­че при­влечь вели­ким сра­мом, чем вели­ким умом». Пока Евмолп про­из­но­сил это, я то и дело менял­ся в лице, раду­ясь бедам мое­го вра­га и уны­вая от его удач. И все-таки я мол­чал, буд­то не пони­маю, о чем речь, и объ­явил рас­по­рядок ужи­на.

93. «Что мож­но, то недо­ро­го, и душа, любя заблуж­де­ние, скло­ня­ет­ся к неправ­де.

«Так вот оно, — гово­рю, — твое давеш­нее обе­ща­ние не сло­жить сего­дня ни сти­ха! Да ты, чест­ное сло­во, хотя бы нас пожа­лел, мы-то в тебя кам­нем не мета­ли! Ведь сто­ит кому-нибудь, кто пьет в этом при­юте, учу­ять самое про­зва­ние поэта, так он сей­час и поды­мет соседей и накро­ет нас всех как сообщ­ни­ков. Сми­луй­ся и вспом­ни хоть пина­ко­те­ку, хоть баню». Эту мою речь Гитон, крот­кий отрок, осудил, утвер­ждая, что нехо­ро­шо я делаю, когда воз­ра­жаю стар­ше­му и, поза­быв о дол­ге, тот стол, кото­рый сам же вели­ко­душ­но накрыл, теперь отни­маю эти­ми попре­ка­ми, и еще мно­го веж­ли­вых и скром­ных слов, какие до чрез­вы­чай­но­сти шли к его кра­со­те.

94. «Бла­жен­на, — ска­зал он, — матерь, тебя тако­вым родив­шая, — честь и хва­ла! И какое ред­кост­ное еди­не­ние муд­ро­сти с кра­сотою! Так что не думай, буд­то напрас­но истра­тил все эти сло­ва — поклон­ни­ка ты обрел. Я напол­ню пес­ню хва­лою тебе. Дядь­ка и страж, я пой­ду за тобою, куда и не ска­жешь. А Энкол­пию не обид­но — он дру­го­го любит». Да, удру­жил и Евмол­пу тот воин, что отнял у меня меч. Не то мой гнев на Аски­л­та обру­шил­ся бы на жизнь Евмол­па.

От Гито­на это не ускольз­ну­ло. А пото­му он и напра­вил­ся прочь из ком­на­тен­ки, буд­то по воду, и при­ту­шил мой гнев осмот­ри­тель­ным сво­им исчез­но­ве­ни­ем. Когда мало-пома­лу утих­ло мое бешен­ство, «Евмолп, — гово­рю, — я бы пред­по­чел теперь, чтобы ты сти­ха­ми гово­рил, чем поз­во­лял себе эти меч­ты. Ты, зна­ешь ли, чув­ст­вен, а я чув­ст­ви­те­лен, сооб­ра­зи сам, сколь несо­глас­ны такие нра­вы. А пото­му счи­тай меня сума­сбро­дом, но сми­рись с безу­ми­ем, то есть живо ухо­ди прочь».

Сме­шав­шись от это­го пред­у­преж­де­ния, Евмолп не выяс­нял при­чин гне­ва и, сту­пив без про­мед­ле­ния за порог, тут же при­крыл вход в ком­нат­ку, меня, кото­рый ниче­го тако­го не ждал, запер, а ключ быст­ро вынул и побе­жал разыс­ки­вать Гито­на.

Ока­зав­шись вза­пер­ти, я решил покон­чить жизнь через удав­ле­ние. При­вя­зав поя­сок к нож­ке кро­ва­ти, постав­лен­ной у сте­ны, я уже про­де­вал голо­ву в пет­лю, когда рас­кры­ва­ют­ся две­ри и вхо­дит Евмолп с Гито­ном и от роко­вой гра­ни выво­дят меня к све­ту. Осо­бен­но же Гитон до безу­мия оша­лел от скор­би и, под­няв крик, тол­ка­ет меня обе­и­ми рука­ми на постель. «Оши­ба­ешь­ся, — гово­рит, — Энкол­пий, если дума­ешь, что это воз­мож­но — тебе уме­реть пер­во­му. Я рань­ше тво­е­го начал — уже в доме Аски­л­та искал я меч. Не най­ди я тебя, я бы в про­пасть кинул­ся. А чтобы ты знал, сколь близ­ка смерть у тех, кто ее ищет, посмот­ри теперь ты на то, что обре­чен был, по-тво­е­му, увидеть я». Ска­зав это, он выхва­тил у чело­ве­ка, наня­то­го Евмол­пом, опас­ную брит­ву и, хва­тив себя по гор­лу и раз, и два, пада­ет у наших ног. Пора­жен­ный, я вскри­ки­ваю и тою же желез­кой ищу себе доро­ги к смер­ти вослед пав­ше­му. Да толь­ко ни у Гито­на не вид­но было ника­ко­го наме­ка на рану, и я не ощу­тил ника­кой боли. В футля­ре была брит­ва ничуть не ост­рая и даже затуп­лен­ная ради того, чтобы маль­чи­кам в уче­нье при­ви­вать цирюль­ни­чью сно­ров­ку. Отто­го-то ни наня­той мастер не встре­во­жил­ся, когда похи­ти­ли его брит­ву, да и Евмолп не ста­вил пре­пят­ст­вия буф­фон­ной смер­ти.

95. Покуда разыг­ры­ва­ет­ся эта дра­ма люб­ви, вхо­дит гости­нич­ный слу­жи­тель с остат­ком скром­но­го ужи­на и, воз­зрив­шись на гнус­ное барах­та­нье валяв­ших­ся тел, «вы что, — гово­рит, — пья­ные? рабы бег­лые? или и то и дру­гое сра­зу? Кто это ту вот кро­вать стой­мя поста­вил и что это за воров­ские дела? Да вы, Герак­лом кля­нусь, захо­те­ли ночью бежать на ули­цу, чтобы за ком­на­ту не пла­тить. Не прой­дет! Вы у меня узна­е­те, что тут не вдо­ва какая, а Марк Ман­ни­ций хозя­ин инсу­лы».

Евмолп как закри­чит: «Что, угро­жать!» — и сра­зу того по лицу рукой, отнюдь не сла­бо. А тот, в пьян­ках с посто­яль­ца­ми обрет­ший сво­бо­ду, мечет Евмол­пу в голо­ву гли­ня­ный гор­шок и, раз­бив ему лоб, кида­ет­ся вон из ком­на­ты под вопли постра­дав­ше­го. Не желая сно­сить обиду, Евмолп хва­та­ет под­свеч­ник дере­вян­ный, насти­га­ет бег­ле­ца и гра­дом уда­ров отмща­ет свой высо­кий лоб. Сте­ка­ют­ся домаш­ние, соби­ра­ет­ся ора­ва пья­ных гостей. А я, полу­чив слу­чай отмстить, воз­вра­щаю долг это­му скан­да­ли­сту, запер­шись от него и наслаж­да­ясь без сопер­ни­ка и ком­на­той и ночью.

Меж­ду тем и кухон­ные и ком­нат­ные тер­за­ют изгнан­ни­ка: один метит ему в глаз вер­те­лом, на кото­ром шипят киш­ки, дру­гой, схва­тив­ши вил­ку для мяса, изготов­ля­ет­ся к сра­же­нию. Осо­бен­но же ста­ру­ха под­сле­по­ва­тая — в замыз­ган­ном пере­д­ни­ке, в дере­вян­ных баш­ма­ках от раз­ных пар, — та при­во­дит огром­но­го цеп­но­го пса и наусь­ки­ва­ет на Евмол­па, кото­рый от все­об­ще­го натис­ка обо­ро­ня­ет­ся под­свеч­ни­ком.

96. Сквозь отвер­стие в две­ри, кото­рое сде­ла­лось из-за выло­ман­ной ранее руч­ки, мы виде­ли все; я сочув­ст­во­вал жерт­ве. А Гитон, тот по веч­ной сво­ей состра­да­тель­но­сти пола­гал, что нуж­но дверь открыть, чтобы помочь тому в труд­ный час. Одна­ко мой гнев не утих еще, так что я не удер­жал руки и дал креп­ко­го щелч­ка по жалост­ли­вой голо­вуш­ке. Тот запла­кал и сел на ложе, меж­ду тем как я при­ла­гал к отвер­стию то один, то дру­гой глаз и, слов­но пищей, напи­ты­вал­ся беда­ми Евмол­па, пода­вая ему сове­ты искать под­держ­ку у пра­во­судия.

В самый раз­гар ссо­ры вно­сят двое носиль­щи­ков потре­во­жен­но­го во вре­мя ужи­на про­ку­ра­то­ра инсу­лы Бар­га­та — он плох был нога­ми. Этот дол­го огла­шал пья­ных и бег­лых сво­им беше­ным и диким голо­сом и вдруг, завидев Евмол­па, «так это ты, — гово­рит, — крас­но­ре­чи­вей­ший из поэтов, и эти под­лые рабы не отой­дут от тебя тот­час же и не убе­рут прочь сво­их лап?»

«Сожи­тель­ни­ца моя такая гор­дая ста­ла. Ты, будь дру­гом, про­дер­ни ее в стиш­ках, да так, чтобы она стыд вспом­ни­ла».

97. Покуда Евмолп с Бар­га­том уеди­нен­но пере­го­ва­ри­ва­лись, в заведе­ние всту­па­ет гла­ша­тай, сопро­вож­дае­мый казен­ным рабом и про­чим не очень-то люд­ным окру­же­ни­ем, и, потря­сая факе­лом, кото­рый про­из­во­дил копоть ско­рее, чем свет, воз­ве­ща­ет сле­дую­щее: «Толь­ко что в банях поте­рял­ся маль­чик, лет шест­на­дца­ти, куд­ря­вый, неж­ный, кра­си­вый, имя — Гитон. Желаю­ще­му вер­нуть его или наве­сти на след — тыся­ча сестер­ци­ев». Непо­да­ле­ку от гла­ша­тая, в тра­ур­ных одеж­дах и — ради доход­чи­во­сти и убеди­тель­но­сти — с сереб­ря­ны­ми веса­ми сто­ял Аски­лт. Я велел Гито­ну тот­час же лезть под кро­вать и, сунув руки-ноги в рем­ни, при­креп­ляв­шие мат­рац к осто­ву, рас­пла­стать­ся под кро­ва­тью, как неко­гда Улисс под бара­ном, чтобы скрыть­ся от искав­ших его рук. Гитон не стал мед­лить и по при­ка­зу сей­час же сунул руки в постель­ные пет­ли, пре­взой­дя Улис­са сход­ной улов­кой. А я, чтобы не оста­ва­лось места для подо­зре­ний, набро­сал на кро­вать вещей и выда­вил фор­му одно­го чело­ве­че­ско­го тела, буд­то бы мое­го.

Меж­ду тем Аски­лт, захо­дя вме­сте со сво­им спут­ни­ком в каж­дую камор­ку, при­бли­жал­ся уже к моей. Надеж­ды его лишь окреп­ли от того, что он нашел две­ри запер­ты­ми, и тща­тель­но. А раб казен­ный, тот поме­ща­ет в тре­щи­ну топор и ослаб­ля­ет кре­пость запо­ров. Я упа­даю перед Аски­л­том на коле­ни и памя­тью нашей друж­бы, пере­жи­ты­ми вме­сте несча­стья­ми закли­наю, чтобы хоть взгля­нуть мне дал на бра­ти­ка. Мало того, чтобы лож­ные моле­нья зву­ча­ли досто­вер­нее, «знаю же я, Аски­лт, — гово­рил я, — ты при­шел умерт­вить меня. Ина­че для чего топо­ры? Что ж! Насы­щай свой гнев, вот моя выя, про­лей же кровь, како­вой ты ищешь, под пред­ло­гом розыс­ков». Аски­лт отша­ты­ва­ет­ся от зло­го дела и уве­ря­ет, что разыс­ки­ва­ет все­го лишь бежав­ше­го от него раба, а смер­ти чело­ве­ка, да еще умо­ля­ю­ще­го, не ищет, тем более что после роко­вой ссо­ры неж­но его любит.

98. Но раб казен­ный, нет чтобы подре­мать, — выхва­тил у тор­га­ша тро­сточ­ку и давай шарить под кро­ва­тью, ощу­пы­вая вся­кую выбо­и­ну в стене. Гитон под­тя­нул­ся всем телом, чтоб его не заде­ли, и, едва пере­во­дя дыха­ние, ткнул­ся в самый кло­пов­ник.

Меж­ду тем Евмолп — раз уж выло­ман­ная теперь дверь нико­го не мог­ла удер­жать — вры­ва­ет­ся оша­ле­ло со сло­ва­ми: «Тыся­чу сестер­ци­ев — мне! Сей­час бегу за гла­ша­та­ем и, совер­шая пре­да­тель­ство, вполне закон­ное, доно­шу, что Гитон в тво­ей вла­сти!» Я обни­маю коле­на упрям­ца, чтобы не доби­вал обре­чен­ных. «Ты бы по пра­ву, — гово­рю, — горя­чил­ся, когда бы мог предъ­явить уте­рян­но­го. Да толь­ко маль­чиш­ка убе­жал в этой сумя­ти­це, а куда, не имею поня­тия. Вер­но, Евмолп, при­веди назад маль­чи­ка, а там хоть Аски­л­ту отдай».

Я ему это вну­шал, а он уж и верил, как вдруг Гитон, не сумев более сдер­жи­вать­ся, три­жды кряду чих­нул, да так, что затряс­лась кро­вать. На это сотря­се­ние Евмолп пово­ра­чи­ва­ет­ся, жела­ет Гито­ну здо­ро­вья, а там, уда­лив мат­рац, видит Улис­са, како­го и голод­ный Цик­лоп пожа­лел бы. Повер­нул­ся он ко мне и «что, — гово­рит, — раз­бой­ник, ты и застиг­ну­тый не отва­жил­ся ска­зать мне исти­ну? Хуже того, когда бы некий бог, судия дел чело­ве­че­ских, не вытряс бы зна­ме­ния у это­го висель­ни­ка-маль­чиш­ки, бро­дил бы я оду­ра­чен­ный по хар­чев­ням».

Несрав­нен­но меня лас­ко­вей­ший Гитон начал с того, чтобы помочь ране Евмол­па, при­ло­жив обмок­ну­тое в мас­ле волок­но к раз­би­той бро­ви. Затем заме­нил его изо­рван­ное оде­я­ние сво­им малень­ким пал­ли­ем и, обняв уже успо­ко­ен­но­го, пере­шел к при­пар­кам в виде поце­лу­ев, при­го­ва­ри­вая: «Ты, папоч­ка, ты огра­да наша. Любишь Гито­на сво­его, так ста­рай­ся его сбе­речь. О, если б одно­го меня гроз­ный охва­тил огонь иль море бур­ное погло­ти­ло. Это же я пер­во­ос­но­ва всех пре­ступ­ле­ний, я и при­чи­на. Погиб­ни я, и при­ми­рят­ся вра­ги».

99. «Я все­гда и всюду жил так, чтобы вся­кий оче­ред­ной день мож­но было счесть послед­ним».

Сквозь сле­зы я про­шу, я умо­ляю, чтобы он поми­рил­ся и со мною — ну что же делать, раз не воль­ны любя­щие в рев­ни­вом сво­ем безум­стве! Вопре­ки все­му я буду ста­рать­ся впредь не гово­рить и не делать ниче­го, что заде­ва­ло бы. Пусть толь­ко он, настав­ник воль­ных худо­жеств, убе­рет с души все, что рож­да­ет зуд, чтобы не было и следа раны. «В невозде­лан­ных и суро­вых кра­ях дол­го лежат сне­га. Но там, где сия­ет укро­щен­ная плу­гом зем­ля, сло­ва не успе­ешь вымол­вить, и уже ста­ял лег­кий иней. Подо­бен тому и гнев, посе­щаю­щий люд­скую грудь, — души дикие он оса­жда­ет, по утон­чен­ным — скользнет». — «Так знай же, — про­из­нес Евмолп, — что истин­но твое сло­во: заклю­чаю свой гнев поце­лу­ем. Итак, соби­рай­те в доб­рый час вещи и хоти­те — за мной сле­дуй­те, а то меня веди­те».

Он не кон­чил, когда толч­ком отво­ри­ли дверь, и на поро­ге стал моряк с кос­ма­той боро­дой. «Волы­ним, — гово­рит, — Евмолп, сты­да не веда­ем». Все под­ня­лись вдруг, а Евмолп наня­то­го слу­гу, дав­но почи­вав­ше­го, высы­ла­ет впе­ред с веща­ми. Мы с Гито­ном соби­ра­ем в доро­гу все, что было, и, звездам помо­лив­шись, я всхо­жу на корабль.

100. Пустое! Раз­ве луч­шее в при­ро­де — не общее досто­я­ние? Солн­це — всем све­тит, а месяц в звезд­ном сооб­ще­стве, кое­му нет чис­ла, всех зве­рей ведет на ловит­ву. Есть ли что кра­ше, неже­ли воды? Текут же для всех! Неуже­ли одна любовь не награ­да, а воров­ство? Да что там, я же толь­ко то при­знаю бла­гом, чему люди поза­виду­ют! Он оди­но­кий, ста­рый — какое от него стес­не­ние? Да захо­ти он что урвать, так ведь выдаст одыш­ка. Поста­вив это ниже прав­до­по­до­бия и обма­ны­вая свою мяту­щу­ю­ся душу, я набро­сил на голо­ву туни­ку и опять слов­но задре­мал.

Тут неждан­но — судь­ба, кажет­ся, захо­те­ла сокру­шить мою кре­пость — с кор­мы через пере­кры­тие раздал­ся стон: «Он посме­ял­ся надо мною», да так муже­ст­вен­но и буд­то зна­ко­мо для слу­ха, что мою тре­пе­щу­щую душу прон­зи­ло до осно­ва­ния. Тогда жен­щи­на, еще боль­ней тер­зае­мая тем же него­до­ва­ни­ем, про­из­нес­ла разъ­ярен­но: «Если б толь­ко кто из богов дал мне в руки Гито­на, ох, как бы слав­но я при­ня­ла это­го стран­ни­ка». Пора­жен­ные неожи­дан­ны­ми эти­ми зву­ка­ми, мы замер­ли оба. В осо­бен­но­сти я тщил­ся про­из­не­сти что-нибудь, как быва­ет, когда мы ско­ва­ны мучи­тель­ным сном, и, дро­жа­щи­ми рука­ми потя­нув за одеж­ду отхо­див­ше­го ко сну Евмол­па, «отец, — гово­рю, — все­ми бога­ми — чей это корабль и кого везет — ска­жи ты мне?» Этот разо­злил­ся, что его обес­по­ко­и­ли, и гово­рит: «Вот, зна­чит, для чего ты хотел залечь в самое укром­ное место под палу­бой кора­бель­ной, — чтобы покою мне не давать! Ну что тебе с того, если ска­жу: хозя­ин суд­на — Лих из Тарен­та и везет он Три­фе­ну — путе­ше­ст­вен­ни­цу».

101. Я содрог­нул­ся, как от уда­ра гро­ма, гор­ло обна­жил, «нако­нец, — гово­рю, — вер­шит­ся мой пагуб­ный жре­бий». Гитон, лежав­ший у меня на груди, был как нежи­вой. Потом, как хлы­нул с нас обо­их пот и вер­ну­лось дыха­ние, обнял я коле­на Евмол­по­вы, «сми­луй­ся, — гово­рю, — над уми­раю­щи­ми, потруди, то есть, свою руку во имя того, что все­го нам доро­же; смерть близ­ка, и, когда бы не от тебя, была б она мень­шим злом».

Оше­лом­лен­ный моим оже­сто­че­ни­ем, Евмолп бога­ми-боги­ня­ми кля­нет­ся в неведе­нии того, что тут про­изо­шло и что ника­ко­го зло­го умыс­ла он не имел, а про­сто­душ­но и чест­но при­вел сото­ва­ри­щей сво­их на тот самый корабль, кото­рый дав­но уж был у него облю­бо­ван. «Да и что за коз­ни такие? — гово­рил он, — что за Ган­ни­бал плы­вет с нами? Лих из Тарен­та, самый доб­ро­по­рядоч­ный чело­век и хозя­ин не одно­го толь­ко это­го кораб­ля, им ведо­мо­го, но еще и поме­стий несколь­ких, гла­ва тор­го­во­го дома, везет товар на про­да­жу. Вот каков этот Кик­лоп и архи­пи­рат, кому мы обя­за­ны пла­ва­ньем, а кро­ме него — Три­фе­на, мило­вид­ная такая жен­щи­на; разъ­ез­жа­ет туда-сюда в свое удо­воль­ст­вие». — «Их-то, — Гитон гово­рит, — мы и бежим» — и тут же наско­ро объ­яс­ня­ет встре­во­жен­но­му Евмол­пу при­чи­ны враж­ды и надви­гаю­щу­ю­ся опас­ность. Сму­щен­ный и рас­те­рян­ный, тот велит, чтобы каж­дый выска­зал свое мне­ние, и «вооб­ра­зи­те, — гово­рит, — что мы в пеще­ру Кик­ло­па всту­пи­ли. Необ­хо­ди­мо най­ти какой-то выход, если, конеч­но, не пред­по­ло­жим кру­ше­ние кораб­ля, а вме­сте все­об­ще­го осво­бож­де­ния от опас­но­стей».

«О нет, — воз­ра­зил Гитон, — убеди луч­ше корм­че­го напра­вить корабль в какой-нибудь порт, за воз­на­граж­де­ние, конеч­но; убеди, что бра­тец твой моря не пере­но­сит и теперь при смер­ти. Эту выдум­ку мож­но укра­сить смя­те­ни­ем на лице и сле­за­ми, смот­ришь, дви­жи­мый состра­да­ни­ем корм­чий тебе и усту­пит». Евмолп воз­ра­жал, что это­му никак нель­зя стать­ся, «пото­му что боль­шие, — гово­рил он, — кораб­ли захо­дят лишь в пор­ты с зали­вом, да и неправ­до­по­доб­но это, чтобы брат изне­мог так ско­ро. А еще, того гляди, поже­ла­ет Лих наве­стить, по дол­гу служ­бы, боля­ще­го. Сам видишь, сколь это нам на руку — доб­ро­воль­но зазы­вать к бег­ле­цам их хозя­и­на. Но вооб­ра­зим, что мож­но откло­нить бег могу­че­го кораб­ля и что Лих не бес­пре­мен­но свер­шит обход — ну а как нам сой­ти с кораб­ля, чтобы нас не увидел вся­кий? Покрыв голо­вы или открыв­шись? Покрыв­шись, — так не поже­ла­ет ли вся­кий протя­нуть руку помо­щи боля­щим? а открыв­шись, — так что это, как не под­пи­сать самим же себе при­го­вор?»

102. «Не луч­ше ли, — ска­зал я, — дей­ст­во­вать сме­ло: скольз­нув по верев­ке, спу­стить­ся в шлюп­ку, канат отре­зать, а в осталь­ном пору­чить себя судь­бе? Я не втя­ги­ваю в это испы­та­ние Евмол­па. Ну зачем невин­но­му чело­ве­ку разде­лять чужую опас­ность? С меня доволь­но, если нам при спус­ке помо­жет слу­чай». — «Очень пред­у­смот­ри­тель­ная мысль, — ото­звал­ся Евмолп, — да толь­ко как под­сту­пить­ся? Любой заме­тит ухо­дя­щих, и уж конеч­но корм­чий, кото­рый, бодр­ст­вуя ночью, следит и звезд дви­же­ния. Да усни он, так ведь еще мож­но бы что-то, когда бы бег­ство свер­ши­лось с дру­гой части кораб­ля, а то ведь скольз­нуть вниз нуж­но с кор­мы, у само­го кор­ми­ла, там, где висит канат, дер­жа­щий шлюп­ку. Удив­лен я и тем, Энкол­пий, как не помыс­лил ты о том, что в шлюп­ке лежит мат­рос, посто­ян­но туда назна­чае­мый, и что нель­зя это­го стра­жа избыть ина­че, как убив­ши или выки­нув силой. Мож­но ли это сде­лать, спро­си­те у вашей сме­ло­сти. Ну, а что каса­ет­ся меня как спут­ни­ка, то я не оста­нов­люсь перед любой опас­но­стью, если она пода­ет надеж­ду на спа­се­ние. Ибо выбра­сы­вать жизнь бес­смыс­лен­но, слов­но пустую вещи­цу, не хоти­те, дума­ет­ся, и вы. При­мерь­те луч­ше, не по душе ли вам такое: запих­ну я вас в два меш­ка, рем­ня­ми пере­вя­жу с веща­ми впе­ре­меш­ку, и сой­де­те за покла­жу — откро­ем там чуточ­ку угол­ки, через кото­рые и дышать мож­но, и есть. Затем поды­му крик, что мои нака­за­ния испу­гав­ши­е­ся рабы от стра­ха перед суро­вой карой ночью кину­лись в море. А там, как в порт зай­дем, никем не подо­зре­вае­мый, выне­су вас как покла­жу».

«Ты нас, выхо­дит, — заме­тил я, — пере­вя­жешь, как буд­то каж­дый из нас моно­лит и не вынуж­ден тер­петь от желуд­ка? буд­то мы и не чиха­ем нико­гда, не хра­пим? и все отто­го, что этот род хит­ро­сти одна­жды удал­ся мне счаст­ли­во? Ну, вооб­ра­зим, что один день мы про­дер­жим­ся, а что, если долее нас задер­жит без­вет­рие или про­тив­ный ветер? Что ста­нем делать? И одеж­ды, надол­го упа­ко­ван­ные, про­ти­ра­ют­ся, и свит­ки пере­вя­зан­ные поко­ре­жат­ся. Мы ли, юно­ши, досе­ле трудов не знав­шие, сне­сем, напо­до­бие ста­туй, меш­ко­ви­ну и узы? Нет, надо и далее искать пути к спа­се­нию. Смот­ри­те-ка, что я при­ду­мал. Евмолп — чело­век пишу­щий, чер­ни­ла у него есть навер­ное. Так вот, с их-то помо­щью пере­ме­нить бы нам свою окрас­ку с голо­вы до пят. И вот буд­то рабы-эфи­о­пы мы будем при тебе, не знаю­щие уни­зи­тель­ных пыток, весе­лые, а пере­ме­ной цве­та кожи про­ведем вра­гов».

«Вот-вот, — ска­зал Гитон, — ты еще обрежь нас, как иуде­ев, уши про­ко­ли в под­ра­жа­ние ара­бам, мелом набе­ли лицо, чтобы сво­их в нас при­зна­ла Гал­лия — буд­то сама собой крас­ка спо­соб­на извра­тить облик и не надо мно­го­му соеди­нить­ся вдруг, чтобы обман во всех отно­ше­ни­ях был убеди­те­лен. Допу­стим, под­кра­шен­ное сна­до­бьем лицо про­дер­жит­ся подо­лее, поло­жим, что от лег­ких водя­ных брызг не явят­ся на теле пят­на, не при­станет к чер­ни­лам одеж­да, кото­рая и без клея неред­ко липнет. Что, может, нам и губы сде­лать отвра­ти­тель­но тол­сты­ми? Может, и воло­сы на пру­ти­ках завить? Может, лбы изре­зать руб­ца­ми? Может, ноги выгнуть коле­сом? Может, вывер­нуть ступ­ни? Может, боро­ду изо­бра­зить на чуже­зем­ный лад? Искус­ст­вен­но нало­жен­ная крас­ка не изме­ня­ет, а пач­ка­ет тело. Вы послу­шай­те, что при­хо­дит на ум оро­бе­ло­му: обвя­жем-ка голо­вы одеж­дой — и погру­зим­ся в пучи­ну».

103. «Да не потер­пят это­го ни боги, ни люди, — вос­клик­нул Евмолп, — чтобы жизнь ваша завер­ши­лась столь жал­кой кон­чи­ной. Луч­ше уж делай­те так, как я ска­жу. Вы убеди­лись на брит­ве, что наня­тый мною — цирюль­ник; пус­кай он сей­час же обре­ет обо­им не голо­вы толь­ко, но и бро­ви. После него я поме­чу вам лбы соот­вет­ст­ву­ю­щи­ми зна­ка­ми, чтобы у вас был вид клей­ме­ных. И вот бук­вы, покрыв ваши лица мни­мым позо­ром, вме­сте отве­дут подо­зре­ния ваших пре­сле­до­ва­те­лей».

Мед­лить с обма­ном не ста­ли, подо­шли украд­кой к бор­ту кораб­ля и пре­до­ста­ви­ли цирюль­ни­ку обрить нам голо­вы. Евмолп обо­им покрыл лоб огром­ны­ми бук­ва­ми и по все­му лицу щед­рой рукою вывел пре­сло­ву­тое над­пи­са­ние бег­лых. Неча­ян­но один из путе­ше­ст­вен­ни­ков — тот, что, при­льнув к бор­ту, осво­бож­дал свой стра­даю­щий от кач­ки желудок, увидел в лун­ном све­те цирюль­ни­ка, пре­даю­ще­го­ся несвоевре­мен­но­му заня­тию, и, бро­сив­шись обрат­но на свою кой­ку, осы­пал про­кля­ти­я­ми то, что так зло­ве­ще похо­ди­ло на послед­ние обе­ты тер­пя­щих кораб­ле­кру­ше­ние. Пре­не­бре­гая про­кля­ти­я­ми тош­нив­ше­го­ся, мы при­ни­ма­ем стро­гий чин и, тихо улег­шись, про­во­дим оста­ток ночи в тяж­ком забы­тьи.

104. «При­видел­ся мне во сне При­ап и ска­зал: “Энкол­пия ищешь, так знай: на твой корабль мною при­веден”». Вспо­ло­ши­лась Три­фе­на, «ну совсем, — гово­рит, — слов­но вме­сте спа­ли, ведь и ко мне Неп­ту­но­во изва­я­ние, кото­рое я виде­ла в том хра­ме, что в Бай­ях, яви­лось со сло­ва­ми: “В ладье ты Лихо­вой Гито­на обре­тешь”». — «Из чего мож­но заклю­чить, — заме­тил Евмолп, — что Эпи­кур был боже­ст­вен­ный муж, раз он осудил подоб­ный вздор изящ­ней­шим дово­дом».

И все-таки, не желая оскор­бить виде­ние Три­фе­ны, «а кто, — гово­рит Лих, — меша­ет нам осмот­реть корабль, чтобы не пока­за­лось, буд­то мы осуж­да­ем дея­ния боже­ст­вен­но­го ума?» А тот, кто ночью застал несчаст­ную про­дел­ку — Гес было его имя, — тут и закри­чи: «А, так это те самые, что бри­лись при луне худым, Зев­сом кля­нусь, мане­ром! Не зря же гово­рят, что из смерт­ных нико­му не сле­ду­ет на судне ни ног­тей сни­мать, ни волос, кро­ме той поры, когда ветер бес­ну­ет­ся на море».

105. Взвол­но­ван­ный этой речью, вски­пел Лих: «Это что же, кто-то стри­жет воло­сы на судне, да еще в ноч­ной мгле? Тащить немед­лен­но винов­ных сюда, чтобы я знал, чьей голо­вой долж­но очи­стить корабль». — «Это я, — вме­шал­ся Евмолп, — так рас­по­рядил­ся. Не в зна­ме­ньях дело, раз я сам здесь же на кораб­ле, а в том, что винов­ные чудо­вищ­но оброс­ли воло­са­ми. Тогда, чтобы суд­но не пре­вра­щать в засте­нок, велел я слег­ка при­хо­ро­шить осуж­ден­ных, а вме­сте и для того, чтобы бук­вы, кои­ми они мече­ны, не при­кры­ва­лись нис­па­даю­щи­ми воло­са­ми, а так бы и кида­лись в гла­за читаю­щим. Они, поми­мо про­че­го, рас­тра­ти­ли мои день­ги у общей подруж­ки, где я и взял их минув­шим вече­ром, залив­ших­ся вином и бла­го­во­ни­я­ми. Сло­вом, они по сю пору пах­нут остат­ка­ми мое­го состо­я­ния…» А чтобы уми­ло­сти­вить боги­ню — покро­ви­тель­ни­цу суд­на, поло­жи­ли дать обо­им по соро­ка уда­ров.

Что тут мед­лить? При­сту­па­ют к нам разъ­ярен­ные мат­ро­сы с кана­та­ми, чтобы пре­зрен­ной кро­вью уми­ло­сти­вить кора­бель­ное боже­ство. Ну, я еще кое-как ску­шал три уда­ра с доб­ле­стью спар­тан­ца. А Гитон после пер­во­го же при­кос­но­ве­ния вскрик­нул так силь­но, что слух Три­фе­ны напол­нил­ся бес­ко­неч­но памят­ным ей голо­сом. Тут, конеч­но, не у нее одной вол­не­ние — заод­но и слу­жан­ки, при­вле­чен­ные милым зву­ком, все сбе­га­ют­ся к нака­зу­е­мо­му. А уж Гитон разору­жил мат­ро­сов див­ной кра­сою и без вся­ких слов про­ся поща­ды у сви­ре­пых. Тут слу­жан­ки возо­пи­ли разом: «Гитон, это Гитон, прочь жесто­кие руки; Гитон, помо­ги, хозяй­ка». Скло­ни­ла Три­фе­на слух, и без того уве­ро­вав­ший, и опро­ме­тью летит к маль­чиш­ке. Тогда Лих, доста­точ­но близ­ко меня знав­ший, под­бе­га­ет, слов­но и он голос слы­шал, и, не глядя ни на руки мои, ни на лицо, а так сра­зу и обра­тив взо­ры на мое муже­ство, протя­нул учти­вую руку и «Энкол­пий, — гово­рит, — здрав­ст­вуй». Вот и удив­ляй­ся после это­го, как Одис­се­е­ва кор­ми­ли­ца два­дцать лет спу­стя отыс­ки­ва­ла его рубец, видя в нем знак про­ис­хож­де­ния, если уж такой осмот­ри­тель­ный чело­век, пре­не­бре­гая каки­ми угод­но при­зна­ка­ми и очер­та­ни­я­ми, так науч­но через един­ст­вен­ный кри­те­рий узнал бег­ле­ца. А Три­фе­на зали­лась сле­за­ми, ибо, решив, что стиг­ма­ты на лбу у пле­нен­ных — насто­я­щие, пове­ри­ла в нака­за­ние и при­ня­лась тихо-тихо рас­спра­ши­вать, на какие это работы мы уго­ди­ли и чьи это сви­ре­пые руки столь оже­сто­че­ны, чтобы так нака­зы­вать. А впро­чем, заслу­жи­ва­ют непри­ят­но­стей бег­ле­цы, отве­тив­шие враж­деб­но­стью на ее доб­ро.

106. Как вско­чил тут раз­гне­ван­ный Лих и «жен­ская, — кри­чит, — про­стота! эти они-то полу­чи­ли язвы от клей­мя­ще­го желе­за? Если бы чело их было опо­зо­ре­но этой над­пи­сью — то-то было бы нам напо­сле­док уте­ше­ние. А то ведь нас взя­ли изощ­рен­ным под­ра­жа­ни­ем, осме­я­ли нас над­пи­сью намале­ван­ной». Три­фе­на, не утра­тив­шая вполне сво­его сла­сто­лю­бия, уже было раз­не­жи­лась, но Лих, кото­рый не забыл ни совра­ще­ния жены, ни той обиды, что была нане­се­на ему в пор­ти­ке Герак­ла, потем­нев лицом, воз­гла­сил: «Ты, я пола­гаю, постиг­ла, о Три­фе­на, что бес­смерт­ные боги заботят­ся о делах чело­ве­че­ских! Это они при­ве­ли бес­печ­ных пре­ступ­ни­ков к нам на корабль, они соглас­ным соот­вет­ст­ви­ем сно­виде­ний пред­у­преди­ли об их дей­ст­ви­ях. А пото­му раз­мыс­ли, над­ле­жит ли изви­нять тех, кого сам бог при­слал для воз­мездия? Что меня каса­ет­ся, то я не жесток, но я боюсь, как бы само­му не пре­тер­петь то, от чего их избав­ляю». И вот Три­фе­на, при­сты­жен­ная столь набож­ной речью, не толь­ко не про­ти­вит­ся нака­за­нию, более того, гото­ва спо­спе­ше­ст­во­вать столь пра­вед­ной мести. Да она и обиду понес­ла не мень­шую, чем Лих, когда в собра­нии наро­да была оскорб­ле­на щекот­ли­вая ее честь.

107. «Меня, как чело­ве­ка, пола­гаю, доволь­но извест­но­го, избра­ли они посред­ни­ком в этом деле, пору­чив при­ми­рить их с теми, с кем когда-то соеди­ня­ла их близ­кая друж­ба. Не дума­е­те же вы, что юно­ши слу­чай­но уго­ди­ли к вам в сети, — это при том, что вся­кий путе­ше­ст­вен­ник преж­де все­го справ­ля­ет­ся, чье­му попе­че­нию он себя пре­по­ру­ча­ет. Смяг­чи­те же ваши души их повин­ной и доз­воль­те сво­бод­ным людям идти без поме­хи, куда они напра­ви­лись. Ведь и сви­ре­пые, неумо­ли­мые хозя­е­ва сдер­жи­ва­ют свою жесто­кость, еже­ли в кон­це кон­цов рас­ка­я­ние при­ве­ло бег­лых назад; и вра­гов щадим, когда сда­ют­ся. Чего еще доби­ва­е­тесь, чего жела­е­те? Перед ваши­ми взо­ра­ми лежат, умо­ляя, юно­ши сво­бод­но­рож­ден­ные, чест­ные, и третье, что еще силь­нее, — те, что неко­гда были близ­ки вам. Да когда б они, кля­нусь Герак­лом, день­ги ваши рас­тра­ти­ли, когда б они пре­да­тель­ст­вом оскор­би­ли ваше дове­рие, и то мог­ли бы вы насы­тить­ся тою карой, какую теперь види­те. Вот оно — раб­ство на их челе, вот лица сво­бод­ных, осуж­ден­ные доб­ро­воль­ным, а впро­чем закон­ным, нака­за­ни­ем». Пре­рвал Лих это про­си­тель­ное заступ­ни­че­ство и гово­рит: «Слу­шай, не запу­ты­вай ты де́ла, обсуж­дай луч­ше все по отдель­но­сти. Преж­де все­го: если волей при­шли, воло­сы зачем с голо­вы сня­ли? Нет, кто изме­ня­ет облик, с обма­ном при­шел, а не с повин­ной. Далее, если они иска­ли мило­сти через твое посред­ни­че­ство, для чего ты все делал так, чтобы укрыть тобою опе­кае­мых? Отсюда вид­но, что неча­ян­ный слу­чай завел винов­ных в сети, ты же искал лишь обма­нуть неукос­ни­тель­ное наше вни­ма­ние. А когда нас изоб­ли­ча­ешь, вопя, что они сво­бод­но­рож­ден­ные, чест­ные, так смот­ри, как бы без­за­стен­чи­во­стью не попор­тил ты дела. Что дела­ют потер­пев­шие там, где обви­ня­е­мые сами при­хо­дят за нака­за­ни­ем? Они нам были дру­зья? — тем более заслу­жи­ли каз­ни, ибо тот, кто незна­ко­мым нано­сит ущерб, — раз­бой­ник, а кто дру­зьям — почи­тай, что отце­убий­ца». Евмолп поспе­шил пере­бить столь опас­ную декла­ма­цию. «Пони­маю, — гово­рит, — ниче­го нет гибель­нее для этих несчаст­ных юно­шей, чем то, что они ночью воло­сы постриг­ли; это дока­зы­ва­ет, что они уго­ди­ли на корабль, а не взо­шли на него. О, если б это дошло до ваше­го слу­ха столь же ясно, сколь про­сто было на деле. Еще до того, как сесть им на корабль, им хоте­лось снять с себя этот тяж­кий и ненуж­ный груз, но попу­т­ный ветер поме­шал их заботам о внеш­но­сти. А здесь не поду­ма­ли они, что так это важ­но, где они сде­ла­ют то, что воз­на­ме­ри­лись сде­лать, — не веда­ли они ни зна­ме­ний этих, ни мор­ских зако­нов». — «Какой же, — ска­зал Лих, — прок умо­ля­ю­щим от бри­тья? Раз­ве к лысым боль­ше жало­сти? Да какой вооб­ще прок через тол­ма­ча искать прав­ды? Что ска­жешь, раз­бой­ник? Какая такая сала­манд­ра бровь тебе выжгла? Како­му богу обрек ты прядь? Ответ­ст­вуй, коз­ли­ще!»

108. Тре­пе­ща в стра­хе нака­за­ния, я оце­пе­нел и не умел най­тись что ска­зать в деле совер­шен­но оче­вид­ном. Сму­щен­ный, некра­си­вый — кро­ме без­образ­но ого­лен­ной голо­вы я и бро­вя­ми был лыс не менее, чем челом, — я был из тех, кому не идут ника­кие поступ­ки, ника­кие речи. Когда ж обмы­ли влаж­ной губ­кой пла­чу­щее лицо, а чер­ни­ла, рас­плыв­шись по щекам, покры­ли тучей сажи все чер­ты его, гнев пере­шел в ярость. Евмолп заяв­ля­ет, что не поз­во­лит кому бы то ни было чер­нить сво­бод­но­рож­ден­ных про­ти­ву прав­ды и зако­на и про­ти­во­дей­ст­ву­ет угро­зам разъ­ярен­ных людей не голо­сом толь­ко, но и рукою. К про­ти­во­дей­ст­вию его при­со­еди­ня­ет­ся и наем­ный его спут­ник, да еще один-два сла­бо­силь­ных путе­ше­ст­вен­ни­ка, обер­нув­ши­е­ся ско­рее душев­ным уте­ше­ни­ем, чем бое­вым под­креп­ле­ни­ем. Себе я не про­сил поща­ды, но, про­сти­рая руку к гла­зам Три­фе­ны, кри­чал звон­ким голо­сом сво­бод­но­го чело­ве­ка, что при­бег­ну к силе, когда не отстанет от Гито­на эта пре­ступ­ная жен­щи­на, кото­рая одна на всем кораб­ле заслу­жи­ва­ет пле­тей. Дер­зость моя разо­жгла еще более гнев Лиха, кото­рый воз­не­го­до­вал, что я, поза­быв о соб­ст­вен­ном деле, кри­чу, види­те ли, о дру­гих. Вос­пла­ме­ни­лась и Три­фе­на, рас­сви­ре­пев­шая от оскорб­ле­ния; все мно­го­люд­ство, быв­шее на кораб­ле, из-за нее разде­ля­ет­ся надвое. Тут наем­ный цирюль­ник, воору­жив­шись сам, роздал нам свои при­бо­ры; там Три­фе­ни­ны домо­чад­цы изгото­ви­лись идти на нас с голы­ми рука­ми, меж­ду тем как слу­жан­ки осна­ща­ли сра­же­ние воп­лем, и один толь­ко корм­чий гро­зил­ся оста­вить управ­ле­ние кораб­лем, если не пре­кра­тят­ся эти безум­ства, по при­хо­ти каких-то подон­ков про­ис­шед­шие. И тем не менее неистов­ство сра­жаю­щих­ся не уни­ма­лось, ибо те дра­лись во отмще­ние, мы — во спа­се­ние. Мно­гие тут, прав­да, зажи­во вали­лись с обе­их сто­рон, боль­ше было таких, кто, буд­то с сечи, ухо­ди­ли окро­вав­лен­ные от ран, и все же ничуть не сла­бе­ла ярость. Тогда отваж­ный бес­пре­дель­но Гитон под­но­сит бес­по­щад­ную брит­ву к сво­е­му муже­ству и угро­жа­ет отре­зать то, что послу­жи­ло при­чи­ною столь­ких бед. Про­ти­вит­ся Три­фе­на без­мер­но­му пре­ступ­ле­нию, уже и не скры­вая, что про­сти­ла. Я тоже при вся­кой воз­мож­но­сти при­кла­ды­вал к гор­лу цирюль­ни­чий нож, соби­ра­ясь заре­зать­ся не более, чем Гитон — соде­ять то, чем угро­жал. Он, впро­чем, играл тра­гедию сме­лее, ибо знал, что у него та самая брит­ва, кото­рой уже слу­ча­лось ему полос­нуть себе шею. Нако­нец, посколь­ку ряды про­тив­ни­ков дер­жа­лись стой­ко и было оче­вид­но, что это не какая-нибудь зауряд­ная вой­на, добил­ся-таки корм­чий, чтобы Три­фе­на, высту­пив в каче­стве вест­ни­ка, нача­ла пере­го­во­ры о пере­ми­рии. И вот, после того как, по обы­чаю пред­ков, даны были зало­ги вза­им­но­го дове­рия, она про­сти­ра­ет мас­лич­ную ветвь, поза­им­ст­во­ван­ную ради это­го у кора­бель­ной заступ­ни­цы, и отва­жи­ва­ет­ся открыть пере­го­во­ры.

109. Покуда жен­щи­на изли­ва­ла это в смя­тен­ных кли­ках, бой поти­хонь­ку остыл, и руки, к миру при­зван­ные, отрек­лись от вой­ны. Ловит миг пока­я­ния наш вождь Евмолп и, не без живо­сти отчи­тав Лиха, под­пи­сы­ва­ет мир­ный дого­вор, состо­яв­ший из сле­дую­щих пара­гра­фов: «Соглас­но тво­е­му обе­ща­нию, ты, Три­фе­на, да не посе­ту­ешь на Гито­на за какую-либо обиду, а если и было что соде­я­но до нынеш­не­го дня, не ста­нешь ни предъ­яв­лять, ни взыс­ки­вать; и не востре­бу­ешь у маль­чи­ка ниче­го про­тив его воли — ни объ­я­тия, ни поце­луя, ниже встре­чи с любов­ным умыс­лом, кро­ме как в слу­чае опла­ты выше­на­зван­но­го впе­ред в раз­ме­ре ста дена­ри­ев налич­ны­ми. Так же и ты, Лих, соглас­но тво­е­му обе­ща­нию, не ста­нешь пре­сле­до­вать Энкол­пия ни сло­вом сер­ди­тым, ни взглядом и не ста­нешь сыс­ки­вать, где он спит ночью, а буде ста­нешь, то за каж­дое такое нару­ше­ние отсчи­та­ешь две­сти дена­ри­ев налич­ны­ми». Тако­вы были сло­ва дого­во­ра, по кото­ро­му мы сло­жи­ли ору­жие, а чтобы не оста­ва­лось и после клят­вы каких-либо сле­дов гне­ва на душе, реше­но смыть про­шлое поце­лу­я­ми. При все­об­щем содей­ст­вии спа­да­ет нена­висть, и уго­ще­ние, напе­ре­бой пред­ла­гае­мое, при­во­дит еди­но­ду­шие с весе­ли­ем. Тогда зазве­нел пес­нею весь корабль, а посколь­ку без­вет­рие вне­зап­но оста­но­ви­ло бег суд­на, одни пусти­лись ост­ро­гою добы­вать играю­щую рыбу, дру­гие льсти­вой при­ман­кой завле­ка­ли уклон­чи­вую добы­чу. А вот уже усе­лись на рею мор­ские пти­цы, кото­рых скреп­лен­ны­ми тро­стин­ка­ми уло­вил иску­шен­ный охот­ник, и те, увя­зая в клей­ком пле­те­нии, попа­да­ли пря­мо в руки. Летаю­щий пух уно­сим был ветер­ком, а перья ник­чем­но мета­лись в пен­ной вла­ге.

Уже Лих опять мирил­ся со мною, уже Три­фе­на брыз­га­ла на Гито­на с доныш­ка сво­ей чаши, когда Евмолп, раз­мяк­ший от вина, рас­судил за бла­го сде­лать выпад про­тив лысых и клей­ме­ных, но, исчер­пав запас дале­ко не удач­ных шуток, вер­нул­ся к сво­е­му сти­хотвор­ству и про­чел нечто эле­ги­че­ское о воло­сах…

110. Он желал, кажет­ся, читать далее и еще неле­пее, но тут слу­жан­ка Три­фе­ны отво­дит Гито­на в ниж­нюю часть кораб­ля и голо­ву маль­чи­ка укра­ша­ет хозяй­ки­ным пари­ком. Да что там, — она и бро­ви выни­ма­ет из коро­боч­ки и, сле­дуя искус­но за былы­ми очер­та­ни­я­ми, воз­вра­ща­ет назад совер­шен­ную его кра­соту. Теперь при­зна­ла Три­фе­на Гито­на истин­но­го и, вся в сле­зах, нако­нец-то целу­ет маль­чи­ка по чести. А я, хоть и радо­вал­ся, что к маль­чи­ку вер­ну­лась преж­няя кра­са, то и дело пря­тал лицо, пони­мая, что я изряд­но обез­обра­жен, раз даже Лих не удо­сто­и­ва­ет меня того, чтобы ска­зать мне несколь­ко слов. И вот на помощь моей беде при­шла та же слу­жан­ка; ото­звав в сто­ро­ну, она и меня укра­си­ла не менее изящ­ной при­чес­кой; лицо полу­чи­лось даже при­вле­ка­тель­нее, отто­го что парик был русый.

Тогда Евмолп, этот защит­ник страж­ду­щих и созида­тель утвер­див­ше­го­ся мира, чтобы весе­лье не погряз­ло в бес­сло­вес­но­сти, при­нял­ся метить в жен­скую вет­ре­ность: до чего про­сто они влюб­ля­ют­ся, как ско­ро поза­бы­ва­ют даже сыно­вей, и что ни одной нет жен­щи­ны настоль­ко цело­муд­рен­ной, чтобы слу­чай­ное жела­ние не дове­ло ее даже до буй­ства. И это он не о древ­них каких-то тра­геди­ях и не об име­нах, века­ми ослав­лен­ных, а про то, что слу­чи­лось на его веку и о чем он готов поведать, если нам угод­но. Когда же лица всех, рав­но как и уши, обра­ти­лись к нему, он начал так:

111. «Жила в горо­де Эфе­се муж­няя жена, да такая скром­ная, что даже от сосед­них стран сте­ка­лись жен­щи­ны, чтоб на нее поди­вить­ся. Когда скон­чал­ся у нее супруг, она не удо­воль­ст­во­ва­лась тем толь­ко, чтоб его про­во­дить, как обык­но­вен­но дела­ет­ся, рас­пу­стив­ши воло­сы и тер­зая на гла­зах у собрав­ших­ся обна­жен­ную грудь, но после­до­ва­ла за покой­ни­ком в усы­паль­ни­цу и, поме­стив в под­зе­ме­лье тело, ста­ла, по гре­че­ско­му обы­чаю, его сте­речь, пла­ча ден­но и нощ­но. Так она себя томи­ла, неми­ну­е­мо идя к голод­ной смер­ти, и ни род­ные не уме­ли ее уго­во­рить, ни близ­кие; послед­ни­ми ушли с отка­зом долж­ност­ные лица, и все­ми опла­кан­ная пять уже дней голо­да­ла бес­при­мер­ной доб­ле­сти жен­щи­на. Рядом с печаль­ни­цей сиде­ла слу­жан­ка из вер­ных вер­ная, кото­рая и сле­за­ми помо­га­ла скор­бя­щей, а вме­сте и воз­жи­га­ла уга­сав­ший часом могиль­ный све­тиль­ник. В целом горо­де толь­ко о том и тол­ко­ва­ли, и люди вся­ко­го зва­ния при­зна­ва­ли еди­но­душ­но, что про­си­ял един­ст­вен­ный и непод­дель­ный образ­чик люб­ви и вер­но­сти.

Об эту самую пору велел тамош­ний пра­ви­тель рас­пять на кре­сте раз­бой­ни­ков, и как раз непо­да­ле­ку от того соору­же­ния, где жена опла­ки­ва­ла дра­го­цен­ные остан­ки. И вот, в бли­жай­шую ночь воин, при­став­лен­ный к кре­стам ради того, чтобы никто не снял тела для погре­бе­ния, заме­тил и свет, так ярко све­тив­ший­ся сре­ди могил, и вопль скор­бя­щей рас­слы­шал, а там по сла­бо­сти чело­ве­че­ской воз­же­лал дознать­ся, кто это и что дела­ет. Спус­ка­ет­ся он в усы­паль­ни­цу, и, увидев пре­крас­ней­шую из жен, оста­но­вил­ся пора­жен­ный, буд­то перед неким чудом и загроб­ным виде­ни­ем. Потом толь­ко, при­ме­тив мерт­вое тело и взяв в рас­смот­ре­ние сле­зы на лице, ног­тя­ми изо­дран­ном, сооб­ра­зил он, конеч­но, что тут такое: нев­мо­готу жен­щине пере­несть тос­ку по усоп­шем. При­но­сит он в склеп что было у него на ужин и начи­на­ет уго­ва­ри­вать печаль­ни­цу не кос­неть в ненуж­ной скор­би и не сотря­сать грудь свою пла­чем без тол­ку: у всех-де один конец, одно же и при­ста­ни­ще и про­чее, к чему взы­ва­ют ради исце­ле­ния изра­нен­ных душ. Но та, услы­шав неждан­ное уте­ше­ние, еще ярост­ней при­ня­лась тер­зать грудь и рвать воло­сы, рас­сы­пая их на груди покой­но­го. Одна­ко не отсту­пил воин, более того, с тем же уве­ща­ни­ем отва­жил­ся он и пищу протя­нуть бед­ной жен­щине, пока, нако­нец, слу­жан­ка, совра­щен­ная аро­ма­том вина, сама же к нему не потя­ну­ла руки́, побеж­ден­ной чело­веч­но­стью даро­ва­те­ля, а там, осве­жен­ная едой и питьем, при­ня­лась оса­ждать упор­ст­ву­ю­щую хозяй­ку, гово­ря так: “Ну какая тебе поль­за исчах­нуть от голо­да? зажи­во себя похо­ро­нить? погу­бить непо­вин­ную жизнь преж­де, чем пове­лит судь­ба?

Ужель не хочешь вер­нуть­ся к жиз­ни? рас­се­ять жен­ское заблуж­де­ние и рас­по­ла­гать, покуда дано тебе, пре­иму­ще­ства­ми све­та? Да само это тело мерт­вое долж­но при­зы­вать тебя к жиз­ни”. Что ж, нет нико­го, кто него­до­вал бы, когда его понуж­да­ют есть и жить. А пото­му измож­ден­ная воз­дер­жа­ни­ем несколь­ких дней жен­щи­на поз­во­ли­ла сло­мать свое сопро­тив­ле­ние и при­ня­лась есть не менее жад­но, чем слу­жан­ка, что сда­лась пер­вою.

112. Ну, вы же зна­е­те, к чему обык­но­вен­но манит чело­ве­ка насы­ще­ние. Той же лас­кой, какою вои­тель достиг того, чтобы вдо­ва захо­те­ла жить, повел он наступ­ле­ние и на ее стыд­ли­вость. Уже не без­образ­ным и отнюдь не кос­но­языч­ным казал­ся скром­ни­це муж­чи­на, да и слу­жан­ка укреп­ля­ла их рас­по­ло­же­ние, повто­ряя настой­чи­во:

Не ста­ну мед­лить. Не отсто­я­ла жен­щи­на и этот свой рубеж, а воин-победи­тель пре­успел в обо­их начи­на­ни­ях. Сло­вом, ложи­лись они вме­сте, и не той толь­ко ночью, когда свер­ши­лось их супру­же­ство, но и на дру­гой, и на тре­тий день, запи­рая, конеч­но же, вход в усы­паль­ни­цу, так что вся­кий, зна­ко­мый ли, или нет, под­хо­дя к памят­ни­ку, пони­мал, что тут над телом мужа лежит без­ды­хан­но стыд­ли­вей­шая из жен. А воин, надо ска­зать, увле­чен­ный и кра­сотой жен­щи­ны, и тай­ной, все, что толь­ко нахо­дил получ­ше, заку­пал и нес, чуть смерк­нет­ся, в усы­паль­ни­цу. Когда же заме­ти­ли род­ные одно­го из пове­шен­ных, что ослаб над­зор, ночью ста­щи­ли сво­его с кре­ста и отда­ли послед­ний долг. Воин, кото­ро­го так про­ве­ли, покуда он нежил­ся, наут­ро видит, что один крест остал­ся без тела, и в стра­хе нака­за­ния рас­ска­зы­ва­ет жен­щине о про­ис­шед­шем: при­го­во­ра суда он ждать не станет, а луч­ше сво­им же мечом каз­нит себя за нера­де­ние; пусть толь­ко она пре­до­ста­вит ему место для это­го, и да будет гроб­ни­ца роко­вою как для мужа, так и для дру­га. Не менее жалост­ли­вая, чем стыд­ли­вая, “да не попу­стят, — вос­клик­ну­ла жен­щи­на, — боги, чтобы узреть мне разом двой­ное погре­бе­ние дво­их людей, кото­рые мне все­го доро­же. Нет, луч­ше я мерт­во­го пове­шу, чем убью живо­го”. Ска­за­ла и велит вынуть тело мужа из гро­ба и при­бить к пусту­ю­ще­му кре­сту. Не пре­не­брег воин выдум­кой столь рас­по­ряди­тель­ной жены, а народ на дру­гой день дивил­ся, как это покой­ник на крест уго­дил».

113. Мат­ро­сы хохотом встре­ти­ли эту повесть, а Три­фе­на, замет­но покрас­нев, спря­та­ла влюб­лен­ное лицо на пле­че Гито­на. Но не сме­ял­ся Лих! Сер­ди­то дер­нув голо­вой, «судил бы, — гово­рит, — по зако­ну тот пра­ви­тель, так пола­га­лось бы остан­ки отца семей­ства сне­сти в гроб­ни­цу, а жену — на крест». Уже при­хо­ди­ли ему, вер­но, на память Геди­ла и корабль, обез­до­лен­ный любо­страст­ным побе­гом. Одна­ко достиг­ну­тые согла­ше­ния не доз­во­ля­ли поми­нать преж­нее, да и весе­лье, овла­дев­шее серд­ца­ми, не дава­ло места зло­па­мят­но­сти. Тем вре­ме­нем Три­фе­на, при­льнув к Гито­ну, то и дело лоб­за­ни­я­ми покры­ва­ла его грудь, а то вдруг начи­на­ла при­хо­ра­ши­вать без­во­ло­сую его голо­ву. Я же, болез­нен­но стра­дая от это­го обнов­лен­но­го сою­за, не пил, не ел, а толь­ко иско­са бро­сал на обо­их угрю­мые взгляды. Меня ранил каж­дый поце­луй, вся­кая неж­ность, изо­бре­тае­мая этой раз­нуздан­ной жен­щи­ной. Я все не мог разо­брать, сер­жусь ли более на маль­чиш­ку, что подру­гу мою похи­тил, или на подру­гу, что маль­чиш­ку мне совра­ща­ет: то и дру­гое про­тив­но было моим гла­зам, угне­тая боле, чем былое пле­не­ние. К тому же Три­фе­на не заго­ва­ри­ва­ла со мной, буд­то мы не зна­ко­мы и не был я преж­де милым ее дру­гом; и Гитон не удо­сто­и­вал меня хотя бы зауряд­но­го при­ве­та, ни даже — труд­но ли? — сло­ва чело­ве­че­ско­го, опа­са­ясь, пола­гаю, задеть све­жие еще руб­цы столь недав­но исце­лен­ной друж­бы. Грудь моя напол­ни­лась сле­за­ми, рож­ден­ны­ми болью, а при­кры­тая вздо­ха­ми скорбь едва не пре­рва­ла мое­го дыха­нья.

Он поку­шал­ся стать соучаст­ни­ком наслаж­де­ний, не обле­ка­ясь в над­мен­ность вла­сти, но ценя сго­вор­чи­вость дру­же­ства… «Еже­ли есть в тебе сколь­ко-нибудь бла­го­род­ной кро­ви, ты не оце­нишь ее доро­же, чем дев­ку улич­ную. Еже­ли ты муж, не пой­дешь на непотреб­ство»

Все­го постыд­нее для меня было бы, если б Евмолп видел все, что тут про­изо­шло, — того гляди пой­дет, по суе­сло­вию сво­е­му, каз­нить сти­ха­ми…

Евмолп клят­вен­но меня заве­рил…

114. Покуда мы пере­го­ва­ри­ва­ем­ся о том о сем, взъеро­ши­лось море и тучи, ото­всюду сошед­ши­е­ся, мра­ком оде­ли день. Мат­ро­сы обес­по­ко­ен­но бегут по сво­им местам и спус­ка­ют пару­са пред непо­го­дою. Но пере­мен­чив был ветер, взды­мав­ший воды, и не ведал корм­чий, куда напра­вить бег кораб­ля. То к Сици­лии повлек­ло его, то — все чаще — в сто­ро­ну Ита­лий­ско­го бре­га пово­ра­чи­вал вла­сти­тель Акви­лон мечу­щу­ю­ся по воле волн ладью. Опас­нее поры­вов вет­ра была, одна­ко, непро­гляд­ная тьма, вне­зап­но про­гнав­шая свет дня, так что корм­чий не видел даже и буга. Когда же, о Геракл, явст­вен­но ста­ло конеч­ное раз­ру­ше­ние, Лих, тре­пе­ща, протя­нул ко мне руки с моль­бою. «Энкол­пий, — гово­рит, — помо­ги гиб­ну­щим, вер­ни, гово­рю, теперь же кораб­лю то свя­щен­ное оде­я­ние с систром вме­сте. Богом молю, сжаль­ся, как не раз быва­ло с тобою». Он еще выкри­ки­вал эти сло­ва, а уже ветер бро­сил его в море, и без­дна, захва­тив в свой злоб­ный водо­во­рот, закру­жи­ла и погло­ти­ла его. А Три­фе­ну успе­ли-таки схва­тить пре­дан­ные ей рабы, чтобы поме­стить в шлюп­ку и вме­сте с боль­шей частью покла­жи увез­ти от вер­ной поги­бе­ли.

Я пла­кал сокру­шен­но, обни­мая Гито­на. «Заслу­жи­ли мы, — кри­чал я, — чтобы общею смер­тью соеди­ни­ли нас боги, но судь­ба не доз­во­ля­ет, жесто­кая. Вот-вот опро­кинет поток, вот-вот раз­ни­мет гнев­ное море объ­я­тия любя­щих. Что ж, коль воис­ти­ну любим тобою Энкол­пий, лоб­зай меня, покуда мож­но, отни­ми у надви­гаю­щей­ся судь­би­ны послед­нюю эту радость». Толь­ко я ска­зал это, а уж Гитон сло­жил с себя одеж­ды и, укрыв­шись под одной туни­кой со мною, под­ста­вил лицо для поце­луя. А чтобы завист­ли­вая вол­на не раз­лу­чи­ла слив­ших­ся воеди­но, охва­тил он обо­их одним поя­сом, про­го­во­рив­ши: «Что бы там ни было, будет долее носить нас еди­ни­тель­ни­ца-смерть, а коли захо­чет мило­серд­но выбро­сить вме­сте на один берег, так либо закида­ет каме­ньем мимо­про­хо­жий доб­рый чело­век, либо вме­сте погре­бут без­дум­ные пес­ки, ибо тем кон­ча­ет­ся даже ярость пучи­ны». Я при­ни­маю эти пре­дель­ные узы и, пред­у­гото­вив­шись к неми­ну­е­мо­му кон­цу, ожи­даю нестраш­ной уже кон­чи­ны. А буря тем вре­ме­нем, испол­няя пору­чен­ное судь­бою, овла­де­ва­ла остат­ка­ми наше­го кораб­ля. Ни мач­ты не оста­лось, ни кор­ми­ла, ни кана­та, ни вес­ла — теперь он сле­до­вал влаж­ным пото­кам, слов­но гру­бый, чело­ве­ком не тро­ну­тый чур­бан.

Повы­ска­ки­ва­ли добы­чи ради рыба­ки на рез­вых, малых сво­их суде­ныш­ках. Когда ж увиде­ли, что есть тут кое-кто, чтобы защи­щать свое досто­я­ние, сме­ни­ли жесто­кость на услуж­ли­вость.

115. …Мы слы­шим необыч­ное мыча­ние под капи­тан­ской каю­той и как бы рык неко­е­го чуди­ща, желаю­ще­го вый­ти на волю. Идем на звук и нахо­дим Евмол­па, кото­рый сидит, запи­сы­вая сти­хи на обшир­ней­шем пер­га­мен­те. Поди­вив­шись тому, что он нашел вре­мя в сосед­стве со смер­тью сочи­нять сти­хотво­ре­ние, мы вытас­ки­ва­ем его, а на его вопли отве­ча­ем, чтоб в себя при­шел. А он рас­сер­дил­ся, что меша­ют, и «дай­те мне, — кри­чит, — мысль завер­шить; не выхо­дит кон­цов­ка». Я на пси­хо­па­та это­го нала­гаю руку, велю и Гито­ну подой­ти, чтобы выта­щить на зем­лю завы­ваю­ще­го сти­хотвор­ца.

Нако­нец-то спра­вив­шись с этим делом, вхо­дим, скорб­ные, в хижи­ну рыба­ря и, кое-как под­кре­пив­шись намок­шей в кораб­ле­кру­ше­нии пищей, уны­ло про­во­дим ночь. На дру­гой день, когда мы дер­жим совет, в какую сто­ро­ну нам подать­ся, вдруг вижу, как под­го­ня­е­мое лег­ким пере­плес­ком волн несет к бере­гу тело чело­ве­ка. Под­хо­жу, печаль­ный, и увлаж­нен­ным взо­ром гля­жу на веро­лом­ство моря. «А ведь его, — кри­чу, — ждет спо­кой­но в каком-нибудь угол­ке зем­ли жена, или сын, бурь не ведаю­щий, или отец — ведь, конеч­но, оста­вил он кого-то, кого поце­ло­вал на про­ща­ние. Вот она, мысль смерт­ная, вот меч­та­ния высо­кие. Глянь, како­во чело­век пла­ва­ет!» Я еще опла­ки­вал незна­ко­мо­го это­го чело­ве­ка, когда вол­на выплес­ну­ла его на берег с лицом сохра­нив­шим­ся, и я узнал недав­но столь гроз­но­го, непри­ми­ри­мо­го Лиха, про­стер­то­го чуть ли не у ног моих. Теперь уж не удер­жи­вал я более слез, еще и в грудь себя уда­рил и раз и дру­гой. «Где же, — гово­рил я, — теперь гнев твой, где твое само­вла­стие? Вот лежишь ты добы­чею и рыбе и зве­рю. Ты, кто хва­лил­ся недав­но сво­ею силой и вла­стью — от кораб­ля столь вели­ко­го и дос­ки не име­ешь после его раз­ру­ше­ния. Что же, смерт­ные, напол­няй­те высо­ки­ми меч­та­нья­ми грудь вашу! Что ж, будь­те рас­чет­ли­вы, на тыся­чу лет раз­ме­ряй­те богат­ство, обма­ном добы­тое. А он, вер­но, еще нака­нуне загляды­вал в рас­че­ты сво­его иму­ще­ства, назна­чал себе, может стать­ся, и день, когда на роди­ну вер­нет­ся. О боги и боги­ни! Дале­ко же лег он от наме­чен­ной цели! И ведь не одно толь­ко море такой веры для смерт­ных. Того в бою обманет ору­жие, дру­гой погре­бен сво­и­ми же пена­та­ми, рух­нув­ши­ми за чистой молит­вой. У того паде­ние из коляс­ки выши­ба­ет тороп­ли­вую душу, нена­сыт­но­го душит снедь, воз­держ­но­го — голо­да­ние. Всмот­рись — везде кораб­ле­кру­ше­ние! — Но тот, кто в водах погиб, погре­бе­ния не полу­ча­ет. — А буд­то это важ­но, каким обра­зом сгинет тело обре­чен­ное — в огне ли, в воде или так. Что там ни делай, а толь­ко к тому же все при­дет. — Так ведь зве­ри дикие рас­тер­за­ют тело. — А буд­то луч­ше, чтоб пожрал огонь? Да не счи­та­ем ли мы его худ­шим из нака­за­ний, когда на рабов раз­гне­ва­ны? Тогда не безум­но ли — на все идти, чтобы ниче­го от нас не оста­лось за гро­бом?» — И вот костер, рукою недру­га сло­жен­ный, пожи­ра­ет Лиха. А Евмолп, сочи­няя могиль­ную над­пись, в поис­ках смыс­лов вдаль устрем­ля­ет взгляд.

116. Испол­нив долг, как поло­же­но, мы пус­ка­ем­ся в назна­чен­ный путь и через неко­то­рое вре­мя взби­ра­ем­ся, взмок­шие, на гору, откуда невда­ле­ке видим селе­ние, сто­я­щее на высо­кой твер­дыне гор. Блуж­дая, мы не зна­ли, что там, пока вилик какой-то не уве­до­мил, что это — Кротон, город очень древ­ний и неко­гда пер­вый в Ита­лии. А когда мы при­ня­лись раз­веды­вать при­сталь­нее, что за люди насе­ля­ют этот бла­го­сло­вен­ный край и како­го рода заня­тия они осо­бен­но поощ­ря­ют после того, как богат­ство их потер­пе­ло от частых войн, «милые гости, — ска­зал тот, — если вы люди дела, пере­ме­ни­те ваше наме­ре­ние и поищи­те иной опо­ры в жиз­ни. А если вы — люди более тон­ко­го свой­ства и гото­вы непре­стан­но лгать, тогда у вас точ­но будет пожи­ва. Пото­му как в этом горо­де не книж­ная страсть про­цве­ла, не крас­но­ре­чие посе­ли­лось, не скром­ность, не нра­вы чистые несут свой плод, нет, сколь­ко ни вид­но людей в этом горо­де, все, ска­жу я вам, на две разде­ли­лись части. Одни ловят, дру­гие ловят­ся. В горо­де этом никто себя детьми не обре­ме­нит, пото­му что у кого наслед­ни­ки, того ни на обед, ни в театр не пус­ка­ют; отлу­чен­ные от всех благ, эти таят­ся в сени позо­ра. Зато дру­гие, кто нико­гда не был женат и бли­жай­ше­го род­ства не име­ет, те выс­ших достиг­ли поче­стей, ибо их одних при­зна­ют вои­на­ми, одних сме­лы­ми и надеж­ны­ми. В селе­нья всту­па­е­те, — ска­зал он, — подоб­ные полям зачум­лен­ным, где нет ниче­го, кро­ме тру­пов тер­зае­мых и вра­нов тер­заю­щих».

117. Про­ни­ца­тель­ный Евмолп со вни­ма­ни­ем отнес­ся к стран­ным этим вещам и при­знал­ся, что ему не отвра­ти­те­лен такой род обо­га­ще­ния. Я пола­гал, что ста­рик шутит по лег­ко­мыс­лию поэ­ти­че­ско­му, но тут он: «О, когда б были мы осна­ще­ны при­лич­но, то есть иметь бы нам одеж­ду чело­ве­че­скую — вели­ко­леп­ное орудие для при­да­ния веры обма­ну, — тогда, Герак­лом кля­нусь, не упу­стил бы я такой добы­чи, а повел бы вас немед­ля впе­ред к несмет­ным богат­ствам». Тут я обе­щаю все, чего б он ни попро­сил, при­шлось бы толь­ко по вку­су оде­я­ние, этот спут­ник добыт­чи­ка, и все, что когда-то при­нес­ло ограб­ле­ние вил­лы Ликур­га. Ну а на еже­днев­ный рас­ход даст матерь богов, кото­рой нель­зя не верить.

«Что ж мы мед­лим, — гово­рит Евмолп, — фабу­лу сочи­нить? Давай­те, делай­те из меня гос­по­ди­на, когда по душе это пред­при­я­тие». Никто не решил­ся осудить ремес­ло, затрат не тре­бу­ю­щее. А чтобы все надеж­но хра­ни­ли обман, мы при­нес­ли Евмол­пу клят­ву: пусть нас жгут, вяжут, бьют или умерщ­вля­ют желе­зом и что бы ни при­ка­зал Евмолп. Слов­но исто­вые гла­ди­а­то­ры, мы пре­да­ем без­услов­но гос­по­ди­ну свое тело и душу. Свер­шив при­ся­гу, мы оде­ва­ем­ся раба­ми и при­вет­ст­ву­ем гос­по­ди­на, а заод­но при­ни­ма­ем к сведе­нию, что Евмолп похо­ро­нил сына, юно­шу вели­ко­го крас­но­ре­чия и будущ­но­сти, а пото­му, без­утеш­ный ста­рец, поки­нул он свой город, чтобы не видеть вся­кий день сынов­них кли­ен­тов и при­я­те­лей, да моги­лу — при­чи­ну слез. Сверх того несча­стья подо­спе­ло кораб­ле­кру­ше­ние, в кото­ром поте­рял он более двух мил­ли­о­нов сестер­ци­ев — утра­та для него, разу­ме­ет­ся, нечув­ст­ви­тель­ная, если б, лишив­шись при­слу­ги, не утра­тил он при­выч­ных удобств. Кро­ме про­че­го он вла­де­ет и в Афри­ке трид­ца­тью мил­ли­о­на­ми сестер­ци­ев в виде поме­стий и капи­та­ла, а людей, при­над­ле­жа­щих его дому, столь­ко рас­се­я­но по Нуми­дий­ским про­сто­рам, что впо­ру Кар­фа­ген брать. По тому же уго­во­ру велим Евмол­пу каш­лять непре­стан­но и, конеч­но же, из-за изну­ри­тель­но­го поно­са гром­ко осуж­дать любое блюдо; гово­рить же все о золо­те да сереб­ре, о том, как под­во­дят поме­стья и веч­но не родит зем­ля; да еще чтоб сидел еже­днев­но за рас­че­та­ми, пере­пи­сы­вая, кому что отка­зы­ва­ет. А еще — для пол­ноты сце­на­рия — вся­кий раз, как он будет звать кого из нас, чтобы кли­кал все раз­ны­ми име­на­ми, из чего высту­пит явст­вен­но, что у гос­по­ди­на в памя­ти и те, кого сей­час с ним нет.

При­няв такой рас­по­рядок, богам молим­ся, да окон­чат это счаст­ли­во и успеш­но, и пус­ка­ем­ся в путь. Да вот беда, Гитон худо тянул под непри­выч­ным гру­зом, а наня­тый Коракс, хули­тель труда, то и дело кля­ня тороп­ли­вость, гро­зил, что либо бро­сит покла­жу, либо убе­жит с гру­зом вме­сте. «Вы дума­е­те, — гово­рил он, — я лошадь или бар­жа для каме­нья? Я чело­ве­ком нани­мал­ся, не мери­ном. И такой же сво­бод­ный, как вы, толь­ко отец состо­я­ния мне не оста­вил». Не доволь­ст­ву­ясь понос­ны­ми реча­ми, он вре­мя от вре­ме­ни взды­мал ногу и напол­нял доро­гу столь же непри­стой­ным трес­ком, сколь и запа­хом. Эта вет­ре­ность очень сме­ши­ла Гито­на, кото­рый про­во­жал каж­дый такой встреск соот­вет­ст­вен­ным пре­об­ра­зо­ва­ни­ем голо­са.

118. «Мно­гих, — ска­зал Евмолп, — вве­ло в соблазн, о юно­ши, сти­хотвор­ство. Ибо вся­кий, кто рас­по­ло­жил строч­ку по сто­пам и скро­ил смысл из слов не самых гру­бых, сей­час же мнил себя на Гели­коне. Изму­чен­ные служ­бой на фору­ме, они устрем­ля­ют­ся к поэ­ти­че­ской тишине слов­но к завет­ной гава­ни, пола­гая, что лег­че выве­сти сти­хотво­ре­ние, чем кон­тро­вер­су, рас­цве­чен­ную пусто­звон­ны­ми изре­че­нья­ми. Меж­ду тем дух воз­вы­шен­ный не тер­пит здра­во­мыс­лия, а душа не спо­соб­на ни зачать, ни раз­ро­дить­ся, пока не зали­та мощ­ным пото­ком книж­но­сти. Бежать надо вся­кой, ска­жем так, сло­вес­ной под­ло­сти и вести речь дале­ко от тол­пы, чтобы испол­ни­лось “Прочь отой­ди, народ непо­свя­щен­ный”. А еще надо забо­тить­ся, чтобы не выпи­ра­ли фра­зы, выде­ля­ясь из тела речи, но дава­ли бы крас­ку еди­ной тка­ни. Свиде­те­ля­ми Гомер, и лири­ки, и рим­ля­нин Вер­ги­лий, и Гора­ций, на изум­ле­ние удач­ли­вый. Пото­му что дру­гие либо не виде­ли пути, к сти­хотвор­ству веду­ще­го, либо увиде­ли, но боя­лись на него сту­пить. Вот огром­ный пред­мет — вой­на граж­дан­ская: возь­мись за эту неис­то­щи­мую мате­рию любой, кто не напо­ен книж­но­стью, так рухнет под бре­ме­нем. Тут же не собы­тия исто­ри­че­ские надо бы охва­тить, это гораздо луч­ше исто­ри­ки дела­ют; необ­хо­ди­мо сле­до­вать изви­ли­сты­ми путя­ми боже­ст­вен­но­го миро­прав­ле­ния и, бла­го­да­ря ска­зоч­ной кру­че­но­сти выска­зы­ва­ний, так взвить воль­ный дух, чтобы яви­лось ско­рее про­зре­ние исступ­лен­ной души, чем свиде­тель­ски­ми пока­за­ни­я­ми под­креп­ля­е­мая досто­вер­ность. Вот, если поз­во­ли­те, хоть этот опыт, не вполне еще отде­лан­ный:

Евмолп толь­ко кон­чил изли­вать этот неудер­жи­мый поток слов, когда мы нако­нец всту­пи­ли в Кротон. Отдох­нув для нача­ла в неболь­шой гости­ни­це, при­ни­ма­ем­ся на дру­гой день подыс­ки­вать дом на более широ­кую ногу и ока­зы­ваем­ся в тол­пе насле­до­ис­ка­те­лей, кинув­ших­ся раз­уз­на­вать, что мы за люди и откуда. В соот­вет­ст­вии с тем, что реше­но было на общем сове­те, мы повест­ву­ем с необуздан­ной сооб­щи­тель­но­стью, откуда мы и кто мы такие, а те верят нам без­услов­но. И при­ня­лись они сей же час вза­пус­ки пред­ла­гать Евмол­пу свою под­держ­ку.

125. Покуда все это поти­хонь­ку шло в Кротоне, Евмолп, бла­жен­ст­вуя, совер­шен­но поза­был, како­во преж­де было его состо­я­ние, и стал сво­им же хва­лить­ся, буд­то никто здесь не может усто­ять перед его оча­ро­ва­ни­ем и что бла­го­да­ря под­держ­ке дру­зей его людям ниче­го не будет, даже если они в чем-то пре­сту­па­ют зако­ны того горо­да. Один толь­ко я, хоть и напол­нял изо дня в день пря­мо-таки рас­пи­рае­мое от пре­из­бы­точ­ных благ тело и мнил, что отве­ла от меня свой взгляд сто­я­щая на карау­ле судь­би­на, а нет-нет и помыс­лю о при­чине мое­го пре­успе­я­ния, да и ска­жу себе: «Ну, как пошлет тер­тый эта­кий иска­тель кого-нибудь в Афри­ку на раз­вед­ку и рас­кро­ет­ся наш обман? Ну, как наем­ник, наску­чив обла­да­ни­ем сча­стья, осве­до­мит дру­зей и злоб­ным пре­да­тель­ст­вом рас­кро­ет­ся наша выдум­ка? Вот и при­дет­ся тогда вновь бежать и невидан­ной нище­той заме­нить побеж­ден­ную как буд­то бед­ность. Боги-боги­ни, до чего ж дур­но тем, кто живет без зако­на: чего заслу­жи­ва­ешь, того и ждешь».

126. «Зна­ешь свою кра­су, так и гор­дый, вот и про­да­ешь лас­ки свои, не даришь. А куда ж еще метят эти воло­сы, гре­бен­кой зави­тые, лицо, натер­тое сна­до­бья­ми, эта тихая наг­ло­ва­тость во взо­ре? Куда метит и поход­ка, наро­чи­то нето­роп­ли­вая, когда и ступ­ня со ступ­ней не разой­дет­ся боль­ше, чем ей поло­же­но, — куда, как не на то, чтобы выста­вить свои кра­сы да и про­дать их? На меня погляди: по пти­цам не гадаль­щи­ца и к небе­сам аст­ро­ло­гов рав­но­душ­ная, а узнаю по лицу нрав чело­ве­че­ский и, увидев тебя на ули­це, уж пони­маю, о чем твоя мысль. Пото­му, коли про­дашь то, о чем про­шу, так купец есть, а отдашь так, по-чело­ве­че­ски, — будешь моим бла­го­де­те­лем. А что ска­зы­ва­ешь­ся рабом и из про­стых, толь­ко раз­жи­га­ешь пыл жела­ния. Иным, видишь ли, жен­щи­нам без гру­бо­сти не рас­па­лить­ся, и не про­сы­па­ет­ся у них страсть, пока не увидят раба како­го или весто­во­го, высо­ко под­по­я­сан­но­го. Дру­гих аре­на раз­жи­га­ет, или запы­лен­ный погон­щик мулов, или актер бро­дя­чий, себя на позор выстав­ля­ю­щий. Той самой поро­ды хозяй­ка моя: четыр­на­дцать пере­д­них рядов пере­ско­чит и сре­ди про­сто­на­ро­дья оты­щет себе пред­мет».

Увле­чен­ный соблаз­ни­тель­ной этой речью, «слу­шай, — ска­зал я тогда, — та, что меня полю­би­ла, уж не ты ли?» Мно­го она сме­я­лась такой неза­дач­ли­вой гипо­те­зе. «Не брал бы ты, — гово­рит, — на себя так мно­го. Нико­гда еще я до раба себя не уро­ни­ла, и да не попу­стят боги, чтобы я висель­ни­ка в объ­я­ти­ях сво­их сжи­ма­ла. Это мат­ро­ны пус­кай руб­цы от побо­ев целу­ют; а я хоть в услу­же­нии, но даль­ше всад­ни­че­ских рядов в жиз­ни не сяду». Не мог я не поди­вить­ся, сколь при­хот­ли­во жела­ние, и одним из чудес при­знал в слу­жан­ке над­мен­ность мат­ро­ны, а в мат­роне — нераз­бор­чи­вость слу­жан­ки. Шут­ки наши про­дол­жа­лись, и я попро­сил слу­жан­ку при­ве­сти гос­по­жу в рощу пла­та­нов. Девуш­ке мысль понра­ви­лась. Подо­бра­ла она туни­ку повы­ше и свер­ну­ла в ту лав­ро­вую рощу, что при­ле­га­ла к дорож­ке. Вско­ро­сти выхо­дит она из укры­тия с гос­по­жой и под­во­дит ко мне близ­ко жен­щи­ну, совер­шен­ней­шую всех изва­я­ний. Нет таких слов, какие мог­ли бы выра­зить эту кра­соту, ибо, что ни ска­жи, все мало. Воло­сы, зави­тые самой при­ро­дой, рас­сы­па­лись по пле­чам, лоб малень­кий с заче­сан­ны­ми назад воло­са­ми, бро­ви раз­бе­га­лись до линии щек и почти срас­та­лись в сосед­стве глаз, что сия­ли ярче звезд в без­лун­ную ночь; нозд­ри слег­ка разду­ва­лись, а ротик был совер­шен­но тот, какой Пра­к­си­те­лю чудил­ся у Диа­ны. А под­бо­ро­док, а шея, а руки, а осле­пи­тель­ная эта нож­ка, схва­чен­ная тон­ким золотым обру­чем, — да она парос­ский мра­мор затме­ва­ла! Тогда толь­ко, пре­дан­ный любов­ник, я в пер­вый раз поза­был Дориду.

127. Доволь­ная, она засме­я­лась так пле­ни­тель­но, что каза­лось, это пол­ная луна яви­ла из-за туч свой лик. И тут же, паль­чи­ка­ми допол­няя речь, «если ты не побрез­гу­ешь, — гово­рит, — жен­щи­ной ухо­жен­ной и один лишь год знав­шей мужа, пред­ла­гаю тебе, юно­ша, сест­ри­цу. Бра­тец у тебя, прав­да, есть — я не сочла для себя зазор­ным о том спра­вить­ся. Что же тебе меша­ет и сест­ру при­знать? То же род­ство будет. Ты сни­зой­ди толь­ко и, если будет угод­но, при­знай мой поце­луй». — «Ни за что! — вос­кли­цаю я. — Кра­сотою тво­ей тебя закли­наю, да не побрез­гу­ешь ты допу­стить чело­ве­ка при­шло­го в круг тво­их почи­та­те­лей. Доз­воль лишь боготво­рить тебя, и ты обре­тешь обо­жа­те­ля. А чтобы ты не счи­та­ла, буд­то в храм люб­ви я всту­паю без­дан­но, дарую тебе бра­та мое­го». — «Как? Ты ли это, — воз­ра­зи­ла она, — даришь мне того, без кого жить не можешь, чьим поце­лу­ем дышишь, кого любишь любо­вью, какой я от тебя хочу?» И такая пре­лесть яви­лась в голо­се, про­из­нес­шем эти сло­ва, что сла­дост­ный звук, напо­ив­ший мяг­кий воздух, казал­ся соглас­ным пени­ем Сирен, лас­кав­шим, как неж­ное дуно­ве­ние. Тогда при неизъ­яс­ни­мом отсве­те бес­пре­дель­ных небес я решил­ся, вос­хи­щен­ный, спро­сить ее имя. «Как? неужто не ска­за­ла тебе моя слу­жан­ка, что меня зовут Кир­кой? Я, прав­да, не порож­де­ние Солн­ца и не задер­жи­ва­ла моя матерь по сво­ей при­хо­ти все­мир­но­го тече­ния све­тил; и все ж, если нас соеди­нят судь­бой, кое-что я отне­су на счет неба. Да что там, бог уже уготов­ля­ет нечто в неиз­ре­чен­ных сво­их помыс­лах! Не слу­чай­но Кир­ка любит Поли­эна: от века брач­ный огонь соеди­нял эти име­на. Так обни­май же меня, если хочет­ся. И не бой­ся любо­пыт­ных чьих-нибудь глаз: бра­тец твой отсюда дале­ко». Ска­зав это, Кир­ка увлек­ла меня на пест­рый покров зем­ли, и я уто­нул в объ­я­ти­ях, что были мяг­че пуха.

На этом-то покро­ве мы воз­ле­жа­ли вдво­ем, тешась тыся­чей поце­лу­ев в поис­ках усла­ды сокру­ши­тель­ной.

128. «Ну, что же это, — гово­рит, — или про­ти­вен тебе мой поце­луй? Или дыха­ние, от поста неве­се­лое? Или неучти­вый под мыш­ка­ми пот? А если не то и не дру­гое, так не Гито­на ли ты боишь­ся?» Крас­ка густо зали­ла мне лицо, и какие оста­ва­лись еще силы, я и те поте­рял; тогда, чув­ст­вуя некое рас­слаб­ле­ние во всем теле, «про­сти, — гово­рю, — цари­ца, не береди раны. Зели­ем я опо­ен».

«Ска­жи, Хри­сида, толь­ко прав­ду: или я нехо­ро­ша? или не убра­на? или пор­тит мою кра­су при­род­ный какой-нибудь изъ­ян? Не обма­ны­вай свою хозяй­ку: что-то у нас не так!» Выхва­ты­ва­ет она у при­тих­шей зер­ка­ло и испы­ты­ва­ет ту мими­ку, кото­рая пере­да­ет влюб­лен­ный смех, затем отря­хи­ва­ет измяв­ше­е­ся на зем­ле оде­я­ние и стре­ми­тель­но всту­па­ет в храм Вене­ры. А я, слов­но осуж­ден­ный и в некий ужас при­веден­ный неяс­ным виде­ни­ем, при­нял­ся вопро­шать свой дух, допо­д­лин­но ли упу­стил я наслаж­де­ние.

129. «И на том спа­си­бо тебе, что меня сокра­ти­че­ски любишь. Сам Алки­ви­ад не вста­вал с ложа сво­его настав­ни­ка более нетро­ну­тым». — «Поверь ты мне, бра­тик, уже я не пони­маю себя как муж­чи­ну, не ощу­щаю. Похо­ро­нил я ту часть мое­го тела, кото­рою преж­де я был Ахил­лес».

Опа­са­ясь, как бы не быть застиг­ну­тым врас­плох в укром­ном месте и не дать пово­да кри­вотол­кам, маль­чик вырвал­ся и побе­жал во внут­рен­ние покои дома.

А в спаль­ню ко мне вошла Хри­сида и вру­чи­ла мне таб­лич­ки от сво­ей гос­по­жи, в како­вых зна­чи­лось сле­дую­щее: «Кир­ка при­вет­ст­ву­ет Поли­эна. Была бы я любо­страст­на, посе­то­ва­ла бы разо­ча­ро­ван­но; но я и вяло­сти тво­ей при­зна­тель­на: доль­ше теши­лась в тени наслаж­де­ния. Зато спро­шу, как дела и сво­и­ми ли нога­ми дошел до дому — ведь утвер­жда­ют вра­чи, что без кре­по­сти в жилах люди к пере­дви­же­нию не спо­соб­ны. Пред­у­преж­даю тебя, юно­ша: осте­ре­гай­ся пара­ли­ча. Нико­гда еще не вида­ла я боль­но­го в столь опас­ном поло­же­нии; да ты же обре­чен, чест­ное сло­во: тот же холод, при­хва­ти он еще и коле­ни и руки твои, так впо­ру за тру­ба­чом посы­лать. Да лад­но: я хоть и понес­ла тяж­кое оскорб­ле­ние, но от бед­но­го стра­даль­ца лече­ния не утаю. Хочешь вер­нуть здо­ро­вье — Гито­на про­си. Вер­нешь, гово­рю, кре­пость жилам, если три дня поспишь без бра­ти­ка. Ну а я — я не боюсь, что оты­щет­ся кто-нибудь, кто бы меня не полю­бил. Ни зер­ка­ло меня не обма­ны­ва­ет, ни мол­ва. Будь здо­ров, если можешь».

Когда Хри­сида поня­ла, что я до кон­ца эти кол­ко­сти про­чел, «слу­ча­ет­ся, — шеп­та­ла она, — вся­кое, а в этом горо­де и подав­но, раз жен­щи­ны здеш­ние даже луну сво­дят. У таких, понят­но, и об этом деле забота. Ты смот­ри отпи­ши хозяй­ке полю­без­ней и успо­кой ее душень­ку про­стотой сер­деч­ной. И то ска­зать; она же с само­го того часа, как при­ня­ла оскорб­ле­ние, не в себе». Я с охотою пови­но­вал­ся и наца­ра­пал на таб­лич­ках такие сло­ва:

130. «Поли­эн при­вет­ст­ву­ет Кир­ку. При­зна­юсь, гос­по­жа, неред­ко я погре­шал, ибо чело­век, да и моло­дой. Но до сего дня нико­гда еще не был пови­нен смер­ти. Пред тобою сознав­ший­ся пре­ступ­ник: что пове­лишь, все заслу­же­но. Пре­да­тель­ство свер­шил, чело­ве­ка убил, храм осквер­нил: за эти пре­ступ­ле­ния взыс­ки­вай. Угод­но ли умерт­вить, — при­ду с желе­зом; побо­я­ми удо­воль­ст­ву­ешь­ся — обна­жен­ный при­бе­гу к гос­по­же. Одно помни: не я погре­шил — орудие. Исправ­ный воин, я был без­ору­жен. Кто повредил меня, не знаю. Может, дух мой упредил мед­ли­тель­ное тело, может, тлея до вре­ме­ни от вос­тор­га, упу­стил наслаж­де­ние. Как это сде­ла­лось, не пости­гаю. Велишь пара­ли­ча осте­ре­гать­ся — но нет глуб­же того пара­ли­ча, что не дал мне обла­дать тобою. Заклю­чу свою повин­ную так: будешь доволь­на, коль доз­во­лишь вину иску­пить».

Отпу­стив Хри­сиду с этим обя­за­тель­ст­вом, я занял­ся зло­вред­ным сво­им телом; оста­вив поза­ди омо­ве­ние, ума­ща­юсь скром­но, при­ни­маю укреп­ля­ю­щую пищу, имен­но луков­ки и шей­ки уст­риц без соуса, и отпи­ваю вина уме­рен­но. Затем, повер­шив все нико­им обра­зом не уто­ми­тель­ной про­гул­кой перед сном, взо­шел в спаль­ню без Гито­на. Уго­д­ли­вая моя сте­пен­ность была тако­ва, что я стра­шил­ся наи­лег­чай­ше­го сопри­кос­но­ве­ния с бра­ти­ком.

131. На дру­гой день, вос­став без телес­ных и душев­ных утрат, я сошел в ту рощу пла­та­нов, как ни стра­ши­ло меня несчаст­ли­вое это место, и стал средь дерев ждать Хри­сиду, чтобы руко­во­ди­ла меня в пути. Недол­го побро­див, сел я там же, где был вче­ра, а уж она идет, а за нею ста­ру­ха. Поздо­ро­ва­лась она со мной. «Что, — гово­рит, — пост­ник, при­шел ли в себя немнож­ко?» Дру­гая выни­ма­ет жгут, скру­чен­ный из раз­но­цвет­ных ниток, и шею мне повя­за­ла. Затем раз­ма­зан­ной в слюне гря­зью она с помо­щью сред­не­го паль­ца зна­ме­ну­ет лоб него­дую­ще­го. Так покол­до­вав и повелев мне трое­крат­но плю­нуть и трое­крат­но же бро­сить себе за пазу­ху камуш­ки, завер­ну­тые у нее в пур­пур и зара­нее заго­во­рен­ные, она при­бли­жа­ет руки, чтобы испы­тать силу моих гру­зов. Ско­рее, чем ска­зы­ва­ет­ся, покор­ст­во­ва­ли жилы веле­нию, напол­нив ста­ру­ше­чьи ладо­ни в могу­чем натис­ке. А та, не пом­ня себя от радо­сти, «видишь, — гово­рит, — Хри­сида моя, каков­ско­го я ради дру­гих зай­чи­ка под­ня­ла?»

Бело­мра­мор­ной шеей она лег­ко опи­ра­лась на золо­тое ложе, цве­ту­щим мир­том нару­шая без­вет­рие. Увидев меня, она слег­ка зару­мя­ни­лась — вспом­ни­ла, вер­но, вче­раш­нюю обиду. Потом, когда все уда­ли­лись, а я, при­гла­шен­ный, сел воз­ле, при­кла­ды­ва­ет она к гла­зам моим вет­ку и, осмелев отто­го, что меж­ду нами обра­зо­ва­лась некая пре­гра­да, «ну что, — гово­рит, — пара­ли­тик? Сего­дня хоть непо­вреж­ден­ный при­шел?» — «А тебе, — отве­чал я, — осве­дом­лять­ся милее, чем сведать?» И всем телом обру­ши­ва­юсь в ее объ­я­тия, упи­ва­ясь вво­лю неза­ча­ро­ван­ны­ми поце­лу­я­ми.

132. Самой телес­ной кра­сотою, столь манив­шей меня, я увле­чен был к наслаж­де­нию. Уже уста сли­ва­лись в звуч­ных поце­лу­ях без чис­ла, уже спле­таю­щи­е­ся руки отыс­ки­ва­ли новые пути для вос­тор­гов, уже соеди­нен­ные вза­им­ным стрем­ле­ни­ем тела про­из­ве­ли то, что души наши сме­ша­лись.

Изоби­жен­ная этим явным поно­ше­ни­ем, мат­ро­на пере­хо­дит, нако­нец, к мести и, клик­нув спаль­ных слуг, велит биче­вать меня. Но и этой тяж­кой для меня обиды не доволь­но было жен­щине — скли­ка­ет всех прях и самую под­лую челядь и повеле­ва­ет меня опле­вать. Я засло­няю гла­за рука­ми, но, пони­мая, что заслу­жил, не молю о поща­де, пока не выки­ну­ли меня, опле­ван­но­го и изби­то­го, за две­ри. Выкиды­ва­ют и Про­се­ле­ну, Хри­сиду порют, а при­тих­шие домо­чад­цы, шушу­ка­ясь, допы­ты­ва­ют­ся, кто это так испор­тил хозяй­ки­но настро­е­ние.

Но вот, взве­сив про­ис­шед­шее, я при­обо­д­рил­ся и забот­ли­во при­крыл следы побо­ев, чтобы поно­ше­ние мое Евмол­па не весе­ли­ло, а Гито­на не печа­ли­ло. Затем — то было един­ст­вен­ное, что скры­ва­ло мой позор, — при­ки­нул­ся я нездо­ро­вым и, остав­шись в посте­ли, с неисто­вым пылом обра­тил­ся к тому, кто был пер­во­при­чи­ной моих бед:

Да, опер­шись на локоть, напу­стил­ся я на кра­моль­ни­ка тако­вы­ми сло­ва­ми: «Что, — гово­рю, — ска­жешь, людей и богов позо­ри­ще? Ты, кото­ро­го и назвать нель­зя средь вещей поло­жи­тель­ных. Я ли у тебя заслу­жил, чтобы меня с самых небес да в пре­ис­под­нюю? Чтобы воз­раст, цве­ту­щий пер­вой мла­до­стью, обес­сла­вить, а дрях­лость край­ней ста­ро­сти мне навя­зать? К тебе обра­ща­юсь: ну, при­во­ди аргу­мен­ты безот­ла­га­тель­но!» На гнев­ную эту речь:

Впро­чем, я и сам по завер­ше­нии гад­кой этой пере­бран­ки стал рас­ка­и­вать­ся в сво­их речах, зали­ва­ясь тай­ной крас­кой отто­го, что, поза­быв стыд­ли­вость, пустил­ся тол­ко­вать с тою частью тела, какую люди более стро­гой склад­ки обык­но­вен­но не заме­ча­ют вовсе. Дол­го еще тер я лоб, а потом гово­рю: «Ну а что я дур­но­го сде­лал, если свое стра­да­ние есте­ствен­ным облег­чил упре­ком? И для чего мы тогда при­выч­но бра­ним дру­гие части тела чело­ве­че­ско­го — желудок или там гор­ло, а то и голо­ву, когда черес­чур раз­бо­лит­ся? Раз­ве Улисс не ведет тяж­бу со сво­им серд­цем? Не кля­нут ли гла­за свои в тра­геди­ях так, слов­но те это слы­шат? У кого подаг­ра, бра­нит свои ноги, у кого хира­г­ра — руки, боль­ной гла­за­ми — гла­за, а кого уго­дит несколь­ко раз кряду спо­ткнуть­ся, тот боль паль­цам вме­ня­ет в вину:

Самое неле­пое в людях — лож­ные убеж­де­ния, самое лжи­вое — напуск­ная стро­гость.

133. Окон­чив эту декла­ма­цию, под­зы­ваю Гито­на и «рас­ска­зы­вай, — гово­рю, — бра­тик, да по сове­сти. Тою ночью, как был ты у меня похи­щен Аски­л­том, явил ли он пре­ступ­ную бод­рость или удо­воль­ст­во­вал­ся оди­но­ким и чистым сном?» А маль­чик кос­нул­ся глаз и тор­же­ст­вен­ной клят­вой меня заве­рил, что наси­лия Аски­лт не совер­шал.

Став коле­ном на порог, я так умо­лял раз­гне­ван­ное боже­ство:

Вот что я делал и как искус­но забо­тил­ся о моем сокро­ви­ще, когда в свя­ти­ли­ще вошла про­тив­ная ста­ру­ха в тем­ном пла­тье, с рас­тре­пан­ны­ми воло­са­ми и, нало­жив на меня руку, пове­ла вон из пред­две­рия хра­ма.

134. «Ведь­мы, что ли, над­ку­си­ли тебе жилы или ты вля­пал­ся на пере­крест­ке ночью или на труп наткнул­ся? Ты и с маль­чиш­кой не упра­вил­ся — хилый, дох­лый, бес­силь­ный, рас­тра­тил ты, точ­но мерин на подъ­еме, свой пот и труд. Мало, что сам гре­шишь, так и на меня божий гнев вызвал!»

И сно­ва меня, сопро­тив­ле­ния не встре­тив, отве­ла в жре­че­скую камор­ку, толк­ну­ла на ложе и, схва­тив у поро­га тро­сти­ну, сте­га­ну­ла меня, безот­вет­но­го. Не пере­ло­мись тро­сти­на при пер­вом же уда­ре и не смяг­чи поры­ва истя­за­тель­ни­цы, она бы мне, вер­но, и пле­чи раз­би­ла, и голо­ву. Засто­нав, слов­но меня выхо­ла­щи­ва­ют, и про­ли­вая поток слез, я при­крыл голо­ву пра­вой рукой и при­пал к изго­ло­вью. Тогда она, сму­щен­ная мои­ми сле­за­ми, при­се­ла на кро­вать с дру­го­го кон­ца и жалоб­ным голо­сом сето­ва­ла на свой затя­нув­ший­ся век до тех пор, пока не вошла жри­ца. «Что это вы, — про­из­нес­ла она, — при­шли в камор­ку мою буд­то к све­же­му погре­бе­нию? Да еще в празд­нич­ный день, когда сме­ют­ся и скор­бя­щие!» — «О Ино­фея, — мол­ви­ла она, — моло­дец, кото­ро­го видишь, под несчаст­ной звездой родил­ся: ни маль­цам, ни деви­цам не может сво­его добра отдать. Тако­го зло­по­луч­но­го чело­ве­ка нико­гда еще я не виды­ва­ла: вме­сто пал­ки ремень раз­мок­ший. Пра­во сло­во: каков, ска­жи ты мне, тот, кто с Кир­ки­но­го одра без усла­ды вста­ет?» Услы­шав такое, Ино­фея при­се­ла меж нами, дол­го кача­ла голо­вой да и гово­рит: «Ту болезнь одна толь­ко я умею попра­вить. А чтоб вы не дума­ли, буд­то я вас моро­чу, при­гла­шаю молод­чи­ка это­го ночью со мной спать, и будет у него твер­до, как рог:

135. Я затре­пе­тал, напу­гав­шись от таких бас­но­слов­ных обе­ща­ний, и при­глядел­ся к ста­ру­хе повни­ма­тель­нее. «А теперь, — вос­клик­ну­ла Ино­фея, — покор­ст­вуй­те веле­нию…» И стран­но так руки вытер­ла, скло­ни­лась над кро­ва­тью и поце­ло­ва­ла меня и раз, и два…

Водру­зи­ла Ино­фея ста­рый сто­лик посреди алта­ря, куда набро­са­ла горя­чих уго­льев, а мис­ку, от вет­хо­сти над­трес­ну­тую, под­ма­за­ла разо­гре­той смо­лою. Гвоздь, что выско­чил было с дере­вян­ной мис­кой вме­сте, она ткну­ла обрат­но в закоп­чен­ную сте­ну. Затем под­вя­за­ла под­хо­дя­щий пере­д­ник, чтобы поста­вить на очаг пре­огром­ный котел, и тут же вил­кой под­це­пи­ла с крю­ка тря­пи­цу, в кото­рую убра­ны были бобы на еду, а еще весь­ма обвет­ша­лый кус сви­ной голо­вы, в тыся­че мест про­ды­ряв­лен­ный. Сняв с тря­пи­цы завяз­ку, высы­па­ла на стол зелень, чтобы я береж­но ее чистил. Слу­жу, как веле­но, и кро­пот­ли­во отко­лу­пы­ваю зер­на, оде­тые в мерз­кую шелу­ху. А та винит меня в нера­де­нии, отби­ра­ет бобы и тут же зуба­ми обди­ра­ет шкур­ки, спле­вы­вая их, так что пол, каза­лось, покрыл­ся муха­ми… Дивил­ся я нищен­ской изво­рот­ли­во­сти и какой-то иску­шен­но­сти во вся­ком деле:

136. Толь­ко она, отведав немно­жеч­ко мяса вил­кой, поло­жи­ла обрат­но в свой запас сви­ную голо­ву, свою совре­мен­ни­цу, как гни­лая ска­мей­ка, добав­ляв­шая ей роста, трес­ну­ла, а ста­ру­ха всем телом рух­ну­ла в очаг. Коте­лок навер­ху рас­ко­лол­ся, и угас креп­нув­ший было огонь. Сама она повреди­ла локоть горя­чей голо­веш­кой, а лицо изма­за­ла сплошь в раз­ле­тев­шем­ся пеп­ле. Сму­тив­шись, я таки под­нял ста­ру­ху, хотя было смеш­но, а она тот же час побе­жа­ла к соседям за новым огнем, чтобы с жерт­во­при­но­ше­ни­ем не было замин­ки.

Уже я вышел за порог хибар­ки, а тут трое свя­щен­ных гусей, при­вык­шие, надо пола­гать, тре­бо­вать от ста­ру­хи свой паек, напа­да­ют на меня, окру­жая оро­бе­ло­го отвра­ти­тель­ным и слов­но оша­ле­лым шипе­ни­ем. Один рвет на мне туни­ку, дру­гой раз­вя­зы­ва­ет и к себе тащит завяз­ки с обу­ви; а тре­тий, пред­во­ди­тель и настав­ник это­го звер­ства, дол­го не думая, схва­тил меня за голень мерт­вой хват­кой. Тогда я чушь вся­кую пере­за­был, как рва­нул нож­ку от сто­ли­ка и давай воору­жен­ной рукой сокру­шать воин­ст­вен­ное живот­ное. Не удо­воль­ст­во­вал­ся я пустяч­ным уда­ром — смер­тию гуся себя отмстил.

Уже обе дру­гие подо­бра­ли бобы, рас­сы­пав­ши­е­ся и по все­му полу раз­ле­тев­ши­е­ся, и, лишив­шись сво­его, надо пола­гать, пред­во­ди­те­ля, воз­вра­ти­лись в храм, когда я, раду­ясь и добы­че сво­ей, и мще­нию, запус­каю уби­то­го гуся за кро­вать и окроп­ляю уксу­сом свою рану, не так и глу­бо­кую. Затем, опа­са­ясь обли­че­ния, я при­ни­маю реше­ние уйти, соби­раю свои пожит­ки и направ­ля­юсь к выхо­ду. Я еще не пере­сту­пил поро­га камор­ки, гля­жу, воз­вра­ща­ет­ся Ино­фея с горя­щей рас­топ­кой в череп­ке. Тогда оста­нав­ли­ваю шаг и, ски­нув одеж­ду, ста­нов­люсь у вхо­да, слов­но под­жидал в нетер­пе­нии. Поме­стив огонь, от кото­ро­го заня­лись нало­ман­ные тро­стин­ки, и нава­лив наверх порядоч­но поле­ньев, она изви­ни­лась за про­мед­ле­ние, пото­му как не отпус­ка­ла ее товар­ка, пока не осу­шат поло­жен­ных трех раз. «Ну а ты, — гово­рит, — тут что без меня делал? да где, ты ска­жи, бобы?» Я, мнив­ший, что свер­шил дело, достой­ное похвал, опи­сы­ваю ей по поряд­ку все побо­и­ще, а чтобы она не гру­сти­ла, под­но­шу ей гуся в виде награ­ды за ущерб. Увида­ла его ста­ру­ха и такой под­ня­ла прон­зи­тель­ный крик, что дума­лось, не гуси ли вер­ну­лись на порог. Я сму­тил­ся и, потря­сен­ный неслы­хан­но­стью про­ступ­ка, справ­ля­юсь, отче­го она так горя­чит­ся и зачем гуса­ка жале­ет более, неже­ли меня.

137. А она рука­ми всплеснет да и «пре­ступ­ник, — гово­рит, — ты раз­го­ва­ри­вать? Не зна­ешь, какое свя­тотат­ство сотво­рил: умерт­вил ты При­а­по­ва любим­чи­ка — гуся, всем женам наи­лю­без­ней­ше­го. Так вот, чтоб не счи­тал ты, буд­то ниче­го не соде­ял, — про­зна­ли б про то вла­сти, на крест бы тебя. И кро­вью осквер­нил ты мое жили­ще, быв­шее до сих пор чистым, и про­из­вел то, что недру­ги мои, сто­ит им захо­теть, отлу­чат меня от жре­че­ства». — «Пожа­луй­ста, — ска­зал я, — не шуми: я тебе вме­сто гуся стра­у­са дам». Покуда та, к мое­му изум­ле­нию, сидит на кро­ва­ти и опла­ки­ва­ет гуся­чий жре­бий, вхо­дит Про­се­ле­на с жерт­вен­ным при­но­ше­ни­ем, а увидев уби­ен­но­го гуся и узнав при­чи­ну горя, при­ни­ма­ет­ся и сама пла­кать, а меня жалеть, слов­но я отца род­но­го убил, а не казен­но­го гуся. До того мне это при­ску­чи­ло, что «зна­е­те, — гово­рю, — доз­во­ли­тель­но мне очи­стить руки пла­те­жом, раз я вас под удар поста­вил. Да хотя б я чело­ве­ка убил, — вот выкла­ды­ваю два золотых, на кото­рые мож­но и гуса­ков купить, и богов». Чуть завиде­ла Ино­фея день­ги, «про­сти, — гово­рит, — моло­дой чело­век, о тебе же вол­ну­юсь. Это все от лас­ки, не со зла. Уж мы поста­ра­ем­ся, чтобы никто об этом не сведал. Моли толь­ко богов, чтобы тебе про­сти­ли соде­ян­ное».

Под руки мне поста­ви­ла мис­ку с вином и, очи­стив луком и сель­де­ре­ем рас­то­пы­рен­ные паль­цы, с молит­вой набро­са­ла в вино лес­ных ореш­ков. По тому, как они поды­ма­лись вверх или же оста­ва­лись вни­зу, стро­и­ла она свои пред­по­ло­же­ния. Я успел заме­тить, одна­ко, что полые ореш­ки, без нут­ра, оста­ют­ся поверх жид­ко­сти, а тяже­лые, несу­щие цель­ный плод, опус­ка­ют­ся вниз… Вскрыв грудь гуса­ка, она извлек­ла могут­ную печень и по ней воз­ве­сти­ла мою будущ­ность. И толь­ко потом, чтобы не оста­ва­лось и следа пре­ступ­ле­ния, раз­ре­за­ет она цело­го гуся, наса­жи­ва­ет на вер­тел и гото­вит еще недав­но, как сама гово­ри­ла, обре­чен­но­му отнюдь не дур­ное уго­ще­ние. А чистень­кое, меж­ду тем, так и про­ле­та­ло.

138. Выно­сит Ино­фея кожа­ный фалл и, нама­зав его мас­лом, с мел­ким пер­цем и про­тер­тым кра­пив­ным семе­нем, поти­хонь­ку вво­дит его мне сза­ди… Этою жид­ко­стью жесто­чай­шая из ста­рух вспрыс­ки­ва­ла испод­воль мои чрес­ла…

Сок крес­са пере­ме­ши­ва­ет она с полы­нью и, опрыс­кав мое лоно, берет пук све­жей кра­пи­вы и неспеш­ной рукою при­ни­ма­ет­ся сте­гать меня все­го ниже пуп­ка.

Ста­ру­хи, хоть и были раз­мяг­че­ны от вина и вожде­ле­ния, устрем­ля­ют­ся тем же путем и несколь­ко квар­та­лов пре­сле­ду­ют убе­гаю­ще­го с воп­лем «дер­жи вора!». Окро­ва­вив себе паль­цы в отча­ян­ном бег­стве, я таки ускольз­нул.

«Хри­сида, что отвер­га­ла тебя в преж­нем тво­ем зва­нии, поло­жи­ла себе нын­че за тобою гнать­ся, будь то с опас­но­стью для жиз­ни».

«Да что у Ари­ад­ны, что у Леды было этой кра­се подоб­но? Что про­тив нее Еле­на, Вене­ра что? Сам Парис, судив­ший рас­па­лен­ных богинь, увидев эти пол­ные отва­гой взо­ры, для нее пожерт­во­вал бы Еле­ной с боги­ня­ми. Хотя бы еди­ный толь­ко был мне поз­во­лен поце­луй, обнять бы толь­ко небес­ную эту и боже­ст­вен­ную грудь, и вер­ну­лись бы, вер­но, силы мое­му телу, и обра­зу­ми­лись бы чле­ны, не ина­че как кол­дов­ст­вом усып­лен­ные. Уни­же­ния и те не доса­жда­ют мне: поби­ва­ли меня — ведать не ведаю, вышвы­ри­ва­ли вон — пустое. Одно­го алкаю — при­ми­ре­ния!»

139. Я тер­зал ложе, судо­рож­но его сжи­мая, слов­но то было некое подо­бие моей люб­ви.

Справ­ля­юсь у мое­го Гито­на, не спра­ши­вал ли меня кто. «Сего­дня, — гово­рит, — никто. А вче­ра жен­щи­на какая-то, выглядит недур­но, зашла и дол­го-дол­го со мною бесе­до­ва­ла, пря­мо наску­чи­ла бес­цель­ным раз­го­во­ром, а под конец нача­ла гово­рить, что ты-де заслу­жил нака­за­ние и при­мешь-де раб­скую казнь, если постра­дав­ший будет наста­и­вать на сво­ей жало­бе».

Еще я не кон­чил сво­ей жало­бы, как яви­лась Хри­сида и бро­си­лась на меня с жар­ки­ми объ­я­ти­я­ми. «Обни­маю, — гово­рит, — тебя, в како­го вери­ла: жела­ньи­це ты мое, радость моя. Не поту­шить тебе огня это­го, пока хоть кро­вин­ка в теле оста­нет­ся».

Вдруг вбе­га­ет раб из новень­ких и сооб­ща­ет, что гос­по­дин силь­но на меня про­гне­ван за пре­не­бре­же­ние долж­но­стью в тече­ние двух суток. Так что я пра­виль­но поступ­лю, если при­готов­лю под­хо­дя­щее какое-нибудь оправ­да­ние, пото­му как едва ли воз­мож­но, чтобы такой беше­ный гнев утих без побо­ев.

140. Мат­ро­на из бла­го­род­ных бла­го­род­ная, по име­ни Фило­ме­ла, неко­гда — и не раз — истор­гав­шая подат­ли­вой сво­ей све­же­стью зна­чи­тель­ные наслед­ства, а ныне поблек­шая и увяд­шая, под­со­вы­ва­ла без­дет­ным ста­ри­кам доч­ку свою и сына, под­дер­жи­вая таким обра­зом наслед­ст­вен­ное свое искус­ство. Явля­ет­ся она к Евмол­пу и усерд­но пре­по­ру­ча­ет сво­их детей его умуд­рен­но­сти, вво­дя в сокро­вищ­ни­цу его доб­роты самое себя и свою свя­ты­ню. Он один на целом зем­ном кру­ге, кто суме­ет вся­кий день настав­лять юные созда­нья в здра­вых пра­ви­лах. Сло­вом, она для того остав­ля­ет под­рост­ков в Евмол­по­вом доме, чтобы те вни­ма­ли его речам — луч­ше­му наслед­ству, какое может достать­ся юно­сти.

Как ска­за­ла, так и сде­ла­ла: очень милень­кую доч­ку с недо­рос­лем брат­цем оста­ви­ла в спальне, изо­бра­зив, что направ­ля­ет­ся в храм тво­рить молит­вы. Евмолп, кото­рый так был про­сто­сер­де­чен, что и я ходил у него в маль­чиш­ках, нима­ло не мед­ля зовет деви­цу на Кал­ли­пи­га­лии. Да вот беда — повсюду он раз­нес, что и хонд­роз у него, и подаг­ра, и если б теперь он вышел из обра­за, гро­зил про­ва­лить­ся весь спек­такль. Поэто­му, чтобы спа­сти досто­вер­ность обма­на, он при­гла­ша­ет девуш­ку при­сесть на ту самую сокро­вищ­ни­цу, а Кора­к­су велит лезть под кро­вать, на кото­рой лежал сам, упе­реть­ся в пол рука­ми и взма­ха­ми чре­сел при­во­дить гос­по­ди­на в дви­же­ние. Тот пови­но­вал­ся неспеш­ным веле­ни­ям и награж­дал над­ле­жа­щи­ми дви­же­ни­я­ми тол­ко­вую деви­цу. И толь­ко когда делу стал уже виден конец, Евмолп отчет­ли­во рас­по­рядил­ся, чтобы Коракс испол­нял свой долг более рев­ност­но. Так, рас­по­ло­жив­шись меж­ду наем­ни­ком и подру­гой, ста­рец тешил­ся слов­но на каче­лях. Вот уж и раз, и дру­гой про­де­лал это Евмолп под без­удерж­ный хохот, меж­ду про­чим и свой. Тогда я, чтобы в празд­но­сти не терять навык, под­сту­паю к бра­тиш­ке, кото­рый сквозь отвер­стие в зам­ке наблюдал за фоку­сом сво­ей сест­ри­цы, и про­ве­ряю, стер­пит ли он поку­ше­ние. Тот, хоро­шо вос­пи­тан­ный маль­чик, от лас­ки укло­нять­ся не стал, но толь­ко и здесь настиг­ло меня враж­деб­ное мое боже­ство.

«Это вер­хов­ные боги вер­ну­ли меня к преж­не­му. Не кто иной, как Мер­ку­рий, что уво­дит души иль про­во­жа­ет назад, по бла­го­да­ти сво­ей воз­вра­тил мне то, что было ума­ле­но гнев­ной рукой, и теперь — знай это — я бла­го­сло­вен­нее Про­те­си­лая и любо­го из геро­ев древ­но­сти». Ска­зав это, при­под­ни­маю туни­ку и все­го себя являю Евмол­пу на одоб­ре­ние. А он спер­ва цепе­не­ет, а потом, чтоб в вере укре­пить­ся, обе­и­ми рука­ми ощу­пы­ва­ет дая­ние богов.

Сократ, муд­рей­ший по мне­нию и людей и богов, любил похва­лить­ся, что нико­гда-то он ни в хар­чев­ню не загля­нул, ни взгляда сво­его не дове­рил сооб­ще­ству шум­ли­вой тол­пы. Вид­но, насколь­ко это подо­ба­ет тол­ко­вать все­гда с муд­ро­стью. «Это, — воз­ра­зил я, — слиш­ком спра­вед­ли­во. Ведь никто из людей не уго­дит в беду ско­рее тех, кто воз­же­ла­ли чужо­го… Чем бы жили воз­му­ти­те­ли, чем сму­тья­ны, когда бы не закиды­ва­ли в тол­пу вме­сто крюч­ков лар­чи­ки или кошель­ки со звон­кой моне­той. Как без­глас­ные тва­ри улов­ля­ют­ся нажив­кой, точ­но так и людей не под­це­пить, пока они не заглотят хотя бы кро­ху надеж­ды».

141. «Корабль из Афри­ки с тво­и­ми день­га­ми и с домаш­ни­ми не при­был про­ти­ву тво­их обе­ща­ний. Охот­ни­ки за наслед­ст­вом исто­щи­ли уже свое раду­шие. И если я не оши­ба­юсь, судь­ба гро­зит вер­нуть­ся в свои пре­де­лы».

«Все, поиме­но­ван­ные в моем заве­ща­нии, кро­ме воль­ноот­пу­щен­ных моих, полу­чат им дару­е­мое при усло­вии, что, тело мое рас­чле­нив, съе­дят его на виду у наро­да».

«Нам извест­ны неко­то­рые пле­ме­на, у кото­рых до сих пор сохра­ня­ет­ся обы­чай, что близ­кие поеда­ют сво­их покой­ни­ков; так что неуди­ви­тель­но, если боль­ных иной раз и пожу­рят, что они сни­жа­ют каче­ство сво­его мяса. Вот поче­му я при­гла­шаю дру­зей не укло­нять­ся от моих рас­по­ря­же­ний, а, напро­тив, столь же доб­ро­со­вест­но, как они рас­ста­нут­ся с моей душой, вку­сить от мое­го тела».

Сла­ва ска­зоч­ных богатств засти­ла несчаст­ным гла­за и души…

Гор­гий готов был испол­нить…

«Что до про­тив­ле­ния тво­е­го желуд­ка, я не вижу здесь осно­ва­ния для опа­се­ний. Он испол­нит при­каз, если ты зара­нее пообе­ща­ешь ему за мимо­лет­ную непри­ят­ность воздать мно­же­ст­вом благ. Ты закрой толь­ко гла­за и вооб­ра­зи, что не чело­ве­чи­ну при­ни­ма­ешь, а десять мил­ли­о­нов сестер­ци­ев. Нако­нец, и то при­ми во вни­ма­ние, что уж мы под­бе­рем при­пра­вы какие-нибудь, чтобы сдоб­рить вкус. Да ведь ника­кое мясо само по себе не вкус­но, про­сто его уме­ло пре­об­ра­зу­ют, чтобы уго­во­рить него­дую­щий желудок. А хочешь под­твер­дить при­ме­ра­ми исто­ри­че­ски­ми эту мысль, так вот сагун­тин­цы, Ган­ни­ба­лом тес­ни­мые, ели чело­ве­чи­ну, а ведь наслед­ства не жда­ли! То же дела­ли изго­ло­дав­ши­е­ся пете­лий­цы, а ведь они не иска­ли ниче­го, кро­ме уте­ше­ния голо­да. А когда взял Сци­пи­он Нуман­цию, нашли и таких мате­рей, что в руках дер­жа­ли соб­ст­вен­ных детей обгло­дан­ные тела…»