Сатирикон

A. В гре­че­ском горо­де:
I.	Аски­лт и Гитон.
	1) Раз­го­вор с Ага­мем­но­ном (I—V). 2) При­клю­че­ние в лупа­на­ре (VI—VIII). 3) 1-я ссо­ра с Аски­л­том (IX—XI). 4) Кра­де­ный плащ (XII—XV).
II.	Квар­тил­ла.
	1) Визит Квар­тил­лы в гости­ни­цу (XVI—XIX). 2) Сла­до­страст­ные пыт­ки (XIX—XXIV). 3) «Свадь­ба» Гито­на (XXV).
III.	Пир Три­мал­хи­о­на.
	1) Три­мал­хи­он в бане (XXVI—XXVII). 2) При­хо­жая Три­мал­хи­о­на (XXVIII—XXXI). 3) Закус­ка и появ­ле­ние Три­мал­хи­о­на (XXXI—XXXVI). 4) «Тей­хо­ско­пия» Гер­ме­рота (XXXVII—XXXVIII). 5) Речи Три­мал­хи­о­на (Зоди­ак и др.) (XXXIX—XL). 6) Раз­го­во­ры воль­ноот­пу­щен­ни­ков (XLI—XLVI): а) о пого­де (Дама); б) о мерт­вом Хри­сан­фе и его бра­те (Селевк и Филе­рот); в) поли­ти­че­ский пес­си­мист (Гани­мед); г) поли­ти­че­ский опти­мист (Эхи­он); д) о зре­ли­щах (он же); е) о вос­пи­та­нии сына (он же).
	7) Шут­ки и рас­суж­де­ния Три­мал­хи­о­на (XLVII—LVII).
	(Встав­ка: Анек­дот (?) об искус­ном сте­коль­щи­ке и Цеза­ре (LI)).
	8) Инвек­ти­ва Гер­ме­рота (LVII—LVIII). 9) Раз­вле­че­ния и дары (LIX—LX).
	(Встав­ка: Сказ­ки: α) Обо­ро­тень (Нике­рот), β) Ведь­мы (Три­мал­хи­он)).
	10) Габин­на (LXIV—LXX). 11) Заве­ща­ние Три­мал­хи­о­на (LXXI—LXXII). 12) Баня и при­клю­че­ние с соба­кой (LXXII—LXXIII). 13) Ссо­ра Три­мал­хи­о­на с женой (LXXIV—LXXV). 14) Био­гра­фия Три­мал­хи­о­на (LXXV—LXXVII). 15) Игра в похо­ро­ны (LXVIII).
IV.	Евмолп.
	1) Раз­рыв с Аски­л­том (LXXIX—LXXXI). 2) Встре­ча с сол­да­том (LXXXII). 3) Встре­ча с Эвмол­пом (LXXXIII—LXXXIV).
	(Встав­ка: Новел­ла об уступ­чи­вом маль­чи­ке).
	4) Рас­суж­де­ние Эвмол­па о живо­пи­си (LXXXVIII).
	(Встав­ка: Поэ­ма о гибе­ли Трои).
V.	Эвмолп и Гитон.
	1) При­клю­че­ние в бане и воз­вра­ще­ние Гито­на (XC—XCII). 2) Ссо­ра с Эвмол­пом (XCIII—XCVI). 3) Обма­ну­тый Аски­лт и при­ми­ре­ние с Эвмол­пом (XCVI—XCIX).
B. На море.
VI.	Лих и Три­ф­эна.
	1) Неудач­ная хит­рость (C—CIII). 2) Раз­об­ла­че­ние и бой (CIV—CX).
	(Встав­ка: Новел­ла о Мат­роне Эфес­ской).
VII.	Кру­ше­ние.
	1) Пир (CXIII). 2) Буря и гибель Лиха (CXIV). 3) Труп Лиха (CXV).
C. В Кротоне.
VIII.	Бога­тый ста­рик.
	1) Опи­са­ние кротон­ских нра­вов (CXVI). 2) Хит­рый план (CXVII).
	(Встав­ка: Поэ­ма о граж­дан­ской войне).
	3) Раз­бо­га­тев­шие жули­ки (CXXIV—CXXV).
IX.	Кир­ка.
	1) Пер­вое свида­ние (CXXV—CXXVIII). 2) Пере­пис­ка (CXXIX—CXXX). 3) Вто­рое свида­ние и его послед­ст­вия (CXXX—CXXXII). 4) В хра­ме При­а­па (CXXXIII—CXXXVIII). 5) Хри­сида (CXXXVIII—CXXXIX).
X.	Крото­няне.
	1) Фило­ме­ла и ее дети (CXL). 2) Исце­ле­ние Энкол­пия (CXL). 3) Заве­ща­ние Эвмол­па (CXLI).

[…]¹

1. — …Но раз­ве не тем же безу­ми­ем одер­жи­мы декла­ма­то­ры, вопя­щие: «Эти раны я полу­чил, сра­жа­ясь за сво­бо­ду оте­че­ства, ради вас я поте­рял этот глаз. Дай­те мне вожа­то­го, да отведет он меня к чадам моим, ибо не дер­жат изу­ве­чен­ные сто­пы² тела мое­го».

Впро­чем, все это еще было бы тер­пи­мо, если бы откры­ва­ло стре­мя­щим­ся путь к крас­но­ре­чию. Но пока от всей этой высо­ко­пар­но­сти, этих веле­ре­чи­во-пустых сен­тен­ций одна поль­за: сто­ит попасть на форум, кажет­ся, буд­то ты попал в дру­гую часть све­та³. Имен­но пото­му, я думаю, и выхо­дят дети из школ дура­ки дура­ка­ми, что ниче­го жиз­нен­но­го, обыч­но­го они там не видят и не слы­шат, а толь­ко и узнаю́т что про пира­тов, тор­ча­щих с цепя­ми на мор­ском бере­гу, про тира­нов, под­пи­сы­ваю­щих ука­зы с пове­ле­ни­ем детям обез­глав­ли­вать соб­ст­вен­ных отцов, да про дев, при­но­си­мых в жерт­ву по три сра­зу, а то и боль­ше, по сло­ву ора­ку­ла, во избав­ле­ние от чумы⁴, да еще учат­ся гово­рить слад­ко да глад­ко, так что все сло­ва и дела похо­жи на шари­ки, посы­пан­ные маком и кун­жу­том.

2. Раз­ве мож­но на такой пище добить­ся тон­ко­го вку­са? Да не боль­ше, чем ост­ро­го обо­ня­ния, живя на кухне. О рито­ры, не во гнев вам будь ска­за­но, вы-то и погу­би­ли крас­но­ре­чие! Из-за ваше­го звон­ко­го пусто­сло­вия сде­ла­лось оно общим посме­ши­щем, по вашей вине бес­силь­ным и дрях­лым ста­ло тело речи. Юно­ши не упраж­ня­лись в «декла­ма­ци­ях» в те вре­ме­на, когда Софокл и Еври­пид нахо­ди­ли сло­ва, какие были необ­хо­ди­мы. Начет­чик, не видав­ший солн­ца, еще не губил даро­ва­ний во дни, когда даже Пин­дар и девять лири­ков не дер­за­ли писать Гоме­ро­вым сти­хом⁵. Да что гово­рить о поэтах! Ведь ни Пла­тон, ни Демо­сфен⁶, конеч­но, не пре­да­ва­лись тако­го рода упраж­не­ни­ям. Истин­но воз­вы­шен­ное и, так ска­зать, цело­муд­рен­ное крас­но­ре­чие пре­крас­но сво­ей при­род­ной кра­сотой, а не вычур­но­стью и напы­щен­но­стью. Лишь недав­но это наду­тое, пустое мно­го­ре­чие про­кра­лось в Афи­ны из Азии и, слов­но вредо­нос­ная звезда, насла­ло зара­зу, овла­дев­шую ума­ми моло­де­жи, стре­мя­щей­ся к воз­вы­шен­но­му, и вот, когда под­то­че­ны были зако­ны крас­но­ре­чия, оно замер­ло и оне­ме­ло. Кто из потом­ков достиг сла­вы Фукидида или Гипе­рида?⁷ Даже сти­хи более не бле­щут здо­ро­вым румян­цем: все они точ­но вскорм­ле­ны одной и той же пищей; ни одно про­из­веде­ние не дожи­ва­ет до седых волос. Живо­пи­си суж­де­на та же участь, после того как наг­лость егип­тян донель­зя упро­сти­ла⁸ это высо­кое искус­ство.

3. Ага­мем­нон не мог потер­петь, чтобы я доль­ше раз­гла­голь­ст­во­вал под пор­ти­ком, чем он потел в шко­ле.

—Юно­ша, — ска­зал он, — речь твоя не счи­та­ет­ся со вку­са­ми тол­пы и пол­на здра­во­го смыс­ла, что теперь осо­бен­но ред­ко встре­ча­ет­ся. Поэто­му я не скрою от тебя тайн наше­го искус­ства. Менее все­го вино­ва­ты в этом деле учи­те­ля, кото­рым поне­во­ле при­хо­дит­ся бес­но­вать­ся сре­ди бес­но­ва­тых¹⁰. Ибо, нач­ни учи­те­ля пре­по­да­вать не то, что нра­вит­ся маль­чиш­кам, — «они оста­лись бы в шко­лах одни-оди­не­шень­ки», как ска­зал Цице­рон. В этом слу­чае они посту­па­ют совер­шен­но как льсте­цы-при­твор­щи­ки, желаю­щие попасть на обед к бога­чу: толь­ко о том и заботят­ся, как бы ска­зать что-нибудь такое, что, по их мне­нию, при­ят­но слу­ша­те­лям, ибо без сил­ков лести им нико­гда не добить­ся сво­его. Вот так и учи­тель крас­но­ре­чия: если, подоб­но рыба­ку, он не взденет на крю­чок ту при­ман­ку, на кото­рую рыбеш­ка навер­ня­ка клюнет, то и оста­нет­ся сидеть на ска­ле без надеж­ды на улов.

4. Что же сле­ду­ет из это­го? Пори­ца­ния достой­ны роди­те­ли, не желаю­щие вос­пи­ты­вать сво­их детей в стро­гих пра­ви­лах. Во-пер­вых, они и тут, как во всем про­чем, свои надеж­ды посвя­ща­ют често­лю­бию. Во-вто­рых, торо­пясь ско­рее достичь желае­мо­го, гонят недо­учек на форум, и крас­но­ре­чие, кото­рое, по их соб­ст­вен­но­му при­зна­нию, сто­ит выше все­го на све­те, отда­ет­ся в руки моло­ко­со­сов¹¹. Вот, если бы они допу­сти­ли, чтобы уче­ние шло посте­пен­но, чтобы уча­щи­е­ся юно­ши оро­ша­ли душу лишь серь­ез­ным чте­ни­ем и вос­пи­ты­ва­лись по пра­ви­лам муд­ро­сти, чтобы они без­жа­лост­но сти­ра­ли все лиш­ние сло­ва, чтобы они вни­ма­тель­но при­слу­ши­ва­лись к речам тех, кому захотят под­ра­жать, и убеж­да­лись в том, что пре­льщаю­щее их вовсе не вели­ко­леп­но, — тогда воз­вы­шен­ное крас­но­ре­чие обре­ло бы вновь достой­ное его вели­чье. Теперь же маль­чиш­ки дура­чат­ся в шко­лах, а над юно­ша­ми сме­ют­ся на фору­ме, и хуже все­го то, что кто смо­ло­ду пло­хо обу­чен, тот до ста­ро­сти в этом не созна́ется. Но дабы ты не возо­мнил, буд­то я не одоб­ряю непри­тя­за­тель­ных импро­ви­за­ций, вро­де Луциле­вых¹², я и сам то, что думаю, ска­жу сти­ха­ми.

5.		Нау­ки стро­гой кто жела­ет плод видеть, Пус­кай к высо­ким мыс­лям обра­тит ум свой, Суро­вым воз­дер­жа­ньем зака­лит нра­вы: Тще­слав­но пусть не ищет он палат гор­дых,
	5	К пирам обжор не льнет, как блюдо­лиз жал­кий, Не зали­ва­ет пусть вином свой ум ост­рый, Пусть перед под­мост­ка­ми он не сидит дня­ми, С вен­ком в кудрях, руко­пле­ща игре мимов. Если же мил ему град Три­то­нии ору­же­нос­ной13,
	10	Или по серд­цу при­шлось посе­ле­ние лакеде­мо­нян14, Или построй­ка Сирен15 — пусть отдаст он поэ­зии юность, Чтобы с весе­лой душой вку­шать от струи мео­ний­ской16, После, бразды повер­нув, пере­ки­нет­ся к пас­т­ве Сокра­та, Будет сво­бод­но бря­цать Демо­сфе­но­вым мощ­ным ору­жьем.
	15	Далее — рим­лян тол­па пусть обсту­пит его и, изгнав­ши Гре­че­ский звук из речей, их дух неза­мет­но изме­нит. Форум поки­нув, порой пусть запол­нит стра­ни­цу сти­ха­ми, Чтобы Фор­ту­ну вос­петь и полет ее окры­лен­ный. Пой о пирах и о вой­нах сло­жи суро­вую пес­ню,
	20	В сло­ге воз­вы­шен­ном так с Цице­ро­ном бес­страш­ным срав­нишь­ся. Вот чем тебе над­ле­жит напо­ить свою грудь, чтоб широ­ким Воль­ным пото­ком речей излить пиэ­рий­скую17 душу.

6. Я так заслу­шал­ся эти­ми сло­ва­ми, что не заме­тил исчез­но­ве­ния Аски­л­та. Пока я шагал по саду, все еще взвол­но­ван­ный ска­зан­ным, пор­тик напол­нил­ся огром­ной тол­пой моло­де­жи, воз­вра­щав­шей­ся, как мне кажет­ся, с импро­ви­зи­ро­ван­ной речи како­го-то неиз­вест­но­го, отве­чав­ше­го на «сва­зо­рию» Ага­мем­но­на¹⁸. Пока эти моло­дые люди, осуж­дая строй речи, насме­ха­лись над ее содер­жа­ни­ем, я поти­хонь­ку ушел, желая разыс­кать Аски­л­та. Но, к несча­стью, я ни доро­ги точ­но не знал, ни место­по­ло­же­ния нашей гости­ни­цы не пом­нил. В какую бы сто­ро­ну я ни направ­лял­ся — все при­хо­дил на преж­нее место. Нако­нец, утом­лен­ный бегот­ней и весь обли­ва­ясь потом, я обра­тил­ся к какой-то ста­ру­шон­ке, тор­го­вав­шей ово­ща­ми.

7. — Матуш­ка, — ска­зал я, — не зна­ешь ли, часом, где я живу?

—Как не знать! — отве­ча­ла она, рас­сме­яв­шись столь глу­пой шут­ке¹⁹. А сама вста­ла и пошла впе­ре­ди. Я решил в душе, что она ясно­видя­щая… Вско­ре, одна­ко, ста­ру­ха, заведя меня в глу­хой пере­улок, рас­пах­ну­ла лос­кут­ную заве­су и ска­за­ла:

—Вот где ты дол­жен жить.

Пока я уве­рял ее, что не знаю это­го дома, я увидел внут­ри какие-то над­пи­си, голых потас­ку­шек и украд­кой раз­гу­ли­вав­ших меж­ду ними муж­чин²⁰. Слиш­ком позд­но я понял, что попал в тру­що­бу. Про­кли­ная веро­лом­ную ста­ру­шон­ку, я, закрыв пла­щом голо­ву, бегом бро­сил­ся через весь лупа­нар в дру­гой конец, — и вдруг, уже у само­го выхо­да, меня нагнал Аски­лт, тоже полу­мерт­вый от уста­ло­сти. Мож­но было поду­мать, что его при­ве­ла сюда та же ста­ру­шон­ка. Я отве­сил ему насмеш­ли­вый поклон и осве­до­мил­ся, что, соб­ст­вен­но, он дела­ет в столь постыд­ном месте?

8. Он вытер рука­ми пот и ска­зал:

—Если бы ты толь­ко знал, что со мною слу­чи­лось!

—Почем мне знать, — отве­чал я. Он же в изне­мо­же­нии рас­ска­зал сле­дую­щее:

—Я дол­го бро­дил по все­му горо­ду и никак не мог най­ти наше­го при­ста­ни­ща. Вдруг ко мне под­хо­дит некий почтен­ный муж и любез­но пред­ла­га­ет про­во­дить меня. Каки­ми-то тем­ны­ми зако­ул­ка­ми он про­вел меня сюда и, выта­щив коше­лек, стал соблаз­нять меня на стыд­ное дело. Хозяй­ка уже полу­чи­ла пла­ту за ком­на­ту, он уже вце­пил­ся в меня… и, не будь я силь­ней его, мне при­шлось бы пло­хо…

Все они слов­но сати­ри­о­ном²¹ опи­лись…

Общи­ми уси­ли­я­ми мы изба­ви­лись от назой­ли­во­го без­образ­ни­ка.

* * *

9. Нако­нец, как в тумане, завидел я Гито­на, сто­яв­ше­го на обо­чине пере­ул­ка, и бро­сил­ся туда же… Когда я обра­тил­ся к нему с вопро­сом, при­гото­вил ли нам бра­тец что-нибудь на обед, маль­чик сел на кро­вать и стал боль­шим паль­цем выти­рать обиль­ные сле­зы. Тро­ну­тый видом брат­ца²², я спро­сил, что слу­чи­лось. Он отве­тил нехотя и неско­ро, лишь после того как мои прось­бы ста­ли сер­ди­ты­ми.

—Этот вот, твой бра­тец или това­рищ²³, при­бе­жал неза­дол­го до тебя и стал пося­гать на мою чистоту. Когда же я закри­чал, он обна­жил меч, гово­ря: «Если ты Лукре­ция, то я твой Тарк­ви­ний»²⁴.

Услы­хав это, я едва не выца­ра­пал гла­за Аски­л­ту.

—Что ска­жешь ты, потас­ку­ха муж­ско­го пола, чье самое дыха­ние нечи­сто? — кри­чал я.

Аски­лт же, при­тво­ря­ясь страш­но раз­гне­ван­ным и раз­ма­хи­вая рука­ми, заорал еще пуще меня:

—Замол­чишь ли ты, гла­ди­а­тор пога­ный, отброс аре­ны! Замол­чишь ли, ноч­ной гра­би­тель, нико­гда не пре­ло­мив­ший копья с порядоч­ной жен­щи­ной, даже в те вре­ме­на, когда ты был еще спо­со­бен к это­му! Ведь я точ­но так же был тво­им брат­цем в цвет­ни­ке, как этот маль­чиш­ка — в гости­ни­це.

—Ты удрал во вре­мя мое­го раз­го­во­ра с настав­ни­ком! — упрек­нул его я.

10. — А что мне оста­ва­лось делать, дурак ты эта­кий? Я уми­рал с голо­ду. Неужто же я дол­жен был выслу­ши­вать ваши рас­суж­де­ния о битой посуде²⁵ и цита­ты из сон­ни­ка?²⁶ Поис­ти­не, ты посту­пил мно­го гнус­нее меня, когда рас­хва­ли­вал поэта, чтобы пообедать в гостях…

Так наша без­образ­ная ссо­ра раз­ре­ши­лась сме­хом, и мы мир­но заго­во­ри­ли о дру­гом…²⁷

Сно­ва вспом­нив обиды, я ска­зал:

—Аски­лт, я чув­ст­вую, что у нас с тобой не будет ладу. Поэто­му разде­лим наши общие пожит­ки, разой­дем­ся и поста­ра­ем­ся про­гнать нашу бед­ность каж­дый порознь. И ты све­дущ в сло­вес­но­сти²⁸, и я. Но, чтобы тебе не мешать, я избе­ру дру­гой род заня­тий, не то нам при­дет­ся на каж­дом шагу стал­ки­вать­ся, и мы ско­ро ста­нем прит­чей во язы­цех.

Аски­лт согла­сил­ся.

—Сего­дня, — ска­зал он, — мы, как рито­ры, при­гла­ше­ны на пир. Не будем попу­сту терять ночь. Зав­тра же, если угод­но, я поды­щу себе и дру­го­го това­ри­ща, и дру­гое жили­ще.

—Глу­по откла­ды­вать до зав­тра то, что хочешь сде­лать сего­дня, — воз­ра­зил я…²⁹

Страсть торо­пи­ла меня к ско­рей­ше­му раз­ры­ву. Уже дав­но жаж­дал я изба­вить­ся от это­го неснос­но­го стра­жа, чтобы сно­ва взять­ся с Гито­ном за ста­рое.

11. Обыс­кав чуть не весь город, я вер­нул­ся в ком­на­ту и, всласть наце­ло­вав­шись с маль­чи­ком, заклю­чил его в тес­ные объ­я­тия, на зависть счаст­ли­вый в сво­их начи­на­ни­ях. Но еще не все было кон­че­но, когда тай­ком под­крав­ший­ся Аски­лт с силой рва­нул замок и накрыл меня в самый раз­гар игры с брат­цем. Хло­пая в ладо­ши, он огла­сил ком­на­ту гром­ким сме­хом и, сорвав с меня оде­я­ло, вос­клик­нул:

—Что ты дела­ешь, свят муж? Так вот зачем ты выжил меня с квар­ти­ры!

Затем, не доволь­ст­ву­ясь насмеш­ка­ми, отвя­зал от сум­ки ремень и при­нял­ся не шутя сте­гать меня, при­го­ва­ри­вая:

—Так-то ты делишь­ся с бра­том?³⁰

* * *

12. Уже смер­ка­лось, когда мы при­шли на форум, где увиде­ли целые груды това­ров, недо­ро­гих, но сомни­тель­но­го каче­ства, что, одна­ко, лег­ко было скрыть в насту­пив­ших сумер­ках. По той же при­чине и мы при­та­щи­ли с собой укра­ден­ный плащ и, вос­поль­зо­вав­шись удоб­ным слу­ча­ем, устро­и­лись на углу и ста­ли пома­хи­вать одной его полою, в рас­че­те при­ма­нить поку­па­те­ля столь рос­кош­ной вещью. Вско­ре к нам подо­шел зна­ко­мый мне по виду посе­ля­нин, в сопро­вож­де­нии какой-то бабен­ки, и при­нял­ся вни­ма­тель­но рас­смат­ри­вать плащ. Аски­лт, в свою оче­редь, уста­вил­ся на пле­чи мужи­ка-поку­па­те­ля и от изум­ле­ния остол­бе­нел. Я тоже не без вол­не­ния посмат­ри­вал на моло­д­ца: мне пока­за­лось, что это тот самый, кото­рый нашел за горо­дом мою туни­ку. Конеч­но, это был он! Но Аски­лт боял­ся пове­рить сво­им гла­зам и, чтобы не дей­ст­во­вать опро­мет­чи­во, ста­щил туни­ку с плеч мужи­ка под пред­ло­гом, буд­то жела­ет купить ее, и при­нял­ся вни­ма­тель­но ее ощу­пы­вать.

13. О, уди­ви­тель­ная игра Судь­бы! Мужик до сих пор не полю­бо­пыт­ст­во­вал ощу­пать швы туни­ки и про­да­вал ее с отвра­ще­ни­ем, как нищен­ские лох­мо­тья. Аски­лт, убедив­шись, что сокро­ви­ще непри­кос­но­вен­но и что про­да­вец — не важ­ная пти­ца, отвел меня в сто­рон­ку и ска­зал:

—Зна­ешь, бра­тец, к нам вер­ну­лось сокро­ви­ще, о кото­ром я сокру­шал­ся. Эта самая милая туни­ка, види­мо, еще пол­на нетро­ну­тых золотых. Ну, что делать? На каком осно­ва­нии полу­чить обрат­но нашу вещь?

Я, обра­до­ван­ный не столь­ко воз­вра­ще­ни­ем добы­чи, сколь­ко тем, что Фор­ту­на сня­ла с меня позор­ное обви­не­ние, отверг вся­че­ские уверт­ки и посо­ве­то­вал доби­вать­ся сво­его по всем ста­тьям граж­дан­ско­го пра­ва: если мужик отка­жет­ся вер­нуть чужую соб­ст­вен­ность закон­ным вла­дель­цам, то потре­бо­вать, чтобы на нее нало­жи­ли арест.

14. Аски­лт же, напро­тив, зако­нов боял­ся.

—Кто нас здесь зна­ет? — гово­рил он. — Кто пове­рит нашим сло­вам? Пусть мы допо­д­лин­но уве­ре­ны, что эта вещь наша, но все же мне боль­ше улы­ба­ет­ся купить ее и вер­нуть сокро­ви­ще за неболь­шую пла­ту, чем зате­вать тяж­бу, кото­рая неве­до­мо чем кон­чит­ся.

	Чем нам помо­жет закон, если пра­вят в суде толь­ко день­ги, Если бед­няк нико­го не одо­ле­ет вовек? Даже и те муд­ре­цы, что котом­ку кини­ков34 носят, Тоже за день­ги порой истине учат сво­ей.
5	При­го­вор судей — товар, и может купить его каж­дый. Всад­ник при­сяж­ный в суде35 плат­ный выно­сит ответ.

Но в налич­но­сти у нас не было ниче­го, кро­ме дупон­дия³⁶, на кото­рый мы соби­ра­лись купить горо­ха и вол­чьих бобов. Поэто­му, чтобы добы­ча от нас не ускольз­ну­ла, мы реши­ли сба­вить цену с пла­ща и выгод­ной сдел­кой воз­ме­стить неболь­шую поте­рю. Когда мы объ­яви­ли нашу цену, жен­щи­на с покры­той голо­вой, сто­яв­шая рядом с кре­стья­ни­ном и при­сталь­но при­смат­ри­вав­ша­я­ся к рисун­ку пла­ща, вдруг обе­и­ми рука­ми вце­пи­лась в подол и заго­ло­си­ла во все гор­ло: «Дер­жи воров!»

Мы же с пере­пу­гу ниче­го луч­ше не при­ду­ма­ли, как, в свою оче­редь, ухва­тить­ся за гряз­ную, рва­ную туни­ку и во все­услы­ша­ние объ­явить, что, дескать, эти люди завла­де­ли нашей одеж­дой. Но слиш­ком нерав­ным было наше поло­же­ние, и сбе­жав­ши­е­ся на крик тор­га­ши при­ня­лись — не без при­чин, конеч­но, — изде­вать­ся над нашей жад­но­стью: ведь одна сто­ро­на тре­бо­ва­ла дра­го­цен­ную одеж­ду, а дру­гая — лох­мо­тья, кото­рые и на лос­кут­ки не годи­лись. Но Аски­лт живо унял смех и, когда мол­ча­ние воца­ри­лось, ска­зал:

15. — Как вид­но, каж­до­му доро­го свое: поэто­му пусть берут свой плащ, а нам отда­дут нашу туни­ку.

Пред­ло­же­ние понра­ви­лось и кре­стья­ни­ну и жен­щине, но какие-то крюч­котво­ры, а вер­нее ска­зать, жули­ки³⁷, поза­рив­шись на плащ, гром­ко потре­бо­ва­ли, чтобы до зав­тра, когда судья раз­бе­рет дело, обе вещи были пере­да­ны им на хра­не­ние. Дело, по их сло­вам, было не толь­ко в вещах, из-за кото­рых раз­го­ре­лась тяж­ба, но и в том, что, вид­но, обе сто­ро­ны мож­но запо­до­зрить в воров­стве, — вот в чем сле­до­ва­ло разо­брать­ся.

Тол­па одоб­ри­ла кон­фис­ка­цию, и один из тор­га­шей, лысый и пры­ще­ва­тый, кото­рый, при слу­чае, вел тяж­бы, загра­ба­стал плащ, уве­ряя, что пред­ста­вит его на сле­дую­щий день. Впро­чем, затея этих мошен­ни­ков была ясна: про­сто они хоте­ли при­сво­ить попав­ший им в руки плащ, думая, что мы, испу­гав­шись обви­не­ния в воров­стве, на суд не явим­ся. Того же само­го хоте­ли и мы. Таким обра­зом, слу­чай потвор­ст­во­вал и нашим и их жела­ни­ям. Мы потре­бо­ва­ли, чтобы мужик выдал нашу туни­ку, и он в серд­цах швыр­нул ее в лицо Аски­л­ту и, таким спо­со­бом изба­вив­шись от иска, велел нам сдать посред­ни­ку плащ, кото­рый теперь уже был един­ст­вен­ным пред­ме­том спо­ра…

Мы поспеш­но вер­ну­лись в гости­ни­цу, уве­рен­ные, что наше сокро­ви­ще сно­ва у нас в руках, и, запе­рев две­ри, вдо­воль нахо­хота­лись над догад­ли­во­стью тор­га­шей и кля­уз­ни­ков, кото­рые от боль­шо­го ума отда­ли нам столь­ко денег³⁸.

16. Едва при­ня­лись мы за изготов­лен­ный ста­ра­ни­я­ми Гито­на ужин, как раздал­ся доволь­но реши­тель­ный стук в дверь.

—Кто там? — спро­си­ли мы, поблед­нев с испу­га.

—Открой, — был ответ, — и узна­ешь.

Пока мы пере­го­ва­ри­ва­лись, соскольз­нув­ший засов сам по себе упал, и настежь рас­пах­нув­ши­е­ся две­ри про­пу­сти­ли гостью.

Это была жен­щи­на под покры­ва­лом, без сомне­ния, та самая, что несколь­ко вре­ме­ни тому назад сто­я­ла рядом с мужи­ком на рын­ке.

—Сме­ять­ся, что ли, вы надо мною взду­ма­ли? — ска­за­ла она. — Я рабы­ня Квар­тил­лы, чье таин­ство вы осквер­ни­ли у вхо­да в пеще­ру³⁹. Она сама при­шла в гости­ни­цу и про­сит раз­ре­ше­ния побе­се­до­вать с вами; вы не сму­щай­тесь: она не осуж­да­ет, не винит вас за эту оплош­ность, она толь­ко удив­ля­ет­ся, какой бог занес в наши края столь изыс­кан­ных юно­шей.

17. Пока мы мол­ча­ли, не зная, на что решить­ся, в ком­на­ту вошла сама гос­по­жа в сопро­вож­де­нии девоч­ки и, сев на мою постель, при­ня­лась пла­кать. Мы не мог­ли вымол­вить ни сло­ва и, остол­бе­нев, гляде­ли на сле­зы жен­щи­ны, про­ли­вае­мые нароч­но, чтобы всем пока­зать ее горе. Когда же этот на зависть сде­лан­ный ливень нако­нец пере­стал сви­реп­ст­во­вать, она обра­ти­лась к нам, сорвав с гор­де­ли­вой голо­вы покры­ва­ло и так сжав руки, что суста­вы хруст­ну­ли:

—Откуда вы набра­лись такой дер­зо­сти? Где научи­лись улов­кам, в кото­рых пре­взо­шли всех ска­зоч­ных раз­бой­ни­ков?⁴⁰ Кля­нусь⁴¹, мне жаль вас, но еще никто без­на­ка­зан­но не видел того, чего видеть не долж­но. Наша окру­га пол­ным-пол­на богов-покро­ви­те­лей, так что бога здесь лег­че встре­тить, чем чело­ве­ка. Но не поду­май­те, что я ради мести сюда яви­лась: при­ве­ло меня состра­да­ние к вашей юно­сти, а не моя обида. Дума­ет­ся мне, лишь по лег­ко­мыс­лию совер­ши­ли вы сей неис­ку­пае­мый про­сту­пок. Я про­му­чи­лась всю сего­дняш­нюю ночь, меня охва­тил опас­ный озноб, и я испу­га­лась — не при­ступ ли это тре­тич­ной лихо­рад­ки. Я вопро­ша­ла исце­ле­ния во сне, и было мне зна­ме­ние — обра­тить­ся к вам и укро­тить недуг ука­зан­ной мне хит­ро­стью. Но не толь­ко об исце­ле­нии хло­по­чу я: боль­шее горе запа­ло мне в серд­це и непре­мен­но сведет меня в моги­лу, — как бы вы, по юно­ше­ско­му лег­ко­мыс­лию, не раз­бол­та­ли виден­ное вами в свя­ти­ли­ще При­а­па и не откры­ли чер­ни боже­ст­вен­ных тайн. Посе­му про­сти­раю к коле­нам вашим молит­вен­но обра­щен­ные дла­ни, про­шу и умо­ляю: не смей­тесь, не изде­вай­тесь над ноч­ны­ми бого­слу­же­ни­я­ми, не откры­вай­те встреч­но­му-попе­ре­ч­но­му веко­вых тайн, кото­рых и тыся­ча чело­век не зна­ет.

18. После этой моль­бы она сно­ва зали­лась сле­за­ми и, горь­ко рыдая, при­жа­лась лицом и гру­дью к моей посте­ли.

Я, дви­жи­мый одно­вре­мен­но жало­стью и стра­хом, попро­сил ее обо­д­рить­ся и не сомне­вать­ся ни в том, что таинств мы не раз­гла­сим, ни в том, что мы гото­вы, если боже­ство ука­жет ей еще какое-либо сред­ство про­тив лихо­рад­ки, прий­ти на помощь небес­но­му про­мыс­лу, хотя бы с опас­но­стью для жиз­ни. После тако­го обе­ща­ния жен­щи­на сра­зу пове­се­ле­ла, не оте­рев слез, засме­я­лась и ста­ла цело­вать меня часты­ми поце­лу­я­ми, а рукою, как греб­нем, заче­сы­вать мне воло­сы, спа­дав­шие на уши.

—Итак, мир! — ска­за­ла она. — Я отка­зы­ва­юсь от иска. Но если бы вы не захо­те­ли дать мне тре­бу­е­мое лекар­ство, то назав­тра уже была бы гото­ва целая тол­па мсти­те­лей за мою обиду и пору­ган­ное досто­ин­ство.

Стыд­но отверг­ну­той быть; но быть само­власт­ной — пре­крас­но. Боль­ше все­го я люб­лю путь свой сама изби­рать. Если пре­зреть муд­ре­ца, то и он начи­на­ет бра­нить­ся. Тот, кто вра­га не добьет, — тот победи­тель вдвойне…42

Затем, захло­пав в ладо­ши, она вдруг при­ня­лась так хохотать, что нам страш­но ста­ло. Сме­я­лась и дев­чон­ка, ее сопро­вож­дав­шая, сме­я­лась и слу­жан­ка, преж­де вошед­шая.

19. Все они гогота­ли, как мимы, мы же, не пони­мая при­чи­ны столь быст­рой пере­ме­ны настро­е­ния, смот­ре­ли то на жен­щин, то друг на дру­га…

—По мое­му при­ка­зу ни еди­но­го смерт­но­го не пустят сего­дня в эту гости­ни­цу, ибо я желаю без дол­гих про­во­ло­чек полу­чить от вас лекар­ство про­тив лихо­рад­ки.

При этих сло­вах Квар­тил­лы Аски­лт немно­го опе­шил, я же сде­лал­ся холод­нее галль­ско­го сне­га и не мог про­ро­нить ни сло­ва. Толь­ко мало­чис­лен­ность ее сви­ты немно­го меня успо­ка­и­ва­ла. Если бы они захо­те­ли на нас поку­сить­ся, то про­тив нас, каких ни на есть, но муж­чин, были бы все­го-навсе­го три сла­бые бабен­ки. Мы, несо­мнен­но, были бое­спо­соб­нее, и я уже обду­мал рас­ста­нов­ку сил на слу­чай, если бы при­шлось драть­ся: я справ­люсь с Квар­тил­лой, Аски­лт — с рабы­ней, Гитон же — с девоч­кой…

Тут нас, оне­мев­ших от ужа­са, окон­ча­тель­но поки­ну­ло вся­кое муже­ство, и пред­ста­ла взо­ру неми­ну­чая гибель…

20. — Умо­ляю тебя, гос­по­жа, — ска­зал я, — если ты заду­ма­ла что недоб­рое, кон­чай ско­рее: не так уж велик наш про­сту­пок, чтобы за него поги­бать под пыт­ка­ми.

Слу­жан­ка, кото­рую зва­ли Пси­хе­ей, меж­ду тем постла­ла на полу ковер и ста­ла воз­буж­дать мой член, семью смер­тя­ми умер­ший. Аски­лт закрыл голо­ву пла­щом, зная по опы­ту, как опас­но под­смат­ри­вать чужие сек­ре­ты… Рабы­ня выта­щи­ла из-за пазу­хи две тесь­мы и свя­за­ла ими нам руки и ноги…

* * *

—Как же так? Зна­чит, я недо­сто­ин выпить? — спро­сил Аски­лт, вос­поль­зо­вав­шись мину­той, когда бол­тов­ня несколь­ко стих­ла.

Мой смех выдал кавер­зу слу­жан­ки.

—Ну и юно­ша, — вскри­ча­ла она, всплес­нув рука­ми, — один выпил столь­ко сати­ри­о­на!⁴³

—Вот как? — спро­си­ла Квар­тил­ла. — Энкол­пий выпил весь запас сати­ри­о­на?..

…Вся тряс­лась, сме­ясь не без при­ят­но­сти… и даже Гитон не мог удер­жать­ся от хохота, в осо­бен­но­сти, когда дев­чон­ка бро­си­лась ему на шею и, не встре­чая сопро­тив­ле­ния, осы­па­ла его бес­чис­лен­ны­ми поце­лу­я­ми…

21. Мы попро­бо­ва­ли было позвать на помощь, но никто нас выру­чать не явил­ся, да, кро­ме того, Пси­хея, каж­дый раз, когда я соби­рал­ся закри­чать «кара­ул», начи­на­ла голов­ной шпиль­кой колоть мне щеки; дев­чон­ка же, обма­ки­вая кисточ­ку в сати­ри­он, маза­ла ею Аски­л­та… Напо­сле­док явил­ся кинэд⁴⁴ в зеле­ной одеж­де из мох­на­той шер­сти, под­по­я­сан­ный куша­ком. Он то тер­ся об нас раз­дви­ну­ты­ми бед­ра­ми, то пач­кал нас воню­чи­ми поце­лу­я­ми. Нако­нец Квар­тил­ла, под­няв хлыст из кито­во­го уса и высо­ко под­по­я­сав пла­тье, при­ка­за­ла дать нам, несчаст­ным, пере­дыш­ку…

Оба мы покля­лись свя­щен­ней­шей клят­вой, что эта ужас­ная тай­на умрет с нами…

Затем при­шли пале­ст­ри­ты⁴⁵ и, по всем пра­ви­лам искус­ства, ума­сти­ли нас. Забыв про уста­лость, мы наде­ли застоль­ные одеж­ды⁴⁶ и были отведе­ны в сосед­ний покой, где сто­я­ло три ложа и вся обста­нов­ка отли­ча­лась рос­ко­шью и изя­ще­ст­вом. Нас при­гла­си­ли воз­лечь, уго­сти­ли вели­ко­леп­ной закус­кой, про­сто зали­ли фалер­ном. После несколь­ких пере­мен нас ста­ло кло­нить ко сну.

—Это что такое? — спро­си­ла Квар­тил­ла. — Вы соби­ра­е­тесь спать, хотя пре­крас­но зна­е­те, что подо­ба­ет чтить гений При­а­па все­нощ­ным бде­ни­ем?⁴⁷

22. Когда утом­лен­но­го столь­ки­ми беда­ми Аски­л­та окон­ча­тель­но смо­ри­ло, отверг­ну­тая с позо­ром рабы­ня взя­ла и нама­за­ла ему, сон­но­му, все лицо углем и раз­ри­со­ва­ла пле­чи и щеки непри­стой­ны­ми изо­бра­же­ни­я­ми⁴⁸. Я, уста­лый от всех непри­ят­но­стей, тоже чуть при­гу­бил сна. Засну­ла и вся челядь в ком­на­те и за две­ря­ми: одни валя­лись впе­ре­меш­ку у ног воз­ле­жав­ших, дру­гие дре­ма­ли, при­сло­нив­шись к сте­нам, третьи при­мо­сти­лись на поро­ге — голо­ва к голо­ве. Выго­рев­шие све­тиль­ни­ки бро­са­ли свет туск­лый и сла­бый. В это вре­мя два сирий­ца про­кра­лись в три­кли­ний с наме­ре­ни­ем уво­ро­вать бутыль вина, но, от жад­но­сти подрав­шись на устав­лен­ном сереб­ря­ной утва­рью сто­ле, раз­би­ли ее. Стол с сереб­ром опро­ки­нул­ся, и упав­ший с высоты кубок чуть не раз­моз­жил голо­ву рабыне, валяв­шей­ся на ложе. Она гром­ко завиз­жа­ла от боли, так что крик ее и воров выдал, и часть пья­ных раз­будил. Воры-сирий­цы, поняв, что их сей­час пой­ма­ют, тоже рас­тя­ну­лись вдоль ложа, слов­но они уже дав­но тут, и при­ня­лись хра­петь, при­тво­ря­ясь спя­щи­ми. Рас­по­ряди­тель пира⁴⁹ под­лил мас­ла в полу­потух­шие лам­пы, маль­чи­ки, про­те­рев гла­за, вер­ну­лись к сво­ей служ­бе, и, нако­нец, вошед­шая музы­кант­ша, уда­рив в ким­вал, про­буди­ла всех.

23. Пир воз­об­но­вил­ся, и Квар­тил­ла сно­ва при­зва­ла всех налечь на вино. Ким­ва­лист­ка мно­го спо­соб­ст­во­ва­ла весе­лью пиру­ю­щих. Сно­ва объ­явил­ся и кинэд, пош­лей­ший из людей, вели­ко­леп­но под­хо­дя­щий к это­му дому. Хлоп­нув в ладо­ши, он раз­ра­зил­ся сле­дую­щей пес­ней:

Эй! Эй! Собе­рем маль­чи­ко­люб­цев изощ­рен­ных! Все мчи­тесь сюда быст­рой ногой, пятою лег­кой, Люд с наг­лой рукой, с лов­ким бед­ром, с верт­ля­вой ляж­кой! Вас, дряб­лых, дав­но охо­ло­стил делос­ский мастер50.

Он запле­вал меня сво­и­ми гряз­ны­ми поце­лу­я­ми; после он и на ложе взгро­моздил­ся и, несмот­ря на отча­ян­ное сопро­тив­ле­ние, раз­об­ла­чил меня. Дол­го и тщет­но возил­ся он с моим чле­ном. По пот­но­му лбу ручья­ми сте­ка­ла крас­ка, а на щеках было столь­ко белил, что каза­лось, буд­то дождь стру­ит­ся по рас­трес­кав­шей­ся стене.

24. Я не мог долее удер­жи­вать­ся от слез и, доведен­ный до пол­но­го отча­я­ния, обра­тил­ся к Квар­тил­ле:

—Про­шу тебя, гос­по­жа, ведь ты пове­ле­ла дать мне бра­ти­ну⁵¹.

Она всплес­ну­ла рука­ми:

—О умней­ший из людей и источ­ник домо­ро­щен­но­го ост­ро­умия! И ты не дога­дал­ся, что кинэд и есть жен­ский род от бра­та?⁵¹

Тут я поже­лал, чтобы и дру­гу мое­му при­шлось так же слад­ко как и мне.

—Кля­нусь вашей честью, Аски­лт один-един­ст­вен­ный во всем три­кли­нии празд­ну­ет лен­тяя, — вос­клик­нул я.

—Пра­виль­но! — ска­за­ла Квар­тил­ла. — Пусть и Аски­л­ту дадут брат­ца.

Ска­за­но — сде­ла­но: кинэд пере­ме­нил коня и, перей­дя к мое­му това­ри­щу, изму­чил его игрою ляжек и поце­лу­я­ми.

Гитон сто­ял тут же и чуть не вывих­нул челю­стей от сме­ха. Тут толь­ко Квар­тил­ла обра­ти­ла на него вни­ма­ние и спро­си­ла с любо­пыт­ст­вом:

—Чей это маль­чик?

Я ска­зал, что это мой бра­тец.

—Поче­му же, в таком слу­чае, — осве­до­ми­лась она, — он меня не поце­ло­вал?

И, подо­звав его к себе, пода­ри­ла поце­лу­ем.

Затем, засу­нув ему руку под одеж­ду и най­дя на ощупь неис­поль­зо­ван­ный еще сосуд, ска­за­ла:

—Это зав­тра послу­жит пре­крас­ной закус­кой⁵² к нашим наслаж­де­ни­ям. Сего­дня же после раз­но­со­лов не хочу хар­чей⁵³.

25. При этих сло­вах Пси­хея со сме­хом подо­шла к ней и что-то неслыш­но шеп­ну­ла.

—Вот, вот, — отве­ти­ла Квар­тил­ла, — ты пре­крас­но наду­ма­ла: поче­му бы нам сей­час не лишить дев­ства нашу Пан­ни­хис, бла­го слу­чай выхо­дит?

Немед­лен­но при­ве­ли девоч­ку, доволь­но хоро­шень­кую, на вид лет семи, не более, — ту самую, что при­хо­ди­ла к нам в ком­на­ту вме­сте с Квар­тил­лой. При все­об­щих руко­плес­ка­ни­ях, по тре­бо­ва­нию пуб­ли­ки, ста­ли справ­лять свадь­бу. В пол­ном изум­ле­нии я при­нял­ся уве­рять, что, во-пер­вых, Гитон, стыд­ли­вей­ший отрок, не под­хо­дит для тако­го без­обра­зия, да и лета девоч­ки не те, чтобы она мог­ла выне­сти закон жен­ско­го под­чи­не­ния.

—Да? — ска­за­ла Квар­тил­ла. — Но раз­ве она сей­час млад­ше, чем я была в то вре­мя, когда впер­вые отда­лась муж­чине? Да про­гне­ва­ет­ся на меня моя Юно­на⁵⁴, если я хоть когда-нибудь пом­ню себя девуш­кой. В дет­стве я пута­лась с ровес­ни­ка­ми, потом пошли юно­ши постар­ше, и так до сей поры. Отсюда, вер­но, и пошла посло­ви­ца: «Кто под­ни­мал телен­ка, под­ни­мет и быка».

Боясь, как бы без меня с брат­цем не обо­шлись еще хуже, я при­со­еди­нил­ся к свадь­бе.

26. Уже Пси­хея оку­та­ла голо­ву девоч­ки огнен­но­го цве­та фатой; уже кинэд нес впе­ре­ди факел; пья­ные жен­щи­ны, руко­пле­ща, соста­ви­ли про­цес­сию и застла­ли брач­ное ложе непри­стой­ным покры­ва­лом⁵⁵. Воз­буж­ден­ная этой сла­до­страст­ной игрой, сама Квар­тил­ла вста­ла и, схва­тив Гито­на, пота­щи­ла его в спаль­ню. Без сомне­ния, маль­чик не сопро­тив­лял­ся, да и дев­чон­ка вовсе не была испу­га­на сло­вом «свадь­ба». Пока они лежа­ли за запер­ты­ми дверь­ми, мы усе­лись на поро­ге спаль­ни, впе­ре­ди всех Квар­тил­ла, со сла­до­страст­ным любо­пыт­ст­вом следив­шая через бес­стыд­но про­де­лан­ную щел­ку за ребя­чьей заба­вой. Дабы и я мог полю­бо­вать­ся тем же зре­ли­щем, она осто­рож­но при­влек­ла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом поло­же­нии щеки наши сопри­ка­са­лись, то она вре­мя от вре­ме­ни пово­ра­чи­ва­ла ко мне голо­ву и как бы украд­кой цело­ва­ла меня…

* * *

Бро­сив­шись на свои посте­ли, мы без стра­ха про­спа­ли осталь­ную часть ночи.

* * *

Настал тре­тий день, день дол­го­ждан­но­го сво­бод­но­го пира⁵⁶, но нам, полу­чив­шим столь­ко ран, более улы­ба­лось бег­ство, чем покой­ное житье.

Итак, мы мрач­но разду­мы­ва­ли, как бы нам отвра­тить надви­гав­шу­ю­ся гро­зу, как вдруг один из рабов Ага­мем­но­на⁵⁸ испу­гал нас окри­ком:

—Как, — гово­рил он, — раз­ве вы не зна­е­те, у кого сего­дня пиру­ют? У Три­мал­хи­о­на⁵⁷, изящ­ней­ше­го из смерт­ных; в три­кли­нии у него сто­ят часы, и к ним при­став­лен осо­бый тру­бач, воз­ве­щаю­щий, сколь­ко часов жиз­ни без­воз­врат­но поте­рял хозя­ин.

Поза­быв все невзго­ды, мы тща­тель­но оде­лись и веле­ли Гито­ну, кото­рый охот­но согла­сил­ся выдать себя за наше­го раба, сле­до­вать за нами в бани.

27. Оде­тые, раз­гу­ли­ва­ли мы по баням — про­сто так, для сво­его удо­воль­ст­вия, — под­хо­дя к круж­кам играю­щих, как вдруг увиде­ли лысо­го ста­ри­ка в крас­ной туни­ке, играв­ше­го в мяч с куд­ря­вы­ми маль­чи­ка­ми⁵⁹. Нас при­влек­ли не столь­ко маль­чи­ки, — хотя и на них сто­и­ло посмот­реть, — сколь­ко сам почтен­ный муж в сан­да­ли­ях, играв­ший зеле­ны­ми мяча­ми: мяч, кос­нув­ший­ся зем­ли, боль­ше не под­ни­ма­ли, а свой запас игро­ки воз­об­нов­ля­ли из пол­ной сум­ки, кото­рую дер­жал раб. Мы при­ме­ти­ли одно нов­ше­ство. По обе­им сто­ро­нам кру­га сто­я­ли два евну­ха: один из них дер­жал сереб­ря­ный ноч­ной гор­шок⁶⁰, дру­гой счи­тал мячи, но не те, кото­ры­ми во вре­мя игры пере­бра­сы­ва­лись из рук в руки, а те, что пада­ли наземь. Пока мы удив­ля­лись этим рос­кош­ным при­хотям, к нам под­бе­жал Мене­лай⁶¹.

—Вот тот, у кого вы сего­дня обеда­е­те, а вступ­ле­ни­ем к пир­ше­ству уже сей­час любу­е­тесь.

Еще во вре­мя речи Мене­лая Три­мал­хи­он при­щелк­нул паль­ца­ми. По это­му зна­ку один из евну­хов подал ему гор­шок⁶². Осво­бо­див свой пузырь, Три­мал­хи­он потре­бо­вал воды для рук и, слег­ка смо­чив паль­цы, вытер их о воло­сы одно­го из маль­чи­ков.

28. Дол­го было бы рас­ска­зы­вать все подроб­но­сти. Сло­вом, мы отпра­ви­лись в баню и, про­по­тев как сле­ду­ет, поско­рее пере­шли в холод­ное отде­ле­ние. Там наду­шен­но­го Три­мал­хи­о­на уже выти­ра­ли, но не полот­ном, а про­сты­ня­ми из мяг­чай­шей шер­сти. Три мас­са­жи­ста⁶³ пили у него на гла­зах фалерн; когда они, поссо­рив­шись, про­ли­ли мно­го вина, Три­мал­хи­он назвал это сви­ной здра­ви­цей⁶⁴. Затем его завер­ну­ли в ярко-алую бай­ку, он воз­лег на носил­ки и дви­нул­ся в путь, пред­ше­ст­ву­е­мый четырь­мя мед­но­у­кра­шен­ны­ми⁶⁵ ско­ро­хо­да­ми и руч­ной тележ­кой, в кото­рой ехал его любим­чик: ста­ро­об­раз­ный, под­сле­по­ва­тый⁶⁶ маль­чиш­ка, урод­ли­вее даже само­го хозя­и­на, Три­мал­хи­о­на. Пока его нес­ли, над его голо­вой, слов­но желая что-то шеп­нуть на ушко, скло­нял­ся музы­кант, всю доро­гу играв­ший на кро­шеч­ной флей­те. Мы же, вне себя от изум­ле­ния, сле­до­ва­ли за ним и вме­сте с Ага­мем­но­ном при­шли к две­рям, на кото­рых висе­ло объ­яв­ле­ние, гла­сив­шее:

ЕСЛИ РАБ БЕЗ ГОСПОДСКОГО ПРИКАЗА ВЫЙДЕТ ЗА ВОРОТА, ТО ПОЛУЧИТ СТО УДАРОВ.

У само­го вхо­да сто­ял при­врат­ник в зеле­ном пла­тье, под­по­я­сан­ный виш­не­вым поя­сом, и на сереб­ря­ном блюде чистил горох. Над поро­гом висе­ла золотая клет­ка, откуда пест­рая соро­ка при­вет­ст­во­ва­ла вхо­дя­щих⁶⁷.

29. Задрав голо­ву, чтобы рас­смот­реть все дико­вин­ки, я чуть было не рас­тя­нул­ся навз­ничь и не пере­ло­мал себе ноги. Дело в том, что по левую руку, неда­ле­ко от камор­ки при­врат­ни­ка, был нари­со­ван на стене огром­ный цеп­ной пес, а над ним боль­ши­ми пря­мо­уголь­ны­ми бук­ва­ми было напи­са­но:

БЕРЕГИСЬ СОБАКИ.

Това­ри­щи мои захо­хота­ли. Я же, опра­вив­шись от испу­га, не поле­нил­ся прой­ти вдоль всей сте­ны. На ней был изо­бра­жен неволь­ни­чий рынок⁶⁸, и сам Три­мал­хи­он, еще куд­ря­вый⁶⁹, с каду­це­ем⁷⁰ в руках, ведо­мый Минер­вою⁷¹, тор­же­ст­вен­но всту­пал в Рим (об этом гла­си­ли пояс­ни­тель­ные над­пи­си). Все пере­дал сво­ей кистью доб­ро­со­вест­ный худож­ник и объ­яс­нил в над­пи­сях: и как Три­мал­хи­он учил­ся сче­то­вод­ству, и как сде­лал­ся рабом-каз­на­че­ем. В кон­це пор­ти­ка Мер­ку­рий, под­няв Три­мал­хи­о­на за под­бо­ро­док, воз­но­сил его на высо­кую три­бу­ну. Тут же была и Фор­ту­на с рогом изоби­лия, и три Пар­ки, пряду­щие золотую нить⁷². Заме­тил я в пор­ти­ке и целый отряд ско­ро­хо­дов, обу­чав­ших­ся под наблюде­ни­ем настав­ни­ка. Кро­ме того, увидел я в углу боль­шой шкаф, в нише кото­ро­го сто­я­ли сереб­ря­ные Лары⁷³, мра­мор­ное изо­бра­же­ние Вене­ры и доволь­но боль­шая засмо­лен­ная золотая шка­тул­ка, где, как гово­ри­ли, хра­ни­лась пер­вая боро­да⁷⁴ само­го хозя­и­на. Я рас­спро­сил при­врат­ни­ка, что изо­бра­жа­ет живо­пись внут­ри дома.

—Или­а­ду и Одис­сею, — отве­тил он, — и бой гла­ди­а­то­ров, устро­ен­ный Лена­том.

30. Но неко­гда было все раз­гляды­вать. Мы уже достиг­ли три­кли­ния, в пере­д­ней поло­вине кото­ро­го домо­пра­ви­тель про­ве­рял сче­та. Но что осо­бен­но пора­зи­ло меня в три­кли­нии, так это при­гвож­ден­ные к две­рям лик­тор­ские пуч­ки пру­тьев с топо­ра­ми, окан­чи­ваю­щи­е­ся вни­зу брон­зо­вым подо­би­ем кора­бель­но­го носа, на кото­ром зна­чи­лась над­пись:

Г. ПОМПЕЮ⁷⁵ ТРИМАЛХИОНУ, СЕВИРУ АВГУСТАЛОВ⁷⁶, КИННАМ-КАЗНАЧЕЙ.

Над­пись осве­ща­лась спус­кав­шим­ся с потол­ка дву­ро­гим све­тиль­ни­ком, а по бокам ее были при­би­ты две дос­ки; на одной из них, пом­нит­ся, име­лась ниже­сле­дую­щая над­пись:

В ТРЕТИЙ ДЕНЬ ДО ЯНВАРСКИХ КАЛЕНД И НАКАНУНЕ НАШ ГАЙ⁷⁷ ОБЕДАЕТ ВНЕ ДОМА.

На дру­гой же были изо­бра­же­ны фазы Луны и ход семи све­тил, и рав­ным обра­зом обо­зна­че­ны раз­но­цвет­ны­ми шари­ка­ми дни счаст­ли­вые и несчаст­ли­вые. Доста­точ­но налю­бо­вав­шись этим вели­ко­ле­пи­ем, мы хоте­ли вой­ти в три­кли­ний, как вдруг маль­чик, спе­ци­аль­но назна­чен­ный для это­го, крик­нул нам:

—Пра­вой ногой!

Мы, конеч­но, немно­го потоп­та­лись на месте, опа­са­ясь, как бы кто-нибудь из нас не пере­сту­пил через порог несо­глас­но с пред­пи­са­ни­ем. Нако­нец, когда все разом мы занес­ли пра­вую ногу, неожи­дан­но бро­сил­ся перед нами навз­ничь уже разде­тый для биче­ва­ния раб и стал умо­лять изба­вить его от каз­ни, ибо не вели­ка вина, за кото­рую его пре­сле­ду­ют: он не усте­рег в бане одеж­ды домо­пра­ви­те­ля, сто­я­щей не боль­ше деся­ти сестер­ци­ев. Каж­дый из нас вновь опу­стил пра­вую ногу перед поро­гом, и все мы ста­ли про­сить домо­пра­ви­те­ля, пере­счи­ты­вав­ше­го в три­кли­нии чер­вон­цы, про­стить раба. Он гор­до при­оса­нил­ся и ска­зал:

—Не поте­ря меня рас­сер­ди­ла, а рото­зей­ство это­го негод­но­го раба. Он поте­рял застоль­ную одеж­ду, пода­рен­ную мне ко дню рож­де­ния одним из кли­ен­тов. Была она, конеч­но, тирий­ско­го пур­пу­ра, но уже одна­жды мытая. Все рав­но! Ради вас про­щаю.

31. Едва мы, побеж­ден­ные таким вели­ко­ду­ши­ем, вошли в три­кли­ний, раб, за кото­ро­го мы про­си­ли, под­бе­жал к нам и осы­пал нас, остол­бе­нев­ших от сму­ще­ния, целым гра­дом поце­лу­ев, бла­го­да­ря за мило­сер­дие.

—Впро­чем, — гово­рил он, — вы ско­ро увиди­те, кого обла­го­де­тель­ст­во­ва­ли. Гос­под­ское вино — вот бла­го­дар­ность раба-вино­чер­пия⁷⁸.

Когда нако­нец мы воз­лег­ли, моло­дые алек­сан­дрий­ские рабы⁷⁹ обли­ли нам руки снеж­ной водой⁸⁰, за ними после­до­ва­ли дру­гие, омыв­шие нам ноги и ста­ра­тель­но обре­зав­шие все заусен­цы на паль­цах. При этом они, не пре­ры­вая сво­его непри­ят­но­го дела, все вре­мя, не смол­кая, пели. Я поже­лал узнать на опы­те, вся ли челядь состо­ит из пев­чих, и попро­сил пить; услуж­ли­вый маль­чик испол­нил мою прось­бу, рас­пе­вая так же прон­зи­тель­но; и то же самое дела­ли все, что бы у них ни попро­си­ли. Какая-то пан­то­ми­ма с хором, а не три­кли­ний почтен­но­го дома!

Меж­ду тем пода­ли изыс­кан­ную закус­ку; все воз­лег­ли на ложа, исклю­чая толь­ко само­го Три­мал­хи­о­на, кото­ро­му, по новой моде, оста­ви­ли выс­шее место за сто­лом⁸¹. Посреди под­но­са сто­ял ослик коринф­ской брон­зы с вью­ка­ми впе­ре­мет, в кото­рых лежа­ли с одной сто­ро­ны белые, а с дру­гой — чер­ные олив­ки. Над ослом воз­вы­ша­лись два сереб­ря­ных блюда, по кра­ям их были выгра­ви­ро­ва­ны имя Три­мал­хи­о­на и вес сереб­ра, а на спа­ян­ной под­став­ке вро­де мости­ка лежа­ли жаре­ные сони⁸² с при­пра­вой из мака и меда. Были тут так­же и горя­чие кол­бас­ки на сереб­ря­ной решет­ке, а под решет­кой — сирий­ские сли­вы и гра­на­то­вые зер­на.

32. Мы наслаж­да­лись эти­ми рос­ко­ше­ства­ми, когда появил­ся сам Три­мал­хи­он; его внес­ли под зву­ки музы­ки и уло­жи­ли на малю­сень­ких поду­шеч­ках, что рас­сме­ши­ло неосто­рож­ных. Его скоб­ле­ная голо­ва высо­вы­ва­лась из ярко-крас­но­го пал­лия, а вокруг и без того заку­тан­ной шеи он еще намотал шарф с широ­кой пур­пур­ной ото­роч­кой и сви­саю­щей там и сям бахро­мой. На мизин­це левой руки кра­со­ва­лось огром­ное позо­ло­чен­ное коль­цо; на послед­нем же суста­ве безы­мян­но­го, как мне пока­за­лось, — насто­я­щее золо­тое, помень­ше раз­ме­ром, с при­па­ян­ны­ми к нему желез­ны­ми звездоч­ка­ми⁸³. А чтобы выста­вить напо­каз и дру­гие дра­го­цен­но­сти, он обна­жил до само­го пле­ча пра­вую руку, укра­шен­ную золотым запястьем и еще скреп­лен­ным свер­каю­щей бля­хой брас­ле­том из сло­но­вой кости.

33. — Дру­зья, — ска­зал он, ковы­ряя в зубах сереб­ря­ной зубо­чист­кой, — не по душе еще было мне выхо­дить в три­кли­ний, но, чтобы не задер­жи­вать вас доль­ше, я отка­зы­ваю себе во всех удо­воль­ст­ви­ях. Поз­воль­те мне толь­ко окон­чить игру.

Сле­до­вав­ший за ним маль­чик при­нес сто­лик тер­пен­ти­но­во­го дере­ва и хру­сталь­ные кости; я заме­тил нечто донель­зя утон­чен­ное: вме­сто белых и чер­ных камеш­ков здесь были золотые и сереб­ря­ные дена­рии. Пока он за игрой исчер­пал все рыноч­ные при­ба­ут­ки⁸⁴, нам, еще во вре­мя закус­ки, пода­ли репо­зи­то­рий, а на нем кор­зи­ну, в кото­рой, рас­то­пы­рив кры­лья, как насед­ка на яйцах, сиде­ла дере­вян­ная кури­ца. Сей­час же при­бе­жа­ли два раба и под зву­ки прон­зи­тель­ной музы­ки при­ня­лись шарить в соло­ме; выта­щив оттуда пав­ли­ньи яйца, они розда­ли их пиру­ю­щим. Тут Три­мал­хи­он обра­тил вни­ма­ние на это зре­ли­ще и ска­зал:

—Дру­зья, я велел поло­жить под кури­цу пав­ли­ньи яйца. И, ей-ей, боюсь, что в них уже цып­ля­та выве­лись. Попро­бу­ем-ка, съе­доб­ны ли они.

Мы взя­ли по лож­ке, весив­шей не менее полу­фун­та каж­дая⁸⁵, и выта­щи­ли яйца, слеп­лен­ные из кру­то­го теста. Я чуть было не бро­сил это яйцо: мне пока­за­лось, что в нем уже лежал цып­ле­нок, но потом услы­хал, как какой-то ста­рый сотра­пез­ник крик­нул:

—Э, да тут, вид­но, что-то вкус­ное!

И, облу­пив яйцо рукою, я выта­щил жир­но­го вин­но­я­год­ни­ка, при­готов­лен­но­го под соусом из пер­ца и желт­ка.

34. Три­мал­хи­он, пре­рвав игру, потре­бо­вал себе все­го, что перед тем ели мы, и гром­ким голо­сом дал раз­ре­ше­ние вся­ко­му, кто поже­ла­ет, тре­бо­вать еще медо­во­го вина. В это вре­мя, по дан­но­му зна­ку, гря­ну­ла музы­ка, и тот­час же пою­щий хор убрал под­но­сы с закус­ка­ми. В сума­то­хе упа­ло боль­шое сереб­ря­ное блюдо; один из маль­чи­ков его под­нял, но заме­тив­ший это Три­мал­хи­он велел нада­вать рабу затре­щин, а блюдо бро­сить обрат­но на пол. Явив­ший­ся буфет­чик⁸⁶ стал выме­тать сереб­ро вме­сте с про­чим сором за дверь. Затем при­шли два куд­ря­вых эфи­о­па⁸⁷, оба с малень­ки­ми бур­дю­ка­ми вро­де тех, из кото­рых рас­сы­па­ют песок в амфи­те­ат­рах, и омы­ли нам руки вином: воды никто не подал. Вос­хва­ля­е­мый за такую утон­чен­ность, хозя­ин ска­зал:

—Марс любит равен­ство⁸⁸. Поэто­му я велел поста­вить каж­до­му осо­бый сто­лик. К тому же нам не будет так жар­ко от мно­же­ства воню­чих рабов⁸⁹.

В это вре­мя при­нес­ли ста­ра­тель­но запе­ча­тан­ные гип­сом стек­лян­ные амфо­ры, на гор­лыш­ках кото­рых име­лись ярлы­ки с над­пи­сью:

ОПИМИАНСКИЙ ФАЛЕРН. СТОЛЕТНИЙ⁹⁰.

Когда над­пись была про­чте­на, Три­мал­хи­он всплес­нул рука­ми и вос­клик­нул:

—Увы, увы нам! Так, зна­чит, вино живет доль­ше, чем людиш­ки! Посе­му давай­те пить⁹¹, ибо в вине жизнь. Я вас уго­щаю насто­я­щим опи­ми­ан­ским; вче­ра я не такое хоро­шее выста­вил, а обеда­ли люди почи­ще вас.

Мы пили и удив­ля­лись столь изыс­кан­ной рос­ко­ши. В это вре­мя раб при­та­щил сереб­ря­ный ске­лет, так устро­ен­ный, что его сги­бы и позвон­ки сво­бод­но дви­га­лись во все сто­ро­ны. Когда его несколь­ко раз бро­си­ли на стол и он, бла­го­да­ря подвиж­но­му сцеп­ле­нию, при­ни­мал раз­но­об­раз­ные позы, Три­мал­хи­он вос­клик­нул:

Горе, нам, бед­ня­кам! О, сколь чело­ве­чиш­ко жалок! Ста­нем мы все тако­вы, едва толь­ко Орк нас похи­тит. Будем же жить хоро­шо, дру­ги, покуда живем92.

35. Воз­гла­сы одоб­ре­ния были пре­рва­ны появ­ле­ни­ем репо­зи­то­рия, по вели­чине не совсем оправ­дав­ше­го наши ожи­да­ния. Одна­ко его необыч­ность при­влек­ла к нему все взо­ры. На круг­лом блюде были выло­же­ны коль­цом две­на­дцать зна­ков Зоди­а­ка, при­чем на каж­дом кухон­ный архи­тек­тор раз­ме­стил соот­вет­ст­ву­ю­щие яст­ва. Над Овном — ове­чий горох, над Тель­цом — говяди­ну кусоч­ка­ми, над Близ­не­ца­ми — поч­ки и тести­ку­лы, над Раком — венок, над Львом — афри­кан­ские фиги, над Девой — мат­ку неогу­ляв­шей­ся сви­ньи, над Веса­ми — насто­я­щие весы с горя­чей лепеш­кой на одной чаш­ке и пиро­гом на дру­гой, над Скор­пи­о­ном — мор­скую рыб­ку, над Стрель­цом — лупо­гла­за⁹³, над Козе­ро­гом — ома­ра, над Водо­ле­ем — гуся, над Рыба­ми — двух крас­но­бо­ро­док. Посе­ред­ке, на дер­нине с под­стри­жен­ной тра­вой, воз­вы­шал­ся медо­вый сот. Еги­пет­ский маль­чик обнес нас хле­бом на сереб­ря­ном про­тивне, при­чем пре­про­тив­ным голо­сом выл что-то из мима «Ласер­пи­ция»⁹⁴.

Видя, что мы доволь­но кис­ло при­ня­лись за эти убо­гие куша­нья, Три­мал­хи­он ска­зал:

—Про­шу при­сту­пить к тра­пе­зе. Нач­нем!⁹⁵

36. При этих сло­вах четы­ре раба, при­пля­сы­вая под музы­ку, под­бе­жа­ли и сня­ли с репо­зи­то­рия верх­ний под­нос. И мы увиде­ли дру­гой под­нос, а на нем птиц и сви­ное вымя⁹⁶, и посе­редине зай­ца, укра­шен­но­го кры­лья­ми, как бы в виде Пега­са. На четы­рех углах под­но­са мы заме­ти­ли четы­рех Мар­си­ев⁹⁷, из мехов кото­рых обиль­но выте­ка­ла под­лив­ка пря­мо на рыб, пла­вав­ших точ­но в кана­ле⁹⁸. Мы раз­ра­зи­лись руко­плес­ка­ни­я­ми, нача­ло кото­рым поло­жи­ли домо­чад­цы, и весе­ло при­ня­лись за изыс­кан­ные куша­нья.

—Режь! — вос­клик­нул Три­мал­хи­он, не менее всех вос­хи­щен­ный удач­ной выдум­кой.

Сей­час же высту­пил впе­ред столь­ник и при­нял­ся в такт музы­ки резать куша­нье с таким гроз­ным видом, что каза­лось, буд­то эсседа­рий⁹⁹ сра­жа­ет­ся под зву­ки водя­но­го орга­на¹⁰⁰. Меж­ду тем Три­мал­хи­он все вре­мя раз­не­жен­ным голо­сом повто­рял:

—Режь! Режь!

Запо­до­зрив, что в этом бес­ко­неч­ном повто­ре­нии заклю­ча­ет­ся какая-нибудь ост­ро­та, я не постес­нял­ся спро­сить о том соседа, воз­ле­жав­ше­го выше меня.

Тот, часто видав­ший подоб­ные шут­ки, отве­тил:

—Видишь раба, кото­рый режет куша­нье? Его зовут Режь. Итак, вос­кли­цая: «Режь!» — Три­мал­хи­он одно­вре­мен­но и зовет и при­ка­зы­ва­ет.

37. Наев­шись до отва­лу, я обра­тил­ся к сво­е­му соседу, чтобы как мож­но боль­ше раз­уз­нать. Начав изда­ле­ка, я осве­до­мил­ся, что за жен­щи­на мечет­ся взад и впе­ред по три­кли­нию.

—Жена Три­мал­хи­о­на, — отве­тил сосед, — по име­ни Фор­ту­на­та. Мера­ми день­ги счи­та­ет¹⁰¹. А недав­но кем была? С поз­во­ле­ния ска­зать¹⁰², ты бы из ее рук кус­ка хле­ба не при­нял. А теперь ни с того ни с сего воз­не­се­на до небес. Всё и вся у Три­мал­хи­о­на! Ска­жи она ему в самый пол­день, что сей­час ночь, — пове­рит! Сам он тол­ком не зна­ет, сколь­ко чего у него име­ет­ся, до того он богат. А эта вол­чи­ца все насквозь видит, где и не ждешь. В еде и в питье уме­рен­на, на совет торо­ва­та — золо­то, не жен­щи­на¹⁰³. Толь­ко зла на язык: насто­я­щая соро­ка на перине¹⁰⁴. Кого полю­бит — так полю­бит, кого невзлю­бит — так уж невзлю­бит!¹⁰⁵ Зем­ли у Три­мал­хи­о­на — кор­шу­ну не обле­теть, день­гам сче­ту нет; здесь в камор­ке при­врат­ни­ка боль­ше валя­ет­ся сереб­ра, чем у ино­го за душой есть. А рабов-то, рабов-то, ой-ой-ой сколь­ко!¹⁰⁶ Чест­ное сло­во, пожа­луй, и деся­тая часть не зна­ет хозя­и­на в лицо. Сло­вом, он любо­го из здеш­них бал­бе­сов¹⁰⁷ в руто­вый лист свернет.

38. И думать не моги, чтобы он что-нибудь поку­пал на сто­роне: шерсть, поме­ран­цы, перец — все дома рас­тет; пти­чье­го моло­ка захо­чет­ся — и то най­дешь. Пока­за­лось ему, что домаш­няя шерсть недо­ста­точ­но хоро­ша, так он в Тарен­те бара­нов купил и пустил их в ста­до. Чтобы дома про­из­во­дить атти­че­ский мед¹⁰⁸, он завез пчел из самых Афин, — кста­ти, и домо­ро­щен­ные пчел­ки ста­нут пока­зи­стее, бла­го­да­ря гре­ча­ноч­кам. Да вот толь­ко на днях он напи­сал в Индию, чтобы ему при­сла­ли семян шам­пи­ньо­нов¹⁰⁹. Если есть у него мул, то непре­мен­но от она­г­ра. Видишь, сколь­ко поду­шек? Все до еди­ной наби­ты пур­пур­ной или баг­ря­ной шер­стью. Вот какое ему сча­стье выпа­ло! Но и его това­ри­щей-воль­ноот­пу­щен­ни­ков осте­ре­гись пре­зи­рать¹¹⁰. И они не без сока. Видишь вон того, что воз­ле­жит на ниж­нем ложе послед­ним? Теперь у него восемь­сот тысяч сестер­ци­ев, а ведь начи­нал с пусто­го места: недав­но еще брев­на на спине тас­кал. Но гово­рят, — не знаю, прав­ду ли, а толь­ко слы­шал, — что он ста­щил у Инку­бо­на шап­ку и нашел клад¹¹¹. Я-то нико­гда не завидую, если кому что бог пошлет. Но у него еще щека горит, пото­му и хочет­ся ему раз­гу­лять­ся¹¹². Недав­но он выве­сил такое объ­яв­ле­ние:

Г. ПОМПЕЙ ДИОГЕН СДАЕТ КВАРТИРУ В ИЮЛЬСКИЕ КАЛЕНДЫ ПО СЛУЧАЮ ПОКУПКИ СОБСТВЕННОГО ДОМА.

А тот, что воз­ле­жит на месте воль­ноот­пу­щен­ни­ков? Как здо­ро­во пожил! Я его не осуж­даю. У него уже мая­чил перед гла­за­ми соб­ст­вен­ный мил­ли­он, — но свих­нул­ся бед­ня­га. Не знаю, есть ли у него на голо­ве хоть еди­ный волос, сво­бод­ный от дол­гов! Но, чест­ное сло­во, вина не его, пото­му что он сам отлич­ный малый. Вся беда от под­ле­цов воль­ноот­пу­щен­ни­ков, кото­рые его доб­ро на себя пере­ве­ли¹¹³. Сам зна­ешь: «Артель­ный котел пло­хо кипит»¹¹⁴, и «Где дело пошат­ну­лось, там дру­зья за дверь». А каким почтен­ным делом зани­мал­ся он, преж­де чем дошел до тепе­ре­ш­не­го состо­я­ния! Он был устро­и­те­лем похо­рон¹¹⁵. Обедал слов­но царь: каба­ны пря­мо в щетине¹¹⁶, пти­ца, пече­нья, пова­ра, пека­ря… вина́ под стол про­ли­ва­ли боль­ше, чем у ино­го в погре­бе хра­нит­ся. Не чело­век, а сказ­ка! Когда же дела его пошат­ну­лись, он, боясь, что креди­то­ры сочтут его несо­сто­я­тель­ным, выпу­стил сле­дую­щее объ­яв­ле­ние:

Г. ЮЛИЙ ПРОКУЛ УСТРАИВАЕТ АУКЦИОН ИЗЛИШНИХ ВЕЩЕЙ.

39. Три­мал­хи­он пере­бил эти при­ят­ные речи. Когда убра­ли вто­рую пере­ме­ну и пове­селев­шие гости при­ня­лись за вино, а раз­го­вор стал общим, Три­мал­хи­он, при­под­няв­шись на лок­те, ска­зал:

—Это вино вы сами долж­ны под­сла­стить: рыба посу­ху не ходит. Спра­ши­ваю вас: как по-ваше­му, дово­лен ли я тем куша­ньем, что вы виде­ли на верх­нем под­но­се репо­зи­то­рия? «Таким ли вы зна­ли Улис­са?»¹¹⁷ Что же это зна­чит? А вот что! И за едой не надо забы­вать о сло­вес­но­сти. Да почи­ет в мире прах мое­го патро­на! Это он захо­тел сде­лать меня чело­ве­ком сре­ди людей. Для меня нет ниче­го неиз­вест­но­го, как пока­зы­ва­ет это блюдо. Небо-то это, в кото­ром оби­та­ют две­на­дцать богов, при­ни­ма­ет раз за разом две­на­дцать видов и преж­де все­го ста­но­вит­ся Овном. Кто под этим зна­ком родил­ся, у того будет мно­го скота, мно­го шер­сти. Голо­ва у него креп­кая, лоб бес­сты­жий, рога ост­рые. Под этим зна­ком родит­ся мно­го бук­во­едов и прой­дох.

Мы рас­сы­па­лись в похва­лах ост­ро­умию ново­яв­лен­но­го аст­ро­но­ма. Он про­дол­жал:

—Затем все небо ста­но­вит­ся Тель­цом. Тогда рож­да­ют­ся такие, что ляг­нуть могут — и воло­па­сы, и те, что сами себя пасут. Под Близ­не­ца­ми рож­да­ют­ся пар­ные кони, быки и шуля­та¹¹⁸, и те, что две сте­ны разом мажут¹¹⁹. Под Раком родил­ся я; пото­му-то я на мно­гих ногах стою и на суше и на море мно­гим вла­дею, ибо Рак и тут и там на сво­ем месте. Поэто­му я дав­но уже ниче­го на этот знак не кла­ду, чтобы не отя­го­щать сво­ей судь­бы¹²⁰. Подо Львом рож­да­ют­ся обжо­ры и вла­сто­люб­цы. Под Девой — жен­щи­ны, бег­лые рабы и колод­ни­ки. Под Веса­ми — мяс­ни­ки, пар­фю­ме­ры и вооб­ще те, кто что-нибудь отве­ши­ва­ет. Под Скор­пи­о­ном — отра­ви­те­ли и убий­цы. Под Стрель­цом — косо­гла­зые, что на ово­щи косят­ся, а сало хва­та­ют¹²¹. Под Козе­ро­гом — те, у кото­рых от мно­гих бед рога вырас­та­ют. Под Водо­ле­ем — трак­тир­щи­ки и тык­вен­ные голо­вы. Под Рыба­ми — пова­ра и рито­ры. Так и вер­тит­ся круг, подоб­но жер­но­ву, и все­гда нелег­кая так устра­и­ва­ет, что кто-нибудь либо рож­да­ет­ся, либо поми­ра­ет. И вон та дер­ни­на, что вы види­те посредине, и медо­вый сот на ней — все это я не без при­чи­ны устро­ил. Мать-зем­ля посредине все­го, она круг­ла, как яйцо, и заклю­ча­ет в себе вся­че­ское бла­го, точь-в-точь как сот.

40. «Пре­муд­ро!»¹²² — вос­клик­ну­ли мы все в один голос¹²³ и, воздев руки к потол­ку, покля­лись, что Гип­пар­ха и Ара­та¹²⁴ мы, по срав­не­нию с ним, и за людей не счи­та­ем. Но тут появи­лись рабы и постла­ли перед ложа­ми ков­ры, на кото­рых были изо­бра­же­ны охот­ни­ки с рога­ти­на­ми, а рядом сети и про­чая охот­ни­чья утварь. Мы про­сто не зна­ли, что и поду­мать, как вдруг, за две­рью три­кли­ния раздал­ся неве­ро­ят­ный шум, и вот лакон­ские соба­ки забе­га­ли вокруг сто­ла. Вслед за тем было вне­се­но огром­ное блюдо, на кото­ром лежал изряд­ной вели­чи­ны вепрь с шап­кой на голо­ве, дер­жав­ший в зубах две кор­зи­ноч­ки из паль­мо­вых веток: одну с карий­ски­ми, дру­гую с фиван­ски­ми фини­ка­ми. Вокруг каба­на лежа­ли поро­ся­та из пирож­но­го теста, буд­то при­со­сав­шись к выме­ни, что долж­но было изо­бра­жать супо­рось; поро­ся­та пред­на­зна­ча­лись в пода­рок нам¹²⁵. Рас­сечь каба­на взял­ся не Режь, резав­ший ранее пти­цу, а огром­ный боро­дач в тико­вом охот­ни­чьем пла­ще, с обмот­ка­ми на ногах. Выта­щив охот­ни­чий нож, он с силой ткнул каба­на в бок, и из раз­ре­за выпорх­ну­ла стая дроздов. Пти­це­ло­вы, сто­яв­шие нагото­ве с клей­ки­ми пру­тья­ми, ско­ро пере­ло­ви­ли раз­ле­тев­ших­ся по три­кли­нию птиц. Тогда Три­мал­хи­он при­ка­зал дать каж­до­му гостю по дрозду и ска­зал:

—Види­те, какие отлич­ные желуди сожра­ла эта дикая¹²⁶ сви­нья?

Тут же рабы взя­ли из зубов каба­на кор­зи­ноч­ки и разде­ли­ли фини­ки обо­их сор­тов меж­ду пиру­ю­щи­ми.

41. Меж­ду тем я, лежа на покой­ном месте, дол­го ломал голо­ву, ста­ра­ясь понять, зачем каба­на пода­ли в кол­па­ке? Исчер­пав все догад­ки¹²⁷, я обра­тил­ся к сво­е­му преж­не­му тол­ко­ва­те­лю за разъ­яс­не­ни­ем мучив­ше­го меня вопро­са.

—Твой покор­ный слу­га лег­ко объ­яс­нит тебе все, — отве­тил он, — ника­кой загад­ки тут нет, дело ясное. Вче­ра это­го каба­на пода­ли на стол послед­ним, и пиру­ю­щие отпу­сти­ли его на волю: итак, сего­дня он вер­нул­ся на стол уже воль­ноот­пу­щен­ни­ком¹²⁸.

Я про­клял свою глу­пость и решил боль­ше его не рас­спра­ши­вать, чтобы не каза­лось, буд­то я нико­гда с порядоч­ны­ми людь­ми не обедал. Пока мы так раз­го­ва­ри­ва­ли, пре­крас­ный юно­ша, увен­чан­ный вино­град­ны­ми лоза­ми, с кор­зин­кой в руках обно­сил нас вино­гра­дом и, име­нуя себя то Бро­ми­ем, то Лиэем, то Эви­ем¹²⁹, тон­ким, прон­зи­тель­ным голо­сом пел сти­хи сво­его хозя­и­на. При этих зву­ках Три­мал­хи­он обер­нул­ся к нему.

—Дио­нис, — вскри­чал он, — будь сво­бод­ным!¹³⁰

Юно­ша ста­щил с каба­ньей голо­вы кол­пак и надел его.

—Теперь вы не ста­не­те отри­цать, — ска­зал Три­мал­хи­он, — что в доме у меня Либер-Отец¹³⁰.

Мы похва­ли­ли удач­ную ост­ро­ту Три­мал­хи­о­на и пря­мо заце­ло­ва­ли обхо­див­ше­го три­кли­ний маль­чи­ка.

После это­го блюда Три­мал­хи­он встал и пошел облег­чить­ся¹³¹. Мы же, осво­бож­ден­ные от при­сут­ст­вия тира­на, ста­ли вызы­вать сотра­пез­ни­ков на раз­го­вор. Дама пер­вый потре­бо­вал боль­шую бра­ти­ну и заго­во­рил:

—Что такое день? Ничто. Не успе­ешь огля­нуть­ся — уж ночь на дво­ре. Поэто­му ниче­го нет луч­ше, как из спаль­ни пря­мо пере­хо­дить в три­кли­ний. Ну и холод же нын­че; еле в бане согрел­ся. Но «гло­ток горя­че­го вин­ца — луч­шая шуба»¹³². Я клюк­нул и совсем осо­вел… вино в голо­ву уда­ри­ло.

42. Селевк уло­вил отры­вок раз­го­во­ра и ска­зал:

—Я не каж­дый день моюсь; бан­щик, что валяль­щик; у воды есть зубы, и жизнь наша еже­днев­но под­та­чи­ва­ет­ся. Но я опро­ки­ну ста­кан­чик медо­во­го вина, и напле­вать мне на холод. К тому же я не мог вымыть­ся: я сего­дня был на похо­ро­нах. Доб­рей­ший Хри­санф, пре­крас­ный малый, побыв­шил­ся; так еще недав­но оклик­нул он меня на ули­це; кажет­ся мне, что я толь­ко что с ним раз­го­ва­ри­вал. Ох, ох! Все мы ходим точ­но разду­тые бур­дю­ки; мы сто­им мень­ше мухи: пото­му что и у мухи есть свои доб­ле­сти, — мы же про­сто-напро­сто мыль­ные пузы­ри. А что было бы, если бы он не был воз­дер­жан? Целых пять дней ни крош­ки хле­ба, ни кап­ли воды в рот не взял и все-таки отпра­вил­ся к праот­цам. Вра­чи его погу­би­ли, а вер­нее, злой Рок. Врач ведь — это толь­ко само­уте­ше­ние. Вынос был что надо: рос­кош­ные ков­ры, вели­ко­леп­ное погре­баль­ное ложе, и опла­ка­ли его на сла­ву, — ведь он мно­гих отпу­стил на волю; толь­ко жена пла­ка­ла сквер­но. А что бы еще было, если бы он с ней не обра­щал­ся так хоро­шо? Но жен­щи­на — это жен­щи­на: кор­шу­но­во пле­мя. Нико­му не надо делать добра: все еди­но, что в коло­дец бро­сить. Но ста­рая любовь цеп­ка, как рак…

43. Он всем надо­ел, и Филе­рот вскри­чал:

—Пого­во­рим о живых! Этот свое полу­чил: в поче­те жил, с поче­том помер. На что ему жало­вать­ся? Начал он с одно­го асса и готов был из наво­за зуба­ми полуш­ку выта­щить. И так рос, пока не вырос, слов­но сот медо­вый. Кля­нусь богом, я уве­рен, что он оста­вил тысяч сто, и все звон­кой моне­той. Одна­ко ска­жу о нем всю прав­ду, пото­му в этом деле я семь собак без соли съел¹³³. Был он груб на язык, боль­шой руга­тель — сва­ра ходя­чая, а не чело­век. Куда луч­ше был его брат: дру­зьям друг, хле­бо­сол, щед­рая рука. Пона­ча­лу ему не повез­ло¹³⁴, но пер­вый же сбор вино­гра­да поста­вил его на ноги: он про­да­вал вино почем хотел; а что окон­ча­тель­но заста­ви­ло его под­нять голо­ву, так это наслед­ство, из кото­ро­го он боль­ше украл, чем ему было заве­ща­но. А эта дуби­на¹³⁵, обо­злив­шись на бра­та, оста­вил по заве­ща­нию всю вот­чи­ну како­му-то кури­цы­ну сыну¹³⁶. Дорож­ка от род­ных дале­ко заво­дит!¹³⁷ Но были у него слу­ги-науш­ни­ки, кото­рые его погу­би­ли. Лег­ко­ве­рие нико­гда до добра не дово­дит, особ­ли­во тор­го­во­го чело­ве­ка. Одна­ко вер­но, что он сумел пополь­зо­вать­ся жиз­нью… Не важ­но, кому назна­ча­лось, важ­но, кому доста­лось. А уж его Фор­ту­на люби­ла, как род­но­го сыноч­ка. У него в руках и сви­нец в золо­то пре­вра­щал­ся. Лег­ко тому, у кого все идет как по мас­лу. Как вы дума­е­те, сколь­ко лет унес он с собой в моги­лу? Семь­де­сят с лиш­ком. А ведь он был креп­кий, точ­но рого­вой, здо­ро­во сохра­нил­ся, черен, что воро­но­во кры­ло. Я с ним дав­ным-дав­но¹³⁸ зна­ком был. И до послед­них дней был рас­пут­ни­ком, ей-богу! Даже суке и то не давал про­хо­ду. И насчет маль­чи­шек был горазд — вооб­ще на все руки мастер¹³⁹. Я его не осуж­даю: ведь боль­ше ниче­го с собой в моги­лу не уне­сешь.

44. Так раз­гла­голь­ст­во­вал Филе­рот; а вот что нес Гани­мед:

—Гово­ри­те вы ни к селу, ни к горо­ду¹⁴⁰; поче­му никто не побес­по­ко­ит­ся, что нын­че хлеб кусать­ся стал? Чест­ное сло­во, я сего­дня кусоч­ка хле­ба най­ти не мог. А засу­ха-то все по-преж­не­му! Целый год голо­да­ем. Эди­лы — чтоб им пусто было! — с пека­ря­ми стак­ну­лись. Да, «ты — мне, я — тебе». Бед­ный народ стра­да­ет, а этим нена­сыт­ным глот­кам вся­кий день Сатур­на­лии¹⁴¹. Эх, будь у нас еще те львы, каких я застал, когда толь­ко что при­ехал из Азии! Вот это была жизнь!.. <¹⁴²> Так били этих кики­мор, что они узна­ли, как Юпи­тер сер­дит­ся¹⁴³. Пом­ню я Сафи­ния! Жил он (я еще маль­чиш­кой был) вот тут, у ста­рых ворот; перец, а не чело­век! Когда шел, зем­ля под ним горе­ла! Зато пря­мой! Зато надеж­ный! И дру­зьям друг! С таки­ми мож­но впотьмах в мор­ру играть¹⁴⁴. А посмот­ре­ли бы вы в курии!¹⁴⁵ Ино­го, быва­ло, так отбре­ет! А гово­рил без вывер­тов, напря­мик. Когда вел дело на фору­ме¹⁴⁶, голос его гре­мел как тру­ба и нико­гда при этом он не потел и не пле­вал­ся. Думаю, что это ему от богов дано было¹⁴⁷. А как любез­но отве­чал на поклон! Всех по име­нам знал, ну, пря­мо — свой брат¹⁴⁸. В те поры хлеб не доро­же гря­зи был. Купишь его на асс — вдво­ем не съесть; а теперь — мень­ше бычье­го гла­за. Нет, нет! С каж­дым днем все хуже; город наш, слов­но теля­чий хвост, назад рас­тет! Да кто вино­ват, что у нас эдил трех­гро­шо­вый¹⁴⁹, кото­ро­му асс доро­же нашей жиз­ни? Он вти­хо­мол­ку над нами посме­и­ва­ет­ся. А в день полу­ча­ет боль­ше, чем иной по отцов­ско­му заве­ща­нию. Уж я-то знаю, за что он полу­чил тыся­чу золотых; будь мы насто­я­щи­ми муж­чи­на­ми¹⁵⁰, ему бы не так при­воль­но жилось. Нын­че народ такой: дома — львы, на людях — лиси­цы. Что же до меня, то я про­ел всю оде­жон­ку, и, если доро­го­виз­на про­длит­ся, при­дет­ся и домиш­ки мои про­дать. Что же это будет, если ни боги, ни люди не сжа­лят­ся над нашей коло­ни­ей?¹⁵¹ Чтобы мне не видать радо­сти от семьи, если я не думаю, что беда нис­по­сла­на нам небо­жи­те­ля­ми. Никто небо за небо не счи­та­ет, никто постов не блюдет¹⁵², никто Юпи­те­ра и в грош не ста­вит; все толь­ко и зна­ют, что доб­ро свое счи­тать. В преж­нее вре­мя выхо­ди­ли име­ни­тые мат­ро­ны¹⁵³ босые, с рас­пу­щен­ны­ми воло­са­ми на холм и с чистым серд­цем выма­ли­ва­ли воды у Юпи­те­ра, — и сра­зу лил дождь как из вед­ра. Сра­зу же или нико­гда. И все воз­вра­ща­лись мок­рые как мыши. А теперь у богов ноги не ходят¹⁵⁴ из-за наше­го неве­рия. Поля забро­ше­ны…

45. — Пожа­луй­ста, — ска­зал Эхи­он-лос­кут­ник¹⁵⁵, — выра­жай­ся при­лич­нее. «Раз — так, раз — этак», как ска­зал мужик, поте­ряв пегую сви­нью. Чего нет сего­дня, то будет зав­тра: в том вся жизнь про­хо­дит. Ниче­го луч­ше нашей роди­ны нель­зя было бы най­ти, если бы жите­ли здесь были людь­ми. Но не она одна стра­да­ет в нынеш­нее вре­мя. Нече­го при­ве­ред­ни­чать: все под одним небом живем. Попа­ди толь­ко на чуж­би­ну, так нач­нешь уве­рять, что у нас сви­ньи жаре­ные раз­гу­ли­ва­ют. Вот, напри­мер, будут нас уго­щать на празд­ни­ки три дня под­ряд пре­вос­ход­ны­ми гла­ди­а­тор­ски­ми игра­ми; высту­пит труп­па не како­го-нибудь лани­сты¹⁵⁶, а несколь­ко насто­я­щих воль­ноот­пу­щен­ни­ков. И Тит наш — широ­кая душа и горя­чая голо­ва; так или этак, а убла­жить суме­ет, уж я знаю; я у него свой чело­век. Он ниче­го не дела­ет впол­си­лы. Ору­жие будет дано пер­во­ста­тей­ное, уди­рать — ни-ни; сра­жай­ся посе­ред­ке¹⁵⁷, чтобы все­му амфи­те­ат­ру вид­но было. Бла­го средств-то у него хва­тит: трид­цать мил­ли­о­нов сестер­ци­ев ему доста­лось, как бед­ня­га отец его помер. Если он и четы­ре­ста тысяч выбро­сит, мош­на его даже и не почув­ст­ву­ет, а он уве­ко­ве­чит свое имя¹⁵⁸. У него есть несколь­ко пар­ней¹⁵⁹ и жен­щи­на-эсседа­рия¹⁶⁰, и Гли­ко­нов каз­на­чей, кото­ро­го накры­ли, когда он забав­лял­ся со сво­ей гос­по­жой. Увидишь, как народ разде­лит­ся: одни будут за рев­нив­ца, дру­гие за любез­ни­ка. И Гли­кон-то хорош! Само­му грош цена, а каз­на­чея отда­ет зве­рям. Что назы­ва­ет­ся, само­го себя выста­вил на посме­ши­ще. Раз­ве раб вино­ват? Дела­ет, что ему велят. Уж луч­ше бы эту ноч­ную посуди­ну бык поса­дил на рога. Но так все­гда: кто не может по ослу, тот бьет по сед­лу. И как мог Гли­кон вооб­ра­зить, что из Гер­мо­ге­но­ва отро­дья вый­дет что-нибудь пут­ное? Тот мог бы кор­шу­ну на лету ког­ти под­стричь. От змеи не родит­ся канат¹⁶¹. Гли­кон, один Гли­кон вна­кла­де: на всю жизнь пят­но на нем оста­нет­ся, и раз­ве что смерть его смо­ет! Но вся­кий сам себе гре­шен. Да вот еще: есть у меня пред­чув­ст­вие, что Мам­мея нам ско­ро пир задаст, — там-то уж и мне и моим по два дена­рия доста­нет­ся¹⁶². Если он сде­ла­ет это, то Нор­ба­ну уже не бывать любим­цем наро­да: вот увиди­те, он теперь обго­нит его на всех пару­сах. Да и вооб­ще, что хоро­ше­го сде­лал нам Нор­бан? Дал гла­ди­а­то­ров гро­шо­вых, полу­дох­лых, — дунешь на них, и пова­лят­ся; и бес­ти­а­ри­ев¹⁶³ я видал получ­ше; всад­ни­ки, кото­рых он выста­вил на убой, — точь-в-точь чело­веч­ки с лам­по­вой крыш­ки! Сущие цып­ля­та; один — ува­лень, дру­гой — кри­во­но­гий; а тер­ци­а­рий-то!¹⁶⁴ За мерт­ве­ца мерт­вец с под­ре­зан­ны­ми жила­ми. Пожа­луй, еще фра­ки­ец был ниче­го себе; да и тот драл­ся раз­ве что по пра­ви­лам. Сло­вом, всех после сек­ли, а пуб­ли­ка так и кри­ча­ла: «Над­дай!» Насто­я­щие зай­цы! Он ска­жет: «Я вам устро­ил игры», — а я ему: «А мы тебе хло­па­ем». Посчи­тай, и увидишь, что я тебе боль­ше даю, чем от тебя полу­чаю. Рука руку моет.

46. Мне кажет­ся, Ага­мем­нон, ты хочешь ска­зать: «Чего тара­то­рит этот надо­еда?». Но поче­му же ты, запис­ной крас­но­бай, ниче­го не гово­ришь? Ты не наше­го десят­ка, вот и сме­ешь­ся над реча­ми бед­ных людей. Мы-то зна­ем, что ты от боль­шой уче­но­сти свих­нул­ся¹⁶⁵. Но это не беда. Уж когда-нибудь я тебя уго­во­рю при­ехать ко мне на хутор, посмот­реть наш домиш­ко; най­дет­ся, чем пере­ку­сить: яйца, куроч­ка. Хоро­шо будет, хоть в этом году пого­да и испа­ко­сти­ла весь уро­жай. А все-таки разы­щем, чем чер­вя­ка замо­рить. Потом и уче­ник тебе рас­тет — мой пар­ниш­ка. Он уже и делить на четы­ре может. Вырас­тет, к тво­им услу­гам будет¹⁶⁶. И теперь все сво­бод­ное вре­мя не под­ни­ма­ет голо­вы от таб­лиц; умнень­кий он у меня и поведе­ния хоро­ше­го, толь­ко очень уж пти­ца­ми увле­ка­ет­ся. Я уж трем щег­лам голо­вы свер­нул и ска­зал, что их лас­ка съе­ла. Но он нашел дру­гие заба­вы и рисо­вать любит. Кро­ме того, начал он уже гре­че­ский учить да и за латынь при­нял­ся непло­хо, хотя учи­тель его слиш­ком уж стал само­до­во­лен, не сидит на одном месте. При­хо­дит и про­сит дать кни­гу, а сам работать не жела­ет. Есть у него и дру­гой учи­тель, не очень уче­ный, да зато ста­ра­тель­ный; учит и тому, чего сам не зна­ет. Он при­хо­дит к нам обык­но­вен­но по празд­ни­кам и всем дово­лен, что ему ни дай. Недав­но купил я сыноч­ку несколь­ко книг с крас­ны­ми стро­ка­ми¹⁶⁷: хочу, чтобы поню­хал немно­го зако­ны для веде­ния домаш­них дел. Заня­тие это хлеб­ное. В сло­вес­но­сти он уж доволь­но испач­кал­ся. Если она ему опро­ти­ве­ет, я его како­му-нибудь реме­с­лу обу­чу; отдам, напри­мер, в цирюль­ни­ки, в гла­ша­таи или, ска­жем, в стряп­чие. Это у него одна смерть отнять может. Каж­дый день я ему твер­жу: «Помни, пер­ве­нец: все, что зуб­ришь, для себя зуб­ришь. Посмот­ри на Филе­ро­на, стряп­че­го: если бы он не учил­ся, дав­но бы с голо­ду подох¹⁶⁸. Не так дав­но еще был раз­нос­чи­ком, а теперь с самим Нор­ба­ном потя­гать­ся может. Нау­ка — это клад, и искус­ный чело­век нико­гда не про­па­дет».

47. В таком роде шла бол­тов­ня, пока не вер­нул­ся Три­мал­хи­он. Он отер пот со лба, вымыл в души­стой воде руки и ска­зал после недол­го­го мол­ча­ния:

—Изви­ни­те, дру­зья, но у меня уже несколь­ко дней нела­ды с желуд­ком; вра­чи теря­ют­ся в догад­ках. Облег­чи­ли меня гра­на­то­вая кор­ка и хвой­ные шиш­ки в уксу­се. Наде­юсь, теперь мой желудок за ум возь­мет­ся. А то — как забур­чит у меня в живо­те, поду­ма­ешь, бык заре­вел. Если и из вас кто надоб­ность име­ет, так пусть не стес­ня­ет­ся. Никто из нас не родил­ся запе­ча­тан­ным. Я лич­но счи­таю, что нет боль­шей муки, чем удер­жи­вать­ся. Это­го одно­го сам Юпи­тер запре­тить не может. Ты сме­ешь­ся, Фор­ту­на­та? А кто мне ночью спать не дает? Нико­му в этом три­кли­нии я не хочу мешать облег­чать­ся; да и вра­чи запре­ща­ют удер­жи­вать­ся, а если кому потре­бу­ет­ся что-нибудь посерь­ез­нее, то за дверь­ми все гото­во: сосуды, вода и про­чие надоб­но­сти. Поверь­те мне, вет­ры попа­да­ют в мозг и про­из­во­дят смя­те­ние во всем теле. Я зна­вал мно­гих, кото­рые умер­ли отто­го, что не реша­лись в этом деле прав­ду гово­рить.

Мы бла­го­да­ри­ли его за снис­хо­ди­тель­ность и любез­ность и уси­лен­ной выпив­кой ста­ра­лись пода­вить смех. Но мы не подо­зре­ва­ли, что еще не про­шли, как гово­рит­ся, и пол­пу­ти до вер­ши­ны всех здеш­них рос­ко­шеств. Когда со сто­ла под зву­ки музы­ки убра­ли посу­ду, в три­кли­ний при­ве­ли трех белых сви­ней в наморд­ни­ках и с коло­коль­чи­ка­ми на шее, гла­ша­тай объ­явил, что это — двух­лет­ка, трех­лет­ка и шести­лет­ка. Я вооб­ра­зил, что при­шли фокус­ни­ки и сви­ньи ста­нут выде­лы­вать какие-нибудь шту­ки, слов­но перед круж­ком улич­ных зевак¹⁶⁹. Но Три­мал­хи­он рас­се­ял недо­уме­ние.

—Кото­рую из них вы хоти­те сей­час увидеть на сто­ле? — спро­сил он. — Пото­му что пету­хов, Пен­фе­е­во рагу¹⁷⁰ и про­чую дре­бедень и мужи­ки изгото­вят; мои же пова­ра при­вык­ли и цель­но­го телен­ка в кот­ле варить.

Тот­час же он велел позвать пова­ра и, не ожи­дая наше­го выбо­ра, при­ка­зал зако­лоть самую круп­ную.

—Ты из кото­рой деку­рии?¹⁷¹ — повы­сив голос, спро­сил он.

—Из соро­ко­вой, — отве­чал повар.

—Тебя купи­ли или же ты родил­ся в доме?

—Ни то, ни дру­гое, — отве­чал повар, — я достал­ся тебе по заве­ща­нию Пан­сы.

—Смот­ри же, хоро­шо при­готовь ее. А не то я тебя в деку­рию посыль­ных раз­жа­лую.

Повар, познав­ший таким обра­зом могу­ще­ство сво­его гос­по­ди­на, после­до­вал за сво­ей буду­щей стряп­ней на кух­ню.

48. Три­мал­хи­он же, любез­но обра­тив­шись к нам, ска­зал:

—Если вино вам не нра­вит­ся, я ска­жу, чтобы пере­ме­ни­ли; а вас про­шу при­дать ему вкус сво­ею бесе­дой. По мило­сти богов, я ниче­го не поку­паю, а все, от чего слюн­ки текут, про­из­рас­та­ет в одном моем при­го­род­ном поме­стье, кото­ро­го я даже еще и не видел. Гово­рят, оно гра­ни­чит с мои­ми терра­цин­ски­ми и тарен­тий­ски­ми зем­ля­ми. Теперь я хочу при­ку­пить себе и Сици­лию, чтобы, если мне взду­ма­ет­ся про­ехать­ся в Афри­ку, не выез­жать из сво­их вла­де­ньиц. Но рас­ска­жи нам, Ага­мем­нон, какую такую речь ты сего­дня про­из­нес? Я хотя лич­но дел и не веду, тем не менее для домаш­не­го употреб­ле­ния крас­но­ре­чию все же обу­чал­ся, не думай, пожа­луй­ста, что я пре­не­бре­гаю уче­ньем. Теперь у меня две биб­лио­те­ки: одна гре­че­ская, дру­гая латин­ская. Ска­жи поэто­му, если любишь меня, итог тво­ей речи.

—Бога­тый и бед­няк были вра­га­ми, — начал Ага­мем­нон¹⁷².

—Бед­няк? Что это такое? — пере­бил его Три­мал­хи­он.

—Ост­ро­ум­но, — похва­лил его Ага­мем­нон и изло­жил затем содер­жа­ние не пом­ню какой кон­тро­вер­сии.

—Если это на самом деле слу­чи­лось, — тот­час заме­тил Три­мал­хи­он, — то это вовсе не кон­тро­вер­сия. Если же это­го не было, тогда все и подав­но ни к чему.

Это, как и все про­чее, было встре­че­но все­об­щим одоб­ре­ни­ем.

—Ага­мем­нон, милый мой, — про­дол­жал меж­ду тем Три­мал­хи­он, — про­шу тебя, рас­ска­жи нам луч­ше, если пом­нишь, о стран­ст­во­ва­ни­ях Улис­са, как ему Поли­фем палец щип­ца­ми вырвал¹⁷³, или о две­на­дца­ти подви­гах Гер­ку­ле­са. Я еще в дет­стве об этом читал у Гоме­ра. А то еще видал я Кум­скую Сибил­лу в бутыл­ке. Дети ее спра­ши­ва­ли: «Сибил­ла, чего тебе надо?», а она в ответ: «Поми­рать надо»¹⁷⁴.

49. Три­мал­хи­он все еще раз­гла­голь­ст­во­вал, когда пода­ли блюдо с огром­ной сви­ньей, заняв­шее весь стол. Мы были пора­же­ны быст­ро­той и покля­лись, что даже курен­ка в такой неболь­шой срок вряд ли зажа­ришь, тем более, что эта сви­нья нам пока­за­лась намно­го боль­ше съе­ден­но­го неза­дол­го перед тем каба­на… Но Три­мал­хи­он все при­сталь­нее и при­сталь­нее всмат­ри­вал­ся в нее.

—Как? Как? — вскри­чал он. — Сви­нья не выпотро­ше­на?! Чест­ное сло­во, не выпотро­ше­на! Позвать, позвать сюда пова­ра!

К сто­лу подо­шел опе­ча­лен­ный повар и заявил, что он забыл выпотро­шить сви­нью.

—Как это так забыл? — заорал Три­мал­хи­он. — Поду­ма­ешь, он забыл пер­цу или тми­ну! Разде­вай­ся!

Без про­мед­ле­ния повар раздел­ся и, пону­рив­шись, стал меж­ду двух истя­за­те­лей. Все ста­ли про­сить за него гово­ря:

—Это быва­ет. Пожа­луй­ста, про­сти его; если он еще раз сде­ла­ет, никто из нас не станет за него про­сить!

Один я толь­ко под­дал­ся неумо­ли­мой жесто­ко­сти и шеп­нул на ухо Ага­мем­но­ну:

—Этот раб, вид­но, никуда не годен! Кто же это забы­ва­ет выпотро­шить сви­нью? Я бы не про­стил, если бы он даже рыбеш­ку не выпотро­шил!

Но Три­мал­хи­он посту­пил ина­че; с пове­селев­шим лицом он ска­зал:

—Ну, если ты такой бес­па­мят­ный, вычи­сти-ка эту сви­нью сей­час, на наших гла­зах.

Повар сно­ва надел туни­ку и, воору­жив­шись ножом, дро­жа­щей рукой полос­нул сви­нью по брю­ху крест-накрест. И сей­час же из про­ре­за, под­да­ва­ясь сво­ей тяже­сти, гра­дом посы­па­лись кро­вя­ные и жаре­ные кол­ба­сы.

50. Вся челядь гром­ки­ми руко­плес­ка­ни­я­ми при­вет­ст­во­ва­ла эту шут­ку и возо­пи­ла: «Да здрав­ст­ву­ет Гай!»¹⁷⁵. Пова­ра же почти­ли глот­ком вина, а так­же под­нес­ли ему венок и кубок на блюде коринф­ской брон­зы. Заме­тив, что Ага­мем­нон вни­ма­тель­но рас­смат­ри­ва­ет это блюдо, Три­мал­хи­он ска­зал:

—Толь­ко у меня одно­го и есть насто­я­щая коринф­ская брон­за.

Я ожи­дал, что он, по сво­е­му обык­но­ве­нию, из хва­стов­ства ска­жет, что ему при­во­зят сосуды пря­мо из Корин­фа. Но вышло еще чище.

—Вы, навер­но, спро­си­те, как это так я один вла­дею коринф­ской брон­зой, — ска­зал он. — Очень про­сто: мед­ни­ка, у кото­ро­го я поку­паю, зовут Корин­фом; что же еще может быть более коринф­ско­го, чем изде­лия Корин­фа? Но не думай­те, что я невеж­да необ­ра­зо­ван­ный и не знаю, откуда эта самая брон­за полу­чи­лась. Когда Или­он был взят, Ган­ни­бал¹⁷³, боль­шой плут и мошен­ник, сва­лил в кучу все ста­туи — и золотые, и сереб­ря­ные, и мед­ные — и кучу эту под­жег. Полу­чил­ся сплав. Юве­ли­ры теперь поль­зу­ют­ся им и дела­ют чаши, блюда, фигур­ки. Так и обра­зо­ва­лась коринф­ская брон­за — ни то ни се, из мно­го­го одно. Про­сти­те меня, но я лич­но пред­по­чи­таю стек­ло. Оно, по край­но­сти, не пахнет¹⁷⁶. И, по мне, оно было бы луч­ше золота, если бы не билось; в тепе­ре­ш­нем же виде оно, впро­чем, не доро­го сто­ит¹⁷⁷.

51. Одна­ко был такой сте­коль­щик, кото­рый сде­лал небью­щий­ся стек­лян­ный фиал. Он был допу­щен с даром к Цеза­рю и, попро­сив фиал обрат­но, перед гла­за­ми Цеза­ря бро­сил его на мра­мор­ный пол. Цезарь пря­мо-таки насмерть пере­пу­гал­ся. Но сте­коль­щик под­ни­ма­ет фиал, погнув­ший­ся, слов­но какая-нибудь мед­ная ваза, вытас­ки­ва­ет из-за поя­са моло­то­чек и пре­спо­кой­но исправ­ля­ет фиал. Сде­лав это, он вооб­ра­зил, что уже схва­тил Юпи­те­ра за боро­ду, в осо­бен­но­сти, когда импе­ра­тор спро­сил его, зна­ет ли еще кто-нибудь спо­соб изготов­ле­ния тако­го стек­ла. Сте­коль­щик, види­те ли, и гово­рит, что нет; а Цезарь тут же велел отру­бить ему голо­ву, пото­му что, если бы это искус­ство ста­ло всем извест­но, золо­то цени­лось бы не доро­же гря­зи.

52. Я теперь боль­шой люби­тель сереб­ра. У меня одних ведер­ных сосудов¹⁷⁸ штук око­ло ста. На них выче­ка­не­но, как Кас­сандра сво­их сыно­вей уби­ва­ет: дет­ки мерт­вые — про­сто как живые лежат¹⁷⁹. Потом есть у меня жерт­вен­ная чаша, что оста­вил мне один из моих хозя­ев; на ней Дедал Нио­бу пря­чет в Тро­ян­ско­го коня. А бой Пет­ра­и­та с Гер­ме­ротом¹⁸⁰ выче­ка­нен у меня на бока­лах, и все они пре­тя­же­лые. Я зна­ток в таких вещах, и это мне доро­же все­го.

Пока он все это рас­ска­зы­вал, один из рабов уро­нил чашу.

—Живо, — крик­нул Три­мал­хи­он, обер­нув­шись, — отхле­стай сам себя, раз ты рото­зей.

Раб уже жалоб­но скри­вил рот, чтобы умо­лять о поща­де, но Три­мал­хи­он пере­бил его:

—О чем ты меня про­сишь? Слов­но я тебя тро­гаю? Сове­тую попро­сить само­го себя и не быть рото­зе­ем.

Нако­нец, усту­пая нашим прось­бам, он про­стил раба. Осво­бож­ден­ный от нака­за­ния стал обхо­дить кру­гом сто­ла…

—Воду за две­ри, вино на стол! — закри­чал Три­мал­хи­он…

Мы гром­ко одоб­ри­ли ост­ро­ум­ную шут­ку, и пуще всех Ага­мем­нон, знав­ший, чем заслу­жить при­гла­ше­ние и на сле­дую­щий пир. Меж­ду тем, доволь­ный вос­хва­ле­ни­я­ми, Три­мал­хи­он стал пить весе­лей. Ско­ро он был уже впол­пья­на.

—А что же, — ска­зал он, — никто не попро­сит мою Фор­ту­на­ту попля­сать? Поверь­те, луч­ше нее никто кор­да­ка¹⁸¹ не стан­цу­ет.

Тут сам он, под­няв руки над голо­вой, при­нял­ся изо­бра­жать сирий­ско­го мима¹⁸², при­чем ему под­пе­ва­ла вся челядь: «Пля­ши, пле­ши­вый!»¹⁸³. Я думаю, он бы и на середи­ну выбрал­ся, если бы Фор­ту­на­та не шеп­ну­ла ему что-то на ухо: долж­но быть, она ска­за­ла, что не подо­ба­ет его досто­ин­ству такое шутов­ство. Нико­гда еще я не видал такой нере­ши­тель­но­сти: он то боял­ся Фор­ту­на­ты, то под­да­вал­ся сво­ей при­ро­де.

53. Но конец это­му пля­со­во­му зуду поло­жил пись­мо­во­ди­тель, воз­гла­сив­ший гром­ко, слов­но он сто­лич­ные ново­сти выкри­ки­вал¹⁸⁴:

—За семь дней до календ секс­ти­лия¹⁸⁵ в поме­стье Три­мал­хи­о­на, что близ Кум, роди­лось маль­чи­ков трид­цать, дево­чек сорок. Све­зе­но на гум­но моди­ев пше­ни­цы пять­сот тысяч, быков при­гна­но пять­сот. В тот же день при­бит на крест раб Мит­ри­дат за непо­чти­тель­ное сло­во о Гении наше­го Гая. В тот же день ото­сла­ны в кас­су девять мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, кото­рые некуда было деть. В тот же день в Пом­пе­е­вых садах¹⁸⁶ слу­чил­ся пожар, начав­ший­ся во вла­де­нии Насты-при­каз­чи­ка.

—Как? — ска­зал Три­мал­хи­он. — Да когда же купи­ли мне Пом­пе­е­вы сады?

—В про­шлом году, — отве­тил писец, — и пото­му они еще не вне­се­ны в спис­ки.

—Если в тече­ние шести меся­цев, — вспы­лил Три­мал­хи­он, — я ниче­го не знаю о каком-либо куп­лен­ном для меня поме­стье, я раз навсе­гда запре­щаю вно­сить его в опись.

Затем были про­чте­ны рас­по­ря­же­ния эди­лов и заве­ща­ния лес­ни­чих, в коих Три­мал­хи­он осо­бой ста­тьей лишал­ся наслед­ства¹⁸⁷. Потом — спи­сок его при­каз­чи­ков; акт о рас­тор­же­нии бра­ка ноч­но­го сто­ро­жа и воль­ноот­пу­щен­ни­цы, кото­рая была обли­че­на мужем в свя­зи с бан­щи­ком; указ о ссыл­ке домо­пра­ви­те­ля в Байи¹⁸⁸; о при­вле­че­нии к ответ­ст­вен­но­сти каз­на­чея, а так­же реше­ние тяж­бы двух спаль­ни­ков.

Меж­ду тем в три­кли­ний яви­лись фокус­ни­ки: какой-то неле­пей­ший вер­зи­ла поста­вил на себя лест­ни­цу и велел маль­чи­ку лезть по сту­пе­ням и на самом вер­ху тан­це­вать под зву­ки песе­нок; потом застав­лял его пры­гать через огнен­ные кру­ги и дер­жать зуба­ми урну. Один лишь Три­мал­хи­он вос­хи­щал­ся эти­ми шту­ка­ми, сожа­лея толь­ко, что это искус­ство небла­го­дар­ное, и гово­ря, что он, впро­чем, толь­ко два вида зре­лищ смот­рит с удо­воль­ст­ви­ем: фокус­ни­ков и тру­ба­чей; все же осталь­ное — живот­ные, музы­ка — про­сто чепу­ха.

«Я, — гово­рил он, — и труп­пу комеди­ан­тов¹⁸⁹ купил, заста­вил их разыг­ры­вать мне ател­ла­ны¹⁹⁰ и при­ка­зал началь­ни­ку хора петь по-латы­ни».

54. При этих сло­вах Гая маль­чиш­ка-фокус­ник сва­лил­ся пря­мо на Три­мал­хи­о­на. Под­нял­ся гром­кий вопль: ора­ли и вся челядь, и гости, — не пото­му, что бес­по­ко­и­лись уча­стью дрян­но­го чело­ве­чиш­ки: каж­дый из нас был бы очень рад, если б он сло­мал себе шею, — но все пере­пу­га­лись, как бы не закон­чи­лось наше весе­лье несча­сти­ем и не при­шлось бы нам опла­ки­вать чужо­го мерт­ве­ца. Меж­ду тем Три­мал­хи­он, испус­кая тяж­кие сто­ны, бес­по­мощ­но скло­нил­ся на руки, слов­но и впрямь его серь­ез­но рани­ли. Со всех сто­рон к нему бро­си­лись вра­чи, а впе­ре­ди всех Фор­ту­на­та, рас­пу­стив воло­сы, с куб­ком в руке и при­чи­тая, что несчаст­нее ее нет на све­те жен­щи­ны. Сва­лив­ший­ся маль­чиш­ка при­па­дал к ногам то одно­го, то дру­го­го из нас, умо­ляя о поми­ло­ва­нии. Мне было не по себе, так как я подо­зре­вал, что все эти моль­бы — толь­ко еще какой-нибудь дурац­кий сюр­приз. У меня из голо­вы еще не выхо­дил повар, поза­быв­ший выпотро­шить сви­нью. Поэто­му я при­нял­ся вни­ма­тель­но осмат­ри­вать три­кли­ний, ожи­дая, что вот-вот появит­ся из сте­ны какая-нибудь шту­ко­ви­на, в осо­бен­но­сти, когда ста­ли биче­вать раба за то, что он обвя­зал ушиб­лен­ную руку хозя­и­на белой, а не крас­ной шер­стью. Мое пред­чув­ст­вие меня почти не обма­ну­ло: вышло от Три­мал­хи­о­на реше­ние — маль­чиш­ку отпу­стить на волю, дабы никто не осме­лил­ся утвер­ждать, что раб ранил столь вели­ко­го мужа.

55. Мы одоб­ри­ли его посту­пок; по это­му пово­ду зашел у нас раз­го­вор о том, как игра­ет слу­чай жиз­нью чело­ве­ка.

—Стой­те, — ска­зал Три­мал­хи­он, — нель­зя, чтобы такое собы­тие не было уве­ко­ве­че­но над­пи­сью. — Сей­час же потре­бо­вал он себе таб­лич­ки и, по недол­гом разду­мии, про­чел нам такие пере­ко­шен­ные сти­хи:

То, чего и не ждешь, ино­гда насту­па­ет вне­зап­но, Ибо все наши дела вер­шит свое­воль­но Фор­ту­на. Вот поче­му нали­вай, маль­чик, нам в куб­ки фалерн191.

За раз­бо­ром эпи­грам­мы раз­го­вор пере­шел на сти­хотвор­цев, и дол­го обсуж­да­лось пер­вен­ство Моп­са Фра­кий­ско­го¹⁹², пока Три­мал­хи­он не ска­зал:

—Открой мне, пожа­луй­ста, учи­тель, какая раз­ни­ца, по-тво­е­му, меж­ду Цице­ро­ном и Пуб­ли­ли­ем¹⁹³. По-мое­му, один крас­но­ре­чи­вее, дру­гой — доб­ро­де­тель­нее. Мож­но ли ска­зать что-нибудь луч­ше это­го:

	Раз­ру­шит ско­ро рос­кошь сте­ны Мар­со­вы…194 Пав­ли­на в пест­рой вави­лон­ской вышив­ке Рас­карм­ли­ва­ют в клет­ке для пиров тво­их, С ним кап­лу­нов и жир­ных нуми­дий­ских кур195.
5	И цап­ля так­же, страж­ни­ца залет­ная, Пиэты тон­ко­но­гая тан­цов­щи­ца. Пред­вест­ни­ца теп­ла, зимы изгнан­ни­ца196, — В кот­ле кути­лы ныне вьет гнездо свое. Зачем вам нужен жем­чуг, бисер Индии?
10	Чтоб шла жена в жем­чуж­ном оже­ре­лии197 К чужо­му ложу посту­пью рас­пут­ною? К чему сма­рагд зеле­ный, стек­ла цен­ные, Из Кар­хедо­на198 кам­ни огне­цвет­ные? Уже­ли чест­ность све­тит­ся в кар­бун­ку­лах?
15	Зачем дарить неве­сте ткань воздуш­ную? Чтоб голой быть при всех в одеж­де облач­ной?199

56. — А чье, по-ваше­му, — про­дол­жал он, — самое труд­ное заня­тие, после сло­вес­но­сти? По-мое­му, лека­ря и меня­лы. Лекарь зна­ет, что в нут­ре у люди­шек дела­ет­ся и когда будет при­ступ лихо­рад­ки. Я, впро­чем, их тер­петь не могу: боль­но часто они мне ани­со­вую воду про­пи­сы­ва­ют. Меня­ла же сквозь сереб­ро медь видит²⁰⁰. А из тва­рей бес­сло­вес­ных трудо­лю­би­вее всех волы да овцы: волы, ибо по их мило­сти мы хлеб жуем, овцы, пото­му что их шерсть дела­ет нас фран­та­ми. И — о, недо­стой­ное зло­дей­ство! Иной носит туни­ку, а ест бара­ни­ну. Пчел же я счи­таю тва­ря­ми боже­ст­вен­ны­ми, ибо они плю­ют­ся медом; хотя и гово­рят, что они его при­но­сят от само­го Юпи­те­ра; если же иной раз и жалят, то ведь где слад­ко, там и горь­ко²⁰¹.

Три­мал­хи­он соби­рал­ся уже отбить хлеб у фило­со­фов, но тут как раз ста­ли обно­сить жре­бии в куб­ке, а раб, при­став­лен­ный к это­му делу, выкли­кал выиг­ры­ши²⁰².

—Сви­ня­чье сереб­ро! — при­нес­ли око­рок, на кото­ром сто­я­ли сереб­ря­ные уксус­ни­цы.

—Пир и рог! — при­нес­ли пирог.

—Багор и плот! — пода­ли баг­ро­вое ябло­ко на палоч­ке.

—Порей и гру­ши! — Выиг­рав­ший полу­чил кнут (чтобы пороть) и игру­шеч­ный нож.

—Суха­ри и мухо­лов­ка! — изюм и атти­че­ский мед.

—Застоль­ное и выход­ное! — пиро­жок и дощеч­ки (для ноше­ния на ули­це).

—Соба­чье и нож­ное! — были даны заяц и сан­да­лии.

—Под мыш­кой гадость, а свер­ху сла­дость! — ока­за­лась мышь, при­вя­зан­ная на спи­ну лягуш­ки, и связ­ка свек­лы.

Дол­го мы хохота­ли. Было еще мно­же­ство штук в том же роде, но я их не запом­нил.

57. Так как Аски­лт, в необуздан­ной весе­ло­сти, хохо­ча до слез и раз­ма­хи­вая рука­ми, изде­вал­ся над всем, то соот­пу­щен­ник Три­мал­хи­о­на, тот самый, что воз­ле­жал выше меня, обо­злил­ся и заго­во­рил:

—Чего ты сме­ешь­ся, баран? Не нра­вит­ся, вид­но, тебе рос­кошь наше­го хозя­и­на? Вид­но, ты при­вык жить бога­че и пиро­вать сла­ще? Да помо­жет мне Туте­ла²⁰³ это­го дома! Если бы я воз­ле­жал рядом с ним, уж я бы заткнул ему бле­ял­ку. Хорош фрукт — еще сме­ет изде­вать­ся над дру­ги­ми! Какая-то кики­мо­ра — шут его зна­ет! — без­до­мов­ник, соб­ст­вен­но­го дерь­ма не сто­я­щий!²⁰⁴ Одним сло­вом, если я вокруг него наси­каю²⁰⁵, он и вый­ти из кру­га не смо­жет. Пра­во, меня не лег­ко рас­сер­дить, но в мяг­ком мясе чер­ви заво­дят­ся. Сме­ет­ся! Ему, види­те ли, смеш­но! Поду­ма­ешь, его отец не зачал, а на вес сереб­ра купил! Ты — рим­ский всад­ник! Ну, так я — цар­ский сын. Так поче­му же я стал рабом? Да я сам доб­ро­воль­но пошел в раб­ство, пред­по­чи­тал со вре­ме­нем сде­лать­ся рим­ским граж­да­ни­ном, чем веч­но пла­тить подать²⁰⁶. А теперь я так живу, что меня никто не засме­ет. Чело­ве­ком стал, не хуже людей. С откры­той голо­вой хожу. Нико­му мед­но­го асса не дол­жен; под судом нико­гда не бывал. Никто мне на фору­ме не ска­жет: «Отдай, что дол­жен!». Зем­ли­цы купил и день­жо­нок нако­пил, два­дцать ртов корм­лю, не счи­тая соба­ки. Сожи­тель­ни­цу²⁰⁷ свою выку­пил, чтобы никто у нее за пазу­хой рук не выти­рал. За выкуп я тыся­чу дена­ри­ев запла­тил, севи­ром меня даром сде­ла­ли²⁰⁸. Коли помру, так и в гро­бу, наде­юсь, мне крас­неть не при­дет­ся. А ты что, так занят, что тебе и на себя огля­нуть­ся неко­гда? На дру­гом вошь видишь, а на себе кло­па не видишь? Одно­му тебе мы кажем­ся смеш­ны­ми. Вот твой учи­тель, почтен­ный чело­век! Ему мы нра­вим­ся. Ах ты моло­ко­сос, ни «бе», ни «ме» не смыс­ля­щий, ах ты сосуд скудель­ный, ах ты ремень моче­ный!²⁰⁹ «Мяг­че, но не луч­ше!». Ты бога­че меня! Так зав­тра­кай два­жды в день, два­жды обедай! Мое доб­рое имя доро­же кла­да. Одним сло­вом, нико­му не при­шлось мне два­жды напом­нить о дол­ге. Сорок лет я был рабом, но никто не мог узнать, раб я или сво­бод­ный. Длин­но­во­ло­сым маль­чи­ком при­был я сюда: тогда бази­ли­ка еще не была постро­е­на. Одна­ко я ста­рал­ся во всем угож­дать хозя­и­ну, чело­ве­ку почтен­но­му и ува­жае­мо­му, — ты и ног­тя его не сто­ишь! Были в доме такие люди, что норо­ви­ли мне то тут, то там нож­ку под­ста­вить. Но — спа­си­бо Гению мое­го гос­по­ди­на! — я вышел сух из воды. Вот это насто­я­щая награ­да за победу! А родить­ся сво­бод­ным так же лег­ко, как ска­зать: «Пой­ди сюда». Ну, чего ты на меня уста­вил­ся, как коза на горох?²¹⁰

58. После этой речи Гитон, сто­яв­ший на ногах, раз­ра­зил­ся дав­но душив­шим его непри­лич­ным сме­хом; про­тив­ник Аски­л­та, заме­тив маль­чи­ка, обру­шил свой гнев на него:

—И ты тоже гого­чешь, воло­са­тая луко­ви­ца? Поду­ма­ешь, Сатур­на­лии! Что у нас декабрь месяц сей­час, я тебя спра­ши­ваю? Ты когда два­де­ся­ти­ну запла­тил?²¹¹ Что ты дела­ешь, висель­ник, воро­ний корм? Раз­ра­зи гнев Юпи­те­ра и тебя, и того, кто не уме­ет тебя унять! Пусть я хле­бом сыт не буду, если я не сдер­жи­ва­юсь толь­ко ради мое­го соот­пу­щен­ни­ка, а то бы я тебе сей­час всы­пал. Всем нам здесь хоро­шо, кро­ме пусто­мель, что тебя при­стру­нить не могут. Поис­ти­не, каков хозя­ин, таков и слу­га. Я едва сдер­жи­ва­юсь! От при­ро­ды я чело­век не вспыль­чи­вый, но уж как разой­дусь, так мать род­ную за грош отдам. Ну, все рав­но, я с тобой еще повстре­ча­юсь, мышь, свер­чок эта­кий! Пусть я не рас­ту ни вверх, ни вниз²¹², если я не свер­ну тво­е­го гос­по­ди­на в руто­вый листик! И тебе, ей-ей, поща­ды не будет! Зови хоть само­го Юпи­те­ра Олим­пий­ско­го! Уж я поза­бо­чусь об этом. Не помо­гут тебе ни куд­ряш­ки твои никудыш­ные, ни гос­по­дин двух­гро­шо­вый. Попа­дись толь­ко мне на зубок! Или я себя не знаю, или ты поте­ря­ешь охоту насме­хать­ся, будь у тебя хоть золотая боро­да²¹³. Уж я поста­ра­юсь, чтобы Афи­на пора­зи­ла и тебя, и того, кто сде­лал тебя таким наха­лом²¹⁴.

Я не учил­ся ни гео­мет­рии, ни кри­ти­ке, вооб­ще ника­кой чепу­хе, но умею читать над­пи­си²¹⁵ и вычис­лять про­цен­ты в день­гах и в весе. Сло­вом, устро­им-ка при­мер­ное состя­за­ние. Выхо­ди! Став­лю заклад! Увидишь, что твой отец даром тра­тил­ся, хоть ты и рито­ри­ку пре­взо­шел. Ну-ка! Кто кого? «Вдоль иду, вширь иду. Уга­дай, кто я?» И еще ска­жу: «Кто у нас бежит, а с места не дви­га­ет­ся? Кто у нас рас­тет и все мень­ше ста­но­вит­ся?» Кто? Не зна­ешь? Суе­тишь­ся? Мечешь­ся, слов­но мышь в ноч­ном горш­ке? Поэто­му и мол­чи или не смей доку­чать почтен­ным людям, кото­рые тебя и за чело­ве­ка-то не счи­та­ют²¹⁶. Или, дума­ешь, я очень смот­рю на твои жел­тые колеч­ки, кото­рые ты у подруж­ки ста­щил? Да помо­жет мне Окку­пон!²¹⁷ Пой­дем на форум и нач­нем день­ги зани­мать. Увидишь, что мое­му желез­но­му коль­цу боль­ше пове­рят. Да, хорош ты, лиси­ца намок­шая! Пусть у меня не будет бары­ша и пусть мне не поме­реть так, чтобы люди кля­лись моей кон­чи­ной, если я тебя со све­та не сжи­ву²¹⁸. Хоро­ша штуч­ка и тот, кто тебя учил! Обе­зья­на, а не учи­тель! Мы дру­го­му учи­лись. Наш учи­тель гово­рил, быва­ло: «Все у вас в поряд­ке? Марш по домам, да смот­ри­те, по сто­ро­нам не гла­зеть! Смот­ри­те, стар­ших не заде­вай­те». А теперь — чепу­ха одна! Ни один учи­тель гро­ша лома­но­го не сто­ит! А вот я, такой как есть, все­гда буду богов бла­го­да­рить за свою нау­ку.

59. Аски­лт собрал­ся было воз­ра­зить на эти напад­ки, но Три­мал­хи­он, вос­хи­щен­ный крас­но­ре­чи­ем сво­его соот­пу­щен­ни­ка, ска­зал:

—Брось­те вы ссо­рить­ся: луч­ше по-хоро­ше­му; а ты, Гер­ме­рот, изви­ни юно­шу: у него моло­дая кровь кипит. Ты же дол­жен быть бла­го­ра­зум­нее. В таких делах побеж­да­ет усту­пив­ший. Ведь и ты небось, когда был моло­день­ким петуш­ком, — ко-ко-ко! — не мог удер­жать серд­ца. Луч­ше будет, если мы все сно­ва раз­ве­се­лим­ся да гоме­ри­ста­ми поза­ба­вим­ся²¹⁹.

В это вре­мя, звон­ко уда­ряя копья­ми о щиты, вошла какая-то труп­па. Три­мал­хи­он взгро­моздил­ся на подуш­ки и, пока гоме­ри­сты про­из­но­си­ли, по сво­е­му наг­ло­му обык­но­ве­нию, гре­че­ские сти­хи²²⁰, он нарас­пев читал по латин­ской книж­ке.

—А вы зна­е­те, что они изо­бра­жа­ют? — спро­сил он, когда насту­пи­ло мол­ча­ние. — Жили-были два бра­та — Дио­мед и Гани­мед с сест­рою Еле­ной. Ага­мем­нон похи­тил ее, а Диане под­су­нул лань²²¹. Так гово­рит нам Гомер о войне тро­ян­цев с парен­тий­ца­ми²²². Ага­мем­нон, изво­ли­те ли видеть, победил и доч­ку свою Ифи­ге­нию выдал за Ахил­ла; от это­го Аякс поме­шал­ся, как вам сей­час пока­жут.

Три­мал­хи­он кон­чил, а гоме­ри­сты вдруг заво­пи­ли во все гор­ло, и тот­час же на сереб­ря­ном блюде, весом в две­сти фун­тов, был вне­сен варе­ный теле­нок со шле­мом на голо­ве. За ним сле­до­вал Аякс с обна­жен­ным мечом, изо­бра­жая безум­но­го, и, рубя вдоль и попе­рек, наса­жи­вал кус­ки на лез­вие и разда­вал изум­лен­ным гостям.

60. Не успе­ли мы налю­бо­вать­ся на эту изящ­ную затею, как вдруг пото­лок затре­щал с таким гро­хотом, что затряс­лись сте­ны три­кли­ния. Я вско­чил, испу­гав­шись, что вот-вот с потол­ка сва­лит­ся какой-нибудь фокус­ник; осталь­ные гости, не менее удив­лен­ные, под­ня­ли голо­вы, ожи­дая, какую новость воз­ве­стят нам небе­са. Пото­лок раз­верз­ся, и огром­ный обруч, долж­но быть содран­ный с боль­шой боч­ки, по кру­гу кото­ро­го висе­ли золотые вен­ки и баноч­ки с мазя­ми, начал мед­лен­но спус­кать­ся из отвер­стия. После того как нам пове­ле­ли при­нять это в дар, мы взгля­ну­ли на стол.

Там уже очу­ти­лось блюдо с пирож­ным; посреди него нахо­дил­ся При­ап из теста, дер­жа­щий, по обы­чаю, в широ­ком подо­ле пло­ды вся­ко­го рода и вино­град. Жад­но наки­ну­лись мы на гостин­цы, но уже новая заба­ва нас раз­ве­се­ли­ла. Ибо из всех пло­дов, из всех пирож­ных при малей­шем нажи­ме заби­ли фон­та­ны шафра­на, про­тив­ные струи кото­ро­го попа­да­ли нам пря­мо в рот. Пола­гая, что блюдо, окроп­лен­ное этим потреб­ным лишь при бого­слу­же­нии соком, долж­но быть свя­щен­ным, мы вста­ли и гром­ко вос­клик­ну­ли:

—Да здрав­ст­ву­ет боже­ст­вен­ный Август, отец оте­че­ства!

Когда же после этой здра­ви­цы мно­гие ста­ли хва­тать пло­ды, то и мы набра­ли их пол­ные сал­фет­ки. Осо­бен­но ста­рал­ся я, ибо ника­кой дар не казал­ся мне доста­точ­ным, чтобы напол­нить пазу­ху Гито­на.

В это вре­мя вошли три маль­чи­ка в белых под­по­я­сан­ных туни­ках; двое поста­ви­ли на стол Ларов²²³ с шари­ка­ми на шее, тре­тий же с куб­ком вина обо­шел весь стол, вос­кли­цая:

—Да будет над вами милость богов!

Три­мал­хи­он ска­зал, что их зовут Добыч­ни­ком, Счаст­лив­чи­ком и Нажив­щи­ком²²⁴. В это же вре­мя все цело­ва­ли порт­рет Три­мал­хи­о­на, и мы не посме­ли отка­зать­ся.

61. После вза­им­ных поже­ла­ний доб­ро­го здо­ро­вья и хоро­ше­го рас­по­ло­же­ния Три­мал­хи­он посмот­рел на Нике­рота и ска­зал:

—А ты ведь бывал весе­лее на пиру; не знаю, поче­му ты сего­дня сидишь и не пик­нешь? Про­шу тебя, сде­лай мне удо­воль­ст­вие, рас­ска­жи, что с тобой при­клю­чи­лось?

—Пусть я бары­ша в гла­за не уви­жу, — отве­чал тро­ну­тый любез­но­стью дру­га Нике­рот, — если я не еже­ми­нут­но раду­юсь, видя тебя в доб­ром рас­по­ло­же­нии. Поэто­му пусть будет весе­ло, хоть я и поба­и­ва­юсь этих уче­ных: еще засме­ют. Впро­чем, все рав­но — рас­ска­жу; пусть хохо­чут: меня от сме­ха не убудет. Да к тому же луч­ше вызвать смех, чем насмеш­ку.

«Эти изрек­ши сло­ва»²²⁵, он рас­ска­зал сле­дую­щее:

—Когда я был еще рабом, жили мы в узком малень­ком пере­улоч­ке. Теперь это дом Гавил­лы. Там, попу­ще­ни­ем богов, влю­бил­ся я в жену трак­тир­щи­ка Терен­ция; вы, навер­но, зна­е­те ее: Мелис­са Тарен­тин­ка, такая аппе­тит­ная пыш­ка! Но я, ей-богу, любил ее не из похо­ти, не для любов­ной заба­вы, а за ее чудес­ный нрав. Чего бы я у ней ни попро­сил — отка­зу нет. Зара­бота­ет асс — поло­ви­ну мне. Я отда­вал ей все на сохра­не­ние и ни разу не был обма­нут. Ее сожи­тель пре­ста­вил­ся в деревне. Поэто­му я и так и сяк, и думал и гадал²²⁶, как бы попасть к ней. Ибо в нуж­де позна­ешь дру­га.

62. На мое сча­стье, хозя­ин по каким-то делам уехал в Капую. Вос­поль­зо­вав­шись слу­ча­ем, я уго­во­рил наше­го жиль­ца про­во­дить меня до пято­го стол­ба. Это был сол­дат, силь­ный, как Орк²²⁷. Дви­ну­лись мы после пер­вых пету­хов; луна вовсю сия­ет, свет­ло как днем. Дошли до клад­би­ща. При­я­тель мой оста­но­вил­ся у памят­ни­ков²²⁸, а я поха­жи­ваю, напе­вая, и счи­таю моги­лы. Потом посмот­рел на спут­ни­ка, а он раздел­ся и пла­тье свое у доро­ги поло­жил. У меня — душа в пят­ки²²⁹: стою ни жив ни мертв. А он помо­чил­ся вокруг одеж­ды²³⁰ и вдруг обер­нул­ся вол­ком. Не думай­те, что я шучу: я ни за какие богат­ства не совру. Так вот, пре­вра­тил­ся он в вол­ка, завыл и уда­рил­ся в лес!

Я спер­во­на­ча­ла забыл, где я. Затем подо­шел, чтобы под­нять его одеж­ду, — ан она ока­ме­не­ла. Если кто тут пере­пу­гал­ся до смер­ти, так это я. Одна­ко выта­щил я меч и всю доро­гу рубил тени²³¹ вплоть до само­го дома моей милой. Вошел я белее при­виде­нья. Едва дух не испу­стил; пот с меня в три ручья льет, гла­за зака­ти­лись; еле в себя при­шел… Мелис­са моя уди­ви­лась, поче­му я так позд­но.

«При­ди ты рань­ше, — ска­за­ла она, — ты бы, по край­ней мере, нам посо­бил; волк ворвал­ся в усадь­бу и весь скот пере­ду­шил: слов­но мяс­ник, кровь им выпу­стил. Но хотя он и удрал, одна­ко и ему не поздо­ро­ви­лось: один из рабов копьем шею ему про­ткнул».

Как услы­хал я это, так уж и глаз сомкнуть не мог и, как толь­ко рас­све­ло, побе­жал быст­рей ограб­лен­но­го шин­ка­ря в дом наше­го Гая. Когда порав­нял­ся с местом, где ока­ме­не­ла одеж­да, вижу: кровь, и боль­ше ниче­го. При­шел я домой: лежит мой сол­дат в посте­ли, как бык, а врач лечит ему шею! Я понял, что он обо­ро­тень, и с тех пор кус­ка хле­ба съесть с ним не мог, хоть убей­те меня. Вся­кий волен думать о моем рас­ска­зе, что хочет, но да про­гне­ва­ют­ся на меня наши гении, если я соврал.

63. Все мол­ча­ли пора­жен­ные.

—Не при­ми во зло, но толь­ко у меня, чест­ное сло­во, от тво­е­го рас­ска­за воло­сы дыбом вста­ли, — заго­во­рил нако­нец Три­мал­хи­он, — я знаю, Нике­рот попу­сту язы­ком тре­пать не станет. Чело­век он вер­ный и уж никак не бол­тун. Да и я могу рас­ска­зать вам пре­страш­ную исто­рию: она — что твой осел на кры­ше²³². Был я тогда эфе­бом, ибо уже с дет­ских лет жил в свое удо­воль­ст­вие. И вот у «само­го́» уми­ра­ет любим­чик, маль­чик — пре­лесть по всем ста­тьям, сущая жем­чу­жи­на, ей-богу. В то вре­мя как мать-бед­няж­ка опла­ки­ва­ла его, а все мы сиде­ли вокруг тела носы пове­сив­ши, — вдруг завиз­жа­ли ведь­мы, слов­но соба­ки зай­ца рвут. Был сре­ди нас кап­па­до­ки­ец, муж­чи­на осно­ва­тель­ный, силач и храб­рец, — мог разъ­ярен­но­го быка под­нять. Он, вынув меч и обмотав руку пла­щом, сме­ло выбе­жал за две­ри и прон­зил жен­щи­ну при­бли­зи­тель­но в этом месте — не про меня будь ска­за­но²³³. Мы слы­ша­ли сто­ны, но — врать не хочу — ее самой не виде­ли.

Наш дол­го­вя­зый, вер­нув­шись, бро­сил­ся на кро­вать, и все тело у него было покры­то под­те­ка­ми, слов­но его рем­ня­ми били, — так, види­те ли, отде­ла­ла его нечи­стая сила. Мы, запе­рев две­ри, вер­ну­лись к нашей печаль­ной обя­зан­но­сти, но, когда мать обня­ла тело сына, она нашла толь­ко соло­мен­ное чуче­ло: ни внут­рен­но­стей, ни серд­ца — ниче­го! Конеч­но, ведь­мы ута­щи­ли тело маль­чи­ка и вза­мен под­су­ну­ли соло­мен­но­го фофа­на. Уж вы изволь­те мне верить: есть жен­щи­ны — ведь­мы, ноч­ные кол­ду­ньи, кото­рые все вверх дном ста­вят. А дол­го­вя­зый после это­го поте­рял крас­ку в лице и через несколь­ко дней умер в безу­мии.

64. Пора­жен­ные и вполне веря рас­ска­зу, мы поце­ло­ва­ли стол, закли­ная Ноч­ных сидеть дома, когда мы будем воз­вра­щать­ся с пира.

Тут у меня све­тиль­ни­ки в гла­зах ста­ли дво­ить­ся, а три­кли­ний кру­гом пошел. Но в это вре­мя Три­мал­хи­он ска­зал:

—А ты, Пло­кам, я тебе гово­рю, поче­му ниче­го не рас­ска­жешь? Поче­му нас не поза­ба­вишь? Ты, быва­ло, весе­лее всех за сто­лом: и диа­ло­ги пре­крас­но пред­став­ля­ешь, и пес­ни поешь. Увы, увы! Про­шло то вре­мя золо­тое.

—Ох, — отве­тил тот, — отбе­га­лись мои колес­ни­цы²³⁴ с тех пор, как у меня подаг­ра; а в преж­ние дни, когда я еще пар­ниш­кой был, то мне от пения чуть сухот­ка не при­клю­чи­лась. Кто луч­ше меня тан­це­вал? Кто диа­ло­ги и цирюль­ню²³⁵ пред­став­лять умел? Раз­ве один Апел­лет²³⁶ — и никто боль­ше!

Засу­нув паль­цы в рот, он засви­стал что-то отвра­ти­тель­ное, уве­ряя потом, что это гре­че­ская шту­ка; Три­мал­хи­он же, в свою оче­редь, изо­бра­зив флей­ти­ста, обер­нул­ся к сво­е­му любим­цу, по име­ни Крез. Этот маль­чиш­ка с гно­я­щи­ми­ся гла­за­ми и гряз­ней­ши­ми зуба­ми меж­ду тем повя­зал зеле­ной ширин­кой брю­хо чер­ной суч­ки, до непри­ли­чия тол­стой, и, поло­жив на ложе поло­ви­ну кара­вая, пич­кал ее, хоть она и дави­лась. При виде это­го Три­мал­хи­он вспом­нил о Ски­ла­ке — «защит­ни­ке дома и прис­ных» и при­ка­зал его при­ве­сти.

Тот­час же при­ве­ли огром­но­го пса на цепи; при­врат­ник пих­нул его ногой, чтобы он лег, и соба­ка рас­по­ло­жи­лась перед сто­лом.

—Никто меня в доме не любит так, как он, — ска­зал Три­мал­хи­он, раз­ма­хи­вая кус­ком бело­го хле­ба.

Маль­чиш­ка, рас­сер­див­шись, что так силь­но похва­ли­ли Ски­ла­ка, спу­стил на зем­лю свою суч­ку и при­нял­ся наусь­ки­вать ее на пса. Ски­лак, по соба­чье­му сво­е­му обы­чаю, напол­нил три­кли­ний ужа­саю­щим лаем и едва не разо­рвал в клоч­ки Жем­чу­жи­ну Кре­за. Но пере­по­лох соба­чьей грыз­ней не кон­чил­ся: возясь, они опро­ки­ну­ли све­тиль­ник, кото­рый, упав на стол, рас­ко­лол всю хру­сталь­ную посу­ду и обрыз­гал гостей кипя­щим мас­лом. Три­мал­хи­он, чтобы не пока­за­лось, буд­то его огор­чи­ла эта поте­ря, поце­ло­вал маль­чи­ка и при­ка­зал ему взо­брать­ся себе на пле­чи. Тот, не разду­мы­вая дол­го, живо осед­лал хозя­и­на и при­нял­ся уда­рять его по пле­чам, при­го­ва­ри­вая сквозь смех:

—Щеч­ка, щеч­ка, сколь­ко нас?²³⁷

Неко­то­рое вре­мя Три­мал­хи­он тер­пе­ли­во сно­сил это изде­ва­тель­ство²³⁸. Потом при­ка­зал налить вина в боль­шую чашу и дать выпить сидев­шим в ногах рабам, при­ба­вив при этом:

—Если кто пить не станет, вылей ему на голо­ву. Делу вре­мя, но и поте­хе час²³⁹.

65. За этим про­яв­ле­ни­ем чело­ве­ко­лю­бия после­до­ва­ли такие лаком­ства, что — верь­те, не верь­те — мне и теперь, при вос­по­ми­на­нии, дур­но дела­ет­ся: вме­сто дроздов нас обно­си­ли жир­ны­ми пуляр­да­ми и гуси­ны­ми яйца­ми в гар­ни­ре, при­чем Три­мал­хи­он обид­чи­вым тоном про­сил нас есть, гово­ря, что из кур выну­ты все кости.

Вдруг в две­ри три­кли­ния посту­чал лик­тор, и вошел оде­тый в белое, сопро­вож­дае­мый боль­шой сви­той новый сотра­пез­ник. Пора­жен­ный его вели­чи­ем, я вооб­ра­зил, что пожа­ло­вал пре­тор, и пото­му хотел было вско­чить с ложа и спу­стить на зем­лю босые ноги, но Ага­мем­нон посме­ял­ся над моим испу­гом и ска­зал:

—Сиди, глу­пый ты чело­век. Это — Габин­на, севир, он же и каме­но­тес. Гово­рят, пре­вос­ход­но дела­ет над­гроб­ные памят­ни­ки.

Успо­ко­ен­ный этим объ­яс­не­ни­ем, я сно­ва воз­лег и с пре­ве­ли­ким изум­ле­ни­ем стал рас­смат­ри­вать вошед­ше­го Габин­ну. Он же, изряд­но выпив­ший, опи­рал­ся на пле­чи сво­ей жены; на голо­ве его кра­со­ва­лось несколь­ко вен­ков; духи с них пото­ка­ми стру­и­лись по лбу и попа­да­ли ему в гла­за; он раз­лег­ся на пре­тор­ском месте⁸¹ и немед­лен­но потре­бо­вал себе вина и теп­лой воды. Зара­зив­шись его весе­лым настро­е­ни­ем, Три­мал­хи­он спро­сил себе кубок поболь­ше и осве­до­мил­ся, как при­ни­ма­ли Габин­ну.

—Все у нас было, кро­ме тебя, — отве­чал тот. — Душа моя была с вами²⁴⁰; а в общем было пре­крас­но. Сцис­са пра­ви­ла девя­ти­днев­ную триз­ну по покой­ном сво­ем рабе, кото­ро­го она по смер­ти отпу­сти­ла на волю²⁴¹; думаю, что у Сцис­сы будет боль­шая воз­ня с соби­ра­те­ля­ми два­де­ся­ти­ны²⁴²: покой­ни­ка-то ведь оце­ни­ва­ют в пять­де­сят тысяч. Все, одна­ко, было очень мило, хоть и при­шлось поло­ви­ну вина вылить на его косточ­ки²⁴³.

66. — Ну, а что же пода­ва­ли? — спро­сил Три­мал­хи­он.

—Пере­чис­лю все, что смо­гу, — отве­тил Габин­на, — память у меня такая хоро­шая, что я частень­ко забы­ваю, как меня зовут. На пер­вое была сви­нья с кол­ба­сой вме­сто вен­ка, а кру­гом — чудес­но изготов­лен­ные потро­ха и слад­кое вино²⁴⁴ и, разу­ме­ет­ся, домаш­ний хлеб-само­пек, какой я пред­по­чи­таю бело­му: он и силы при­да­ет, и, когда за нуж­дой хожу, я на него не жалу­юсь. Потом пода­ва­ли холод­ный пирог и пре­вос­ход­ное испан­ское вино, сме­шан­ное с горя­чим медом. Поэто­му я и пиро­га съел нема­лую толи­ку, и меда от пуза выпил. А в обклад шли горох и вол­чьи бобы; и еще было оре­хов сколь­ко угод­но, и по одно­му ябло­ку на гостя; мне, одна­ко, уда­лось ста­щить пароч­ку — вот они в сал­фет­ке; пото­му, если не при­не­су гостин­ца мое­му любим­чи­ку, здо­ро­во мне попа­дет. Ах да, гос­по­жа моя²⁴⁵ мне очень кста­ти напо­ми­на­ет: под конец пода­ли мед­ве­жа­ти­ну, кото­рой Сцин­тил­ла неосто­рож­но попро­бо­ва­ла и чуть все свои внут­рен­но­сти не выбле­ва­ла. А я так целый фунт съел, пото­му что на каба­на очень похо­же. Ведь, я гово­рю, мед­ведь пожи­ра­ет люди­шек; тем паче сле­ду­ет людиш­кам пожи­рать мед­ведя. Затем были еще: мяг­кий сыр, морс, по улит­ке на бра­та и печен­ка в гли­ня­ных чашеч­ках, и яйца в гар­ни­ре, и руб­ле­ные киш­ки, и репа, и гор­чи­ца, и вине­грет.

Ах да!²⁴⁶ Потом еще обно­си­ли мари­но­ван­ны­ми мас­ли­на­ми в лоха­ни, да там нашлись бес­стыд­ни­ки, кото­рые нас от нее кула­ка­ми про­гна­ли. А вот око­ро­ку мы сами дали воль­ную.

67. Одна­ко, Гай, ска­жи, пожа­луй­ста, поче­му Фор­ту­на­ты нет за сто­лом?

—Поче­му? — отве­тил Три­мал­хи­он. — Раз­ве ты ее не зна­ешь? Пока все­го сереб­ра не пере­счи­та­ет, пока не раздаст объ­ед­ков рабам, воды в рот не возь­мет.

—Ну-с, — ска­зал Габин­на, — если она не воз­ля­жет, я исче­заю! — И он попро­бо­вал под­нять­ся с ложа; но, по зна­ку Три­мал­хи­о­на, вся челядь четы­ре­жды клик­ну­ла Фор­ту­на­ту.

Она яви­лась в пла­тье, под­по­я­сан­ном жел­тым куша­ком так, что сни­зу была вид­на туни­ка виш­не­во­го цве­та, витые брас­ле­ты и золо­че­ные туфли. Выте­рев руки висев­шим на шее плат­ком, она устро­и­лась на том же ложе, где воз­ле­жа­ла жена Габин­ны, Сцин­тил­ла, захло­пав­шая в ладо­ши, и, поце­ло­вав ее, вос­клик­ну­ла:

—Тебя ли я вижу?

Дело ско­ро дошло до того, что Фор­ту­на­та сня­ла со сво­их жир­ных рук запя­стья и при­ня­лась хва­стать­ся ими перед вос­хи­щен­ной Сцин­тил­лой. Нако­нец она и нож­ные брас­ле­ты сня­ла, и голов­ную сет­ку тоже, про кото­рую уве­ря­ла, буд­то она из чер­вон­но­го золота. Тут Три­мал­хи­он это заме­тил и при­ка­зал при­не­сти все ее дра­го­цен­но­сти.

—Посмот­ри­те, — ска­зал он, — на эти жен­ские цепи! Вот как нас, дура­ков, разо­ря­ют! Ведь эта­кая шту­ка фун­тов шесть с поло­ви­ной весит; поло­жим, у меня у само­го есть запястье, весом в десять фун­тов²⁴⁷.

Под конец, чтобы не дума­ли, что он врет, Три­мал­хи­он при­ка­зал подать весы и обне­сти их кру­гом сто­ла для про­вер­ки веса.

Сцин­тил­ла ока­за­лась не луч­ше: она сня­ла с шеи золотую ладан­ку, кото­рую она назы­ва­ла Счаст­ли­ви­цей²⁴⁸, потом выта­щи­ла из ушей серь­ги и, в свою оче­редь, пока­за­ла Фор­ту­на­те.

—Бла­го­да­ря доб­ро­те мое­го гос­по­ди­на, — гово­ри­ла она, — ни у кого луч­ше нет.

—Э! Что там? — ска­зал Габин­на. — Ты же из меня всю душу вытя­ну­ла, чтобы я купил тебе эти стек­лян­ные бала­бол­ки! Будь у меня доч­ка, я бы ей уши отре­зал. Если бы не жен­щи­ны, все было бы дешев­ле гря­зи; а теперь — «мочись теп­лым, а пей холод­ное»²⁴⁹.

Меж­ду тем уязв­лен­ные жен­щи­ны над чем-то тихонь­ко хихи­ка­ли, обме­ни­ва­ясь пья­ны­ми поце­лу­я­ми: одна хва­ста­лась хозяй­ст­вен­но­стью и домо­ви­то­стью, а дру­гая жало­ва­лась на про­ка­зы и бес­печ­ность мужа. Но пока они обни­ма­лись, Габин­на, неза­мет­но при­под­няв­шись, вдруг обхва­тил ноги Фор­ту­на­ты и под­нял их на ложе.

—Ай, ай! — завиз­жа­ла она, видя, что туни­ка ее задра­лась выше колен.

И, бро­сив­шись в объ­я­тия Сцин­тил­лы, она закры­ла пла­точ­ком лицо, рас­крас­нев­ше­е­ся и отто­го еще более урод­ли­вое.

68. Когда после неболь­шо­го пере­ры­ва Три­мал­хи­он при­ка­зал вто­рич­но накрыть на стол, рабы убра­ли все сто­лы и при­нес­ли новые, а пол посы­па­ли опил­ка­ми, окра­шен­ны­ми шафра­ном и кино­ва­рью, и — чего я рань­ше нико­гда не виды­вал — тол­че­ной слюдой.

—Ну, — ска­зал Три­мал­хи­он, — мне-то само­му и одной пере­ме­ны хва­ти­ло бы, а вто­рую тра­пе­зу толь­ко ради вас пода­ют. Да уж лад­но, если есть там что хоро­шень­кое, тащи сюда.

Меж­ду тем алек­сан­дрий­ский маль­чик, пода­вав­ший горя­чую воду, защел­кал, под­ра­жая соло­вью.

—Пере­ме­нить! — вско­ре закри­чал Три­мал­хи­он, и вмиг появи­лась дру­гая заба­ва. Раб, сидев­ший в ногах Габин­ны, думаю, по при­ка­за­нию сво­его хозя­и­на, вдруг заго­ло­сил нарас­пев:

Флот Энея меж тем уж вышел в откры­тое море…250

Нико­гда еще более режу­щий звук не разди­рал моих ушей, к тому же он не толь­ко делал вар­вар­ские ошиб­ки и то гром­ко, то при­ду­шен­но орал, но еще и встав­лял в поэ­му сти­хи из ател­лан¹⁹⁰; тут впер­вые сам Вер­ги­лий мне пока­зал­ся про­тив­ным…

Тем не менее, когда он нако­нец замол­чал, Габин­на захло­пал и ска­зал:

—А ведь нигде не учил­ся! Я его посы­лал на выуч­ку к базар­ным раз­нос­чи­кам; как при­мет­ся пред­став­лять погон­щи­ков мулов или раз­нос­чи­ков — нет ему рав­но­го. И вооб­ще отча­ян­но спо­соб­ный малый: он и пекарь, он и сапож­ник, он и повар — всем Музам слу­га. Он бы по всем ста­тьям вышел, не будь у него двух изъ­я­нов: он обре­зан и во сне хра­пит. Что косой — напле­вать: глядит, как Вене­ра²⁵¹. Поэто­му он ни о чем не может умол­чать. Ред­ко когда гла­за смы­ка­ет. Я запла­тил за него три­ста дена­ри­ев.

69. — Нет, — вме­ша­лась в раз­го­вор Сцин­тил­ла, — ты еще не все худо­же­ства негод­но­го раба пере­счи­тал. Это он тебе живой товар достав­ля­ет; я не я буду, если его не заклей­мят.

—Узнаю кап­па­до­кий­ца, — со сме­хом ска­зал Три­мал­хи­он, — нико­гда ни в чем себе не отка­жет, и, кля­нусь бога­ми, я его за это хва­лю, это­го тебе никто в моги­лу не поло­жит. Ты же, Сцин­тил­ла, брось рев­но­вать. Уж поверь мне, мы вашу сест­ру тоже зна­ем. Поме­реть мне на этом месте, если я в свое вре­мя не игры­вал с хозяй­кой, да так, что «сам» запо­до­зрил и отпра­вил меня в дерев­ню. Но… «Мол­чи, язык! Хле­ба дам»²⁵².

При­няв эти сло­ва за поощ­ре­ние, негод­ный раб выта­щил из-за пазу­хи гли­ня­ный све­тиль­ник и с пол­ча­са дудел, изо­бра­жая флей­ти­ста; Габин­на вто­рил ему, играя на губах. В кон­це кон­цов раб вылез на середи­ну и при­нял­ся крив­лять­ся еще пуще: то, воору­жив­шись выдолб­лен­ны­ми трост­ни­ка­ми, пере­драз­ни­вал музы­кан­тов, то, завер­нув­шись в плащ с капю­шо­ном²⁵³, изо­бра­жал с бичом в руке погон­щи­ков мулов⁹⁴. Нако­нец Габин­на подо­звал его к себе, поце­ло­вал и, протя­нув ему кубок, при­со­во­ку­пил:

—Моло­дец, Мас­са! Я тебе баш­ма­ки пода­рю.

Нико­гда бы, кажет­ся, не кон­чи­лось это муче­ние, если бы не пода­ли десер­та — дроздов-пше­нич­ни­ков, начи­нен­ных оре­ха­ми и изю­мом. За ними после­до­ва­ли кидон­ские ябло­ки, уты­кан­ные игла­ми, напо­до­бие ежей. Все это было еще пере­но­си­мо, пока не при­та­щи­ли блюда, столь чудо­вищ­но­го, что, каза­лось, луч­ше с голо­ду поме­реть. По виду — это был жир­ный гусь, окру­жен­ный все­воз­мож­ной рыбой и пти­цей.

—Все, что вы здесь види­те, — ска­зал Три­мал­хи­он, — из одно­го веще­ства сде­ла­но.

Я, догад­ли­вей­ший из людей, сра­зу сооб­ра­зил, в чем дело:

—Буду очень удив­лен, — ска­зал я, накло­нив­шись к Ага­мем­но­ну, — если все это не сра­бота­но из наво­за или, по мень­шей мере, из гли­ны. В Риме, на Сатур­на­ли­ях, мне слу­ча­лось видеть такие подо­бия куша­ний.

70. Не успел я вымол­вить этих слов, как Три­мал­хи­он ска­зал:

—Пусть я раз­бух­ну, а не раз­бо­га­тею, если мой повар не сде­лал все­го это­го из сви­ни­ны. Доро­го­го сто­ит этот чело­век. Захо­ти толь­ко, и он тебе из сви­ной мат­ки сма­сте­рит рыбу, из сала — голу­бя, из око­ро­ка — гор­лин­ку, из бедер — кури­цу; и к тому же, по мое­му измыш­ле­нию, имя ему наре­че­но пре­вос­ход­ное: он зовет­ся Деда­лом²⁵⁴. Чтобы воз­на­гра­дить его за хоро­шее поведе­ние, я ему выпи­сал из Рима пода­рок — ножи из норий­ско­го желе­за²⁵⁵.

Сей­час же он велел при­не­сти эти ножи и дол­го ими любо­вал­ся; потом и нам поз­во­ли­ли испро­бо­вать их ост­ро­ту, при­кла­ды­вая лез­вие к щекам.

Вдруг вбе­жа­ли два раба с таким видом, точ­но они поссо­ри­лись у водо­е­ма; по край­ней мере, оба нес­ли на пле­чах амфо­ры. Тщет­но пытал­ся Три­мал­хи­он рас­судить их: они про­дол­жа­ли ссо­рить­ся и совсем не жела­ли под­чи­нить­ся его реше­нию; нако­нец один дру­го­му одно­вре­мен­но раз­би­ли пал­кой амфо­ру. Пора­жен­ные наг­ло­стью этих пья­ниц, мы уста­ви­лись на дра­чу­нов и увида­ли, что из чре­ва амфор выва­ли­лись уст­ри­цы и ракуш­ки, кото­рые раб подо­брал, раз­ло­жил на блюде и стал обно­сить кру­гом. Искус­ный повар еще уве­ли­чил это вели­ко­ле­пие: он при­нес на сереб­ря­ной ско­во­ро­де жаре­ных ули­ток, напе­вая при этом дре­без­жа­щим и весь­ма отвра­ти­тель­ным голо­сом.

Затем нача­лось такое, что про­сто стыд­но рас­ска­зы­вать: по како­му-то неслы­хан­но­му обы­чаю куд­ря­вые маль­чи­ки при­нес­ли духи в сереб­ря­ном тазу и натер­ли ими ноги воз­ле­жа­щим, пред­ва­ри­тель­но опу­тав голе­ни от коле­на до самой пят­ки цве­точ­ны­ми гир­лян­да­ми. Остат­ки этих же духов были выли­ты в сосуды с вином и све­тиль­ни­ки. Уже Фор­ту­на­та ста­ла при­пля­сы­вать, уже Сцин­тил­ла чаще хло­па­ла в ладо­ши, чем гово­ри­ла, тогда Три­мал­хи­он закри­чал:

—Филар­гир и Кари­он, хоть ты и завзя­тый «зеле­ный»²⁵⁶, поз­во­ляю вам воз­лечь; и сожи­тель­ни­це тво­ей Мено­фи­ле ска­жи, чтобы она тоже воз­лег­ла.

Чего еще боль­ше? Челядь пере­пол­ни­ла три­кли­ний, так что нас едва не сбро­си­ли с ложа. Я узнал пова­ра, кото­рый из сви­ньи гуся делал: он воз­лег выше меня, и от него рази­ло под­лив­кой и при­пра­ва­ми. Не доволь­ст­ву­ясь тем, что его за стол поса­ди­ли, он при­нял­ся пере­драз­ни­вать тра­ги­ка Эфе­са и все вре­мя под­за­до­ри­вал сво­его гос­по­ди­на бить­ся об заклад, утвер­ждая, что зеле­ные на бли­жай­ших играх удер­жат за собой паль­му пер­вен­ства.

71. — Дру­зья, — ска­зал вос­хи­щен­ный этим пре­ре­ка­ни­ем Три­мал­хи­он, — рабы — тоже люди; одним с нами моло­ком вскорм­ле­ны, и не вино­ва­ты они, что Рок их обез­до­лил. Одна­ко, по моей мило­сти, ско­ро все напьют­ся воль­ной воды. Я их всех в заве­ща­нии сво­ем отпус­каю на сво­бо­ду. Филар­ги­ру, кро­ме того, отка­зы­ваю его сожи­тель­ни­цу и поме­стьи­це. Кари­о­ну — домик и два­де­ся­ти­ну²¹¹, и кро­вать с посте­лью. Фор­ту­на­ту же делаю наслед­ни­цей и пору­чаю ее всем дру­зьям моим. Все это я сей­час объ­яв­ляю затем, чтобы челядь меня уже теперь люби­ла так же, как будет любить, когда я умру.

Все при­ня­лись бла­го­да­рить хозя­и­на за его бла­го­де­я­ния; он же, оста­вив шут­ки, велел при­не­сти спи­сок заве­ща­ния и под вопли домо­чад­цев про­чел его от нача­ла до кон­ца. Потом, пере­во­дя взгляд на Габин­ну, про­го­во­рил:

—Что ска­жешь, друг сер­деч­ный? Ведь ты воз­двиг­нешь надо мной памят­ник, как я тебе зака­зал? Я очень про­шу тебя, изо­бра­зи у ног ста­туи мою собач­ку, вен­ки, сосуды с аро­ма­та­ми и все бои Пет­ра­и­та¹⁸⁰, чтобы я, по мило­сти тво­ей, еще и после смер­ти пожил. Вооб­ще же памят­ник будет по фаса­ду сто футов, а по бокам — две­сти. Я хочу, чтобы вокруг пра­ха мое­го были вся­ко­го рода пло­до­вые дере­вья, а так­же обшир­ный вино­град­ник. Ибо боль­шая ошиб­ка укра­шать дома при жиз­ни, а о тех домах, где нам доль­ше жить, не забо­тить­ся. А поэто­му я, преж­де все­го, желаю, чтобы в заве­ща­нии было поме­че­но:

ЭТОТ МОНУМЕНТ НАСЛЕДОВАНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ.

Впро­чем, это уже мое дело — пред­у­смот­реть в заве­ща­нии, чтобы меня после смер­ти никто не обидел. Постав­лю кого-нибудь из моих воль­ноот­пу­щен­ни­ков стра­жем у гроб­ни­цы, чтобы к мое­му памят­ни­ку народ за нуж­дой не бегал. Про­шу тебя так­же выбить на фрон­тоне мав­зо­лея кораб­ли, иду­щие на всех пару­сах, а я буд­то в тоге-пре­тек­сте²⁵⁷ вос­седаю на три­буне с пятью золоты­ми коль­ца­ми на паль­цах и из кошель­ка рас­сы­паю в народ день­ги. Ты ведь зна­ешь, что я устро­ил обще­ст­вен­ную тра­пе­зу по два дена­рия на чело­ве­ка. Хоро­шо бы, если ты нахо­дишь воз­мож­ным, изо­бра­зить и самую тра­пе­зу, и всех граж­дан, как они едят и пьют в свое удо­воль­ст­вие. По пра­вую руку поме­сти ста­тую моей Фор­ту­на­ты с голуб­кою, и пусть она на цепоч­ке собач­ку дер­жит. Маль­чи­шеч­ку мое­го тоже, а глав­ное, поболь­ше вин­ных амфор, хоро­шо запе­ча­тан­ных, чтобы вино не вытек­ло. Конеч­но, изо­бра­зи и урну раз­би­тую, и отро­ка, над ней рыдаю­ще­го. В середине — часы, так чтобы каж­дый, кто поже­ла­ет узнать, кото­рый час, волей-нево­лей про­чел мое имя. Что каса­ет­ся над­пи­си, то вот про­слу­шай вни­ма­тель­но и ска­жи, доста­точ­но ли она хоро­ша, по-тво­е­му:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ
Г. ПОМПЕЙ ТРИМАЛХИОН МЕЦЕНАТИАН²⁵⁸.
ЕМУ ЗАОЧНО БЫЛ ПРИСУЖДЕН ПОЧЕТНЫЙ СЕВИРАТ.
ОН МОГ БЫ УКРАСИТЬ СОБОЙ ЛЮБУЮ ДЕКУРИЮ РИМА²⁵⁹,
НО НЕ ПОЖЕЛАЛ.
БЛАГОЧЕСТИВЫЙ, МУДРЫЙ, ВЕРНЫЙ,
ОН ВЫШЕЛ ИЗ МАЛЕНЬКИХ ЛЮДЕЙ,
ОСТАВИЛ ТРИДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ СЕСТЕРЦИЕВ
И НИКОГДА НЕ СЛУШАЛ НИ ОДНОГО ФИЛОСОФА.
БУДЬ ЗДОРОВ И ТЫ ТАКЖЕ.

72. Окон­чив чте­ние, Три­мал­хи­он запла­кал в три ручья. Пла­ка­ла Фор­ту­на­та, пла­кал Габин­на, а затем и вся челядь напол­ни­ла три­кли­ний рыда­ни­я­ми, слов­но ее уже позва­ли на похо­ро­ны. Нако­нец даже и я готов был рас­пла­кать­ся, как вдруг Три­мал­хи­он объ­явил:

—Итак, если мы зна­ем, что обре­че­ны на смерть, поче­му же нам сей­час не пожить в свое удо­воль­ст­вие? Будь­те же все здо­ро­вы и весе­лы! Мах­нем-ка все в баню: на мой риск! Не рас­ка­е­тесь! Нагре­лась она, слов­но печь.

—Пра­виль­но! — закри­чал Габин­на. — Если я что люб­лю, так это из одно­го дня два делать. — Он соско­чил с ложа босой и пошел за раз­ве­се­лив­шим­ся Три­мал­хи­о­ном.

—Что ска­жешь? — обра­тил­ся я к Аски­л­ту. — Я умру от одно­го вида бани.

—Согла­шай­ся, — отве­тил он, — а когда они напра­вят­ся в баню, мы в сума­то­хе убе­жим.

На этом мы сго­во­ри­лись и, про­веден­ные под пор­ти­ком Гито­ном, достиг­ли выхо­да; но там цеп­ной пес зала­ял на нас так страш­но, что Аски­лт сва­лил­ся в водо­ем. Я был порядоч­но выпив­ши, да к тому же я даве­ча и нари­со­ван­ной соба­ки испу­гал­ся; поэто­му, помо­гая уто­паю­ще­му, я сам низ­верг­ся в ту же пучи­ну. Спас нас дво­рец­кий, кото­рый и пса унял, и нас, дро­жа­щих, выта­щил на сушу. Гитон же еще рань­ше лов­ким при­е­мом сумел спа­стись от соба­ки; все, что полу­чил он от нас на пиру, он бро­сил в лаю­щую пасть, и пес, увле­чен­ный едой, успо­ко­ил­ся. Когда мы, дро­жа от холо­да, попро­си­ли домо­пра­ви­те­ля выве­сти нас за ворота, он отве­тил:

—Оши­ба­е­тесь, если дума­е­те, что отсюда мож­но уйти так же, как при­шли. Нико­го из гостей не выпус­ка­ют через те же самые две­ри. В одни при­хо­дят, в дру­гие ухо­дят.

73. Что было делать нам, несчаст­ным, заклю­чен­ным в новый лаби­ринт? Даже баня ста­ла для нас желан­ной! Поне­во­ле попро­си­ли мы, чтобы нас про­ве­ли туда. Сняв одеж­ду, кото­рую Гитон раз­ве­сил у вхо­да сушить­ся, мы вошли в баню, как ока­за­лось, узкую и похо­жую на цистер­ну для холод­ной воды, где сто­ял Три­мал­хи­он, вытя­нув­шись во весь рост. И здесь не уда­лось избе­жать его отвра­ти­тель­но­го бахваль­ства: он гово­рил, что ниче­го нет луч­ше, как купать­ся вда­ли от тол­пы, и что здесь рань­ше была пекар­ня. Нако­нец, устав, он усел­ся и, заин­те­ре­со­вав­шись эхом бани, под­нял к потол­ку свою пья­ную рожу и при­нял­ся тер­зать пес­ни Мене­кра­та²⁶⁰, как гово­ри­ли те, кто пони­мал его язык. Неко­то­рые из гостей, взяв­шись за руки, с гром­ким пени­ем води­ли хоро­во­ды вокруг ван­ны, дру­гие щекота­ли друг дру­га и оглу­ши­тель­но ора­ли. Третьи со свя­зан­ны­ми за спи­ной рука­ми, пыта­лись под­ни­мать с пола коль­ца; чет­вер­тые, став на коле­ни, заги­ба­ли назад голо­ву, пыта­ясь ею достать паль­цы на ногах. Покуда дру­гие так забав­ля­лись, мы спу­сти­лись в грев­шу­ю­ся для Три­мал­хи­о­на ван­ну. Когда мы несколь­ко протрез­ви­лись, нас про­во­ди­ли в дру­гой три­кли­ний, где Фор­ту­на­та раз­ло­жи­ла все свои богат­ства и где я заме­тил над све­тиль­ни­ком… и брон­зо­вые фигур­ки рыба­ков, а так­же сто­лы из чисто­го сереб­ра, и гли­ня­ные позо­ло­чен­ные куб­ки, и мех, из кото­ро­го на гла­зах выли­ва­лось вино.

—Дру­зья, — ска­зал Три­мал­хи­он, — сего­дня впер­вые обрил­ся один из моих рабов, малый на ред­кость порядоч­ный и к тому же ско­пидом. Итак, будем пиро­вать до рас­све­та и весе­лить­ся⁷⁴.

74. Сло­ва его были пре­рва­ны кри­ком пету­ха; испу­ган­ный при­ме­той, Три­мал­хи­он при­ка­зал полить вином сто­лы и обрыз­гать све­тиль­ни­ки; затем надел коль­цо с левой руки на пра­вую.

—Не зря, — ска­зал он, — подал нам знак этот гла­ша­тай: либо пожа­ра надо ожи­дать, либо кто-нибудь по сосед­ству дух испу­стит. Сгинь, сгинь! Кто при­не­сет мне это­го вест­ни­ка, того я награ­жу.

Не успел он кон­чить, как уже при­та­щи­ли сосед­ско­го пету­ха, и Три­мал­хи­он при­ка­зал немед­лен­но сва­рить его. Тот­час же петух был раз­руб­лен и бро­шен в гор­шок тем самым пова­ром-искус­ни­ком, кото­рый птиц и рыб из сви­ни­ны делал.

Пока Дедал про­бо­вал кипя­щее варе­во, Фор­ту­на­та моло­ла перец на малень­кой сам­ши­то­вой мель­ни­це. Когда и это уго­ще­ние было съе­де­но, Три­мал­хи­он обра­тил­ся к рабам:

—А вы что, еще не пообеда­ли? Сту­пай­те прочь! Пус­кай вас дру­гие сме­нят!

Сей­час же вва­ли­лась новая сме­на рабов. Ухо­дя­щие кри­ча­ли;

—Про­щай, Гай!

Вхо­дя­щие:

—Здрав­ст­вуй, Гай!

Тут впер­вые омра­чи­лось наше весе­лье: сре­ди вновь при­шед­ших рабов был доволь­но хоро­шень­кий маль­чик, и Три­мал­хи­он, устре­мив­шись к нему, при­нял­ся цело­вать его вза­сос, а Фор­ту­на­та, на том осно­ва­нии, что «пра­во прав­дой креп­ко», нача­ла ругать Три­мал­хи­о­на отбро­сом и срам­ни­ком, кото­рый не может сдер­жать сво­ей похо­ти. Под конец она при­ба­ви­ла:

—Соба­ка!

Три­мал­хи­он, разо­злен­ный этой бра­нью, швыр­нул ей в лицо чашу. Она заво­пи­ла, слов­но ей глаз вышиб­ли, и дро­жа­щи­ми рука­ми закры­ла лицо. Сцин­тил­ла тоже опе­ши­ла и при­кры­ла испу­ган­ную Фор­ту­на­ту сво­ей гру­дью. Услуж­ли­вый маль­чик под­нес к ее под­би­той щеке холод­ный кув­шин­чик; при­ло­жив его к боль­но­му месту, Фор­ту­на­та нача­ла пла­кать и сто­нать.

—Как? — заво­пил рас­сер­жен­ный Три­мал­хи­он. — Как? Поза­бы­ла, что ли, эта улич­ная арфист­ка, кем она была? Да я ее взял с рабье­го рын­ка и в люди вывел! Ишь наду­лась, как лягуш­ка, и за пазу­ху себе не плю­ет²⁶¹. Коло­да, а не жен­щи­на! Одна­ко рож­ден­ным в лачу­ге о двор­цах меч­тать не при­ста­ло. Пусть мне так помо­жет мой Гений, как я эту домо­ро­щен­ную Кас­сан­дру²⁶² обра­зум­лю. Ведь я, про­сто­фи­ля, мог сто мил­ли­о­нов при­да­но­го взять! Ты зна­ешь, что я не лгу. Ага­фон, пар­фю­мер сосед­ней гос­по­жи, соблаз­нял меня: «Сове­тую тебе; не давай сво­е­му роду угас­нуть». А я, доб­ряк, чтобы не пока­зать­ся лег­ко­мыс­лен­ным, сам себе вса­дил топор в ногу. Хоро­шо же, уж я поза­бо­чусь, чтобы ты, когда я умру, из зем­ли ног­тя­ми меня выко­пать захо­те­ла; а чтобы ты теперь же поня­ла, чего доби­лась, — я не желаю, Габин­на, чтобы ты поме­щал ее ста­тую на моей гроб­ни­це, а то и в моги­ле покоя мне не будет; мало того, пусть зна­ет, как меня оби­жать, — не хочу я, чтоб она меня мерт­во­го цело­ва­ла.

75. Когда Три­мал­хи­о­но­вы гро­мы поутих­ли, Габин­на стал уго­ва­ри­вать его сме­нить гнев на милость.

—Кто из нас без гре­ха, — гово­рил он, — все мы люди, не боги.

Сцин­тил­ла тоже со сле­за­ми, закли­ная Гени­ем и назы­вая Гаем¹⁷⁵, про­си­ла его уми­ло­сти­вить­ся.

—Габин­на, — ска­зал Три­мал­хи­он, не в силах удер­жать сле­зы, — про­шу тебя во имя тво­е­го бла­го­ден­ст­вия, плюнь мне в лицо, если я что недолж­ное сде­лал. Я поце­ло­вал слав­но­го маль­чи­ка не за кра­соту его, а пото­му, что он усер­ден: деся­тич­ный счет зна­ет, чита­ет сво­бод­но, не по скла­дам, сде­лал себе на суточ­ные день­ги фра­кий­ский наряд²⁶³ и на свой счет купил крес­ло и два гор­шоч­ка. Раз­ве не сто­ит он моей лас­ки? А Фор­ту­на­та не поз­во­ля­ет. Что тебе поме­ре­щи­лось, фря наду­тая? Сове­тую тебе пере­ва­рить это, кор­шун, и не вво­дить меня в серд­це, милоч­ка, а то отведа­ешь мое­го норо­ва. Ты меня зна­ешь: что я решил, то гвоздем при­би­то. Но вспом­ним луч­ше о радо­стях жиз­ни! Весе­ли­тесь, про­шу вас, дру­зья; я и сам таким же, как вы, был, но бла­го­да­ря сво­им доб­ле­стям стал тем, что есть. Толь­ко серд­це дела­ет чело­ве­ком — все осталь­ное чепу­ха²⁶⁴: «Я хоро­шо купил, хоро­шо и про­дал». Каж­дый вам будет твер­дить свое. Я лопа­юсь от сча­стья. А ты, хра­по­идол, все еще пла­чешь? Пого­ди, ты у меня еще о судь­бе сво­ей попла­чешь. Да, как я вам уже гово­рил, сво­ей чест­но­сти обя­зан я богат­ст­вом. Из Азии при­ехал я не боль­ше вон это­го под­свеч­ни­ка, даже каж­дый день по нему рост свой мерил; а чтобы ско­рей обра­сти щети­ной, мазал щеки и верх­нюю губу лам­по­вым мас­лом. И все же четыр­на­дцать лет был я любим­чи­ком сво­его хозя­и­на; ниче­го тут постыд­но­го нет — хозяй­ский при­каз. И хозяй­ку убла­готво­рял тоже. Пони­ма­е­те, что я хочу ска­зать. Но умол­каю, ибо я не из хва­сту­нов.

76. Итак, с помо­щью богов я стал хозя­и­ном в доме, запол­нив серд­це гос­по­ди­на. Чего боль­ше? Хозя­ин сде­лал меня сона­след­ни­ком Цеза­ря²⁶⁵, я полу­чил сена­тор­скую вот­чи­ну. Но чело­век нико­гда не быва­ет дово­лен: взду­ма­лось мне тор­го­вать. Чтобы не затя­ги­вать рас­ска­за, ска­жу корот­ко: сна­рядил я пять кораб­лей, нагру­зил вином — оно тогда на вес золота было — и отпра­вил в Рим. Но поду­май­те, какая неуда­ча: все пото­ну­ли. Это вам не сказ­ки, а чистая быль! В один день Неп­тун про­гло­тил трид­цать мил­ли­о­нов сестер­ци­ев. Вы дума­е­те, я пал духом? Ей-ей, даже не помор­щил­ся от это­го убыт­ка. Как ни в чем не быва­ло сна­ряди­ли дру­гие кораб­ли боль­ше и креп­че, и с боль­шей уда­чей, так что никто меня за чело­ве­ка мало­душ­но­го почесть не мог. Зна­е­те, чем боль­ше корабль, тем он креп­че. Опять нагру­зил я их вином, сви­ни­ной, бла­го­во­ни­я­ми, раба­ми. Тут Фор­ту­на­та доб­рое дело сде­ла­ла: про­да­ла все свои дра­го­цен­но­сти, все свои наряды и мне сто золотых в руку поло­жи­ла. Это были дрож­жи мое­го богат­ства.

Чего боги хотят, то быст­ро дела­ет­ся. В первую же поезд­ку округ­лил я десять мил­ли­о­нов. Тот­час же выку­пил я все преж­ние зем­ли мое­го патро­на. Домик постро­ил, рабов, скота наку­пил; к чему бы я ни при­ка­сал­ся, все вырас­та­ло, как медо­вый сот. А когда я стал бога­че, чем все сограж­дане, вме­сте взя­тые, тогда — руки прочь: тор­гов­лю бро­сил и стал вести дела через воль­ноот­пу­щен­ни­ков. Я вооб­ще от вся­ких дел хотел отстра­нить­ся, да отго­во­рил меня под­вер­нув­ший­ся тут слу­чай­но звездо­чет-гре­чо­нок по име­ни Сера­па, чело­век поис­ти­не достой­ный заседать в сове­те богов. Он мне все ска­зал, даже то, что я сам поза­был, все мне до нит­ки и иголь­но­го ушка выло­жил; насквозь меня видел, раз­ве что не ска­зал мне, что я ел вче­ра. Мож­но поду­мать, что он всю жизнь со мной про­жил.

77. Но пом­нишь, Габин­на, — это, кажет­ся, при тебе было — он ска­зал мне: «Ты таким-то обра­зом добил­ся сво­ей гос­по­жи. Ты несчаст­лив в дру­зьях. Никто тебе не возда­ет долж­ной бла­го­дар­но­сти. Ты вла­де­лец огром­ных поме­стий. Ты ото­гре­ва­ешь на груди сво­ей змею». Чего я вам еще не рас­ска­зал? Ах да, он пред­ска­зал, что мне оста­лось жить трид­цать лет, четы­ре меся­ца и два дня. Кро­ме того, я ско­ро полу­чу наслед­ство. Вот како­ва моя судь­ба. И если удаст­ся мне еще до самой Апу­лии име­ния рас­ши­рить, тогда я могу ска­зать, что доволь­но пожил. Меж­ду тем пока Мер­ку­рий бдит надо мной, я этот дом пере­стро­ил: помни­те, хижи­на была, а теперь — храм. В нем четы­ре сто­ло­вых, два­дцать спа­лен, два мра­мор­ных пор­ти­ка; во вто­ром эта­же еще поме­ще­ние; затем моя соб­ст­вен­ная опо­чи­валь­ня, лого­во этой гадю­ки, пре­крас­ней­шая камор­ка для при­врат­ни­ка; и сколь­ко ни будь у меня гостей, для всех место най­дет­ся. Одним сло­вом, когда Скавр²⁶⁶ при­ез­жал, нигде, кро­ме как у меня, не поже­лал оста­но­вить­ся, хоть еще у его отца были при­я­те­ли, что живут у само­го моря. Мно­гое еще есть в этом доме, — я вам сей­час пока­жу. Верь­те мне: асс у тебя есть, и цена тебе асс. Име­ешь, еще иметь будешь. Так-то и ваш друг: был лягуш­кой, стал царем. Ну, а теперь, Стих, при­та­щи сюда одеж­ду, в кото­рой меня погре­бать будут. И бла­го­во­ния из той амфо­ры, из кото­рой я велел омыть мои кости.

78. Стих не замед­лил при­не­сти в три­кли­ний белое покры­ва­ло и тогу с пур­пур­ной кай­мой.

Три­мал­хи­он потре­бо­вал, чтобы мы на ощупь попро­бо­ва­ли, доб­рот­на ли шерсть.

—Смот­ри, Стих, — при­ба­вил он, улы­ба­ясь, — чтобы ни моль, ни мыши не испор­ти­ли мое­го погре­баль­но­го убо­ра, не то зажи­во тебя сожгу. Желаю, чтобы с честью похо­ро­ни­ли меня и все граж­дане чтоб доб­ром меня поми­на­ли.

Сей­час же он отку­по­рил склян­ку с нар­дом и нас всех обрыз­гал.

—Наде­юсь, — ска­зал он, — что и мерт­во­му это мне такое же удо­воль­ст­вие доста­вит, как живо­му.

Затем при­ка­зал налить вина в боль­шой сосуд.

—Вооб­ра­зи­те, — заявил он, — что вас на мою триз­ну позва­ли.

Но совсем тош­но ста­ло нам тогда, когда Три­мал­хи­он, до омер­зе­ния пья­ный, при­ка­зал вве­сти в три­кли­ний тру­ба­чей²⁶⁷, чтобы сно­ва уго­стить нас музы­кой. А потом, нава­лив на край­нее ложе целую гру­ду поду­шек, он раз­лег­ся на них и заявил:

—Пред­ставь­те себе, что я умер. Ска­жи­те по сему слу­чаю что-нибудь хоро­шее.

Тру­ба­чи затру­би­ли похо­рон­ную пес­ню. Осо­бен­но ста­рал­ся раб того рас­по­ряди­те­ля похо­рон: он был там почтен­нее всех и тру­бил так гром­ко, что пере­будил всех соседей. Страж­ни­ки, сто­ро­жив­шие этот око­ло­ток, вооб­ра­зив, что дом Три­мал­хи­о­на горит, вне­зап­но раз­би­ли дверь и при­ня­лись лить воду и орудо­вать топо­ра­ми, как пола­га­ет­ся. Мы, вос­поль­зо­вав­шись слу­ча­ем, бро­си­ли Ага­мем­но­на и пусти­лись со всех ног, слов­но от насто­я­ще­го пожа­ра.

79. У нас не было в запа­се факе­ла, чтобы осве­щать путь в наших блуж­да­ни­ях, и мол­ча­ли­вая пол­ночь не посы­ла­ла нам встреч­ных со све­тиль­ни­ком. При­бавь­те к это­му наше опья­не­ние и небез­опас­ность мест, и днем доста­точ­но глу­хих. По край­ней мере, с час мы едва воло­чи­ли окро­вав­лен­ные ноги по ост­рым кам­ням мосто­вой, пока догад­ли­вость Гито­на не выз­во­ли­ла нас. Пред­у­смот­ри­тель­ный маль­чик, опа­са­ясь и при све­те заблудить­ся, еще нака­нуне сде­лал мелом замет­ки на всех стол­бах и колон­нах, — эти чер­точ­ки вид­ны были сквозь кро­меш­ную тьму и ука­за­ли доро­гу заблудив­шим­ся. Не мень­ше при­шлось нам попо­теть, когда мы при­шли домой. Ста­ру­ха хозяй­ка так нали­за­лась с посто­яль­ца­ми, что хоть жги ее — не почув­ст­во­ва­ла бы; и при­шлось бы нам ноче­вать на поро­ге, если бы не про­хо­див­ший мимо курьер Три­мал­хи­о­на, вла­де­лец деся­ти пово­зок²⁶⁸. Недол­го разду­мы­вая, он вышиб дверь и впу­стил нас в про­лом…

Что за ноч­ка, о боги и боги­ни! Что за мяг­кое ложе, где в объ­я­ти­ях Жар­ких с уст на уста пере­ли­ва­ли Наши души мы! Смерт­ных тре­вол­не­нья, Прочь сту­пай­те! Мой бог! Сей­час умру я!269

Но напрас­но я радо­вал­ся. Лишь толь­ко я осла­бел от вина и мои руки бес­силь­но повис­ли, Аски­лт, торо­ва­тый на вся­че­ские кавер­зы, сре­ди ночи поти­хонь­ку выкрал у меня маль­чи­ка и пере­нес его на свое ложе. Без поме­хи нате­шив­шись чужим брат­цем, — а бра­тец или не слы­шал, или делал вид, что не слы­шит, — он заснул в кра­де­ных объ­я­ти­ях, забыв все чело­ве­че­ские зако­ны. Я же, проснув­шись, напрас­но шарил рука­ми по сво­е­му без­ра­дост­но оси­ро­тев­ше­му ложу. Верь­те сло­ву влюб­лен­но­го! Я дол­го коле­бал­ся, не прон­зить ли мне их обо­их мечом, чтобы они, не про­сы­па­ясь, усну­ли наве­ки. Но затем я при­нял реше­ние менее опас­ное и, раз­будив шлеп­ка­ми Гито­на, звер­ски уста­вил­ся на Аски­л­та и ска­зал:

—Сво­им поступ­ком ты чест­ность запят­нал, ты друж­бу нашу раз­ру­шил. Соби­рай поэто­му ско­рее свои пожит­ки и сту­пай искать дру­гое место для сво­их пако­стей.

Аски­лт не воз­ра­жал, но когда мы доб­ро­со­вест­но разде­ли­ли иму­ще­ство, он заявил:

—Теперь давай и маль­чи­ка поде­лим.

80. Я спер­ва вооб­ра­зил, что он шутит на про­ща­ние; но он, сжи­мая бра­то­убий­ст­вен­ной рукою руко­ять меча, про­из­нес:

—Не пополь­зу­ешь­ся ты добы­чей, кото­рую один ты хочешь леле­ять. Я возь­му свою долю, хотя бы вот этим мечом при­шлось ее отре­зать.

Я со сво­ей сто­ро­ны сде­лал то же и, обер­нув руку пла­щом, при­гото­вил­ся к бою. Несчаст­ный маль­чик, пока мы оба столь пла­чев­но безум­ст­во­ва­ли, с гром­ки­ми рыда­ни­я­ми обни­мал наши коле­на, умо­ляя нас не упо­доб­лять это­го жал­ко­го трак­ти­ра Фивам²⁷⁰, не обаг­рять брат­скою кро­вью свя­ты­ню неж­ней­шей друж­бы.

—Если, — вос­кли­цал он, — долж­но совер­шить­ся убий­ство, то вот мое гор­ло! Сюда обра­ти­те руки! Сюда направь­те мечи! Пусть умру я, раз­ру­шив­ший свя­щен­ные узы друж­бы!

Тро­ну­тые эти­ми моле­ни­я­ми, мы вло­жи­ли мечи в нож­ны.

—Я, — заго­во­рил Аски­лт, — поло­жу конец раздо­ру. Пусть маль­чик идет за тем, за кем хочет. Пусть будет дана ему пол­ная сво­бо­да в выбо­ре брат­ца.

Я, пола­гая, что дав­ниш­няя при­выч­ка достиг­ла проч­но­сти кров­ных уз, ниче­го не боял­ся и, с опро­мет­чи­вой поспеш­но­стью ухва­тив­шись за пред­ло­же­ние, пере­дал свою судь­бу в руки судьи; он же, ни мгно­ве­ния не помед­лив, не заду­мав­шись, при послед­них сло­вах моих под­нял­ся… и избрал бра­том Аски­л­та. Как гро­мом пора­жен­ный таким обо­ротом дела, я, точ­но не было у меня меча, рух­нул на кро­вать и, навер­ное, нало­жил бы на себя пре­ступ­ные руки, если бы не боял­ся еще уве­ли­чить тор­же­ство вра­га. Испол­нен­ный гор­до­сти Аски­лт уда­лил­ся со сво­ей добы­чей и бро­сил недав­но доро­го­го ему това­ри­ща и собра­та в сча­стье и в несча­стье оди­но­ко­го, на чужой сто­роне.

	Друж­ба имя свое хра­нит, покуда полез­на: Каме­шек так по дос­ке ходит туда и сюда. Если Фор­ту­на — за нас, мы видим, дру­зья, ваши лица, Если изме­нит судь­ба, гнус­но бежи­те вы прочь.
5	Труп­па игра­ет нам мим94: вон тот назы­ва­ет­ся сыном, Этот отцом, а дру­гой взял себе роль бога­ча… Но окон­чил­ся текст, и окон­чи­лись роли смеш­ные, Лик насто­я­щий вос­крес, лик бала­ган­ный про­пал.

81. Одна­ко не дол­го пре­да­вал­ся я пла­чу, опа­са­ясь, как бы в довер­ше­ние всех бед не застал меня, оди­но­ко­го, на этом посто­я­лом дво­ре млад­ший учи­тель Мене­лай²⁷¹; я собрал свои пожит­ки и, печаль­ный, пере­брал­ся в укром­ный уго­лок непо­да­ле­ку от мор­ско­го бере­га. Три дня про­вел я там без­вы­ход­но, тер­за­ясь мыс­ля­ми о сво­ем оди­но­че­стве. Я бил кула­ка­ми мою наболев­шую грудь, испус­кая глу­бо­кие сто­ны и непре­рыв­но вос­кли­цая:

—Уже­ли не погло­тит меня, рас­сту­пив­шись, зем­ля или море, жесто­кое даже к невин­ным? Затем раз­ве я избег пра­во­судия, обма­ном спас жизнь на арене, убил при­ютив­ше­го меня хозя­и­на, чтобы после столь­ких дерз­но­вен­ных поступ­ков жал­ким, оди­но­ким изгнан­ни­ком валять­ся в трак­ти­ре гре­че­ско­го город­ка? И кто же, кто обрек меня это­му оди­но­че­ству? Юнец, погряз­ший во вся­че­ском сла­до­стра­стии, по соб­ст­вен­но­му при­зна­нию достой­ный ссыл­ки! Раз­врат осво­бо­дил его, раз­врат дал ему пра­ва граж­дан­ства… А дру­гой? О боги! Он и в день совер­шен­но­ле­тия вме­сто муж­ской тоги надел сто­лу; мать убеди­ла его не быть муж­чи­ной; на раб­ской катор­ге слу­жил он жен­щи­ной; и этот маль­чиш­ка, слов­но банк­рот, все бро­сил и нашел новое поле для сво­ей похо­ти, а нашу ста­рую друж­бу пре­дал и — о, стыд! — слов­но блуд­ни­ца, все про­дал за еди­ную ночь. И теперь влюб­лен­ные лежат, обняв­шись, целы­ми ноча­ми, и, вер­но, когда уто­мят­ся вза­им­ны­ми лас­ка­ми, изде­ва­ют­ся надо мной, оди­но­ким; но даром им это не прой­дет! Или не по пра­ву зовусь я муж­чи­ной и сво­бод­но­рож­ден­ным, или смою обиду их зло­вред­ной кро­вью!

82. Тут я пре­по­я­сал­ся мечом и, чтобы сла­бость не одо­ле­ла во мне воин­ст­вен­но­сти, под­кре­пил­ся пищей плот­нее обык­но­вен­но­го. Выбе­жав на ули­цу, я как сума­сшед­ший заме­тал­ся по пор­ти­кам. Но пока я с иска­жен­ным лицом меч­тал об убий­стве и кро­ви и дро­жа­щей рукою то и дело хва­тал­ся за руко­ят­ку меча-мсти­те­ля, при­ме­тил меня какой-то воин, не то в самом деле сол­дат, не то ноч­ной бро­дя­га.

—Эй, това­рищ, — крик­нул он мне, — како­го леги­о­на? Какой цен­ту­рии?

А когда в ответ ему я весь­ма уве­рен­но сочи­нил и леги­он и цен­ту­рию, он заявил:

—Лад­но, зна­чит, в вашем отряде сол­да­ты в туф­лях раз­гу­ли­ва­ют?

Дога­дав­шись по сму­щен­но­му выра­же­нию лица, что я наврал, он велел мне поло­жить ору­жие и не дово­дить дела до беды. Ограб­лен­ный, поте­ряв вся­кую надеж­ду на отмще­ние, поплел­ся я обрат­но в гости­ни­цу, а спу­стя немно­го вре­ме­ни, успо­ко­ив­шись, в душе даже бла­го­да­рил это­го раз­бой­ни­ка за его наг­лость…²⁷²

В озе­ре стоя, не пьет и навис­ших пло­дов не сры­ва­ет Царь зло­по­луч­ный, Тан­тал32, веч­ным жела­ньем томим. Выглядит так же богач, кто за все, что видит, боит­ся И всу­хо­мят­ку сидит, голод в желуд­ке варя…33

Не надо верить сове­там, ибо судь­ба име­ет свои зако­ны…

* * *

83. Я забрел в пина­ко­те­ку, слав­ную мно­ги­ми раз­но­об­раз­ны­ми кар­ти­на­ми. Здесь увидал я тво­ре­ния Зевк­сида²⁷³, победив­шие, несмот­ря на свою древ­ность, все напад­ки; и пер­вые опы­ты Прото­ге­на²⁷⁴, прав­ди­во­стью спо­соб­ные поспо­рить с самой при­ро­дой, к кото­рым я все­гда при­бли­жа­юсь с каким-то душев­ным тре­пе­том. Я вос­тор­гал­ся так­же Апел­ле­сом, кото­ро­го гре­ки зовут одно­кра­соч­ным²⁷⁵. Очер­та­ния фигур у него так тон­ки и так прав­до­по­доб­ны, что кажет­ся, буд­то изо­бра­жа­ет он души²⁷⁶. Здесь орел воз­но­сит в под­не­бе­сье бога²⁷⁷. Там чистый Гилас отвер­га­ет бес­чест­ную Наяду²⁷⁸. Апол­лон, про­кли­ная винов­ные руки, укра­ша­ет рас­стро­ен­ную лиру толь­ко что рож­ден­ным цвет­ком²⁷⁹.

При виде этих любов­ных кар­тин я, забыв, что я не один в гале­рее, вскри­чал:

—Зна­чит, и боги под­власт­ны стра­сти? Юпи­тер не нашел на небе достой­но­го избран­ни­ка, но, согре­шив на зем­ле, он хоть нико­го не обидел. И Ним­фа, похи­тив­шая Гила­са, навер­ное, обузда­ла бы свои стра­сти, знай она, что Гер­ку­лес при­дет тягать­ся из-за него. Апол­лон обра­тил прах люби­мо­го юно­ши в цве­ток; и все­гда любовь в этих сказ­ках не омра­че­на сопер­ни­че­ст­вом. А я при­нял в дом свой гостя, жесто­ко­стью пре­взо­шед­ше­го Ликур­га²⁸⁰.

Но вот в то вре­мя как я бро­сал сло­ва на ветер, вошел в пина­ко­те­ку седо­вла­сый ста­рец с лицом чело­ве­ка, потре­пан­но­го жиз­нью, но еще спо­соб­но­го совер­шить нечто вели­кое; пла­тье его было не весь­ма бле­стя­ще, и, види­мо, он при­над­ле­жал к чис­лу тех писа­те­лей, кото­рых бога­тые обыч­но тер­петь не могут. Подой­дя, он стал под­ле меня и ска­зал:

—Я — поэт, и, наде­юсь, не из послед­них, если толь­ко мож­но пола­гать­ся на вен­ки, кото­рые часто и неуме­лым при­суж­да­ют. Ты спро­сишь, поче­му я так пло­хо одет? Имен­но поэто­му: любовь к искус­ству нико­го еще не обо­га­ти­ла.

Кто дове­ря­ет вол­нам — полу­чит вели­кую при­быль, Кто в лаге­ря и в бит­вы спе­шит — опо­я­шет­ся зла­том; Льстец недо­стой­ный лежит на рас­пи­сан­ном пур­пу­ре пья­ный, Тот, кто замуж­них мат­рон уте­ша­ет, гре­шит не зада­ром, Лишь Крас­но­ре­чье одно, в одеж­де оледе­не­лой, Голо­сом сла­бым зовет забы­тые все­ми Искус­ства.

84. Одно несо­мнен­но: враг поро­ка, раз навсе­гда избрав­ший в жиз­ни пря­мой путь и так укло­нив­ший­ся от нра­вов тол­пы, вызы­ва­ет все­об­щую нена­висть — ибо ни один не одоб­рит того, кто на него не похож. Затем те, кто стре­мит­ся лишь к обо­га­ще­нию, не жела­ют верить, что есть у людей бла­га выше тех, за кото­рые дер­жат­ся они. Пре­воз­но­си­те сколь­ко угод­но люби­те­лей лите­ра­ту­ры — бога­чу все рав­но пока­жет­ся, что день­ги силь­ней ее…²⁸¹

* * *

—Не пони­маю, как это бед­ность может быть сест­рой высо­ко­го ума…

* * *

—О, если бы сопер­ник, при­нудив­ший меня к воз­дер­жа­нию, был столь чист душой, что мог бы внять прось­бам! Но он — вете­ран сре­ди раз­бой­ни­ков и настав­ник всех свод­ни­ков…

* * *

85. (Эвмолп) Когда кве­стор, у кото­ро­го я слу­жил, при­вез меня в Азию, я оста­но­вил­ся в Пер­га­ме. Оста­вал­ся я там²⁸² очень охот­но не столь­ко ради удоб­ства дома, сколь­ко ради кра­соты хозяй­ско­го сына; одна­ко я ста­рал­ся изыс­кать спо­соб, чтобы отец не мог запо­до­зрить моей люб­ви. Как толь­ко за сто­лом начи­на­лись раз­го­во­ры о кра­си­вых маль­чи­ках, я при­хо­дил в такой искрен­ний раж, с такой суро­вой важ­но­стью отка­зы­вал­ся осквер­нять свой слух непри­стой­ны­ми раз­го­во­ра­ми, что все, в осо­бен­но­сти мать, ста­ли смот­реть на меня, как на фило­со­фа²⁸³. Уже я начал водить маль­чи­ка в гим­на­сий, руко­во­дить его заня­ти­я­ми, учить его и следить за тем, чтобы ни один из охот­ни­ков за кра­сав­ца­ми не про­ни­кал в дом. Одна­жды, в празд­ник, покон­чив уро­ки рань­ше обык­но­вен­но­го, мы лежа­ли в три­кли­нии — лени­вая исто­ма, послед­ст­вие дол­го­го и весе­ло­го празд­ни­ка, поме­ша­ла нам добрать­ся до наших ком­нат. Сре­ди ночи я заме­тил, что мой маль­чик бодр­ст­ву­ет. Тогда я роб­ким шепотом воз­нес моле­ние.

—О Вене­ра-вла­ды­чи­ца! — ска­зал я. — Если я поце­лую это­го маль­чи­ка так, что он не почув­ст­ву­ет, то наут­ро пода­рю ему пару голу­бок.

Услы­шав о награ­де за наслаж­де­ние, маль­чик при­нял­ся хра­петь. Тогда, при­бли­зив­шись к при­твор­щи­ку, я осы­пал его поце­лу­я­ми. Доволь­ный таким нача­лом, я под­нял­ся ни свет ни заря и при­нес ему ожи­дае­мую пару отмен­ных голу­бок, испол­нив свой обет.

86. На сле­дую­щую ночь, улу­чив момент, я изме­нил молит­ву.

—Если дерз­кой рукой я погла­жу его и он не почув­ст­ву­ет, — ска­зал я, — я дам ему двух луч­ших бое­вых пету­хов.

При этом обе­ща­нии милый ребе­нок сам при­дви­нул­ся ко мне, опа­са­ясь, види­мо, чтобы я сам не заснул. Успо­ка­и­вая его нетер­пе­ние, я с наслаж­де­ни­ем гла­дил его, сколь­ко мне было угод­но. На дру­гой же день, к вели­кой его радо­сти, при­нес ему обе­щан­ное. На третью ночь я при пер­вой воз­мож­но­сти при­дви­нул­ся к уху при­твор­но спя­ще­го.

—О боги бес­смерт­ные! — шеп­тал я. — Если я добьюсь от спя­ще­го сча­стья пол­но­го и желан­но­го, то за такое бла­го­по­лу­чие я зав­тра пода­рю ему пре­вос­ход­но­го македон­ско­го ска­ку­на, при том, одна­ко, усло­вии, что маль­чик ниче­го не заме­тит.

Нико­гда еще маль­чиш­ка не спал так креп­ко… С ран­не­го утра засел он в спальне, нетер­пе­ли­во ожи­дая обе­щан­но­го. Но, сам пони­ма­ешь, купить голу­бок или пету­хов куда лег­че, чем коня; да и поба­и­вал­ся я, как бы из-за столь круп­но­го подар­ка не пока­за­лась щед­рость моя подо­зри­тель­ной. Поэто­му, про­хо­див несколь­ко часов, я вер­нул­ся домой и, вза­мен подар­ка, поце­ло­вал маль­чи­ка. Но он, оглядев­шись по сто­ро­нам, обвил мою шею рука­ми и осве­до­мил­ся:

—Учи­тель, а где же ска­кун?

* * *

87. Хотя этой обидой я загра­дил себе прото­рен­ный путь, одна­ко ско­ро вер­нул­ся к преж­ним воль­но­стям. Спу­стя несколь­ко дней, попав сно­ва в обсто­я­тель­ства бла­го­при­ят­ные и убедив­шись, что роди­тель хра­пит, я стал уго­ва­ри­вать отро­ка сми­ло­сти­вить­ся надо мной, то есть поз­во­лить мне доста­вить ему удо­воль­ст­вие, сло­вом, все, что может ска­зать дол­го сдер­жи­вае­мая страсть. Но он, рас­сер­див­шись всерь­ез, твер­дил все вре­мя: «Спи, или я рас­ска­жу отцу».

Но нет труд­но­сти, кото­рой не пре­воз­мог­ло бы нахаль­ство! Пока он повто­рял: «Раз­бу­жу отца», — я под­полз к нему и при очень сла­бом сопро­тив­ле­нии добил­ся успе­ха. Он же, дале­ко не раздо­са­до­ван­ный моей про­дел­кой, при­нял­ся жало­вать­ся: и обма­нул-то я его, и насме­ял­ся, и выста­вил на посме­ши­ще това­ри­щам, перед кото­ры­ми он хва­стал­ся моим богат­ст­вом.

—Но ты увидишь, — заклю­чил он, — я совсем на тебя не похож. Если ты чего-нибудь хочешь, то можешь повто­рить.

Итак, я, забыв все обиды, поми­рил­ся с маль­чи­ком и, вос­поль­зо­вав­шись его бла­го­склон­но­стью, погру­зил­ся в сон. Но отрок, быв­ший как раз в стра­да­тель­ном воз­расте, не удо­вле­тво­рил­ся про­стым повто­ре­ни­ем. Пото­му он раз­будил меня вопро­сом: «Хочешь еще?» Этот труд еще не был мне в тягость. Когда же он, при силь­ном с моей сто­ро­ны оха­нии и вели­ком поте­нии, полу­чил желае­мое, я, изне­мог­ши от наслаж­де­ния, сно­ва заснул. Менее чем через час он при­нял­ся меня тор­мо­шить, спра­ши­вая:

—Поче­му мы боль­ше ниче­го не дела­ем?

Тут я, в самом деле обо­злив­шись на то, что он все меня будит, отве­тил ему его же сло­ва­ми:

—Спи, или я ска­жу отцу!

88. Обод­рен­ный эти­ми рас­ска­за­ми, я стал рас­спра­ши­вать ста­ри­ка, как чело­ве­ка доволь­но све­ду­ще­го, о вре­ме­ни напи­са­ния неко­то­рых кар­тин, о тем­ных для меня сюже­тах, о при­чи­нах нынеш­не­го упад­ка, свед­ше­го на нет искус­ство, — осо­бен­но живо­пись, исчез­нув­шую бес­след­но²⁸⁵.

—Алч­ность к день­гам все изме­ни­ла, — ска­зал он. — В преж­ние вре­ме­на, когда цар­ст­во­ва­ла нагая доб­ро­де­тель, цве­ли бла­го­род­ные искус­ства, и люди сорев­но­ва­лись друг с дру­гом, чтобы ничто полез­ное не оста­лось скры­тым от буду­щих поко­ле­ний. Демо­крит²⁸⁶, этот вто­рой Гер­ку­лес, выжи­мал соки раз­ных трав и всю жизнь свою про­во­зил­ся с кам­ня­ми да рас­те­ни­я­ми, силясь открыть их живи­тель­ную силу. Евдокс²⁸⁷ соста­рил­ся на гор­ной вер­шине, следя за дви­же­ни­ем све­тил; Хри­сипп²⁸⁸ три­жды очи­щал чеме­ри­цей душу²⁸⁹, дабы подвиг­нуть ее к новым иска­ни­ям. Обра­тим­ся к вая­нию: Лисипп²⁹⁰ умер от голо­да, не в силах ото­рвать­ся от работы над отдел­кой одной ста­туи; Мирон²⁹¹, скуль­п­тор столь вели­кий, что, кажет­ся, он мог в меди запе­чат­леть души людей и живот­ных²⁹², не оста­вил наслед­ни­ков. Мы же, погряз­шие в вине и раз­вра­те, не можем даже заве­щан­но­го пред­ка­ми искус­ства изу­чить; напа­дая на ста­ри­ну, мы учим­ся и учим толь­ко поро­ку. Где диа­лек­ти­ка? Где аст­ро­но­мия? Где вер­ней­шая доро­га к муд­ро­сти? Кто, спра­ши­ваю я, ныне идет в храм и молит­ся о пости­же­нии высот крас­но­ре­чия и глу­бин фило­со­фии? Теперь даже о здо­ро­вье не молят­ся; зато, толь­ко сту­пив на порог Капи­то­лия, один обе­ща­ет жерт­ву, если похо­ро­нит бога­то­го род­ст­вен­ни­ка, дру­гой — если выко­па­ет клад, тре­тий — если ему удаст­ся при жиз­ни ско­ло­тить трид­цать мил­ли­о­нов. Даже учи­тель доб­ро­де­те­ли и спра­вед­ли­во­сти, Сенат, обык­но­вен­но обе­ща­ет Юпи­те­ру Капи­то­лий­ско­му тыся­чу фун­тов золота; и чтобы никто не гну­шал­ся коры­сто­лю­би­ем, он даже само­го Юпи­те­ра уми­ло­стив­ля­ет день­га­ми. Не удив­ляй­ся упад­ку живо­пи­си: людям ныне груды золота при­ят­нее тво­ре­ний како­го-нибудь сума­сшед­ше­го гре­ка — Апел­ле­са или Фидия.

89. Но я вижу, ты уста­вил­ся на кар­ти­ну, где изо­бра­же­но паде­ние Трои²⁹³, — поэто­му попро­бую сти­ха­ми рас­ска­зать тебе, в чем дело²⁹⁴:

	Уже фри­гий­цы295 жат­ву видят деся­тую В оса­де, в жут­ком стра­хе; и колеб­лет­ся Дове­рье элли­нов к Кал­хан­ту веще­му296. Но вот вле­кут по сло­ву бога Делос­ско­го297
5	Дере­вья с Иды. Вот под секи­рой пада­ют Ство­лы, из коих стро­ят коня зло­ве­ще­го, И, отво­рив во чре­ве полость тай­ную, Скры­ва­ют в ней отряд мужей, раз­гне­ван­ных Деся­ти­лет­ней бой­ней. Спря­та­лись мрач­ные
10	В свой дар298 данай­цы и зата­и­ли месть в душе. О роди­на!299 Мы верим: все кораб­ли ушли, Зем­ля от войн сво­бод­на. Всё нам твер­дит о том: И над­пись, что на коне желез­ном выре­за­на, И Синон300, во лжи могу­чий на поги­бель нам.
15	Уже бежит из ворот тол­па сво­бод­ная, Спе­шит к молит­ве; сле­зы по щекам текут: У роб­ких сле­зы льют­ся от радо­сти, Но страх их осу­шил, когда, рас­пу­стив вла­сы, Неп­ту­на жрец, Лао­ко­он, воз­вы­сил глас,
20	Кри­ча над всей тол­пою301, и мет­нул копье Коню во чре­во, но осла­бил руку рок, И дрот отпря­нул302, лег­ко­вер­ных вновь убедив. Вот­ще вто­рич­но он подъ­ем­лет бес­силь­но длань И бок разит секи­рою дву­острою:
25	Загре­ме­ли доспе­хи в чре­ве скры­тых юно­шей, Загро­хотав, гро­ма­да дере­вян­ная Дох­ну­ла на тро­ян­цев чуж­дым ужа­сом, Везут в коне пле­нен­ных, что пле­нят Пер­гам303, Вой­ну закон­чат хит­ро­стью невидан­ной304. Вот сно­ва чудо! Где Тенедос из волн мор­ских
30	Хре­бет подъ­ем­лет305, там вски­па­ет гор­дый вал, Дро­бит­ся и, отхлы­нув, обна­жа­ет дно. Так точ­но плеск греб­цов в тиши раз­но­сит­ся, Когда по морю ночью кораб­ли плы­вут И гром­ко стонет гладь под уда­ра­ми дере­ва.
35	Мы огля­ну­лись: вот два змея коль­ча­тых Плы­вут к ска­лам, раздув­ши груди гроз­ные, Как две ладьи, бока­ми роют пену волн И бьют хво­ста­ми. В море их гри­вы воль­ные Нали­ты кро­вью, как гла­за; блеск мол­ний
40	Зажег валы, от шипа змей дро­жа­щие… Все оне­ме­ли… Вот в повяз­ках жре­че­ских306, В одеж­де фри­гий­ской оба близ­не­ца сто­ят, Лао­ко­о­на дети. Змеи бле­стя­щие Обви­ли их тела, и каж­дый руч­ка­ми
45	Упер­ся в пасть змеи, ста­ра­ясь выз­во­лить307, Но не себя, а бра­та, в брат­ской вер­но­сти, И за дру­го­го страх сгу­бил обо­их детей. К их гибе­ли при­ба­вил смерть свою отец, Спа­си­тель бес­силь­ный. Рину­лись чудо­ви­ща
50	И, сытые смер­тью, наземь увлек­ли его. И вот, как жерт­ва, жрец меж алта­рей лежит308, Жалея Трою. Так, осквер­нив алтарь свя­той, Утра­тил помощь богов наш город гиб­ну­щий. Едва взо­шла на небо Феба пол­ная,
55	Ведя за лучи­стым ликом све­ти­ла мень­шие, Как средь тро­ян­цев, сном и вином раздав­лен­ных, Данай­цы, отпе­рев коня, выхо­дят вон. С мечом в руках, вожди их силы про­бу­ют, — Так часто Фес­са­лий­ский конь стре­но­жен­ный,
60	Порвав­ши путы, мчит, и раз­ве­ва­ет­ся Густая гри­ва, и голо­ва заки­ну­та. Обна­жив клин­ки, щиты сжи­мая круг­лые, Враг начи­на­ет бой. Тот опья­нен­ных бьет И пре­вра­ща­ет в смерть их без­мя­теж­ный сон, А этот, зажег­ши факел о свя­той алтарь,
65	Огнем свя­тынь тро­ян­ских с Тро­ей борет­ся.

90. Но тут люди, гуля­ю­щие под пор­ти­ка­ми, при­ня­лись швы­рять кам­ня­ми в декла­ми­ру­ю­ще­го Эвмол­па. Он же, при­вык­ший к тако­го рода поощ­ре­нию сво­их талан­тов, закрыл голо­ву и опро­ме­тью бро­сил­ся из хра­ма. Я испу­гал­ся, как бы и меня не при­ня­ли за поэта, и побе­жал за ним до само­го побе­ре­жья; как толь­ко мы вышли из поло­сы обстре­ла, я обра­тил­ся к Эвмол­пу:

—Ска­жи, пожа­луй­ста, что это за болезнь у тебя? Непол­ных два часа гово­рил я с тобою, и за это вре­мя ты про­из­нес боль­ше поэ­ти­че­ских слов, чем чело­ве­че­ских. Не уди­ви­тель­но, что народ пре­сле­ду­ет тебя кам­ня­ми. Я в кон­це кон­цов тоже нало­жу за пазу­ху булыж­ни­ков и, если ты опять нач­нешь неистов­ст­во­вать, пущу тебе кровь из голо­вы³⁰⁹.

—Эх, юно­ша, юно­ша, — отве­тил Эвмолп, — точ­но мне в дико­вин­ку подоб­ное обра­ще­ние: как толь­ко я вой­ду в театр для декла­ма­ции — все­гда тол­па устра­и­ва­ет мне такую же встре­чу. Но, чтобы не поссо­рить­ся и с тобою, я на весь сего­дняш­ний день воз­дер­жусь от этой пищи.

—Да нет, если ты кля­нешь­ся на сего­дня удер­жать­ся от сло­во­из­вер­же­ния, то ото­беда­ем вме­сте…

* * *

Я пору­чаю сто­ро­жу мое­го жили­ща при­гото­вить скром­ный обед…

* * *

91. …вижу: при­сло­нив­шись к стен­ке, с ути­раль­ни­ка­ми и скреб­ни­ца­ми³¹⁰ в руках, сто­ит Гитон печаль­ный, сму­щен­ный. Вид­но было, что на новой служ­бе удо­воль­ст­вия немно­го. Стал я к нему при­смат­ри­вать­ся, а он обер­нул­ся и с пове­селев­шим лицом вос­клик­нул:

—Сжаль­ся, бра­тец. Когда побли­зо­сти нет ору­жия, я гово­рю от души: отни­ми меня у это­го кро­во­жад­но­го раз­бой­ни­ка, а за про­сту­пок, в кото­ром я искренне каюсь, нака­жи сво­его судью как хочешь. Для меня, несчаст­но­го, будет уте­ше­ни­ем и погиб­нуть по тво­ей воле.

Опа­са­ясь, как бы нас не под­слу­ша­ли, я пре­рвал его жало­бы. Оста­вив Эвмол­па, — он и в бане не унял­ся и сно­ва заде­кла­ми­ро­вал, — тем­ным, гряз­ным коридо­ром я вывел Гито­на на ули­цу и поспе­шил в свою гости­ни­цу. Запе­рев две­ри, я креп­ко обнял его и поце­лу­я­ми вытер сле­зы на его лице. Дол­го ни один из нас не нахо­дил слов: все еще тре­пе­та­ла от рыда­ний грудь мило­го маль­чи­ка.

—О, пре­ступ­ная сла­бость! — вос­клик­нул я нако­нец. — Ты меня бро­сил, а я тебя люб­лю; в этой груди, где зия­ла огром­ная рана, не оста­лось даже руб­ца. Что ска­жешь, потвор­щик чужой люб­ви? Заслу­жил ли я такую обиду?

Лицо Гито­на, когда он услы­хал, что любовь во мне жива, про­яс­ни­лось…

* * *

—Нико­го, кро­ме тебя, не назна­чил я судьей нашей люб­ви! Но я все забу­ду, пере­ста­ну жало­вать­ся, если ты дей­ст­ви­тель­но, по чистой сове­сти, хочешь загла­дить свой про­сту­пок.

Так, со сле­за­ми и сто­на­ми, изли­вал я перед Гито­ном свою душу. Он же гово­рил, выти­рая пла­щом сле­зы:

—Энкол­пий, я взы­ваю к тво­ей памя­ти: я ли тебя поки­нул или ты меня пре­дал? Не отри­цаю и при­знаю, что, видя двух воору­жен­ных, я пошел за силь­ней­шим.

Тут я, обняв рука­ми его шею, осы­пал поце­лу­я­ми грудь, пол­ную муд­ро­сти³¹¹, и, дабы он не сомне­вал­ся в про­ще­нии и в искрен­ней друж­бе, вспых­нув­шей в моем серд­це, при­льнул к нему всем телом.

92. Уже совсем стем­не­ло, и хозяй­ка хло­пота­ла, при­готов­ляя зака­зан­ный обед, когда Эвмолп посту­чал­ся в дверь.

—Сколь­ко вас? — спра­ши­ваю я, а сам выгляды­ваю в двер­ную щел­ку, нет ли с ним Аски­л­та. Убедив­шись, что он один, я тот­час же впу­стил гостя. Он пер­вым дол­гом раз­лег­ся на кой­ке и, увидав накры­вав­ше­го на стол Гито­на, кив­нул мне голо­вой и ска­зал:

—А Гани­мед твой неду­рен. Мы нын­че пре­крас­но устро­им­ся.

Это нача­ло мне не слиш­ком понра­ви­лось, и я испу­гал­ся, не при­нял ли я в дом вто­ро­го Аски­л­та. Когда же Гитон под­нес ему выпить, он при­встал со сло­ва­ми:

—Во всей бане нет нико­го, кто был бы мне боль­ше по душе, чем ты.

С жад­но­стью осу­шив кубок, он начал уве­рять, что нико­гда еще не было ему гор­ше, чем сего­дня.

—Ведь меня, — жало­вал­ся он, — пока я мыл­ся, чуть не изби­ли толь­ко за то, что я взду­мал про­честь сидев­шим на закра­ине бас­сей­на одно сти­хотво­ре­ние; когда же меня из бани вышиб­ли — совсем как, быва­ло, из теат­ра, я при­нял­ся рыс­кать по всем углам, во все гор­ло при­зы­вая Энкол­пия. С дру­гой сто­ро­ны, какой-то моло­дой чело­век, совер­шен­но голый — он, ока­зы­ва­ет­ся, поте­рял пла­тье, — гром­ко и ничуть не менее сер­ди­то звал Гито­на. Надо мною даже маль­чиш­ки изде­ва­лись, как над поме­шан­ным, нахаль­но меня пере­драз­ни­вая; к нему же, наобо­рот, окру­жив­шая его огром­ная тол­па отно­си­лась одоб­ри­тель­но и с почти­тель­ным изум­ле­ни­ем. Ибо он обла­дал ору­жи­ем такой вели­чи­ны, что сам чело­век казал­ся при­ве­шен­ным к это­му аму­ле­ту. О юно­ша работо­спо­соб­ный! Думаю, сего­дня начнет, после­зав­тра кон­чит. А посе­му и за помо­щью дело не ста­ло: живо отыс­кал­ся какой-то рим­ский всад­ник, как гово­ри­ли, лишен­ный чести³¹²; завер­нув юно­шу в свой плащ, он повел его домой, вид­но, чтобы одно­му вос­поль­зо­вать­ся такой наход­кой. А я и сво­ей бы оде­жи не полу­чил от гар­де­роб­щи­ка, не при­веди я свиде­те­ля. Настоль­ко выгод­нее упраж­нять уд, чем ум³¹³.

Во вре­мя рас­ска­за Эвмол­па я поми­нут­но менял­ся в лице: раду­ясь зло­клю­че­ни­ям наше­го вра­га, печа­лясь его уда­чам. Тем не менее я мол­чал, как буд­то вся эта исто­рия меня не каса­лась, и стал пере­чис­лять куша­нья наше­го обеда.

* * *

93. Все поз­во­лен­ное — про­тив­но, и вялые, заблуд­шие души стре­мят­ся к необыч­но­му.

Не люб­лю дохо­дить до цели сра­зу, Не мила мне победа без пре­пят­ст­вий38. Афри­кан­ская дичь мне нежит нёбо, Птиц люб­лю я из стран фасий­ских кол­хов314, Ибо ред­ки они. А гусь наш белый Иль утка с кры­ла­ми рас­пис­ны­ми Пах­нут чер­нью. Клю­выш за то нам дорог, Что, пока при­ве­зут его с чуж­би­ны, Воз­ле Сир­тов315 судов потонет мно­го. А барве­на пре­тит316. Милей подруж­ка, Чем жена. Кин­на­мон цен­нее розы. То, что сто­ит трудов, — все­го пре­крас­ней317.

—Так вот как, — гово­рю, — ты обе­щал сего­дня не сти­хо­плет­ст­во­вать? Сжаль­ся, поща­ди нас — мы нико­гда не поби­ва­ли тебя кам­ня­ми. Ведь если кто-нибудь из тех, что пьют тут же, в гости­ни­це, про­ню­ха­ет, что тут поэт, он всех соседей взбудо­ра­жит, и всех нас заод­но взду­ют. Сжаль­ся! Вспом­ни о пина­ко­те­ке или о банях.

Но Гитон, неж­ней­ший из отро­ков, стал пори­цать мою речь, гово­ря, что я дур­но посту­паю, оби­жая стар­ше­го, и, забыв долг хозя­и­на, бра­нью как бы уни­что­жаю любез­но пред­ло­жен­ное уго­ще­ние. Он при­ба­вил еще мно­го учти­вых и бла­го­вос­пи­тан­ных слов, кото­рые весь­ма шли к его пре­крас­ной наруж­но­сти.

94. — О, — вос­клик­нул Эвмолп, — о, как счаст­ли­ва мать, родив­шая тебя таким! Моло­дец! Ред­ко соче­та­ет­ся муд­рость с кра­сотою. Не думай, что ты даром тра­тил сло­ва: поклон­ни­ка горя­че­го обрел ты. Я воз­гла­шу хва­лу тебе в пес­нях. Как учи­тель и хра­ни­тель³¹⁸, пой­ду я за тобою всюду, даже туда, куда ты не велишь ходить: этим я не оби­жу Энкол­пия, ибо он любит дру­го­го.

Тот сол­дат, что отнял у меня меч, хоро­шо послу­жил и Эвмол­пу, а то бы я с его кро­вью излил все, что наки­пе­ло у меня в душе про­тив Аски­л­та. Гитон это заме­тил. Под пред­ло­гом, что идет за водой, он поки­нул ком­на­ту и своевре­мен­ным ухо­дом смяг­чил мой гнев.

—Эвмолп, — ска­зал я, поутих­нув немно­го, — луч­ше уж ты гово­ри сти­ха­ми, чем выра­жать такие жела­ния. Я вспыль­чив, а ты похот­лив. Ты видишь, что мы не схо­дим­ся харак­те­ра­ми. Ты меня при­ни­ма­ешь за сума­сшед­ше­го? Так усту­пи безу­мию, ины­ми сло­ва­ми, про­ва­ли­вай немед­лен­но.

Пора­жен­ный этим заяв­ле­ни­ем, Эвмолп даже не спро­сил о при­чи­нах мое­го гне­ва, но поспеш­но выбе­жал из ком­на­ты, запер меня, ниче­го подоб­но­го не ожи­дав­ше­го, в ком­на­те и, забрав с собою ключ, ринул­ся на поис­ки Гито­на. Сидя вза­пер­ти, я решил пове­сить­ся, и уже поста­вил кро­вать стой­мя око­ло сте­ны, уже сунул голо­ву в пет­лю, как вдруг две­ри рас­пах­ну­лись и в ком­на­ту вошли Гитон с Эвмол­пом. Они вер­ну­ли меня к жиз­ни, не допу­стив до роко­во­го шага. Гитон, немед­лен­но перей­дя от огор­че­ния к гне­ву, под­нял крик и, толк­нув меня обе­и­ми рука­ми, пова­лил на кро­вать.

—Ты ошиб­ся, Энкол­пий, — вопил он, — пола­гая, что рань­ше меня можешь уме­реть. Я пер­вый, еще в доме Аски­л­та, искал меч. Не най­ди я тебя, дав­но бы был я на дне про­па­сти: сам зна­ешь, за смер­тью дале­ко ходить не надо. Гляди же на то, чем хотел заста­вить меня любо­вать­ся.

С эти­ми сло­ва­ми он выхва­тил из чех­ла у Эвмол­по­ва слу­ги брит­ву и, два­жды полос­нув себе по шее, пал к нашим ногам. Я взвизг­нул и, грох­нув­шись вслед за ним, тем же оруди­ем пытал­ся кон­чить жизнь. Но ни я боли ни ощу­тил, ни у Гито­на ника­кой раны не ока­за­лось. Брит­ва была не выправ­ле­на и нароч­но при­туп­ле­на, чтобы при­учать к сме­ло­сти под­ма­сте­рий цирюль­ни­ка и набить им руку. Поэто­му и слу­га не испу­гал­ся, когда у него выхва­ти­ли брит­ву, и Эвмолп не оста­но­вил теат­раль­но­го само­убий­ства.

95. Пока меж­ду влюб­лен­ны­ми разыг­ры­ва­лась эта комедия, в ком­на­ту вошел хозя­ин с новым блюдом и, увидев все это без­обра­зие и людей, катаю­щих­ся по полу, вскри­чал:

—Что вы — пья­ны? Или бег­лые рабы? Или и то и дру­гое? Кто это поста­вил кро­вать стол­бом? И зачем эти тай­ные при­готов­ле­ния? Ей-богу, вы за ком­на­ту пла­тить не хоти­те и ночью удрать соби­ра­е­тесь! Но это вам даром не прой­дет. Узна­е­те вы, что этот дом не сирой вдо­ви­це при­над­ле­жит, а Мар­ку Мани­цию³¹⁹.

—Ты угро­жать?! — гарк­нул на него Эвмолп и зака­тил ему осно­ва­тель­ную опле­уху. Хозя­ин, изряд­но насо­сав­ший­ся со сво­и­ми гостя­ми, мет­нул в голо­ву Эвмол­па гли­ня­ный гор­шок, кото­рый раз­бил­ся об его лоб, а сам со всех ног бро­сил­ся из ком­на­ты. Эвмолп, не сне­ся оскорб­ле­ния, схва­тил дере­вян­ный под­свеч­ник и помчал­ся вслед за ним, часты­ми уда­ра­ми мстя за рас­се­чен­ную бровь. Рабы и мно­же­ство пья­ных гостей выбе­жа­ли на шум.

Я же, вос­поль­зо­вав­шись слу­ча­ем ото­мстить Эвмол­пу, обрат­но его не пустил и, рас­пла­тив­шись с буя­ном тою же моне­той, без вся­кой поме­хи собрал­ся вос­поль­зо­вать­ся ком­на­той и ночью. Меж­ду тем пова­ря­та и вся­кая челядь насе­ли на изгнан­ни­ка: один норо­вил ткнуть ему в гла­за вер­те­лом с горя­чи­ми потро­ха­ми; дру­гой, схва­тив кухон­ную рогат­ку³²⁰, стал в бое­вую пози­цию; впе­ре­ди всех какая-то ста­ру­ха с гно­я­щи­ми­ся гла­за­ми в непар­ных дере­вян­ных сан­да­ли­ях, под­по­я­сан­ная гряз­ней­шим хол­що­вым плат­ком, при­та­щив огром­ную цеп­ную соба­ку, наусь­ки­ва­ла ее на Эвмол­па. Но тот сво­им под­свеч­ни­ком отра­жал все опас­но­сти.

96. Мы виде­ли всю эту сума­то­ху сквозь дыр­ку в две­ри, толь­ко что про­би­тую самим Эвмол­пом: убе­гая из ком­на­ты, он выло­мал руч­ку. Мне было при­ят­но смот­реть, как его бьют; Гитон же, по обыч­ной сво­ей доб­ро­те, все поры­вал­ся рас­пах­нуть две­ри и бро­сить­ся на помощь гиб­нув­ше­му. Гнев мой еще не утих, я не мог сдер­жать руки и дал состра­да­тель­но­му маль­чи­ку креп­ко­го щелч­ка в голо­ву… Он запла­кал от боли и при­сел на постель. Я же то одним, то дру­гим гла­зом под­гляды­вал в дыроч­ку и от души наслаж­дал­ся бед­ст­ви­я­ми Эвмол­па, слов­но самым вкус­ным лаком­ст­вом. Но тут в самую свал­ку вре­за­лись носил­ки, несо­мые дву­мя раба­ми; в них воз­ле­жал домо­пра­ви­тель Бар­гат, кото­ро­го шум пота­сов­ки под­нял из-за сто­ла. Ходить он не мог, ибо болел нога­ми. Дол­го и сер­ди­то ругал он бро­дяг и пья­ниц и вдруг, заме­тив Эвмол­па, вскри­чал:

—Ты ли это, пре­вос­ход­ней­ший поэт? И не рас­се­я­лись в мгно­ве­ние ока пред тобою эти сквер­ные рабы? И они посме­ли под­нять на тебя руки?..

* * *

—Сожи­тель­ни­ца моя³²¹ что-то нос зади­рать ста­ла. Поэто­му, если любишь меня, отде­лай ее в сти­хах, чтоб она усты­ди­лась…

* * *

97. Пока Эвмолп пере­шеп­ты­вал­ся с Бар­га­том, в трак­тир вошел гла­ша­тай в сопро­вож­де­нии обще­ст­вен­но­го слу­жи­те­ля и изряд­ной тол­пы любо­пыт­ных. Раз­ма­хи­вая более дымя­щим, чем све­тя­щим факе­лом, он воз­гла­сил:

—Недав­но сбе­жал из бань маль­чик, шест­на­дца­ти лет, куд­ря­вый, неж­ный, кра­си­вый, по име­ни Гитон. Тыся­ча нум­мов тому, кто вернет его или ука­жет его место­пре­бы­ва­ние.

Тут же, рядом с гла­ша­та­ем, сто­ял Аски­лт в пест­рой одеж­де³²², дер­жа в руках сереб­ря­ное блюдо с обе­щан­ной награ­дой и пра­ви­тель­ст­вен­ным актом. Я при­ка­зал Гито­ну живо залезть под кро­вать и уце­пить­ся рука­ми и нога­ми за ремен­ную сет­ку, на кото­рой дер­жал­ся тюфяк, и так, вытя­нув­шись под тюфя­ком, спа­сать­ся от рук сыщи­ков, как неко­гда спа­сал­ся Улисс, вися под брю­хом бара­на. Не мед­ля, Гитон пови­но­вал­ся и так уме­ло повис на мат­ра­се, что и Улис­са за пояс заткнул. Я же, чтоб устра­нить вся­кое подо­зре­ние, набро­сал на кро­вать одеж­ду, при­дав ей такой вид, буд­то на ней сей­час валял­ся чело­век мое­го роста. Меж­ду тем Аски­лт, осмот­рев вме­сте с обще­ст­вен­ным слу­жи­те­лем все ком­на­ты, подо­шел и к моей и тут пре­ис­пол­нил­ся надежд, тем более что нашел дверь тща­тель­но запер­той. Обще­ст­вен­ный слу­жи­тель, всу­нув в щел­ку топор, живо сло­мал замок. Я упал к ногам Аски­л­та, закли­ная его ста­рой друж­бой, памя­тью былых, вме­сте пере­жи­тых стра­да­ний еще хоть раз пока­зать мне брат­ца.

—Я знаю, Аски­лт, — вос­кли­цал я, желая сде­лать более прав­ди­вы­ми мои при­твор­ные моль­бы, — я знаю, ты убить меня при­шел: ина­че зачем тебе топо­ры? Насыть же гнев свой; на, руби мою шею, про­лей кровь, за кото­рой ты явил­ся под пред­ло­гом иска.

Аски­лт смяг­чил­ся. Он ска­зал, что ищет лишь бег­ле­ца; он не хочет смер­ти моля­ще­го, тем более, что чело­век этот ему, несмот­ря на раз­молв­ку, все-таки дорог.

98. Обще­ст­вен­ный же слу­жи­тель тем вре­ме­нем не дре­мал, но, вырвав из рук трак­тир­щи­ка длин­ную трость, сунул ее под кро­вать и стал обыс­ки­вать каж­дую дыроч­ку в стене. Зата­ив дыха­ние, Гитон, чтобы спа­стись от уда­ров, так креп­ко при­жал­ся к тюфя­ку, что лицом касал­ся постель­ных кло­пов…

* * *

В ком­на­ту ворвал­ся Эвмолп, кото­ро­го теперь не удер­жи­ва­ли сло­ман­ные две­ри.

—Мои! — заво­пил он в силь­ном воз­буж­де­нии. — Моя тыся­ча нум­мов: дого­ню сей­час гла­ша­тая, заяв­лю, что Гитон у тебя, и пре­дам тебя, как ты того заслу­жи­ва­ешь.

Я обнял коле­ни упи­рав­ше­го­ся ста­ри­ка, умо­ляя не доби­вать уми­раю­ще­го.

—Ты бы не напрас­но горя­чил­ся, — гово­рил я, — если бы ты мог ука­зать выдан­но­го тобою. В сума­то­хе маль­чик сбе­жал, не могу даже пред­ста­вить куда. Умо­ляю, Эвмолп, най­ди маль­чи­ка и воз­вра­ти хотя бы Аски­л­ту.

Пока я убеж­дал уже начи­нав­ше­го верить Эвмол­па, Гитон, не имея сил доль­ше сдер­жи­вать­ся, три­жды под­ряд чих­нул так, что кро­вать затряс­лась. Эвмолп, огля­нув­шись на шум, поже­лал Гито­ну дол­го здрав­ст­во­вать. Под­няв мат­рас, он увидел наше­го Улис­са, кото­ро­го и голод­ный Цик­лоп поща­дил бы.

—Это что такое, раз­бой­ник? — спро­сил он. — Пой­ман­ный с полич­ным, ты еще сме­ешь врать? Ведь если бы некий бог, ука­зу­ю­щий пути чело­ве­че­ские, не заста­вил вися­ще­го маль­чи­ка подать мне знак, я бы сей­час метал­ся по всем трак­ти­рам, ища его…

* * *

Гитон, куда более лас­ко­вый, чем я, пер­вым дол­гом при­ло­жил к его рас­се­чен­но­му лбу намас­лен­ной пау­ти­ны, затем, взяв себе его изо­дран­ное пла­тье, одел Эвмол­па сво­им пла­щом, обнял его и, когда тот раз­мяк, стал убла­жать его поце­лу­я­ми.

—Под твое, доро­гой отец, — гово­рил он, — под твое покро­ви­тель­ство мы отда­ем себя. Если ты любишь тво­е­го Гито­на, спа­си его. Меня пусть сожжет злой огонь! Меня пусть погло­тит бур­ное море! Я при­чи­на, я источ­ник всех зло­де­я­ний! Погиб­ну я, и вра­ги поми­рят­ся…

* * *

99. — Я-то все­гда и везде так живу, что ста­ра­юсь исполь­зо­вать вся­кий день, точ­но это послед­ний день моей жиз­ни… — ска­зал Эвмолп…

* * *

Со сле­за­ми про­сил и умо­лял я его вер­нуть мне свое рас­по­ло­же­ние: любя­щие не власт­ны в ужас­ном чув­стве рев­но­сти, но впредь ни сло­вом, ни делом я его не оскорб­лю. Пусть он, как подо­ба­ет настав­ни­ку в искус­стве пре­крас­но­го, изле­чит свою душу от этой язвы так, чтобы и руб­ца не оста­лось. Дол­го лежит снег на необ­ра­ботан­ных диких местах; но где зем­ля сия­ет, укро­щен­ная плу­гом, он тает ско­рее инея. Так же и гнев в серд­це чело­ве­че­ском: он дол­го вла­де­ет ума­ми дики­ми, сколь­зит мимо утон­чен­ных.

—Зна­ешь, — ска­зал Эвмолп, — ты прав. Этим поце­лу­ем я кон­чаю все ссо­ры. Вот! Итак, чтобы все пошло глад­ко, соби­рай­те вещи и иди­те за мной, или, если угод­но, я пой­ду за вами.

Он еще не кон­чил, как кто-то гром­ко посту­чал­ся и на поро­ге появил­ся мат­рос со вскло­ко­чен­ной боро­дой.

—Чего ты копа­ешь­ся, Эвмолп, — ска­зал он, — слов­но не зна­ешь, что надо пото­рап­ли­вать­ся?

Немед­ля мы вста­ли, и Эвмолп, раз­будив сво­его слу­гу, при­ка­зал ему нести покла­жу. Я же, с помо­щью Гито­на, свер­нул все, что нуж­но на доро­гу, и, помо­лив­шись звездам³²³, взо­шел на корабль.

* * *

100. «Непри­ят­но, что маль­чик при­гля­нул­ся гостю? Но что же из того? Раз­ве луч­шее в при­ро­де не есть общее досто­я­ние? Солн­це всем све­тит. Луна с бес­чис­лен­ным сон­мом звезд даже зве­рей выво­дит на добы­чу. Что кра­си­вее воды? Одна­ко для всех она течет. Поче­му же толь­ко любовь долж­но красть, а не полу­чать в награ­ду? Не желаю я благ таких, каким никто завидо­вать не будет. При­том — один, да еще ста­рый, — совсем не опа­сен: если он и поз­во­лит себе что-нибудь, так из-за одной одыш­ки у него ниче­го не полу­чит­ся».

Успо­ко­ив рев­ни­вую душу таки­ми уве­ре­ни­я­ми и обер­нув туни­кой голо­ву, я вздрем­нул. Вдруг, слов­но судь­ба нароч­но реши­ла сло­мить мою стой­кость, над наве­сом кор­мы чей-то голос про­ныл:

—Зна­чит, он надо мной насме­ял­ся?

Этот зна­ко­мый ушам моим муж­ской голос заста­вил меня вздрог­нуть. Вслед за тем какая-то не менее воз­му­щен­ная жен­щи­на ска­за­ла, кипя него­до­ва­ни­ем:

—Если какой-нибудь бог пре­даст Гито­на в мои руки, устрою же я при­ем это­му бег­ле­цу.

У нас обо­их кровь в жилах засты­ла от этой неожи­дан­но­сти. Я, слов­но тер­зае­мый страш­ным сно­виде­ни­ем, дол­го не мог овла­деть голо­сом. Пере­си­лив себя, дро­жа­щи­ми рука­ми я при­нял­ся дер­гать за полу спя­ще­го Эвмол­па.

—Закли­наю тебя честью, отец, можешь ли ты ска­зать мне, чей это корабль и кто на нем едет?

Недо­воль­ный бес­по­кой­ст­вом, Эвмолп про­вор­чал:

—Затем ли ты заста­вил нас выбрать самое укром­ное место на палу­бе, чтобы не давать нам покоя? При­ба­вит­ся тебя, что ли, если я ска­жу, что хозя­ин кораб­ля — тарен­ти­нец Лих, и везет он в Тарент изгнан­ни­цу Три­фе­ну?³²⁴

101. Я затре­пе­тал, как гро­мом пора­жен­ный, и, обна­жив себе шею, вос­клик­нул:

—Ну теперь, судь­ба, ты окон­ча­тель­но доби­ла меня.

А Гитон, лежав­ший у меня на груди, даже поте­рял созна­ние. Но лишь толь­ко, силь­но про­по­тев, мы при­шли в себя, я обнял коле­ни Эвмол­па и ска­зал:

—Сжаль­ся над поги­баю­щи­ми. Протя­ни нам руку помо­щи ради общ­но­сти тво­их и моих жела­ний³²⁵. Смерть уже око­ло нас, и, если ты не спа­сешь нас, она будет для нас бла­го­де­я­ни­ем.

Ого­ро­шен­ный тем, что мы боим­ся чьей-то нена­ви­сти, Эвмолп стал клясть­ся бога­ми и боги­ня­ми, что не имел ни малей­ше­го поня­тия о слу­чив­шем­ся, что не было у него на уме ника­ко­го ковар­но­го обма­на, что без вся­кой зад­ней мыс­ли и, напро­тив, с самой чистой сове­стью взял он нас с собою на это суд­но, на кото­ром он зара­нее обес­пе­чил себе место.

—Где же, — гово­рит, — тут опас­ность? И что это за Ган­ни­бал такой едет с нами? Лих-тарен­ти­нец, скром­ней­ший из людей, — хозя­ин не толь­ко это­го суд­на, кото­рым он сей­час пра­вит, но, сверх того, еще и несколь­ких поме­стий, и тор­го­во­го дома³²⁶, и везет он теперь на кораб­ле сво­ем груз, кото­рый дол­жен доста­вить на рынок. Таков этот Кик­лоп и архи­пи­рат, кото­рый нас везет. Кро­ме него, на кораб­ле нахо­дит­ся еще пре­крас­ней­шая из жен­щин, Три­фе­на, она ради сво­его удо­воль­ст­вия ездит по све­ту.

—Но это как раз те, от кого мы бежим, — воз­ра­зил Гитон и тут же изло­жил ото­ро­пе­ло­му Эвмол­пу при­чи­ну их нена­ви­сти и угро­жаю­щей нам опас­но­сти. Ста­рик, совсем рас­те­ряв­шись и не зная, что при­ду­мать, пред­ло­жил каж­до­му из нас выска­зать свое мне­ние.

—Пред­ста­вим себе, — доба­вил он, — что мы попа­ли в пеще­ру к Кик­ло­пу и нам необ­хо­ди­мо отыс­кать какой-нибудь спо­соб из нее выбрать­ся, если толь­ко, конеч­но, мы не пред­по­чтем бро­сить­ся в море и тем самым изба­вить­ся от вся­кой опас­но­сти.

—Нет, — воз­ра­зил ему на это Гитон, — ты луч­ше поста­рай­ся убедить корм­че­го зай­ти в какой-нибудь порт, за что, разу­ме­ет­ся, ему будет запла­че­но. Ска­жи ему, что твой брат совсем поми­ра­ет от мор­ской болез­ни. А чтобы корм­чий из состра­да­ния усту­пил тво­ей прось­бе, эту выдум­ку можешь при­пра­вить сле­за­ми и рас­те­рян­ным выра­же­ни­ем лица.

—Это невоз­мож­но, — воз­ра­зил Эвмолп, — боль­шо­му суд­ну нелег­ко зай­ти в порт, да и неправ­до­по­доб­ным может пока­зать­ся, что брат осла­бел так ско­ро. К тому же воз­мож­но, что Лих сочтет сво­ей обя­зан­но­стью взгля­нуть на боль­но­го. А ты сам зна­ешь, кста­ти ли нам будет звать хозя­и­на к бег­ле­цам. Но допу­стим даже, что корабль может свер­нуть с пути к дале­кой цели, а Лих не станет обхо­дить кой­ки с боль­ны­ми; каким же обра­зом сой­дем мы на берег так, чтобы никто не обра­тил на нас вни­ма­ния? С покры­ты­ми голо­ва­ми или с непо­кры­ты­ми? Если с покры­ты­ми, то кто же не захо­чет подать боль­но­му руку? Если с непо­кры­ты­ми, то не зна­чит ли это — выдать себя с голо­вой?

102. — А не луч­ше ли было бы, — вос­клик­нул я, — пой­ти пря­мо напро­лом: спу­стить­ся по верев­ке в шлюп­ку и, обре­зав канат, осталь­ное пре­до­ста­вить судь­бе? Тебе, Эвмолп, я, конеч­но, не пред­ла­гаю рис­ко­вать с нами. Что за необ­хо­ди­мость невин­но­му чело­ве­ку под­вер­гать­ся опас­но­сти из-за дру­гих? Я вполне удо­воль­ст­ву­юсь надеж­дой на какой-нибудь слу­чай, кото­рый может нам помочь во вре­мя спус­ка.

—Совет неглу­пый, — ска­зал Эвмолп, — если бы толь­ко была воз­мож­ность им вос­поль­зо­вать­ся. Что же, по-тво­е­му, так никто и не увидит, когда вы буде­те ухо­дить? Осо­бен­но корм­чий, кото­рый всю ночь напро­лет неусып­но наблюда­ет за дви­же­ни­ем созвездий? Если бы он даже и заснул, вы не мог­ли бы надуть его ина­че, как устро­ив побег с дру­гой сто­ро­ны суд­на. А спус­кать­ся вам при­дет­ся как раз через кор­му, око­ло само­го руля, пото­му что имен­но там при­вя­зан канат, дер­жа­щий лод­ку. Кро­ме того, я удив­ля­юсь, Энкол­пий, как тебе не при­шло в голо­ву, что в лод­ке посто­ян­но нахо­дит­ся мат­рос, кото­рый днем и ночью сте­ре­жет ее, и что это­го кара­уль­но­го уда­лить оттуда нико­им обра­зом невоз­мож­но? Его, конеч­но, мож­но убить или силою выбро­сить за борт, но в состо­я­нии ли вы это сде­лать, — о том справь­тесь у соб­ст­вен­ной сме­ло­сти. А что до того, буду ли я сопро­вож­дать вас или не буду, то нет опас­но­сти, кото­рую я отка­зал­ся бы разде­лить с вами, если толь­ко она дает какую-нибудь надеж­ду на спа­се­ние. Я думаю, что и вы не захо­ти­те ни с того ни с сего рис­ко­вать сво­ей жиз­нью, слов­но она ниче­го не сто­ит. А вот что вы дума­е­те на этот счет? Я поло­жу вас меж­ду вся­ким пла­тьем в кожа­ные меш­ки, свя­жу их рем­ня­ми, и они будут нахо­дить­ся при мне, как моя покла­жа. А чтобы вам мож­но было сво­бод­но дышать и при­ни­мать пищу, гор­ло­ви­ны у меш­ков при­дет­ся, конеч­но, завя­зать неплот­но. Потом я заяв­лю во все­услы­ша­ние, что, испу­гав­шись суро­во­го нака­за­ния, рабы мои ночью бро­си­лись в море. Когда же мы при­дем нако­нец в гавань, я пре­спо­кой­но выне­су вас на берег, как кладь, не навле­кая на себя ника­ких подо­зре­ний.

—Вели­ко­леп­но! — гово­рю я. — Ты соби­ра­ешь­ся запа­ко­вать нас, точ­но мы со всех сто­рон заку­по­ре­ны, и нам не при­хо­дит­ся счи­тать­ся с желуд­ком, и точ­но мы не хра­пим и не чиха­ем. Раз­ве я толь­ко что не про­ва­лил­ся с подоб­ной же хит­ро­стью? Но, допу­стим, что мы даже смо­жем про­ве­сти один день, увя­зан­ные таким обра­зом. Что же даль­ше? Вдруг нас доль­ше, чем сле­ду­ет, задер­жит на море штиль или силь­ная непо­го­да? Что тогда делать? Ведь даже на одеж­де, кото­рая дол­го оста­ва­лась запа­ко­ван­ной, появ­ля­ют­ся склад­ки; даже листы пер­га­мен­та, если их свя­зать вме­сте, в кон­це кон­цов поко­ро­бят­ся. Так воз­мож­но ли, чтобы мы, юные и совер­шен­но еще не при­выч­ные к таким тяготам, мог­ли дол­го про­ле­жать как исту­ка­ны в этой куче раз­но­го тря­пья, увя­зан­ные рем­ня­ми?.. Нет, нуж­но поста­рать­ся най­ти какой-нибудь дру­гой путь к спа­се­нию. Вот луч­ше рас­смот­ри­те-ка то, что я при­ду­мал. У Эвмол­па, как у чело­ве­ка, зани­маю­ще­го­ся сло­вес­но­стью, непре­мен­но долж­ны быть при себе чер­ни­ла. Этим-то сред­ст­вом мы и вос­поль­зу­ем­ся: пере­кра­сим­ся с голо­вы до ног и так, пре­вра­тив­шись в эфи­оп­ских рабов, будем слу­жить тебе, раду­ясь, что и пыток неспра­вед­ли­вых мы избе­жа­ли, и фаль­ши­вой окрас­кой вра­гов наду­ли.

—Как бы не так! — ска­зал Гитон. — Ты, пожа­луй, пред­ло­жишь еще устро­ить нам обре­за­ние³²⁷, чтобы сде­лать­ся похо­жи­ми на иуде­ев, и про­ко­лоть уши в под­ра­жа­ние ара­бам, а чтобы и гал­лы сво­бод­но мог­ли при­ни­мать нас за сво­их, мелом нате­реть себе лица³²⁸. Точ­но посред­ст­вом одной толь­ко окрас­ки мож­но изме­нить до неузна­вае­мо­сти внеш­ность, и нет ника­кой необ­хо­ди­мо­сти согла­со­вать очень мно­гое для того, чтобы обман хоть немно­го похо­дил на прав­ду. Допу­стим даже, что крас­ка доволь­но дол­го не сой­дет с лица, что вода, слу­чай­но попав на тело, не будет остав­лять на нем ника­ких пятен, что чер­ни­ла не перей­дут нам на пла­тье, — а они неред­ко при­ста­ют к нему даже и в том слу­чае, когда к ним не при­бав­ле­но клею. Пре­крас­но, но каким обра­зом сде­ла­ем мы до без­обра­зия пух­лы­ми свои губы? Раз­ве мы смо­жем щип­ца­ми искур­ча­вить себе воло­сы?³²⁹ Избо­роздить лбы руб­ца­ми? А как искри­вить нам свои ноги? Удли­нить пят­ки?³³⁰ Откуда взять боро­ду на чуже­зем­ный манер? Искус­ст­вен­ная крас­ка пач­ка­ет тело, но не меня­ет его. Послу­шай­те меня: в нашем отча­я­нии нам одно толь­ко оста­лось — замота­ем голо­вы в одеж­ды и погру­зим­ся в без­дну.

103. — Ни боги, ни люди не долж­ны допу­стить, — вос­клик­нул Эвмолп, — чтобы вы кон­чи­ли жизнь свою так постыд­но. Нет. Луч­ше уж сде­лай­те так, как я вам при­ка­жу. Слу­га мой, как вам извест­но после про­ис­ше­ст­вия с брит­вой, — цирюль­ник. Так вот, пусть он немед­лен­но же обре­ет вам обо­им не толь­ко голо­вы, но и бро­ви³³¹. Я же сде­лаю на лбу у каж­до­го из вас по искус­ной над­пи­си, чтобы вас при­ни­ма­ли за клей­ме­ных. Эти бук­вы³³² при­кро­ют ваши лица пят­ном позор­но­го нака­за­ния и отвле­кут от вас подо­зре­ния ищу­щих.

Не откла­ды­вая дела, мы, кра­ду­чись, ото­шли к одно­му из кора­бель­ных бор­тов и отда­ли голо­вы вме­сте с бро­вя­ми во власть цирюль­ни­ка. Затем Эвмолп гро­мад­ны­ми бук­ва­ми укра­сил нам обо­им лбы и щед­рой рукой вывел через все лицо обще­из­вест­ный знак бег­лых рабов. Как на грех, один из пас­са­жи­ров, пере­гнув­шись через кора­бель­ный борт, облег­чал стра­даю­щий от мор­ской болез­ни желудок. Он заме­тил при све­те луны, как цирюль­ник трудит­ся в неуроч­ный час. Про­кляв­ши наше бри­тье, как сквер­ное пред­зна­ме­но­ва­ние, пото­му что оно слиш­ком напо­ми­на­ло обыч­ную послед­нюю жерт­ву при кораб­ле­кру­ше­нии³³³, он сно­ва пова­лил­ся на кой­ку. Не обра­тив вни­ма­ния на про­кля­тия блю­ю­ще­го, мы сно­ва при­ня­ли печаль­ный вид и, соблюдая пол­ную тиши­ну, про­ве­ли осталь­ные часы этой ночи в тре­вож­ном полу­сне…

* * *

104. (Лих) — …Сего­дня ночью явил­ся мне во сне При­ап и ска­зал: «Да будет тебе извест­но, что я при­вел на твой корабль Энкол­пия, кото­ро­го ты ищешь».

Три­фе­на вздрог­ну­ла и про­го­во­ри­ла:

—Поду­мать толь­ко! Мы с тобой точ­но одним сном спа­ли. Ведь и мне при­сни­лось, буд­то яви­лась ко мне ста­туя Неп­ту­на, кото­рую я виде­ла в Бай­ях, в гале­рее, и ска­за­ла: «Гито­на ты най­дешь на кораб­ле у Лиха».

—А зна­ешь, — заме­тил на это Эвмолп, — боже­ст­вен­ный Эпи­кур³³⁴ осуж­да­ет эту чепу­ху в ост­ро­ум­ней­ших речах!

	Сны, что, подоб­но теням, пор­хая, игра­ют ума­ми, Не посы­ла­ют­ся нам боже­ст­вом ни из хра­ма, ни с неба, Вся­кий их сам для себя порож­да­ет, покуда на ложе Чле­ны объ­ем­лет покой и ум без поме­хи рез­вит­ся,
5	Ночью днев­ные дела про­дол­жая. Так, воин, беру­щий Город на щит и огнем пепе­ля­щий несчаст­ные стог­на, Видит ору­жье, и ратей раз­гром, и царей погре­бе­нье, И навод­нен­ное кро­вью про­ли­тою рат­ное поле. Тот, кто хло­по­чет в судах, зако­ном и фору­мом бредит
10	И созер­ца­ет во сне, содро­га­ясь, судеб­ное крес­ло. Золо­то пря­чет ску­пой и выры­тым клад свой нахо­дит. С гон­чи­ми мчит­ся ловец по лесам, и корабль свой спа­са­ет В бурю моряк или сам, уто­пая, хва­та­ет облом­ки. Пишет блуд­ни­ца друж­ку. Мат­ро­на любовь поку­па­ет.
15	Пес лега­вый во сне пре­сле­ду­ет с лаем зай­чон­ка. Так же во мра­ке ночей про­дол­жа­ют­ся муки стра­даль­цев335.

Несмот­ря на это, Лих, по слу­чаю сна Три­фе­ны, совер­шил очи­сти­тель­ный обряд и ска­зал:

—Никто не поме­ша­ет нам про­из­ве­сти на кораб­ле обыск, чтобы не каза­лось, буд­то мы пре­не­бре­га­ем ука­за­ни­я­ми боже­ст­вен­но­го про­мыс­ла.

Вдруг Гес, тот самый пас­са­жир, что заме­тил ночью нашу зло­счаст­ную про­дел­ку, вос­клик­нул:

—Кто же это, одна­ко, брил­ся сего­дня ночью при лун­ном све­те, пода­вая, пра­во сло­во, самый сквер­ный при­мер? Я не раз слы­шал, что нико­му из смерт­ных, если море спо­кой­но, нель­зя, нахо­дясь на кораб­ле, стричь ни волос, ни ног­тей.

105. Встре­во­жен­ный эти­ми сло­ва­ми, Лих вспых­нул от гне­ва и крик­нул:

—Неуже­ли кто-нибудь решил­ся снять свои воло­сы на кораб­ле, да еще глу­бо­кой ночью? Немед­лен­но доста­вить мне сюда винов­ных! Я хочу знать, чьей кро­вью при­дет­ся очи­стить осквер­нен­ное суд­но.

—Это было сде­ла­но по мое­му при­ка­зу, — ска­зал Эвмолп. — Пра­во, хоть это и зло­ве­щая при­ме­та, я не хотел под­вер­гать опас­но­сти корабль, на кото­ром и сам плы­ву. Но ведь у этих пре­ступ­ни­ков были очень длин­ные спу­тан­ные воло­сы, а мне не хоте­лось, чтобы твой корабль похо­дил на тюрь­му, — поэто­му и велел осуж­ден­ным снять с себя всю эту мер­зость. Вме­сте с тем я имел в виду, чтобы каж­до­му бро­са­лись в гла­за все их клей­ма, кото­рые до сих пор под при­кры­ти­ем косм были недо­ста­точ­но замет­ны. Они, меж­ду про­чим, вино­ва­ты в том, что рас­тра­ти­ли мои день­ги у общей подруж­ки, откуда я извлек их про­шлой ночью, зали­тых вином и бла­го­во­ни­я­ми. В общем, от них и теперь еще пахнет остат­ка­ми мое­го состо­я­ния…

* * *

Но, чтобы уми­ло­сти­вить Туте­лу²⁰³ кораб­ля, Лих все-таки при­ка­зал всы­пать каж­до­му из нас по соро­ка уда­ров, что и было сде­ла­но немед­лен­но же. К нам с верев­ка­ми в руках при­сту­пи­ли сви­ре­пые мат­ро­сы с наме­ре­ни­ем убла­жить Туте­лу нашей пре­зрен­ной кро­вью. Что до меня, то пер­вые три уда­ра я пере­ва­рил с муже­ст­вом истин­но­го спар­тан­ца. А Гитон, наобо­рот, после пер­во­го же уда­ра издал такой прон­зи­тель­ный крик, что до уха Три­фе­ны сра­зу же донес­ся хоро­шо зна­ко­мый голос. Этот при­выч­ный звук вспо­ло­шил не толь­ко ее, но и всех ее слу­жа­нок, кото­рые немед­лен­но устре­ми­лись к нака­зу­е­мо­му. Уже Гитон уди­ви­тель­ной кра­сотою сво­ею обез­ору­жил жесто­ких мат­ро­сов и начал без слов умо­лять их о поща­де, когда слу­жан­ки в один голос вос­клик­ну­ли:

—Да это Гитон! Гитон!.. Удер­жи­те ваши без­жа­лост­ные руки!.. Это Гитон! Гос­по­жа! На помощь!

Три­фе­на и слу­шать не ста­ла: она и без того убеж­де­на была в этом и стре­лой поле­те­ла к маль­чи­ку. Лих, вели­ко­леп­но меня знав­ший, тоже при­бе­жал, буд­то и он услы­шал зна­ко­мый голос. Он не стал рас­смат­ри­вать ни моих рук, ни лица, но тот­час же напра­вил свои взо­ры на дру­гой орган и, при­вет­ли­во пожав его, ска­зал:

—Здрав­ст­вуй, Энкол­пий.

Еще неко­то­рые удив­ля­ют­ся, что кор­ми­ли­ца Улис­са через два­дцать лет отыс­ка­ла рубец, ука­зы­ваю­щий на его про­ис­хож­де­ние, в то вре­мя как это­му муд­ре­цу, несмот­ря на все пере­ме­ны в чер­тах мое­го лица, доста­точ­но было это­го един­ст­вен­но­го ука­за­ния, чтобы так бле­стя­ще обна­ру­жить сво­его бег­ло­го слу­гу. Тут Три­фе­на, под­дав­шись обма­ну, зали­лась горь­ки­ми сле­за­ми; обра­тив вни­ма­ние на бук­вы, она поду­ма­ла, что лбы наши на самом деле заклей­ме­ны. Затем тихим голо­сом при­ня­лась выспра­ши­вать, в какую тюрь­му поса­ди­ли нас за бро­дяж­ни­че­ство и чьи жесто­кие руки реши­лись на такое мучи­тель­ство; впро­чем, про­явив за все ее доб­ро одну толь­ко чер­ную небла­го­дар­ность и убе­жав, мы все же заслу­жи­ли нака­за­ние.

106. Тут Лих выско­чил впе­ред и в силь­ном гне­ве вос­клик­нул:

—О про­сто­душ­ная жен­щи­на! Да раз­ве эти бук­вы выжже­ны желе­зом? О, если бы чело их на самом деле осквер­не­но было подоб­ны­ми над­пи­ся­ми! Каким бы это нам послу­жи­ло уте­ше­ни­ем! Теперь же мы ста­ли жерт­вой шутов­ской про­дел­ки; эти под­дель­ные над­пи­си — насмеш­ка над нами.

В Три­фене не совсем еще потух­ла преж­няя страсть; поэто­му она пред­ла­га­ла сжа­лить­ся над нами. Но Лих, памя­туя о совра­ще­нии жены и оскорб­ле­ни­ях, неко­гда нане­сен­ных ему в пор­ти­ке Гер­ку­ле­са³³⁶, с еще боль­шим воз­му­ще­ни­ем на лице вос­клик­нул:

—По-мое­му, ты мог­ла убедить­ся, Три­фе­на, что бес­смерт­ные боги при­ни­ма­ют уча­стие в чело­ве­че­ских делах. Ведь это они при­ве­ли к нам на корабль ниче­го не подо­зре­ваю­щих пре­ступ­ни­ков, а нас дву­мя совер­шен­но сход­ны­ми сно­виде­ни­я­ми пред­у­преди­ли о том, что сде­ла­ли. Так вот теперь и смот­ри сама, хоро­шо ли будет, если мы про­стим тех, кого само боже­ство при­ве­ло сюда для воз­мездия. Что до меня, то я совсем не жесток, одна­ко боюсь, как бы само­му не при­шлось пре­тер­петь то, от чего я их избав­ляю.

Под вли­я­ни­ем столь суе­вер­ных слов Три­фе­на пере­ме­ни­ла мне­ние и ста­ла утвер­ждать, что она вовсе не про­тив нака­за­ния и, наобо­рот, даже наста­и­ва­ет на этом, пожа­луй, весь­ма спра­вед­ли­вом воз­мездии, так как оскорб­ле­на ничуть не менее Лиха, досто­ин­ство и честь кото­ро­го самым постыд­ным обра­зом осме­я­ны были на гла­зах у всех…

107. (Эвмолп) — …Меня, как чело­ве­ка тебе небезыз­вест­но­го, они выбра­ли для пере­го­во­ров и про­си­ли при­ми­рить меж­ду собою быв­ших зака­дыч­ных дру­зей. Не дума­е­те же вы в самом деле, что эти юно­ши чисто слу­чай­но попа­ли в такую беду; ведь каж­дый пас­са­жир пер­вым дол­гом ста­ра­ет­ся узнать, чье­му попе­че­нию он вве­ря­ет свое бла­го­по­лу­чие. Вы же, полу­чив такое удо­вле­тво­ре­ние, сме­ни­те гнев на милость и поз­воль­те сво­бод­но­рож­ден­ным людям без недо­стой­ных оскорб­ле­ний ехать к месту назна­че­ния. Даже самый без­жа­лост­ный и неумо­ли­мый гос­по­дин ста­ра­ет­ся обык­но­вен­но сдер­жи­вать свою жесто­кость, если рас­ка­я­ние при­во­дит обрат­но бег­ло­го раба, и даже вра­гов мы щадим, если они сда­ют­ся. Чего же вы еще доби­ва­е­тесь? Чего хоти­те? Вот они перед гла­за­ми ваши­ми — коле­но­пре­кло­нен­ные, оба моло­дые, бла­го­род­ные, неза­пят­нан­ные и, что важ­нее все­го, неко­гда вам близ­кие. Если бы они даже рас­тра­ти­ли ваши день­ги, если бы пре­да­тель­ст­вом осквер­ни­ли ваше дове­рие — то и тогда, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, вы мог­ли бы удо­воль­ст­во­вать­ся поне­сен­ным ими нака­за­ни­ем. Вот вы види­те на лбах у них зна­ки раб­ства, види­те бла­го­род­ные лица, заклей­мен­ные доб­ро­воль­ным пока­я­ни­ем.

Тут Лих пере­бил Эвмол­па сре­ди просьб и хода­тайств и ска­зал:

—Ты не вали все в одну кучу, а возь­ми луч­ше каж­дую вещь в отдель­но­сти. Преж­де все­го, если они при­шли сюда по сво­ей соб­ст­вен­ной воле, то зачем же в таком слу­чае обри­ли себе голо­вы? Кто меня­ет свой облик, тот гото­вит­ся обма­нуть, а не дать удо­вле­тво­ре­ние. Затем, допу­стим, что они на самом деле реши­ли доби­вать­ся через тебя при­ми­ре­ния с нами; поче­му же ты делал все, чтобы скрыть от нас сво­их под­за­щит­ных? Отсюда сле­ду­ет, что пре­ступ­ни­ки дей­ст­ви­тель­но лишь бла­го­да­ря слу­чаю попа­ли под пал­ку, а ты хит­ро­стью пытал­ся про­ве­сти нашу бди­тель­ность. Ты ста­ра­ешь­ся очер­нить наше дело, кри­ча, что они сво­бод­но­рож­ден­ные и чест­ные. Но смот­ри, как бы защи­та твоя не про­иг­ра­ла от это­го заяв­ле­ния. Что же дол­жен делать оскорб­лен­ный, когда винов­ник сам при­хо­дит к нему за воз­мезди­ем?.. Они были наши­ми дру­зья­ми? Тем боль­ше­го нака­за­ния они заслу­жи­ва­ют: оскор­бив­ший незна­ком­ца зовет­ся раз­бой­ни­ком; оскор­бив­ший дру­га при­рав­ни­ва­ет­ся почти что к отце­убий­це.

Эвмолп пре­рвал эту небла­го­склон­ную речь и ска­зал:

—Насколь­ко я пони­маю, несчаст­ные юно­ши обви­ня­ют­ся более все­го в том, что остриг­лись ночью. Одно толь­ко это и слу­жит как буд­то дока­за­тель­ст­вом того, что они слу­чай­но попа­ли на корабль, а не сами при­шли. И мне бы очень хоте­лось, чтобы вы выслу­ша­ли меня без вся­ких зад­них мыс­лей, так же, как они совер­ши­ли это дело. Ведь они, еще до того как сесть на корабль, соби­ра­лись осво­бо­дить свои голо­вы от тягост­ной и ненуж­ной обу­зы; толь­ко слиш­ком поспеш­ное отплы­тие заста­ви­ло их отло­жить на неко­то­рое вре­мя выпол­не­ние это­го наме­ре­ния. Но они совер­шен­но не пред­по­ла­га­ли, сколь мно­гое будет зави­сеть от того, в каком месте они его испол­нят: ибо не зна­ли ни при­мет, ни обы­ча­ев мор­ско­го пла­ва­ния.

—А что за необ­хо­ди­мость была брить себе голо­вы, когда они реши­ли про­сить про­ще­ния? — пере­бил его Лих. — Уж не пото­му ли, что пле­ши­вых буд­то бы жале­ют силь­нее? Но что тол­ку искать прав­ды через посред­ни­ка? Что ска­жешь ты сам, раз­бой­ник? И что за сала­манд­ра уни­что­жи­ла твои бро­ви?³³⁷ И како­му богу ты обе­щал при­не­сти в жерт­ву свои воло­сы? Отве­чай же, кудес­ник! Отве­чай!

108. Объ­ятый стра­хом перед нака­за­ни­ем, я замер и в смя­те­нии не нахо­дил слов, чтобы ска­зать хоть что-нибудь по пово­ду это­го до оче­вид­но­сти ясно­го дела… К тому же я был очень сму­щен и до того обез­обра­жен постыд­ным отсут­ст­ви­ем волос на голо­ве и, глав­ное, на бро­вях, кото­рые теперь совер­шен­но срав­ня­лись со лбом, что мне каза­лось пря­мо непри­лич­ным что-нибудь ска­зать или сде­лать. Но когда кто-то про­ехал­ся по мое­му запла­кан­но­му лицу мок­рой губ­кой и, раз­ма­зав чер­ни­ла, слил все чер­ты лица в одно чер­ное пят­но, гнев Лиха пере­шел вдруг в нена­висть.

Меж­ду тем Эвмолп стал гово­рить, что он не потер­пит, чтобы кто-нибудь, вопре­ки зако­нам боже­ским и чело­ве­че­ским, позо­рил людей сво­бод­ных, и нако­нец при­нял­ся про­ти­во­дей­ст­во­вать угро­зам наших пала­чей не толь­ко сло­вом, но и делом. На помощь к наше­му защит­ни­ку бро­си­лись его слу­га и еще два-три пас­са­жи­ра; но послед­ние были очень сла­бы и более поощ­ря­ли к борь­бе, чем дей­ст­ви­тель­но помо­га­ли ему. Я уже ни о чем для себя не про­сил, но, ука­зы­вая рука­ми пря­мо на Три­фе­ну, во все гор­ло кри­чал, что если эта непотреб­ная жен­щи­на, един­ст­вен­ная на всем кораб­ле достой­ная пор­ки, не отстанет от Гито­на, то я про­го­ню ее силой. Сме­лость моя еще более рас­сер­ди­ла Лиха. Он вдруг вспых­нул и начал него­до­вать на то, что я, оста­вив свое соб­ст­вен­ное дело, наго­во­рил так мно­го, защи­щая дру­го­го. Не менее его разъ­яри­лась и Три­фе­на, воз­му­щен­ная мои­ми оскор­би­тель­ны­ми сло­ва­ми. Тут все, кто толь­ко был на кораб­ле, раз­би­лись на две враж­деб­ные пар­тии. С одной сто­ро­ны, слу­га-цирюль­ник и сам воору­жил­ся, и нас наде­лил сво­и­ми инстру­мен­та­ми; с дру­гой — челядь Три­фе­ны гото­ви­лась высту­пить на нас с голы­ми рука­ми. И, само собою разу­ме­ет­ся, дело наше не обо­шлось без гром­ких кри­ков слу­жа­нок. Один толь­ко корм­чий заявил, что, если не пре­кра­тит­ся пере­по­лох, он тот­час же пере­станет управ­лять кораб­лем. Несмот­ря на это, все-таки про­дол­жа­лась самая отча­ян­ная свал­ка: они дра­лись ради мести, мы — ради спа­се­ния жиз­ни. С той и дру­гой сто­ро­ны мно­гие сва­ли­лись уже, хоть и не замерт­во, мно­гие отсту­пи­ли, точ­но с поля сра­же­ния, покры­тые кро­вью и рана­ми. И одна­ко яро­сти от это­го ни в ком не уба­ви­лось. Тут отваж­ный Гитон под­нес к сво­им чре­с­лам смер­то­нос­ную брит­ву, угро­жая отре­зать эту при­чи­ну столь­ких зло­клю­че­ний; но Три­фе­на, нисколь­ко не скры­вая, что все ему про­сти­ла, вос­пре­пят­ст­во­ва­ла столь вели­ко­му зло­де­я­нию. Я, со сво­ей сто­ро­ны, тоже не один раз при­став­лял к сво­ей шее брит­вен­ный нож, но наме­ре­ние мое заре­зать­ся было не серь­ез­нее, чем угро­зы Гито­на. Толь­ко он еще сме­лее разыг­ры­вал тра­гедию, зная, что в руках у него та самая брит­ва, кото­рой он уже попро­бо­вал одна­жды пере­хва­тить себе гор­ло.

Обе сто­ро­ны все еще сто­я­ли друг про­тив дру­га, и было оче­вид­но, что бой опять раз­го­рит­ся с новой силой; но тут с боль­шим трудом корм­че­му уда­лось убедить Три­фе­ну, чтобы она, взяв на себя обя­зан­но­сти пар­ла­мен­те­ра, устро­и­ла пере­ми­рие. И вот после того как, по обы­чаю отцов, обе сто­ро­ны обме­ня­лись клят­ва­ми, Три­фе­на, дер­жа перед собою олив­ко­вую ветвь, взя­тую из рук кора­бель­ной Туте­лы, реши­лась начать пере­го­во­ры:

	Что за безумье, кри­чит, наш мир пре­вра­ща­ет в сра­же­нье? Чем заслу­жи­ла того наша рать? Ведь не витязь тро­ян­ский Здесь на судне уво­зит обма­ном супру­гу Атрида338, И не Медея, ярясь, защи­ща­ет­ся брат­скою кро­вью339.
5	Сила отверг­ну­той стра­сти мятет­ся! О, кто при­зы­ва­ет Злую судь­бу на меня, средь валов потря­сая ору­жьем? Мало вам смер­ти одной? Не спорь­те в сви­ре­по­сти с морем И в пучи­ны его не лей­те кро­ви пото­ки.

109. После этих слов, про­из­не­сен­ных жен­щи­ной с вол­не­ни­ем в голо­се, вой­ска коле­ба­лись очень недол­го; и при­зван­ные к миру дру­жи­ны пре­кра­ти­ли бой. Эвмолп, пред­во­ди­тель­ст­во­вав­ший нашей сто­ро­ной, решил немед­лен­но вос­поль­зо­вать­ся столь бла­го­при­ят­ны­ми обсто­я­тель­ства­ми и, про­из­не­ся преж­де все­го самое суро­вое пори­ца­ние Лиху, заста­вил под­пи­сать скри­жа­ли мира, сими сло­ве­са­ми вещав­шие³⁴⁰:

«Соглас­но тво­е­му доб­ро­воль­но­му реше­нию ты, Три­фе­на, не будешь взыс­ки­вать с Гито­на за при­чи­нен­ные им тебе непри­ят­но­сти; не будешь упре­кать или мстить за про­ступ­ки, буде тако­вые им до сего вре­ме­ни совер­ше­ны; и вооб­ще не будешь ста­рать­ся каким-либо иным спо­со­бом пре­сле­до­вать его. Не упла­тив ему пред­ва­ри­тель­но за каж­дый раз по сто дена­ри­ев налич­ны­ми день­га­ми, ты не долж­на при­нуж­дать маль­чи­ка про­тив его воли ни к объ­я­ти­ям, ни к поце­лу­ям, ни к сою­зу Вене­ры. Так же точ­но и ты, Лих, соглас­но тво­е­му доб­ро­воль­но­му реше­нию, не дол­жен боль­ше пре­сле­до­вать Энкол­пия оскор­би­тель­ны­ми сло­ва­ми или суро­вым видом; не дол­жен спра­ши­вать у него, с кем он про­во­дит свои ночи; а если будешь тре­бо­вать в этом отче­та — обя­зу­ешь­ся за каж­дое подоб­ное оскорб­ле­ние упла­чи­вать ему налич­ны­ми день­га­ми по две­сти дена­ри­ев».

Когда дого­вор в таких сло­вах был заклю­чен, мы сло­жи­ли ору­жие; а чтобы после обо­юд­ной клят­вы в душах у нас не оста­лось даже при­зна­ка ста­рой зло­бы, сло­вом, чтобы совер­шен­но покон­чить с про­шлым, мы реши­ли обме­нять­ся поце­лу­я­ми. Таким обра­зом раздор наш, по все­об­ще­му жела­нию, пре­кра­тил­ся, и тра­пе­за, при­не­сен­ная на самое поле сра­же­ния, при весе­лом настро­е­нии всех собу­тыль­ни­ков послу­жи­ла к вяще­му при­ми­ре­нию. Весь корабль огла­сил­ся пес­ня­ми, а так как вслед­ст­вие вне­зап­но насту­пив­ше­го без­вет­рия суд­но пре­кра­ти­ло свой бег, одни ста­ли бить рыбу тре­зуб­ца­ми в тот миг, когда она выска­ки­ва­ла из воды, дру­гие вытас­ки­ва­ли сопро­тив­ля­ю­щу­ю­ся добы­чу крюч­ка­ми с при­ман­кой. А один лов­кач при­нял­ся, с помо­щью спе­ци­аль­но спле­тен­ных для это­го из трост­ни­ка при­спо­соб­ле­ний, охо­тить­ся на мор­ских птиц, кото­рые нача­ли уже садить­ся на рею. При­ли­пая к обма­зан­ным кле­ем пру­тьям, они сами дава­лись в руки; и заиг­рал вете­рок лету­чи­ми пушин­ка­ми; и нача­ли пла­вать по морю их перья, кру­тясь вме­сте с лег­кою пеной. Уже у меня с Лихом опять нала­жи­ва­лась друж­ба, уже Три­фе­на успе­ла плес­нуть в лицо Гито­ну из сво­его куб­ка остат­ка­ми вина³⁴¹, когда Эвмолп, тоже силь­но захмелев­ший, захо­тел вдруг поост­рить на эту тему, он нако­нец при­нял­ся за сти­хи и про­де­кла­ми­ро­вал нам неболь­шую эле­гию³⁴² о воло­сах:

	Куд­ри упа­ли, — увы! — хоть в них вся пре­лесть кра­сав­цев. Юный, весен­ний убор злоб­но ско­си­ла зима, Ныне горю­ют вис­ки, лишен­ные сла­дост­ной тени. Отмо­ло­ти­ли хле­ба; солн­цем гум­но сожже­но.
5	Сколь пере­мен­чи­ва воля богов! Ибо первую радость, В юно­сти дан­ную нам, пер­вой обрат­но берет. Бед­ный! Толь­ко что ты сиял куд­ря­ми, Был пре­крас­нее Феба и Диа­ны. А теперь твое темя гла­же меди И круг­лее, чем гриб, дождем рож­ден­ный.
5	Роб­ко прочь ты бежишь от дев-насмеш­ниц. И, коль ты поза­был о близ­кой смер­ти, Знай, что часть голо­вы уже погиб­ла.

110. Эвмолп, кажет­ся, соби­рал­ся декла­ми­ро­вать еще доль­ше и еще более несклад­но, чем рань­ше, но как раз в это вре­мя одна из слу­жа­нок Три­фе­ны уве­ла с собой Гито­на в ниж­нюю каю­ту и наде­ла ему на голо­ву парик сво­ей гос­по­жи. Затем выта­щи­ла из баноч­ки наклад­ные бро­ви и, искус­но под­ра­жая фор­ме уте­рян­ных, вер­ну­ла таким обра­зом маль­чи­ку всю его кра­соту. Теперь толь­ко Три­фе­на при­зна­ла в нем насто­я­ще­го Гито­на; от вол­не­ния она даже рас­пла­ка­лась и в пер­вый раз поце­ло­ва­ла его от все­го серд­ца.

Я тоже был рад, что маль­чи­ку воз­вра­ти­ли преж­нюю при­вле­ка­тель­ность; зато соб­ст­вен­ное лицо стал при­кры­вать еще тща­тель­нее: ведь я знал, что отли­ча­юсь теперь необык­но­вен­ным без­обра­зи­ем, — если даже Лих не удо­ста­и­ва­ет меня раз­го­во­ра. Но та же самая слу­жан­ка мне помог­ла в этом горе: она ото­зва­ла меня в сто­ро­ну и снаб­ди­ла не менее пре­крас­ной шеве­лю­рой. Лицо мое даже изме­ни­лось к луч­ше­му, пото­му что парик был бело­ку­рый.

* * *

А Эвмолп, этот наш все­гдаш­ний защит­ник сре­ди опас­но­стей и созда­тель тепе­ре­ш­не­го обще­го согла­сия, из бояз­ни, как бы не увя­ло без при­ба­у­ток наше весе­лое настро­е­ние, при­нял­ся вовсю бол­тать о жен­ском лег­ко­мыс­лии. Гово­рил, как лег­ко жен­щи­ны влюб­ля­ют­ся, как ско­ро забы­ва­ют даже сво­их сыно­вей; гово­рил, что нет на све­те жен­щи­ны настоль­ко скром­ной, чтобы новая страсть не в состо­я­нии была дове­сти ее до исступ­ле­ния; и нет нуж­ды в при­ме­рах из ста­рин­ных тра­гедий или в извест­ных из исто­рии име­нах, но если мы захо­тим его слу­шать, он может рас­ска­зать нам об одном слу­чае, кото­рый был на его памя­ти. И, видя, что все повер­ну­лись к нему лица­ми и при­гото­ви­лись слу­шать, Эвмолп начал таким обра­зом:

111. — В Эфе­се жила некая мат­ро­на, отли­чав­ша­я­ся столь вели­кой скром­но­стью, что даже из сосед­них стран жен­щи­ны при­ез­жа­ли посмот­реть на нее. Когда же умер ее муж, она, не удо­воль­ст­во­вав­шись обще­при­ня­тым обы­ча­ем про­во­жать покой­ни­ка с рас­пу­щен­ны­ми воло­са­ми или бия себя на виду у всех в обна­жен­ную грудь, после­до­ва­ла за умер­шим мужем даже в моги­лу и, когда тело, по гре­че­ско­му обы­чаю, поло­жи­ли в под­зе­ме­лье, оста­лась охра­нять его там, в сле­зах про­во­дя дни и ночи³⁴³. Пре­бы­вая в столь силь­ном горе, она реши­ла умо­рить себя голо­дом, и ни род­ные, ни близ­кие не в состо­я­нии были откло­нить ее от это­го реше­ния. Напо­сле­док даже город­ские вла­сти уда­ли­лись, ниче­го не добив­шись. Все пла­ка­ли, глядя на этот непо­вто­ри­мый при­мер супру­же­ской вер­но­сти, — на эту жен­щи­ну, уже пятые сут­ки про­во­див­шую без пищи. Печаль­но сиде­ла с ней ее вер­ная слу­жан­ка. Зали­ва­ясь сле­за­ми, она дели­ла горе сво­ей гос­по­жи и по вре­ме­нам заправ­ля­ла све­тиль­ник, постав­лен­ный на могиль­ную пли­ту, как толь­ко заме­ча­ла, что он начи­на­ет гас­нуть. В горо­де толь­ко и раз­го­во­ров было что про вдо­ву. Люди всех зва­ний схо­ди­лись в том, что впер­вые при­шлось им увидеть бле­стя­щий при­мер истин­ной люб­ви и вер­но­сти.

Меж­ду тем как раз в это вре­мя пра­ви­тель той обла­сти при­ка­зал непо­да­ле­ку от под­зе­ме­лья, в кото­ром вдо­ва пла­ка­ла над све­жим тру­пом, рас­пять несколь­ких раз­бой­ни­ков, а чтобы кто-нибудь не похи­тил раз­бой­ни­чьих тел, желая пре­дать их погре­бе­нию, воз­ле кре­стов поста­ви­ли на стра­жу сол­да­та. С наступ­ле­ни­ем ночи сол­дат заме­тил сре­ди над­гроб­ных памят­ни­ков доволь­но яркий свет, услы­шал сто­ны несчаст­ной вдо­вы и, по любо­пыт­ству, свой­ст­вен­но­му все­му роду чело­ве­че­ско­му, захо­тел узнать, кто это и что там дела­ет­ся. Немед­лен­но спу­стил­ся он в склеп и, увидев там жен­щи­ну заме­ча­тель­ной кра­соты, сна­ча­ла оце­пе­нел от испу­га, слов­но перед при­зра­ком или загроб­ною тенью. Затем, увидев нако­нец лежа­щее перед ним мерт­вое тело и заме­тив сле­зы и лицо, исца­ра­пан­ное ног­тя­ми, он, конеч­но, понял, что это толь­ко жен­щи­на, кото­рая после смер­ти мужа не может прий­ти в себя от горя. Тогда он при­нес в склеп свой скром­ный обед и при­нял­ся убеж­дать пла­чу­щую, чтобы она пере­ста­ла пона­прас­ну уби­вать­ся и не тер­за­ла груди сво­ей бес­по­лез­ны­ми рыда­ни­я­ми: всех, мол, ожи­да­ет один конец, всем угото­ва­но одно и то же жили­ще. Гово­рил он и мно­гое дру­гое, чем обык­но­вен­но ста­ра­ют­ся уте­шать людей, чья душа изъ­язв­ле­на горем. Но она от этих уте­ше­ний ста­ла еще силь­нее цара­пать свою грудь и, выры­вая из голо­вы воло­сы, при­ня­лась осы­пать ими покой­ни­ка. Сол­да­та это, одна­ко, не обес­ку­ра­жи­ло, и он не менее настой­чи­во стал уго­ва­ри­вать бед­ную вдо­вуш­ку немнож­ко поесть. Нако­нец слу­жан­ка, соблаз­нив­шись вин­ным запа­хом, почув­ст­во­ва­ла, что не в силах боль­ше про­ти­вить­ся учти­во­му при­гла­ше­нию сол­да­та, и сама пер­вая протя­ну­ла руку, побеж­ден­ная. А потом, под­кре­пив пищей и вином свои силы, она тоже нача­ла бороть­ся с упор­ст­вом сво­ей гос­по­жи.

—Что поль­зы в том, — гово­ри­ла слу­жан­ка, — если ты умрешь голод­ной смер­тью? Если зажи­во похо­ро­нишь себя? Если само­воль­но испу­стишь неосуж­ден­ный дух, преж­де чем того потре­бу­ет судь­ба?

Мнишь ли, что слы­шат тебя усоп­ших тени и пепел?344

Не луч­ше ли, если ты вер­нешь­ся к жиз­ни? Не луч­ше ли отка­зать­ся от сво­его жен­ско­го заблуж­де­ния и, пока мож­но, наслаж­дать­ся бла­га­ми жиз­ни? Самый вид это­го недвиж­но­го тела уже дол­жен убедить тебя остать­ся в живых.

Вся­кий охот­но слу­ша­ет, когда его уго­ва­ри­ва­ют есть или жить. Пото­му вдо­ва наша, кото­рая, бла­го­да­ря столь про­дол­жи­тель­но­му воз­дер­жа­нию от пищи, уже силь­но осла­бе­ла, поз­во­ли­ла нако­нец сло­мить свое упор­ство и при­ня­лась за еду с такой же жад­но­стью, как и слу­жан­ка, сдав­ша­я­ся пер­вою.

112. Вы, конеч­но, зна­е­те, на что нас обыч­но соблаз­ня­ет сытость. Сол­дат теми же лас­ко­вы­ми сло­ва­ми, кото­ры­ми убедил мат­ро­ну остать­ся в живых, при­нял­ся ата­ко­вать и ее стыд­ли­вость. К тому же он казал­ся этой цело­муд­рен­ной жен­щине чело­ве­ком вовсе не без­образ­ным и даже не лишен­ным дара сло­ва. Да и слу­жан­ка ста­ра­лась рас­по­ло­жить свою гос­по­жу в его поль­зу и то и дело повто­ря­ла:

Как? Неуже­ли любовь ты отверг­нешь, любез­ную серд­цу? Или не веда­ешь ты, чьи поля у тебя пред гла­за­ми?345

Но что там мно­го тол­ко­вать? У жен­щи­ны и эта часть тела не вынес­ла воз­дер­жа­ния: победо­нос­ный воин сно­ва ее убедил. Они про­ве­ли в объ­я­ти­ях не толь­ко эту ночь, в кото­рую спра­ви­ли свою свадь­бу, но то же самое было и на сле­дую­щий, и даже на тре­тий день. А две­ри в под­зе­ме­лье, на слу­чай, если бы к моги­ле при­шел кто-нибудь из род­ст­вен­ни­ков или зна­ко­мых, разу­ме­ет­ся, запер­ли, чтобы каза­лось, буд­то эта цело­муд­рен­ней­шая из жен умер­ла над телом сво­его мужа. Сол­дат же, вос­хи­щен­ный и кра­сотою воз­люб­лен­ной, и таин­ст­вен­но­стью при­клю­че­ния, поку­пал, насколь­ко поз­во­ля­ли его сред­ства, вся­кие лаком­ства и, как толь­ко смер­ка­лось, немед­лен­но отно­сил их в под­зе­ме­лье. А в это вре­мя род­ст­вен­ни­ки одно­го из рас­пя­тых, видя, что за ними нет почти ника­ко­го над­зо­ра, сня­ли ночью с кре­ста его тело и пре­да­ли погре­бе­нию. Воин, кото­рый всю ночь про­вел в под­зе­ме­лье, толь­ко на сле­дую­щий день заме­тил, что на одном из кре­стов недо­ста­ет тела. Тре­пе­ща от стра­ха перед нака­за­ни­ем, рас­ска­зал он вдо­ве о слу­чив­шем­ся, гово­ря, что не станет дожи­дать­ся при­го­во­ра суда, а соб­ст­вен­ным мечом нака­жет себя за нера­де­ние, и про­сил, чтобы она оста­ви­ла его, когда он умрет, в этом под­зе­ме­лье и поло­жи­ла в одну и ту же роко­вую моги­лу воз­люб­лен­но­го и мужа. Она же, не менее состра­да­тель­ная, чем цело­муд­рен­ная, отве­ча­ла:

—Неуже­ли боги допу­стят до того, что мне при­дет­ся почти одно­вре­мен­но увидеть смерть двух самых доро­гих для меня людей? Нет! Я пред­по­чи­таю пове­сить мерт­во­го, чем погу­бить живо­го.

Ска­за­но — сде­ла­но: мат­ро­на велит выта­щить мужа из гро­ба и при­гвоздить его к пусто­му кре­сту. Сол­дат немед­лен­но вос­поль­зо­вал­ся бле­стя­щей мыс­лью рас­суди­тель­ной жен­щи­ны. А на сле­дую­щий день все про­хо­жие недо­уме­ва­ли, каким обра­зом мерт­вый взо­брал­ся на крест.

113. Гром­ким хохотом встре­ти­ли моря­ки этот рас­сказ, а Три­фе­на любов­но скло­ни­лась сво­им силь­но зару­мя­нив­шим­ся лицом на пле­чо Гито­на. Один Лих не сме­ял­ся. Сер­ди­то пока­чав голо­вой, он ска­зал:

—Если бы пра­ви­тель был чело­ве­ком спра­вед­ли­вым, он непре­мен­но при­ка­зал бы тело мужа поло­жить обрат­но в моги­лу, а жену его рас­пять.

Без сомне­ния, ему вспом­ни­лась Геди­ла³⁴⁶ и раз­граб­ле­ние кораб­ля во вре­мя наше­го свое­воль­но­го пере­се­ле­ния. Но сло­ва дого­во­ра не доз­во­ля­ли ему напо­ми­нать об этом; да и охва­тив­шее всех весе­лье не дава­ло воз­мож­но­сти зате­ять новую ссо­ру. Три­фе­на в это вре­мя сиде­ла на коле­нях у Гито­на и то осы­па­ла его грудь поце­лу­я­ми, то при­ни­ма­лась поправ­лять его фаль­ши­вые воло­сы. Я печаль­но сидел на сво­ем месте, мучил­ся невы­но­си­мо этим новым сбли­же­ни­ем, ниче­го не ел, ниче­го не пил и толь­ко иско­са сер­ди­то погляды­вал на обо­их. Все поце­луи, все лас­ки, измыш­ля­е­мые похот­ли­вой жен­щи­ной, тер­за­ли мое серд­це. И одна­ко я до сих пор все-таки не знал, на кого я боль­ше сер­жусь: на маль­чи­ка — за то, что он отби­ва­ет у меня подруж­ку, или на подруж­ку — за то, что она раз­вра­ща­ет мое­го маль­чи­ка. А в общем, и то и дру­гое было мне чрез­вы­чай­но про­тив­но и даже более тягост­но, чем недав­ний плен. И вдо­ба­вок еще ни Три­фе­на не заго­во­ри­ла со мной, слов­но я не был ей чело­ве­ком близ­ким и неко­гда желан­ным любов­ни­ком, ни Гитон не удо­ста­и­вал меня чести хотя бы мимо­хо­дом выпить за мое здо­ро­вье или, по край­ней мере, вовлечь меня в общий раз­го­вор. Мне кажет­ся, он про­сто боял­ся, как бы в самом же нача­ле насту­пив­ше­го согла­сия опять не рас­тра­вить рану в серд­це Три­фе­ны. От огор­че­ния грудь моя пере­пол­ни­лась нако­нец сле­за­ми; глу­бо­ки­ми вздо­ха­ми ста­рал­ся я пода­вить в себе рыда­ния, кото­рые как бы выво­ра­чи­ва­ли мою душу…

* * *

(Лих) доби­вал­ся, чтобы и ему доста­лась доля наших удо­воль­ст­вий, и, забыв хозяй­скую спесь, лишь про­сил дру­же­ской бла­го­склон­но­сти…

* * *

—Если в тебе течет хоть кап­ля бла­го­род­ной кро­ви, то она долж­на быть для тебя не луч­ше любой дев­ки; если ты в самом деле муж­чи­на, ты не пой­дешь к этой шлю­хе…

* * *

Досад­нее все­го было то, что о слу­чив­шем­ся узна­ет вели­чай­ший насмеш­ник Эвмолп и при­мет­ся мстить за вооб­ра­жае­мую обиду сво­и­ми сти­ха­ми…

* * *

Эвмолп в самых тор­же­ст­вен­ных сло­вах поклял­ся…

* * *

114. Пока мы рас­суж­да­ли об этом и о тому подоб­ных вещах, на море под­ня­лось боль­шое вол­не­ние, небо обло­жи­ло со всех сто­рон туча­ми и день потем­нел. Мат­ро­сы в стра­хе бро­си­лись по сво­им местам и в ожи­да­нии бури убра­ли пару­са. Но ветер гнал вол­ны то в одну, то в дру­гую сто­ро­ну, и корм­чий совер­шен­но не знал, како­го ему кур­са дер­жать­ся. То ветер гнал нас по направ­ле­нию к Сици­лии, то под­ни­мал­ся акви­лон, хозя­ин ита­лий­ско­го бере­га, и во все сто­ро­ны швы­рял наше покор­ное суд­но. Но что было опас­нее вся­ких бурь, так это навис­шая вне­зап­но над нами тьма, до того непро­гляд­ная, что корм­чий не мог рас­смот­реть как сле­ду­ет даже кора­бель­но­го носа.

И вот, о Гер­ку­лес! Когда буря разыг­ра­лась вовсю, Лих обра­тил­ся ко мне, тре­пе­ща от стра­ха, и, про­тя­ги­вая с моль­бой руки, вос­клик­нул:

—Энкол­пий, помо­ги мне в опас­но­сти, воз­вра­ти суд­ну систр³⁴⁷ и свя­щен­ное оде­я­ние. Закли­наю тебя, сжаль­ся над нами, про­яви при­су­щее тебе мило­сер­дие!

Он все еще вопил, когда вне­зап­но нале­тел силь­ный шквал и сбро­сил его в море. Буря завер­те­ла его в сво­ей неумо­ли­мой пучине и, выбро­сив еще раз на поверх­ность, нако­нец погло­ти­ла. Тут самые пре­дан­ные из слуг Три­фе­ны поспеш­но схва­ти­ли свою гос­по­жу и, поса­див ее вме­сте с боль­шею частью покла­жи в лод­ку, спас­ли от вер­ной смер­ти…

* * *

Я, при­жав­шись к Гито­ну, гром­ко пла­кал и гово­рил ему:

—Мы заслу­жи­ли от богов, чтобы толь­ко смерть соеди­ни­ла нас. Но без­жа­лост­ная судь­ба отка­за­ла нам даже в этом. Смот­ри — вол­ны начи­на­ют уже опро­киды­вать наше суд­но. Смот­ри! Уже ско­ро гнев­ное море вырвет любя­щих друг у дру­га из объ­я­тий. Итак, если ты на самом деле любил Энкол­пия, то пода­ри его поце­лу­ем, пока еще мож­но. Вырви из рук немед­ля­щей судь­би­ны эту послед­нюю радость.

Лишь толь­ко я это ска­зал, Гитон раздел­ся и, при­крыв­шись моей туни­кой, под­ста­вил мне лицо для поце­лу­ев, а чтобы слиш­ком ярост­ная вол­на не раз­лу­чи­ла при­льнув­ших друг к дру­гу, он одним поя­сом свя­зал обо­их, гово­ря:

—Так, по край­ней мере, подоль­ше нас, свя­зан­ных вме­сте, будет носить море. А может быть, оно сжа­лит­ся и выбро­сит нас вме­сте на берег, и какой-нибудь про­хо­жий из про­сто­го чело­ве­ко­лю­бия набро­са­ет на тела наши кам­ней, или же в край­нем слу­чае ярост­ные вол­ны замо­ют их неза­мет­но пес­ком.

Я даю свя­зать себя послед­ни­ми уза­ми и, лежа, как на смерт­ном одре, ожи­даю кон­чи­ны, кото­рая уже не стра­шит меня. Буря меж­ду тем закан­чи­ва­ла то, что ей было пред­пи­са­но роком, и бро­си­лась уни­что­жать все остат­ки наше­го кораб­ля. На нем не было теперь ни мачт, ни руля, ни сна­стей, ни весел. Подоб­но необ­те­сан­но­му обруб­ку, носил­ся он по воле волн…

* * *

Появи­лись рыба­ки, при­плыв­шие на сво­их малень­ких лод­ках в надеж­де награ­бить добы­чи. Но, заме­тив на палу­бе людей, гото­вых защи­щать свое иму­ще­ство, забы­ли о жесто­ко­сти и ока­за­ли помощь…

* * *

115. Мы услы­ха­ли стран­ные зву­ки, кото­рые разда­ва­лись из-под каю­ты корм­че­го: точ­но дикий зверь рычал, желая вырвать­ся на сво­бо­ду. Пой­дя на звук, мы наткну­лись на Эвмол­па: он сидел и на огром­ном пер­га­мен­те выпи­сы­вал какие-то сти­хи. Пора­жен­ные тем, что Эвмолп даже на краю гибе­ли не бро­са­ет сво­их поэм³⁴⁸, мы, несмот­ря на его кри­ки, выво­лок­ли его нару­жу и веле­ли обра­зу­мить­ся. А он, рас­сер­див­шись, что ему поме­ша­ли, кри­чал:

—Дай­те же мне закон­чить фра­зу: поэ­ма уже идет к кон­цу.

Тут я ухва­тил одер­жи­мо­го и велел Гито­ну помочь мне отвез­ти вою­ще­го поэта на зем­лю…

* * *

И вот, когда это было устро­е­но, мы добра­лись нако­нец, печаль­ные, до рыба­чьей хижи­ны и, кое-как под­кре­пив­шись испор­чен­ной во вре­мя кораб­ле­кру­ше­ния сне­дью, про­ве­ли там неве­се­лую ночь.

На сле­дую­щий день, когда мы дер­жа­ли совет, в какую нам сто­ро­ну напра­вить­ся, я вдруг заме­тил, что лег­кая зыбь кру­тит и при­би­ва­ет к наше­му бере­гу чело­ве­че­ское тело. С печа­лью в серд­це сто­ял я и увлаж­нен­ным взо­ром созер­цал веро­лом­ство моря.

—Может быть, — вос­клик­нул я, — в какой-нибудь части све­та ждет его спо­кой­ная супру­га, или сын, не знаю­щий о буре, или отец, кото­ро­го он оста­вил и, отправ­ля­ясь в доро­гу, поце­ло­вал. Вот они, чело­ве­че­ские рас­че­ты! Вот они, наши често­лю­би­вые помыс­лы! Вот он, чело­век, кото­ро­го вол­ны носят теперь по сво­е­му про­из­во­лу!

До сих пор я опла­ки­вал его, как незна­ко­мо­го. Но когда вол­на повер­ну­ла утоп­лен­ни­ка, чье лицо нисколь­ко не изме­ни­лось, я увидел Лиха; этот не так дав­но гроз­ный и неумо­ли­мый чело­век теперь лежал чуть ли не у моих ног. Я не мог боль­ше удер­жи­вать сле­зы и, вновь и вновь уда­ряя себя в грудь, повто­рял:

—Где же теперь твоя ярость? Куда дева­лась вся твоя необуздан­ность? Твое тело отда­но на рас­тер­за­ние рыбам и мор­ским чудо­ви­щам. Недав­но ты хва­стал сво­им могу­ще­ст­вом, и вот после кораб­ле­кру­ше­ния от тво­е­го гро­мад­но­го кораб­ля и дос­ки не оста­лось. Напол­няй­те же, смерт­ные, напол­няй­те серд­ца ваши гор­ды­ми помыс­ла­ми. Будь­те, будь­те пред­у­смот­ри­тель­ны — рас­пре­де­ляй­те ваши богат­ства, при­об­ре­тен­ные обма­ном и хит­ро­стью, на тыся­чу лет. Ведь и этот вче­ра еще при­дир­чи­во про­ве­рял сче­та сво­его иму­ще­ства; ведь и он в меч­тах назна­чил день, когда достигнет бере­гов сво­ей роди­ны. О, боги и боги­ни! Как дале­ко лежит он теперь от цели! Но не одно толь­ко море так веро­лом­но к людям. Одно­му в сра­же­нии изме­ня­ет ору­жие. Дру­го­го погре­ба­ют под собой раз­ва­ли­ны дома в тот миг, когда он дает обе­ты богам. Ино­му при­хо­дит­ся испу­стить непо­сед­ли­вый дух, выле­тев из повоз­ки. Обжо­ру душит пища, уме­рен­но­го — воз­дер­жа­ние. Сло­вом, если пораз­мыс­лить, то кру­ше­ния ждут нас повсюду. Прав­да, погло­щен­ный вол­на­ми не может рас­счи­ты­вать на погре­бе­ние. Но какая раз­ни­ца, чем истреб­ле­но будет тело, обре­чен­ное на гибель, — огнем, водой или вре­ме­нем? Что там ни делай, все на одно вый­дет. Пусть даже могут рас­тер­зать тело дикие зве­ри… Но раз­ве луч­ше, если пожрет его пла­мя? Напро­тив, когда мы гне­ва­ем­ся на рабов, то нака­за­ние огнем счи­та­ем самым тяже­лым. Так не безу­мие ли забо­тить­ся о том, чтобы малей­шая части­ца наше­го тела не оста­ва­лась без погре­бе­ния, когда сама судь­ба точ­но таким же обра­зом раз­ре­ша­ет этот вопрос, совер­шен­но не справ­ля­ясь с нашим жела­ни­ем.

* * *

Тело Лиха сго­ре­ло на кост­ре, сло­жен­ном рука­ми его вра­гов. Эвмолп же, сочи­няя над­гроб­ную над­пись, устре­мил вдаль взо­ры, при­зы­вая к себе вдох­но­ве­ние…

* * *

116. Охот­но окон­чив это дело, мы пусти­лись по избран­ной нами доро­ге и немно­го спу­стя, покры­тые потом, уже взби­ра­лись на гору; с нее откры­вал­ся вид на какой-то город, рас­по­ло­жен­ный совсем неда­ле­ко от нас на высо­ком хол­ме. Блуж­дая по незна­ко­мой мест­но­сти, мы не зна­ли, что это такое, пока нако­нец какой-то хуто­ря­нин не сооб­щил нам, что это Крото­на, город древ­ний, когда-то пер­вый в Ита­лии… Затем, когда мы более подроб­но при­ня­лись рас­спра­ши­вать его, что за люди насе­ля­ют это зна­ме­ни­тое место и како­го рода дела­ми пред­по­чи­та­ют они зани­мать­ся, после того как частые вой­ны све­ли на нет их богат­ство, он так нам отве­тил:

—О чуже­стран­цы, если вы — куп­цы, то сове­тую вам отка­зать­ся от ваших наме­ре­ний; поста­рай­тесь луч­ше отыс­кать какие-нибудь дру­гие сред­ства к суще­ст­во­ва­нию. Если же вы люди более тон­кие и спо­соб­ны все вре­мя лгать, тогда вы на вер­ном пути к богат­ству. Ибо нау­ки в этом горо­де не в поче­те, крас­но­ре­чию в нем нет места, а воз­дер­жа­ни­ем и чистотой нра­вов здесь не стя­жа­ешь ни похвал, ни наград. Знай­те, что все люди, кото­рых вы увиди­те в этом горо­де, делят­ся на две кате­го­рии: улов­ля­е­мых и улов­ля­ю­щих. В Кротоне никто не заво­дит сво­их детей³⁴⁹, пото­му что любо­го, кто име­ет закон­ных наслед­ни­ков, не допус­ка­ют ни на тор­же­ст­вен­ные обеды, ни на обще­ст­вен­ные зре­ли­ща; лишен­ный всех этих удо­воль­ст­вий, он при­нуж­ден жить неза­мет­но сре­ди вся­ко­го сбро­да. А вот люди, нико­гда не имев­шие ни жен, ни близ­ких род­ст­вен­ни­ков, дости­га­ют самых высо­ких поче­стей; дру­ги­ми сло­ва­ми — толь­ко их и при­зна­ют за людей, наде­лен­ных воен­ной доб­ле­стью, вели­ким муже­ст­вом и при­мер­ной чест­но­стью³⁵⁰. Вы увиди­те, — ска­зал он, — город, напо­ми­наю­щий собой пора­жен­ную чумою рав­ни­ну, на кото­рой нет ниче­го, кро­ме тер­зае­мых тру­пов да тер­заю­щих воро­нов…

117. Эвмолп, как чело­век более пред­у­смот­ри­тель­ный, при­нял­ся обду­мы­вать этот совер­шен­но новый для нас род заня­тий и заявил нако­нец, что он ров­но ниче­го не име­ет про­тив тако­го спо­со­ба обо­га­ще­ния. Я думал сна­ча­ла, что ста­рец наш про­сто шутит, по сво­е­му поэ­ти­че­ско­му лег­ко­мыс­лию, но он с самым серь­ез­ным видом доба­вил:

—О, сумей я обста­вить эту комедию попыш­нее, будь пла­тье попри­лич­нее и вся утварь поизящ­нее, чтобы вся­кий пове­рил моей лжи, — поис­ти­не, я не стал бы откла­ды­вать это дело, а сра­зу повел бы вас к боль­шо­му богат­ству.

Я обе­щал Эвмол­пу доста­вить все, что ему нуж­но, если толь­ко устра­и­ва­ет его пла­тье, сопут­ст­во­вав­шее нам во всех гра­бе­жах, и раз­ные дру­гие пред­ме­ты, кото­рые дала нам обо­бран­ная вил­ла Ликур­га. А что каса­ет­ся денег на теку­щие рас­хо­ды, то Матерь богов³⁵¹ по вере нашей пошлет нам их…

* * *

—В таком слу­чае зачем откла­ды­вать нашу комедию в дол­гий ящик? — вос­клик­нул Эвмолп. — Если вы дей­ст­ви­тель­но ниче­го не име­е­те про­тив подоб­ной плут­ни, то при­знай­те меня сво­им гос­по­ди­ном.

Никто из нас не осме­лил­ся осудить эту про­дел­ку, тем более что в ней мы ниче­го не теря­ли. А для того чтобы замыш­ля­е­мый обман остал­ся меж­ду нами, мы, повто­ряя за Эвмол­пом сло­ва обе­та, тор­же­ст­вен­но покля­лись тер­петь и огонь, и око­вы, и побои, и насиль­ст­вен­ную смерть, и все, что бы ни при­ка­зал нам Эвмолп, — сло­вом, как фор­мен­ные гла­ди­а­то­ры, пре­до­ста­ви­ли и души свои, и тела в пол­ное рас­по­ря­же­ние хозя­и­на. Покон­чив с клят­вой, мы, нарядив­шись раба­ми, скло­ни­лись перед пове­ли­те­лем. Затем сго­во­ри­лись, что Эвмолп будет отцом, у кото­ро­го умер сын, юно­ша, отли­чав­ший­ся крас­но­ре­чи­ем и пода­вав­ший боль­шие надеж­ды. А чтобы не иметь боль­ше перед гла­за­ми ни кли­ен­тов сво­его умер­ше­го сына, ни това­ри­щей его, ни моги­лы, вид кото­рых вызы­вал у него каж­дый день горь­кие сле­зы, — несчаст­ный ста­рик решил уехать из сво­его род­но­го горо­да. Горе его усу­губ­ле­но толь­ко что пере­жи­тым кораб­ле­кру­ше­ни­ем, из-за кото­ро­го он поте­рял более двух мил­ли­о­нов сестер­ци­ев. Но не поте­ря денег вол­ну­ет его, а то, что, лишив­шись так­же и всех сво­их слуг, он не в состо­я­нии теперь появить­ся ни перед кем с подо­баю­щим его досто­ин­ству блес­ком. Меж­ду тем в Афри­ке у него до сих пор на трид­цать мил­ли­о­нов сестер­ци­ев земель и денег, отдан­ных под про­цен­ты. Кро­ме того, по нуми­дий­ским зем­лям у него раз­бро­са­но повсюду такое мно­же­ство рабов, что с ними сво­бод­но мож­но было бы овла­деть хотя бы Кар­фа­ге­ном.

Соглас­но это­му пла­ну, мы посо­ве­то­ва­ли Эвмол­пу, во-пер­вых, каш­лять как мож­но боль­ше, затем при­тво­рить­ся, точ­но он стра­да­ет желуд­ком, а поэто­му при людях отка­зы­вать­ся от вся­кой еды и, нако­нец, гово­рить толь­ко о золо­те и сереб­ре, о сво­их вымыш­лен­ных име­ни­ях и о посто­ян­ных неуро­жа­ях. Кро­ме того, он обя­зан был изо дня в день кор­петь над сче­та­ми и чуть не еже­час­но пере­де­лы­вать заве­ща­ние. А для пол­ноты кар­ти­ны, он дол­жен путать име­на вся­кий раз, когда ему при­дет­ся позвать к себе кого-нибудь из нас, — чтобы всем бро­са­лось в гла­за, буд­то он все еще вспо­ми­на­ет отсут­ст­ву­ю­щих слуг.

Рас­пре­де­лив таким обра­зом роли, мы помо­ли­лись богам, чтобы все хоро­шо и удач­но кон­чи­лось, и отпра­ви­лись даль­ше. Но и Гитон не мог дол­го выно­сить непри­выч­но­го гру­за, и наем­ный слу­га, Коракс, позор сво­его зва­ния, тоже частень­ко ста­вил покла­жу на зем­лю, ругал нас за то, что мы так спе­шим, и гро­зил или бро­сить где-нибудь свою ношу, или убе­жать вме­сте с нею.

—Что вы, — гово­рит, — счи­та­е­те меня за вьюч­ное живот­ное, что ли, или за гру­зо­вое суд­но? Я под­рядил­ся нести чело­ве­че­скую служ­бу, а не лоша­ди­ную. Я такой же сво­бод­ный, как и вы, хоть отец и оста­вил меня бед­ня­ком.

Не доволь­ст­ву­ясь бра­нью, он то и дело под­ни­мал квер­ху ногу и огла­шал доро­гу непри­стой­ны­ми зву­ка­ми и обда­вал всех отвра­ти­тель­ной вонью. Гитон сме­ял­ся над его строп­ти­во­стью и вся­кий раз голо­сом пере­драз­ни­вал эти зву­ки…

* * *

118. — Очень мно­гих, юно­ши, — начал Эвмолп, — сти­хи вво­дят в заблуж­де­ние: уда­лось чело­ве­ку втис­нуть несколь­ко слов в сто­пы или вло­жить в пери­од сколь­ко-нибудь тон­кий смысл — он уже и вооб­ра­жа­ет, что взо­брал­ся на Гели­кон³⁵². Так, напри­мер, после дол­гих заня­тий обще­ст­вен­ны­ми дела­ми люди неред­ко, в поис­ках тихой при­ста­ни, обра­ща­ют­ся к спо­кой­но­му заня­тию поэ­зи­ей, думая, что сочи­нить поэ­му лег­че, чем кон­тро­вер­сию, усна­щен­ную бле­стя­щи­ми изре­че­ньи­ца­ми. Но чело­век бла­го­род­но­го ума не тер­пит пусто­сло­вия, и дух его не может ни зачать, ни поро­дить ниче­го, если его не оро­сит живи­тель­ная вла­га зна­ний. Необ­хо­ди­мо тща­тель­но избе­гать всех выра­же­ний, так ска­зать, под­лых и выби­рать сло­ва, дале­кие от пле­бей­ско­го язы­ка, соглас­но сло­ву поэта³⁵³:

Невежд гну­ша­юсь и нена­ви­жу чернь…

Затем нуж­но стре­мить­ся к тому, чтобы содер­жа­ние не тор­ча­ло, не уме­стив­шись в избран­ной фор­ме, а, наобо­рот, совер­шен­но с ней слив­шись, бли­ста­ло един­ст­вом кра­соты. Об этом свиде­тель­ст­ву­ет Гомер, лири­ки, рим­ля­нин Вер­ги­лий и уди­ви­тель­но удач­ный выбор выра­же­ний у Гора­ция. А дру­гие или совсем не увида­ли пути, кото­рый ведет к поэ­зии, или не отва­жи­лись всту­пить на него. Вот, напри­мер, опи­са­ние граж­дан­ской вой­ны: кто бы ни взял­ся за этот сюжет без доста­точ­ных лите­ра­тур­ных позна­ний, вся­кий будет подав­лен труд­но­стя­ми. Ведь дело совсем не в том, чтобы в сти­хах изло­жить собы­тия, — это исто­ри­ки дела­ют куда луч­ше; нет, сво­бод­ный дух дол­жен устрем­лять­ся в пото­ке ска­зоч­ных вымыс­лов обход­ным путем, через рас­ска­зы о помо­щи богов, через муки поис­ков нуж­ных выра­же­ний, чтобы песнь каза­лась ско­рее вдох­но­вен­ным про­ро­че­ст­вом исступ­лен­ной души, чем досто­вер­ным пока­за­ни­ем, под­твер­жден­ным свиде­те­ля­ми…³⁵⁴

119.		Рим­ля­нин царь-победи­тель вла­дел без разде­ла все­лен­ной; Морем, и сушей, и всем, что двое све­тил осве­ща­ют. Но нена­сы­тен он был. Суда, нагру­жен­ные вой­ском, Рыщут по морю, и, если най­дет­ся дале­кая гавань
	5	Или иная зем­ля, хра­ня­щая жел­тое зла­то, Зна­чит, враж­де­бен ей Рим. Сре­ди смер­то­нос­ных сра­же­ний Ищут богат­ства355. Никто удо­воль­ст­вий изби­тых не любит, Благ, что затас­ка­ны все­ми дав­но в оби­хо­де пле­бей­ском, Так вос­хва­ля­ет сол­дат кора­бель­ный эфир­скую брон­зу356;
	10	Крас­ки из глу­бей зем­ных в изя­ще­стве с пур­пу­ром спо­рят357. С юга шел­ка нуми­дий­цы нам шлют, а с восто­ка серий­цы358. Опу­сто­ша­ет для нас араб­ский народ свои нивы. Вот и дру­гие невзго­ды, пло­ды нару­ше­ния мира! Тва­рей лес­ных поку­па­ют за зла­то и в зем­лях Аммо­на359,
	15	В Афри­ке даль­ней спе­шат ловить ост­ро­зу­бых чудо­вищ, Цен­ных для цир­ка убийц. Чуже­стра­нец голод­ный, на судне Едет к нам тигр и шага­ет по клет­ке сво­ей золо­че­ной, Зав­тра при кли­ках тол­пы он кро­вью люд­скою упьет­ся. Горе мне! Стыд­но вещать про позор обре­чен­но­го гра­да!
	20	Вот, по обы­чаю пер­сов, еще недо­зре­лых года­ми Маль­чи­ков режут ножом и тело насиль­но меня­ют Для сла­до­страст­ных забав, чтоб назло годам тороп­ли­вым Истин­ный воз­раст их скрыть искус­ст­вен­ной этой задерж­кой360. Ищет при­ро­да себя, но не в силах най­ти, и эфе­бы
	25	Нра­вят­ся всем изощ­рен­ной поход­кою, мяг­ко­стью тела, Нра­вят­ся куд­ри до плеч и одежд небы­ва­лые виды, — Все, чем пре­льща­ют муж­чин. При­ве­зен­ный из Афри­ки ста­вят Крап­ча­тый стол из лимон­но­го дере­ва (зла­та доро­же Та дре­ве­си­на); рабы убе­рут его пур­пу­ром пыш­ным,
	30	Чтобы он взор вос­хи­щал. Вкруг этих замор­ских дико­вин361. Все­ми напрас­но цени­мых, сби­ра­ют­ся пья­ные тол­пы. Жаден бро­дя­га-сол­дат, раз­вра­щен­ный вой­ной, нена­сы­тен: Выдум­ки — радость обжор362; и клю­выш316 из вол­ны сици­лий­ской Пря­мо живьем пода­ет­ся к сто­лу; улов­ля­ют в Лукрине363
	35	И про­да­ют для пиров осо­бо­го вида ракуш­ки, Чтоб воз­буж­дать аппе­тит утом­лен­ный. На Фаси­се314, вер­но, Боль­ше уж птиц не оста­лось: одни на немом побе­ре­жье Средь опу­стев­шей лист­вы ветер­ки свою песнь рас­пе­ва­ют. То же безум­ство на Мар­со­вом поле364; под­куп­ле­ны зла­том,
	40	Граж­дане там голо­са пода­ют ради мзды и нажи­вы. Стал про­да­жен народ, и отцов про­даж­но собра­нье! Любит за день­ги тол­па; исчез­ла сво­бод­ная доб­лесть Пред­ков; вме­сте с каз­ной разо­рен­ный лиша­ет­ся вла­сти. Рух­ну­ло даже вели­чье само, изъ­еде­но зла­том.
	45	Плеб­сом отверг­нут Катон побеж­ден­ный365; но более жалок Тот, кто, к сты­ду сво­е­му, лишил его лик­тор­ских свя­зок366. Ибо — и в этом позор для наро­да и смерть бла­го­нра­вья! — Не чело­век уда­лен, а померк­ло вла­ды­че­ство Рима, Честь сокру­ши­лась его. И Рим, без­на­деж­но погиб­ший,
	50	Сде­лал­ся сам для себя никем не отмщен­ной добы­чей. Рост бас­но­слов­ный про­цен­тов367 и мно­же­ство мед­ной моне­ты — Эти два ому­та бед­ный народ, завер­тев, погло­ти­ли. Кто гос­по­дин в сво­ем доме? Зало­же­но самое тело! Так вот сухот­ка, неслыш­но в глу­би­нах тела воз­ник­нув,
	55	Ярост­но чле­ны тер­за­ет и выть застав­ля­ет от боли. В вой­ско идут бед­ня­ки368 и, доста­ток на рос­кошь рас­тра­тив, Ищут богат­ства в кро­ви. Для нище­го наг­лость — спа­се­нье. Рим, погру­зив­ший­ся в грязь и в немом оту­пе­нье лежа­щий, Может ли что тебя про­будить (если здра­во раз­мыс­лить),
120.	60	Кро­ме сви­ре­пой вой­ны и стра­стей, воз­буж­ден­ных ору­жьем? Трех посла­ла вождей Фор­ту­на, — и всех их жесто­ко Злая, как смерть, Энио́369 погреб­ла под грудой ору­жья. Красс у пар­фян погре­бен, на поч­ве Ливий­ской — Вели­кий, Юлий же кро­вию Рим обаг­рил, бла­го­дар­но­сти чуж­дый370.
	65	Точ­но не в силах нести все три усы­паль­ни­цы сра­зу371, Их разде­ли­ла зем­ля. Воздаст же им поче­сти сла­ва. Место есть, где средь скал зия­ет глу­бо­кая про­пасть В Пар­фе­но­пей­ской зем­ле372 по пути к Дикар­хиде вели­кой373, Воды Коци­та шумят в глу­бине, и дыха­ние ада
	70	Рвет­ся нару­жу из недр, про­пи­та­но жаром смер­тель­ным. Осе­нью там не родят­ся пло­ды; даже тра­вы не всхо­дят Там на туч­ном лугу; нико­гда огла­сить­ся не может Мяг­кий кустар­ник весен­нею пес­ней, нестрой­ной и звуч­ной, Мрач­ный там хаос царит, и тор­чат нозд­ре­ва­тые ска­лы,
	75	И кипа­ри­сы тол­пой погре­баль­ною их окру­жа­ют. В этих пустын­ных местах Плу­тон свою голо­ву под­нял374 (Пла­мя пыла­ет на ней и лежит слой пеп­ла седо­го). С речью такою отец обра­тил­ся к Фор­туне кры­ла­той: «Ты, чьей вла­сти дела вру­че­ны бес­смерт­ных и смерт­ных,
	80	Ты не миришь­ся никак ни с одной устой­чи­вой вла­стью375, Новое мило тебе и посты­ло то, что име­ешь; Раз­ве себя при­зна­ешь ты сра­жен­ной вели­чи­ем Рима? Ты ли не в силах столк­нуть обре­чен­ной на гибель гро­ма­ды?376 В Риме дав­но моло­дежь нена­видит могу­ще­ство Рима,
	85	Груз добы­тых богатств ей в тягость. Видишь сама ты Пыш­ность добы­чи и рос­кошь, веду­щую к гибе­ли вер­ной. Стро­ят из зла­та дома377 и до звезд воз­дви­га­ют стро­е­нья, Камень воды тес­нит, а море при­хо­дит на нивы, — Все зате­ва­ют мятеж и порядок при­ро­ды меня­ют.
	90	Даже ко мне они в цар­ство сту­чат­ся, и поч­ва зия­ет, Взры­та ору­дья­ми этих безум­цев, и сто­нут пеще­ры В опу­сто­шен­ных горах, и при­хотям слу­жат каме­нья, А сквозь отвер­стья на свет ускольз­нуть наде­ют­ся души. Вот поче­му, о Судь­ба, нахмурь свои мир­ные бро­ви,
	95	Рим к войне побуди, мой удел мерт­ве­ца­ми напол­ни. Да, уж дав­нень­ко я рта сво­его не ома­чи­вал кро­вью, И Тиси­фо­на моя378 не омы­ла несы­то­го тела, С той поры, как поил кли­нок свой без­жа­лост­ный Сул­ла379 И взрас­ти­ла зем­ля оро­шен­ные кро­вью коло­сья».
121.	100	Вымол­вив эти сло­ва и стре­мясь дес­ни­цу с дес­ни­цей Соеди­нить, он раз­верз огром­ной рас­ще­ли­ной зем­лю. Тут бес­печ­ная так ему отве­ча­ла Фор­ту­на380: «О мой роди­тель, кому под­чи­ня­ют­ся нед­ра Коци­та!381 Если исти­ну мне пред­ска­зать без­на­ка­зан­но мож­но,
	105	Сбудет­ся воля твоя, затем что не мень­шая ярость В серд­це кипит и в кро­ви не мень­шее пла­мя пыла­ет. Как я рас­ка­я­лась в том, что раде­ла о рим­ских твер­ды­нях! Как я дары нена­ви­жу свои! Пусть им сте­ны раз­ру­шит То боже­ство, что постро­и­ло их382. Я всем серд­цем желаю
	110	В пепел мужей обра­тить и кро­вью душу насы­тить383. Вижу, как два­жды тела под Филип­па­ми поле устла­ли384, Вижу моги­лы ибе­ров385 и пла­мя кост­ров фес­са­лий­ских386, Внем­лет испу­ган­ный слух зло­ве­ще­му ляз­гу желе­за. В Ливии — чудит­ся мне — сте­на­ют, о Нил, твои веси
	115	В чая­нье бит­вы актий­ской, в бояз­ни мечей Апол­ло­на387. Так отво­ри же ско­рей свое нена­сыт­ное цар­ство, Новые души готовь­ся при­нять. Пере­воз­чик едва ли388 При­зра­ки пав­ших мужей на челне пере­пра­вить суме­ет: Нужен тут флот389. А ты пожи­рай уби­тых без сче­та,
122.	120	О Тиси­фо­на, и глад уто­ляй кро­ва­вою пищей: Целый изруб­лен­ный мир спус­ка­ет­ся к духам Сти­гий­ским». Еле успе­ла ска­зать, как, про­би­та мол­нией яркой, Вздрог­ну­ла туча — и вновь пре­сек­ла про­рвав­ший­ся пла­мень. В стра­хе при­сел пове­ли­тель теней и заста­вил сомкнуть­ся
	125	Нед­ра зем­ли, тре­пе­ща от рас­ка­тов могу­че­го бра­та390. Вмиг изби­е­нье мужей и раз­гром гряду­щий рас­кры­лись В зна­ме­ньях выш­них богов391. Тита­на лик иска­жен­ный392 Сде­лал­ся алым, как кровь, и подер­нул­ся мглою туман­ной, Слов­но дыми­лись уже сра­же­нья граж­дан­ские кро­вью.
	130	В небе с дру­гой сто­ро­ны свой пол­ный лик пога­си­ла Кин­фия393, ибо она осве­щать не посме­ла зло­дей­ства. С гро­хотом руши­лись вниз вер­ши­ны гор, и пото­ки, Рус­ла поки­нув свои, меж новых бре­гов уми­ра­ли. Звон мечей потря­са­ет эфир, и воен­ные тру­бы
	135	В небе Мар­са зовут. И Этна, вски­пев, изрыг­ну­ла Пла­мень, досель небы­ва­лый, взме­тая искры до неба. Вот сре­ди све­жих могил и тел, не почтен­ных сожже­ньем, При­зра­ки ликом ужас­ным и скре­же­том злоб­ным пуга­ют. В сви­те невидан­ных звезд коме­та сеет пожа­ры394,
	140	Схо­дит Юпи­тер могу­чий кро­ва­вым дождем на рав­ни­ны, Зна­ме­нья эти спе­шит оправ­дать боже­ство, и немед­ля Цезарь, забыв коле­ба­нья и дви­жи­мый жаж­дою мести, Галль­скую бро­сил вой­ну и вой­ну граж­дан­скую начал. В Аль­пах395 есть место одно397, где ска­лы ста­но­вят­ся ниже
	145	И откры­ва­ют про­ход, раз­дви­ну­ты гре­че­ским богом396. Там алта­ри Гер­ку­ле­са сто­ят и горы седые, Ско­ва­ны веч­ной зимой, до звезд взды­ма­ют вер­ши­ны. Мож­но поду­мать, что нет над ними небес: не смяг­ча­ют Сту­жи ни солн­ца лучи, ни теп­лые веш­ние вет­ры.
	150	Все там сдав­ле­но льдом и покры­то ине­ем зим­ним. Может вер­ши­на весь мир удер­жать на пле­чах сво­их гроз­ных. Цезарь могу­чий, тот кряж попи­рая с весе­лою ратью, Это место избрал и стал на ска­ле высо­чай­шей, Взглядом широ­ким кру­гом Гес­пе­рий­ское поле398 оки­нул.
	155	Обе руки про­сти­рая к небес­ным све­ти­лам, вос­клик­нул: «О все­мо­гу­щий Юпи­тер и вы, Сатур­но­вы зем­ли, Что лико­ва­ли со мной победам моим и три­ум­фам, Вы мне свиде­те­ли в том, что Мар­са зову про­тив воли И про­тив воли подъ­ем­лю я меч, лишь обидою дви­жим:
	160	В час, когда кро­вью вра­гов обаг­ряю я рейн­ские воды, В час, когда гал­лам, что вновь стре­ми­лись взять Капи­то­лий, К Аль­пам я путь пре­гра­дил, меня изго­ня­ют из Рима399. Кровь гер­ман­цев-вра­гов, шесть­де­сят досто­слав­ных сра­же­ний — Вот пре­ступ­ле­нья мои! Но кого же стра­шит моя сла­ва?
	165	Кто это бредит вой­ной? Бес­стыд­но под­куп­лен­ный зла­том Сброд недо­стой­ных най­ми­тов и пасын­ков наше­го Рима! Кара их ждет! И руки, что я занес уж для мще­нья, Тру­сы не смо­гут свя­зать! Так в путь, побед­ные рати! В путь, мои спут­ни­ки вер­ные! Тяж­бу реши­те желе­зом.
	170	Всех нас одно пре­ступ­ле­нье зовет и одно нака­за­нье Нам угро­жа­ет. Но нет! Долж­ны полу­чить вы награ­ду!400 Я не один побеж­дал. Но если за наши три­ум­фы Пыт­кой хотят нам воздать и за наши победы — позо­ром, Пусть наш жре­бий решит Судь­ба. Пусть усо­би­ца вспыхнет!
	175	Силы пора испы­тать! Уже реше­на наша участь: В сон­ме таких храб­ре­цов могу ли я быть побеж­ден­ным?» Толь­ко лишь вымол­вил он, как Дель­фий­ская пти­ца401 яви­ла Зна­ме­нье близ­ких побед402, раз­ре­зая воздух кры­ла­ми. Тут же послы­шал­ся сле­ва из чащи ужас­но­го леса
123.	180	Гул голо­сов необыч­ных, и сра­зу блес­ну­ла зар­ни­ца. Тут и Феба лучи весе­лей, чем все­гда, засвер­ка­ли, Вырос сол­неч­ный круг, золотым овит орео­лом. Зна­ме­ньем сим обод­рен, Мавор­со­вы403 дви­нул зна­ме­на Цезарь и сме­ло всту­пил на путь, для него непри­выч­ный404.
	185	Пер­вое вре­мя и лед и зем­ля, от моро­за седо­го Твер­дая, им не меша­ли идти, от ужа­са немы. Но, когда через льды пере­пра­ви­лись храб­рые тур­мы405 И под нога­ми коней затре­ща­ли око­вы пото­ков, Тут рас­то­пи­лись сне­га, и, зача­тые в ска­лах высо­ких,
	190	Рину­лись в долы ручьи. Но, как бы покор­ны при­ка­зу, Вдруг задер­жа­лись, пре­рвав свой бег раз­ру­ши­тель­ный, воды. То, что недав­но тек­ло, уж надо рубить топо­ра­ми406. Тут-то обман­чи­вый лед изме­ня­ет впер­вые иду­щим, Поч­ва сколь­зит из-под ног. Впе­ре­меж­ку и кони, и люди,
	195	Копья, мечи, и щиты — все сва­ле­но в жал­кую кучу. Кро­ме того, обла­ка, потря­сен­ные вет­ром холод­ным, Груз свой на зем­лю льют, и вих­ри холод­ные дуют, А из раз­вер­стых небес низ­вер­га­ет­ся град изобиль­ный, Кажет­ся, тучи с высот спу­сти­лись на бед­ные рати,
	200	И точ­но море на них замерз­шие вол­ны кати­ло. Скры­та под сне­гом зем­ля, и скры­ты за сне­гом све­ти­ла, Скры­ты рек бере­га и меж них застыв­шие воды. Но не повер­жен был Цезарь: на дрот бое­вой опи­ра­ясь, Шагом уве­рен­ным он рас­се­кал эти страш­ные нивы407.
	205	Так же без­удерж­но мчал с отвес­ной твер­ды­ни Кав­ка­за Пасы­нок Амфи­т­ри­о­на408; Юпи­тер с раз­гне­ван­ным ликом Так же когда-то схо­дил с высо­ких вер­шин Олим­пий­ских, Чтоб оси­лить напор осуж­ден­ных на гибель гиган­тов409. Но, пока Цезарь во гне­ве сми­ря­ет над­мен­ные Аль­пы410,
	210	Мчит­ся Мол­ва впе­ре­ди и кры­ла­ми испу­ган­но машет. Вот уж взле­те­ла она на воз­вы­шен­ный верх Пала­ти­на И, слов­но гро­мом, серд­ца пора­зи­ла рим­ля­нам вестью: В море-де вышли суда, и всюду по скло­нам аль­пий­ским Схо­дят лави­ной вой­ска, обаг­рен­ные кро­вью гер­ман­цев411.
	215	Раны, убий­ства, бои, пожа­ры и вся­че­ский ужас Сра­зу пред взо­ром вста­ют, и серд­це бьет­ся в смя­те­нье. Ум, попо­лам раз­ры­ва­ясь, не зна­ет, за что ухва­тить­ся412. Эти сушей бегут, а те дове­ря­ют­ся морю. Понт без­опас­ней отчиз­ны. Но есть сре­ди граж­дан такие,
	220	Что, поко­ря­ясь Судь­бе, спа­се­ния ищут в ору­жье. Тот, кто боит­ся силь­ней, тот даль­ше бежит. Но всех рань­ше Жал­кая с виду чернь, средь этих усо­биц и рас­прей, Из опу­стев­ше­го гра­да ухо­дит куда ни попа­ло. Бег­ст­вом Рим упо­ен. Одной мол­вою кви­ри­ты
	225	Побеж­де­ны и бегут, покидая печаль­ные кров­ли413. Этот дро­жа­щей рукой детей за собою уво­дит, Пря­чет тот на груди пена­тов414, в сле­зах покидая Милый порог, и про­кля­тьем вра­гов пора­жа­ет заоч­но. Третьи к серд­цу, скор­бя, воз­люб­лен­ных жен при­жи­ма­ют,
	230	На пле­чи ста­рых отцов берет без­за­бот­ная юность. То уно­сят с собой, за что опа­са­ют­ся боль­ше. Глу­пый уво­зит весь дом, вра­гу достав­ляя добы­чу. Так же быва­ет, когда раз­бу­шу­ет­ся ветер восточ­ный415, В море взме­тая валы, — ни сна­сти тогда море­хо­дам
	235	Не помо­га­ют, ни руль. Один пару­са под­би­ра­ет, Суд­но стре­мит­ся дру­гой напра­вить в спо­кой­ную гавань, Тре­тий на всех пару­сах убе­га­ет, дове­рясь Фор­туне… Бро­сим же мел­ких людей! Вот кон­су­лы416, с ними Вели­кий, Ужас морей, про­ло­жив­ший пути к побе­ре­жьям Гидас­па417.
	240	Риф, о кото­рый раз­би­лись пира­ты, кому в трое­крат­ной Сла­ве дивил­ся Юпи­тер418, кто Понт сло­мил побеж­ден­ный, Тот, поко­ри­лись кому рабо­леп­ные вол­ны Бос­фо­ра419, — Стыд и позор! — он бежит, оста­вив вели­чие вла­сти420. Видит впер­вые Судь­ба лег­ко­кры­лая спи­ну Пом­пея.
124.	245	Эта чума нако­нец даже самых богов зара­жа­ет: Страх небо­жи­те­лей к бег­ству тол­ка­ет. И вот ото­всюду Сон­мы богов все­б­ла­гих, гну­ша­ясь зем­лей озве­рев­шей, Прочь убе­га­ют, лицо отвра­тив от людей обре­чен­ных. Мир летит впе­ре­ди, бело­снеж­ны­ми машет рука­ми,
	250	Шле­мом421 покрыв­ши чело побеж­ден­ное и покидая Зем­лю, пуг­ли­во бежит в бес­по­щад­ные обла­сти Дита. С ним же, поту­пив­шись, Вер­ность ухо­дит, затем Спра­вед­ли­вость, Косы свои рас­пу­стив, и Согла­сье в истер­зан­ной пал­ле422. В это же вре­мя оттуда, где цар­ство Эре­ба423 раз­верз­лось,
	255	Выныр­нул сонм рато­бор­цев Плу­то­на: Эри­ния злая424, Гроз­ная видом Бел­ло­на425 и с факе­лом страш­ным Меге­ра426, Коз­ни, Убий­ство и Смерть с ужас­ною блед­ной личи­ной. Ярость, узду разо­рвав, на сво­бо­ду меж ними несет­ся; Голо­ву гор­до она подъ­ем­лет и лик, испещ­рен­ный
	260	Тыся­чей ран, при­кры­ва­ет сво­им окро­вав­лен­ным шле­мом. Щит бое­вой на левой руке висит, отяг­чен­ный Гру­зом вон­зив­ших­ся стрел, а в пра­вой руке она дер­жит Факел зло­ве­щий, по всей зем­ле рас­се­вая пожа­ры. Тут ощу­ти­ла зем­ля могу­ще­ство выш­них. Све­ти­ла
	265	Тщет­но хотят обре­сти рав­но­ве­сие вновь. Разде­ля­ет Так­же все­выш­них враж­да: во всем помо­га­ет Дио­на427 Цеза­рю, мило­му ей, а с нею Пал­ла­да Афи­на В вер­ном сою­зе и Ромул, копьем потря­саю­щий мощ­ным. Руку Вели­ко­го дер­жат с сест­рою Феб428, и Кил­лен­ский
	270	Отпрыск429, и сход­ный в делах с Пом­пе­ем тиринф­ский вои­тель. Вот загре­ме­ла тру­ба, и Раздор, рас­тре­пав свои кос­мы, Под­нял навстре­чу богам гла­ву, достой­ную ада: Кровь на устах запек­лась, и пла­чут под­би­тые очи; Зубы тор­чат изо рта, покры­тые ржав­чи­ной гнус­ной;
	275	Яд течет с язы­ка, изви­ва­ют­ся змеи вкруг пасти, И на иссох­шей груди, меж склад­ка­ми рва­ной одеж­ды. Пра­вой дро­жа­щей рукой он подъ­ем­лет кро­ва­вый све­тиль­ник. Бог сей, страш­ный Коцит и сумрач­ный Тар­тар поки­нув, Быст­ро шагая, взо­шел на хре­бет Апен­нин досто­слав­ных.
	280	Мог обо­зреть он с вер­шин все зем­ли и все побе­ре­жья. И зато­пив­шие мир, слов­но вол­ны, гроз­ные рати. Тут из сви­ре­пой груди такую он речь испус­ка­ет: «Сме­ло возь­ми­те мечи, о наро­ды, душой рас­па­лив­шись, Сме­ло возь­ми­те — и факел пожа­ра неси­те по весям:
	285	Кто укры­ва­ет­ся, будет раз­бит. Пора­жай­те и жен­щин, И сла­бо­силь­ных детей, и года­ми сог­бен­ную ста­рость. Пусть содрог­нет­ся зем­ля и с трес­ком обру­шат­ся кров­ли. Так пред­ла­гай же зако­ны, Мар­целл!430 Под­стре­кай же пле­бе­ев, О Кури­он!431 Не удер­жи­вай, Лен­тул432, могу­че­го Мар­са!
	290	Что же, боже­ст­вен­ный, ты, оде­тый доспе­ха­ми, мед­лишь, Не раз­би­ва­ешь ворот, город­ских укреп­ле­ний не рушишь, Не похи­ща­ешь каз­ны?433 Вели­кий! Иль ты не уме­ешь Рима твер­ды­ни хра­нить! Так беги же к сте­нам Эпидам­на И Фес­са­лий­ский залив434 обаг­ри чело­ве­че­ской кро­вью!»
	295	Так и свер­ши­ло­ся все на зем­ле по при­ка­зу Раздо­ра.

Когда Эвмолп весь­ма бой­ко про­чел свою поэ­му, мы всту­пи­ли в Крото­ну. Отдох­нув и под­кре­пив свои силы в неболь­шой гости­ни­це, мы на сле­дую­щий же день отпра­ви­лись поис­кать жили­ще побо­га­че и как раз попа­ли в тол­пу охот­ни­ков за наслед­ства­ми; немед­ля при­ня­лись они нас рас­спра­ши­вать, что мы за люди и откуда при­бы­ли. Мы же, соглас­но выра­ботан­но­му осо­бо­му пла­ну, с чрез­мер­ной даже бой­ко­стью рас­ска­за­ли, кто мы и откуда, а они пове­ри­ли нам, ни в чем и не усо­мнив­шись, и все тот­час при­ня­лись сно­сить Эвмол­пу свои богат­ства, сорев­ну­ясь друг с дру­гом… Все охот­ни­ки за наслед­ст­вом ста­ли напе­ре­бой домо­гать­ся рас­по­ло­же­ния Эвмол­па подар­ка­ми…

* * *

125. Уже доволь­но дол­го шли таким обра­зом дела наши в Кротоне; и Эвмолп, упо­ен­ный уда­чей, до того забыл о преж­нем сво­ем поло­же­нии, что начал хва­стать перед сво­и­ми прис­ны­ми, буд­то никто в этом горо­де не в силах боль­ше усто­ять перед его вли­я­ни­ем и что, если бы они в чем-нибудь про­ви­ни­лись, все рав­но это сошло бы им с рук с помо­щью его дру­зей. Хотя я, бла­го­да­ря изобиль­но­му при­то­ку вся­че­ских благ, с каж­дым днем все боль­ше отъ­едал­ся и пол­нел и думал, что нако­нец-то Фор­ту­на отвер­ну­лась и пере­ста­ла меня оса­ждать⁴³⁵, — одна­ко частень­ко стал заду­мы­вать­ся и над сво­им нынеш­ним поло­же­ни­ем, и над его при­чи­ной.

«А что, — гово­рил я себе, — если тот мошен­ник, кото­рый похит­рее, отпра­вит в Афри­ку раз­вед­чи­ка и ули­чит нас во лжи? Что, если наем­ный слу­га, пре­сы­тив­шись нынеш­ним бла­го­ден­ст­ви­ем, пой­дет и доне­сет на сво­их дру­зей и сво­ей гнус­ной изме­ной рас­кро­ет всю нашу про­дел­ку? Ведь сно­ва при­дет­ся уди­рать и сно­ва впасть в толь­ко что побеж­ден­ную бед­ность и нищен­ст­во­вать. О боги и боги­ни, как тяж­ко при­хо­дит­ся живу­щим не по зако­ну: они все­гда ждут того, что заслу­жи­ли…»

* * *

126. (Хри­сида, слу­жан­ка Кир­кеи, Поли­эну) — …ты уве­рен в сво­ей неот­ра­зи­мо­сти и поэто­му, загор­див­шись, тор­гу­ешь объ­я­ти­я­ми, а не даришь их. Зачем эти тща­тель­но рас­че­сан­ные воло­сы? Зачем лицо покры­то румя­на­ми? К чему эта неж­ная игра гла­за­ми, эта искус­ст­вен­ная поход­ка и шаги, ров­но раз­ме­рен­ные? Раз­ве не для того, чтобы выстав­лять кра­соту свою на про­да­жу? Взгля­ни на меня: по пти­цам я не гадаю, по звездам не читаю; но умею узна­вать нрав по обли­чью, и лишь толь­ко увида­ла тебя на про­гул­ке, так сра­зу поня­ла, каков ты. Так вот, если ты про­да­ешь то, что нам тре­бу­ет­ся, так — ваш товар, наш купец; если же — что более достой­но чело­ве­ка — ты делишь­ся бес­ко­рыст­но, то сде­лай и нам одол­же­ние. А что каса­ет­ся тво­их слов, буд­то ты раб и чело­век низ­ко­го про­ис­хож­де­ния, — так этим ты толь­ко раз­жи­га­ешь жела­ние жаж­ду­щей. Неко­то­рым жен­щи­нам то и пода­вай, что погряз­нее: сла­до­стра­стие в них про­сы­па­ет­ся толь­ко при виде раба или весто­во­го с подо­бран­ны­ми пола­ми. Дру­гих рас­па­ля­ет вид гла­ди­а­то­ра, или покры­то­го пылью погон­щи­ка мулов, или, нако­нец, акте­ра, выстав­ля­ю­ще­го себя на сцене напо­каз. Вот из тако­го же сор­та жен­щин и моя гос­по­жа: бли­же чем на четыр­на­дцать рядов к орхе­ст­ре⁴³⁶ не под­хо­дит и толь­ко сре­ди самых подон­ков чер­ни отыс­ки­ва­ет себе то, что ей по серд­цу.

Тут я, захва­чен­ный этой лас­ко­вой речью, гово­рю ей:

—Да ска­жи, пожа­луй­ста, уж не ты ли та самая, что в меня влю­би­лась?

Слу­жан­ка рас­сме­я­лась над этой неудач­ной догад­кой и отве­ти­ла:

—Про­шу не мнить о себе так высо­ко: до сих пор я нико­гда еще не отда­ва­лась рабу; наде­юсь, боги и впредь не допу­стят, чтобы я при­би­ва­ла на крест свои лас­ки⁴³⁷. Я пре­до­став­ляю мат­ро­нам цело­вать руб­цы от пле­тей; я же хоть и рабы­ня, а нико­гда не сижу даль­ше всад­ни­че­ских мест.

Я не мог не поди­вить­ся тако­му несоот­вет­ст­вию стра­стей и отнес к чис­лу чудес то, что слу­жан­ка метит высо­ко, слов­но мат­ро­на, а у мат­ро­ны вкус низ­кий, как у слу­жан­ки.

Мы доволь­но дол­го вели этот шут­ли­вый раз­го­вор; нако­нец я попро­сил рабы­ню при­ве­сти свою гос­по­жу в пла­та­но­вую рощу. Деви­це этот совет понра­вил­ся, и, подо­брав повы­ше туни­ку, она свер­ну­ла в лав­ро­вую рощи­цу, при­мы­кав­шую к аллее. Немно­го спу­стя она вновь пока­за­лась, ведя с собой из это­го укром­но­го угол­ка свою гос­по­жу. И вот под­во­дит она ко мне жен­щи­ну, кра­ше всех кар­тин и ста­туй. Нет слов опи­сать эту кра­соту: что бы я ни ска­зал — все будет мало. Куд­ри, от при­ро­ды вью­щи­е­ся, рас­пу­ще­ны по пле­чам, лоб не высо­кий, хотя воло­сы и заче­са­ны назад; бро­ви — до самых скул и над пере­но­си­цей почти срос­лись; гла­за — ярче звезд в без­лун­ную ночь, кры­лья носа чуточ­ку изо­гну­ты, а ротик подо­бен устам Диа­ны⁴³⁸, каки­ми при­ду­мал их Пра­к­си­тель. А уж под­бо­ро­док, а шея, а руки, а ноги, изящ­но охва­чен­ные золо­той пере­вя­зью сан­да­лий! Белиз­ной они затме­ва­ли парос­ский мра­мор. Тут я впер­вые пре­зрел свою преж­нюю любовь, Дориду…

	Как это вышло, что ты сло­жил ору­жье, Юпи­тер, Сде­лал­ся сказ­кой немой, смолк средь небес­ных богов? Вот бы когда тебе лоб укра­сить виты­ми рога­ми, Дрях­лую скрыть седи­ну под лебеди­ным пером439.
5	Под­лин­но здесь пред тобою Даная440, кос­нись ее тела — И огнеды­ша­щий жар чле­ны про­ни­жет твои…

127. Вос­хи­щен­ная эти­ми сти­ха­ми, она так обво­ро­жи­тель­но рас­сме­я­лась, что мне пока­за­лось, буд­то пол­ная луна выгля­ну­ла из-за тучи. Затем она, отте­няя сло­ва свои жеста­ми паль­чи­ков, ска­за­ла мне:

—Если ты, юно­ша, не отверг­нешь с пре­зре­ни­ем жен­щи­ны изящ­ной и лишь в этом году узнав­шей, что такое муж­чи­на, — то возь­ми меня себе в сест­ры²². Я знаю, что у тебя уже есть бра­тец, — я не посты­ди­лась наве­сти о тебе справ­ки, — но что же меша­ет тебе заве­сти и сест­ру? Я пред­ла­гаю себя на тех же нача­лах; ты же толь­ко собла­го­во­ли, когда тебе будет угод­но, узнать сла­дость моих поце­лу­ев.

—Напро­тив, — отве­чаю я, — я умо­ляю тебя во имя тво­ей кра­соты, чтобы ты не погну­ша­лась при­нять чуже­зем­ца в чис­ло сво­их поклон­ни­ков. И если ты поз­во­лишь мне обо­жать тебя, то най­дешь во мне набож­но­го бого­моль­ца. А чтобы ты зна­ла, что не с пусты­ми рука­ми всту­паю я в храм Люб­ви, — я при­но­шу тебе в жерт­ву сво­его бра­та!

—Как? Ты ради меня отка­зы­ва­ешь­ся от того, без кото­ро­го не можешь жить? Того, чьи поце­луи дер­жат тебя в раб­стве? Кого ты любишь так, как я хоте­ла бы быть люби­мой тобой?

Когда она это гово­ри­ла, такая сла­дость была в ее голо­се, такие див­ные зву­ки напол­ня­ли воздух, что каза­лось, буд­то ветер­ки доно­сят соглас­ный хор сирен. Небо надо мной в это вре­мя сия­ло поче­му-то ярче, чем преж­де, и сто­ял я, охва­чен­ный удив­ле­ни­ем, пока нако­нец не захо­те­лось мне спро­сить об име­ни боги­ни, на что она тут же отве­ти­ла:

—Зна­чит, слу­жан­ка моя не ска­за­ла тебе, что меня зовут Кир­ке­ей? Я, конеч­но, не дочь Солн­ца, и мать моя нико­гда не мог­ла по сво­ей при­хо­ти задер­жать бег захо­дя­ще­го све­ти­ла⁴⁴¹. Одна­ко, если судь­ба нас соеди­нит, то и у меня будет, за что бла­го­да­рить небе­са. Да, сокро­вен­ные помыс­лы како­го-то бога руко­во­дят нами. Не без при­чи­ны любит Кир­кея Поли­эна: где ни столк­нут­ся эти два име­ни, яркий пла­мень заго­ра­ет­ся меж­ду ними. Так возь­ми же, если хочешь, меня в объ­я­тия. Здесь тебе неза­чем боять­ся согляда­тая: брат твой дале­ко отсюда.

Ска­зав это, Кир­кея обви­ла меня неж­ны­ми, как пух, рука­ми и увлек­ла за собой на зем­лю, оде­тую цве­та­ми и тра­ва­ми.

	Те же цве­ты рас­цве­ли, что древ­ле взрас­ти­ла на Иде Матерь-зем­ля в тот день, когда доз­во­лен­ной стра­стью Зевс упи­вал­ся и грудь пре­ис­пол­нил огнем вожде­ле­нья; Вырос­ли розы вкруг нас, фиал­ки и кипер неж­ней­ший,
5	Белые лилии нам улы­ба­лись с лужай­ки зеле­ной. Так зама­ни­ла зем­ля Вене­ру на мяг­кие тра­вы, И осле­пи­тель­ный день потвор­ст­во­вал тай­нам любов­ным.

Рас­тя­нув­шись рядом на тра­ве, мы игра­ю­чи обме­ни­ва­лись тыся­чей поце­лу­ев, ста­ра­ясь, чтобы наслаж­де­ние наше обре­ло силу…

* * *

128. — Что же ты? — ска­за­ла она. — Раз­ве поце­луи мои так про­тив­ны? Или муже­ство твое ослаб­ло от поста? Или, может быть, от неряш­ли­во­сти под­мыш­ки мои пах­нут потом? А если ниче­го это­го нет, то уж не боишь­ся ли ты Гито­на?

Крас­ка сты­да зали­ла мне лицо, и даже остат­ка сил я лишил­ся; все тело у меня раз­мяк­ло, и я про­бор­мотал:

—Цари­ца моя, будь добра, не доби­вай несчаст­но­го: я опо­ен отра­вою…

* * *

—Хри­сида, ска­жи мне, но толь­ко прав­ду: неуже­ли я так уж про­тив­на? Не при­че­са­на, что ли? Или, быть может, какой-нибудь при­род­ный изъ­ян пор­тит мою кра­соту? Толь­ко не обма­ны­вай гос­по­жу свою. Пра­во, не знаю, чем мы с тобой про­ви­ни­лись.

Потом, вырвав из рук мол­ча­ли­вой слу­жан­ки зер­ка­ло⁴⁴², она испы­та­ла перед ним все ужим­ки, кото­рые обыч­ны у любя­щих во вре­мя неж­ных забав⁴⁴³, затем отрях­ну­ла пла­тье, измяв­ше­е­ся на зем­ле, и поспеш­но вошла в храм Вене­ры.

Я же, точ­но осуж­ден­ный, точ­но пере­пу­ган­ный каким-то ужас­ным виде­ни­ем, при­нял­ся спра­ши­вать себя в душе, не были ли усла­ды, кото­рых я толь­ко что лишил­ся, про­сто пло­дом мое­го вооб­ра­же­ния.

	Ночь, наве­вая нам сон, неред­ко моро­чит виде­ньем Взор обма­ну­тый наш: раз­ры­тая поч­ва явля­ет Золо­то нам, и рука стре­мит­ся к покра­же бес­чест­ной, Клад золо­той уно­ся. Лицо обли­ва­ет­ся потом;
5	Ужа­сом дух наш объ­ят: а вдруг нена­ро­ком зале­зет Кто-нибудь, сведав про клад, в нагру­жен­ную пазу­ху вора? — Но, едва убе­гут от обма­ну­тых чувств сно­виде­нья, Явь воца­ря­ет­ся вновь, а дух по уте­рян­ном пла­чет И погру­жа­ет­ся весь в пере­жи­тые ночью виде­нья…

* * *

(Гитон — Энкол­пию)

—В таком слу­чае — пре­мно­го бла­го­да­рен: ты, зна­чит, любишь меня на манер Сокра­та. Даже Алки­ви­ад нико­гда не вста­вал таким неза­пят­нан­ным с ложа сво­его настав­ни­ка…⁴⁴⁴

* * *

(Энкол­пий — Гито­ну)

129. — Поверь мне, бра­тец: я сам не счи­таю, не чув­ст­вую себя муж­чи­ной. Похо­ро­не­на часть мое­го тела, неко­гда упо­доб­ляв­шая меня Ахил­лу…

* * *

Боясь, как бы кто-нибудь, застав его наедине со мною, не рас­пу­стил по горо­ду спле­тен, маль­чик мой от меня убе­жал и скрыл­ся во внут­рен­ней части дома…

* * *

Ко мне в ком­на­ту вошла Хри­сида и вру­чи­ла мне от гос­по­жи сво­ей таб­лич­ки с таким пись­мом:

«Кир­кея Поли­эну — при­вет.

Будь я рас­пут­ни­цей, я, конеч­но, при­ня­лась бы жало­вать­ся на то, что была обма­ну­та; я же, наобо­рот, даже бла­го­дар­на тво­ей сла­бо­сти, пото­му что из-за нее я доль­ше нежи­лась под сенью наслаж­де­ния. Но ска­жи мне, пожа­луй­ста, как твои дела и на соб­ст­вен­ных ли ты ногах добрал­ся до дому: ведь вра­чи гово­рят, что рас­слаб­лен­ные и ходить не могут. Гово­рю тебе, юно­ша, бой­ся пара­ли­ча. Ни разу не встре­ча­ла я столь опас­но боль­но­го. Ей-богу, ты уже полу­мертв! И если такая же вялость охва­ти­ла и коле­ни твои, и руки — пора, зна­чит, тебе посы­лать за тру­ба­ча­ми⁴⁴⁵. Но все рав­но: хотя ты и нанес мне тяж­кое оскорб­ле­ние, я не отка­жу стра­даль­цу в лекар­стве. Так вот, если хочешь вер­нуть себе здо­ро­вье, про­си его у Гито­на: три ночи один, и сила вер­нет­ся к тебе. А что до меня, то мне нече­го опа­сать­ся: у любо­го я буду иметь боль­ший успех, чем у тебя. Ни зер­ка­ло, ни мол­ва меня не обма­ны­ва­ют. Будь здо­ров, если можешь».

Убедив­шись, что я про­чел все эти изде­ва­тель­ства, Хри­сида ска­за­ла мне:

—Это может слу­чить­ся со вся­ким, осо­бен­но в нашем горо­де, где жен­щи­ны спо­соб­ны и луну с неба све­сти… Ведь и от это­го мож­но выле­чить­ся. Ответь толь­ко полас­ко­вей моей гос­по­же и искрен­но­стью чув­ства поста­рай­ся вер­нуть ее рас­по­ло­же­ние. Ведь, по прав­де ска­зать, с той поры, как ты оскор­бил ее, она вне себя.

Я, разу­ме­ет­ся, охот­но после­до­вал сове­ту слу­жан­ки и тот­час же начер­тал на таб­лич­ках такие сло­ва:

130.

«Поли­эн Кир­кее — при­вет.

Дол­жен сознать­ся, пове­ли­тель­ни­ца, что мне неред­ко при­хо­ди­лось гре­шить: ведь я — чело­век, и еще не ста­рый. Но до сих пор ни разу не про­ви­нил­ся я настоль­ко, чтобы заслу­жить казнь. Винюсь перед тобою во всем. К чему при­судишь, того я и досто­ин. Я совер­шил пре­да­тель­ство, убил чело­ве­ка, осквер­нил храм: за эти пре­ступ­ле­ния и тре­буй воз­мездия. Захо­чешь моей смер­ти — я при­ду с соб­ст­вен­ным клин­ком; если удо­воль­ст­ву­ешь­ся биче­ва­ни­ем — я голым при­бе­гу к пове­ли­тель­ни­це. Не забы­вай толь­ко, что не я пред тобою про­ви­нил­ся, а мое орудие. Гото­вый к бою, я ока­зал­ся без меча. Не знаю, кто мне его испор­тил. Может быть, душев­ный порыв опе­ре­дил мед­ли­тель­ное тело. Может быть, желая слиш­ком мно­го­го, я рас­тра­тил свою страсть на про­во­лоч­ки. Не пой­му, что со мною слу­чи­лось. Вот ты велишь мне осте­ре­гать­ся пара­ли­ча. Буд­то может быть пара­лич силь­нее того, кото­рый отнял у меня воз­мож­ность обла­дать тобою. Но оправ­да­ние мое сво­дит­ся все-таки к сле­дую­ще­му: я тебе уго­жу, если толь­ко поз­во­лишь мне испра­вить свою ошиб­ку».

Отпу­стив с таким обе­ща­ни­ем Хри­сиду, я с боль­шею тща­тель­но­стью при­нял­ся за лече­ние винов­но­го тела: во-пер­вых, не пошел в баню, а огра­ни­чил­ся толь­ко неболь­шим обти­ра­ни­ем; затем, наев­шись более здо­ро­вой пищи, имен­но луку и ули­точ­ных шеек без соуса, выпил лишь немно­го чисто­го вина и, нако­нец, совер­шив перед сном очень лег­кую про­гул­ку, вошел в опо­чи­валь­ню без Гито­на. Я боял­ся даже того, что бра­тец слег­ка при­кос­нет­ся ко мне боком, — так хоте­лось мне поми­рить­ся с Кир­ке­ей.

131. Бод­рый духом и телом, под­нял­ся я на сле­дую­щий день и отпра­вил­ся в ту же пла­та­но­вую рощу, хотя и поба­и­вал­ся это­го зло­счаст­но­го места. Там, под дере­вья­ми, я стал ожи­дать при­хо­да моей про­во­жа­той Хри­сиды. Побро­див неко­то­рое вре­мя, я усел­ся на том самом месте, где сидел нака­нуне, как вдруг она появи­лась, ведя за собою какую-то ста­руш­ку. Поздо­ро­вав­шись со мной, Хри­сида ска­за­ла:

—Ну-с, при­ве­ред­ник, уж не начи­на­ешь ли ты брать­ся за ум?

Тут ста­ру­ха выта­щи­ла из-за пазу­хи скру­чен­ный из раз­но­цвет­ных ниток шну­рок и обвя­за­ла им мою шею. Затем плю­ну­ла, сме­ша­ла пле­вок свой с пылью и, взяв полу­чив­шей­ся гря­зи на сред­ний палец, несмот­ря на мое сопро­тив­ле­ние, маз­ну­ла меня по лбу…⁴⁴⁶

Про­из­не­ся это закли­на­ние, она веле­ла мне плю­нуть три раза и три­жды бро­сить себе за пазу­ху камеш­ки, кото­рые уже были зара­нее у нее заво­ро­же­ны и завер­ну­ты в кусок пур­пу­ра; после это­го она протя­ну­ла руку, чтобы испы­тать мою муж­скую силу. В одно мгно­ве­ние мыш­цы под­чи­ни­лись при­ка­за­нию (…). Ста­ру­ха, не пом­ня себя от вос­тор­га, вос­клик­ну­ла:

—Смот­ри, моя Хри­сида, смот­ри, како­го зай­ца я под­ня­ла на чужую корысть!..

	Здесь бла­го­род­ный пла­тан, бро­саю­щий лег­кие тени, Лав­ры в убо­ре пло­дов и тре­пет­ный строй кипа­ри­сов; Сос­ны кача­ют вокруг вер­ши­ной, под­стри­жен­ной ров­но. А меж­ду ними жур­чит руче­ек непо­сед­ли­вой струй­кой,
5	Пенит­ся и воро­шит он камеш­ки с жалоб­ной пес­ней. Див­ный при­ют для люб­ви! Один соло­вей нам свиде­тель. И, над лужай­кой летя, где фиал­ки кача­ют­ся в тра­вах, Ласточ­ка пес­ни поет, горо­да воз­лю­бив­шая пти­ца.

Кир­кея лежа­ла рас­ки­нув­шись, опи­ра­ясь бело­мра­мор­ной шеей на спин­ку золо­то­го ложа, и тихо пома­хи­ва­ла вет­кою цве­ту­ще­го мир­та. Увидев меня и, долж­но быть, вспом­нив про вче­раш­нее оскорб­ле­ние, она слег­ка покрас­не­ла. Затем, когда она уда­ли­ла всех и я, пови­ну­ясь ее при­гла­ше­нию, сел под­ле нее на ложе, она при­ло­жи­ла к гла­зам моим вет­ку и, как бы отго­ро­див­шись от меня стен­кой, сде­ла­лась несколь­ко сме­лее.

—Ну что, пара­ли­тик? — ска­за­ла она. — Весь ли ты нын­че явил­ся ко мне?

—Ты спра­ши­ва­ешь, вме­сто того чтобы убедить­ся самой?

Так отве­тил я и тут же всем телом устре­мил­ся к ней в объ­я­тия. Она не про­си­ла поща­ды, и я досы­та упил­ся поце­лу­я­ми…

* * *

132. Кра­сота ее тела зва­ла и влек­ла к наслаж­де­нию. Уже то и дело смы­ка­лись наши уста и разда­ва­лись звон­кие поце­луи; уже пере­пле­лись наши руки, изо­бре­тая все­воз­мож­ные лас­ки; уж сли­лись в объ­я­тии наши тела, и нача­ли поне­мно­гу соеди­нять­ся и души…

* * *

Потря­сен­ная явным оскорб­ле­ни­ем, мат­ро­на реши­ла ото­мстить и, клик­нув спаль­ни­ков, при­ка­за­ла им биче­вать меня. Потом, не доволь­ст­ву­ясь столь тяж­ким нака­за­ни­ем, она созва­ла прях и вся­кую сво­лочь из домаш­ней при­слу­ги и веле­ла им еще и опле­вать меня. Я толь­ко засло­нял рука­ми гла­за без еди­но­го сло­ва моль­бы, ибо созна­вал, что терп­лю по заслу­гам. Нако­нец, опле­ван­но­го и изби­то­го, меня вытол­ка­ли за две­ри. Вышвыр­ну­ли и Про­се­ле­ну; Хри­сиду высек­ли. Весь дом опе­ча­лил­ся; все нача­ли пере­шеп­ты­вать­ся, спра­ши­вать поти­хонь­ку друг дру­га, кто бы это мог нару­шить весе­лое настро­е­ние их гос­по­жи…

* * *

Густо покры­тый руб­ца­ми, я казал­ся пест­рее пан­те­ры, но, опа­са­ясь, как бы мои зло­клю­че­ния не раз­ве­се­ли­ли Эвмол­па и не огор­чи­ли Гито­на, все­ми спо­со­ба­ми поста­рал­ся замас­ки­ро­вать следы побо­ев. Все, что я мог при­ду­мать, не выстав­ляя себя на позор, это — при­ки­нуть­ся боль­ным; так я и сде­лал и, улег­шись в кро­вать, всю силу сво­его него­до­ва­ния обра­тил про­тив един­ст­вен­ной при­чи­ны всех моих несча­стий:

	Я три­жды потряс гроз­ную сталь, свой нож дву­ост­рый447, Но… три­жды ослаб, гиб­кий, как прут, мой сте­бель вялый: Нож стра­шен мне был, в роб­кой руке слу­жил он пло­хо. Так мне не при­шлось осу­ще­ст­вить желан­ной каз­ни448.
5	Трус сей, тре­пе­ща, стал холод­ней зимы суро­вой, Сам смор­щил­ся весь и убе­жал чуть ли не в чре­во, Ну, про­сто никак не под­ни­мал гла­вы опаль­ной: Так был посрам­лен выжи­гой я, удрав­шим в стра­хе, Ввел ругань я в бой, бью­щую в цель боль­ней ору­жья449.

При­под­няв­шись на локоть, я в таких, при­бли­зи­тель­но, выра­же­ни­ях стал поно­сить упрям­ца:

—Ну, что ска­жешь, позо­ри­ще перед людь­ми и бога­ми? Греш­но даже при­чис­лить тебя к вещам мало-маль­ски почтен­ным! Неуже­ли я заслу­жил, чтобы ты меня, воз­не­сен­но­го на небо, низ­ри­нул в пре­ис­под­нюю? Неуже­ли я заслу­жил, чтобы ты, отняв у меня цве­ту­щие весен­нею све­же­стью годы, навя­зал мне бес­си­лие глу­бо­кой ста­ро­сти? Луч­ше уж пря­мо выдай мне удо­сто­ве­ре­ние о смер­ти.

Пока я таким обра­зом изли­вал свое него­до­ва­ние,

Он на меня не глядел и уста­вил­ся в зем­лю, поту­пясь, И оста­вал­ся, пока гово­рил я, совсем недви­жи­мым, Стеб­лю скло­нен­но­го мака иль иве пла­ку­чей подо­бен.

Покон­чив со столь недо­стой­ной бра­нью, я тут же стал горя­чо рас­ка­и­вать­ся в сво­их сло­вах и втайне покрас­нел отто­го, что, забыв вся­кий стыд, всту­пил в раз­го­вор с частью тела, о кото­рой люди постро­же обык­но­вен­но даже и мыс­ли не допус­ка­ют. Дол­го я тер себе лоб, пока нако­нец не вос­клик­нул:

—Да что тут тако­го, если я во вполне есте­ствен­ных упре­ках излил свое горе? Что в том, если мы иной раз бра­ним какую-нибудь часть чело­ве­че­ско­го тела, желудок, напри­мер, или гор­ло, или даже голо­ву, когда она слиш­ком часто болит? Раз­ве сам Улисс не спо­рит со сво­им серд­цем?⁴⁵⁰ А тра­ги­ки — так те даже гла­за свои руга­ют, точ­но гла­за могут что-нибудь услы­шать. Подаг­ри­ки кля­нут свои ноги, хира­г­ри­ки — руки, а бли­зо­ру­кие — гла­за, а кто часто уши­ба­ет себе паль­цы на ноге, тот винит за всю эту боль соб­ст­вен­ные ноги.

	Что вы, намор­щив­ши лоб, на меня гляди­те, Като­ны?451 Не по душе вам при­шлась кни­га моей про­стоты? В чистых наших речах весе­лая пре­лесть сме­ет­ся. Нра­вы наро­да поет мой бес­по­роч­ный язык.
5	Кто же не зна­ет люб­ви и не зна­ет вос­тор­гов Вене­ры? Кто вос­пре­тит согре­вать в теп­лой посте­ли тела? Прав­ды отец, Эпи­кур, и сам пове­лел нам, пре­муд­рый, Веч­но любить, гово­ря: цель этой жиз­ни — любовь…452

Нет ниче­го неле­пее глу­пых чело­ве­че­ских пред­рас­суд­ков и пошлее лице­мер­ной стро­го­сти…

* * *

133. Окон­чив эту декла­ма­цию, я позвал Гито­на и гово­рю ему:

—Рас­ска­жи мне, бра­тец, но толь­ко по чистой сове­сти, как вел себя Аски­лт в ту ночь, когда он тебя у меня выкрал: прав­да, что он не спал до тех пор, пока нако­нец тебя не обес­че­стил? Или же он в самом деле доволь­ст­во­вал­ся тем, что про­вел всю ночь оди­но­ко и цело­муд­рен­но?

Маль­чик при­ло­жил руки к гла­зам и тор­же­ст­вен­но поклял­ся, что со сто­ро­ны Аски­л­та ему не было при­чи­не­но ника­ко­го наси­лия⁴⁵³.

* * *

С такою молит­вой опу­стил­ся я на одно коле­но в пред­две­рии хра­ма:

	Спут­ник Вак­ха и нимф!454 О ты, что веле­ньем Дио­ны455 Стал боже­ст­вом над леса­ми, кому досто­слав­ный под­вла­стен Лес­бос и Фасос зеле­ный, кого в семи­реч­ном Лидий­ском Чтят краю, где твой храм в тво­их воз­двиг­нут Гипе­пах456,
5	Слав­но­го Вак­ха пестун, усла­да дри­ад457, помо­ги мне! Роб­кой молит­ве внем­ли! Ничьей не запят­нан­ный кро­вью, Я при­бе­гаю к тебе458. Свя­тынь не сквер­нил я враж­деб­ной И нече­сти­вой рукой459, но, нищий, под гне­том тяже­лой Бед­но­сти, я согре­шил, и то ведь не всем сво­им телом.
10	Тот, кто гре­шит от нуж­ды, не так уж вино­вен. Молю я: Душу мою облег­чи, про­сти мне грех неве­ли­кий460. Если ж когда-нибудь вновь мне час улыб­нет­ся счаст­ли­вый, Я без поче­та тебя не остав­лю: падет на алтарь твой Стад пат­ри­арх, рого­нос­ный козел, и падет на алтарь твой461
15	Жерт­ва свя­тыне тво­ей, сосу­нок опе­ча­лен­ной свин­ки. В чашах запе­нит­ся сок моло­дой. Трое­крат­но ликуя, Вкруг алта­ря обой­дет хоро­вод хмель­ной моло­де­жи.

В то вре­мя как я про­из­но­сил эту молит­ву, в забо­те о моем покой­ни­ке, в храм вдруг вошла ста­ру­ха с рас­тре­пан­ны­ми воло­са­ми, оде­тая в без­образ­ное чер­ное пла­тье. Вце­пив­шись в меня рукою, она выве­ла меня из пред­две­рия хра­ма, совер­шен­но пере­пу­ган­но­го, пото­му что я теперь стал все­го боять­ся.

* * *

134. — Какие это ведь­мы высо­са­ли из тебя твои силы? Уж не насту­пил ли ты ночью, на пере­крест­ке, на нечи­стоты⁴⁶² или на труп?⁴⁶³ Даже в деле с маль­чи­ком ты не сумел посто­ять за себя, но, вялый, хилый и рас­слаб­лен­ный, точ­но кля­ча на кру­том подъ­еме, ты попу­сту потра­тил и труд и пот. Но мало того, что ты сам нагре­шил, — ты и на меня навлек гнев богов и дума­ешь, что не дашь мне удо­вле­тво­ре­ния!

* * *

Я сно­ва покор­но пошел за ней, а она пота­щи­ла меня обрат­но в храм, в келью жри­цы, толк­ну­ла меня на ложе и, схва­тив сто­яв­шую око­ло две­ри трость, при­ня­лась меня ею дуба­сить. Но и тут я не про­ро­нил ни сло­ва.

Если бы пал­ка не раз­ле­те­лась после пер­во­го же уда­ра в кус­ки, что силь­но охла­ди­ло ста­ру­хин пыл, она бы, вер­но, и руки мне раз­би­ла, и голо­ву раз­моз­жи­ла. Толь­ко после ее непри­стой­ных при­кос­но­ве­ний я засто­нал и, залив­шись обиль­ны­ми сле­за­ми, скло­нил­ся на подуш­ку и закрыл голо­ву пра­вой рукой. Рас­стро­ен­ная мои­ми сле­за­ми, ста­ру­ха при­се­ла на дру­гой конец кро­ва­ти и дро­жа­щим голо­сом ста­ла жало­вать­ся на судь­бу, что так дол­го не посы­ла­ет ей смер­ти; и до тех пор она при­чи­та­ла, пока не появи­лась жри­ца и не ска­за­ла:

—Зачем это вы забра­лись в мою ком­на­ту и сиди­те, точ­но над све­жей моги­лой? И это в празд­нич­ный день, когда даже нося­щие тра­ур сме­ют­ся?

—О Эно­тея! — отве­ти­ла ей ста­ру­ха. — Юно­ша, кото­ро­го ты видишь, родил­ся под несчаст­ной звездой: ни маль­чи­ку, ни девуш­ке не может он про­дать сво­его това­ра. Тебе нико­гда еще не при­хо­ди­лось видеть столь несчаст­но­го чело­ве­ка. Мок­рый ремень у него вме­сто…⁴⁶⁴ Коро­че гово­ря, что ты ска­жешь о чело­ве­ке, кото­рый с ложа Кир­кеи встал, не насла­див­шись?

Услы­шав это, Эно­тея усе­лась меж­ду нами и дол­го кача­ла голо­вой.

—Толь­ко я одна и знаю, — ска­за­ла она, — как изле­чить эту болезнь. А чтобы вы не дума­ли, что я толь­ко язы­ком чешу, — пусть молод­чик поспит со мною одну ночь и я сде­лаю ему это самое твер­дым, как рог.

Все мне покор­но, что видишь ты в мире. Туч­ная поч­ва, Лишь захо­чу я, умрет, без живи­тель­ных соков засох­нув, Лишь захо­чу — при­не­сет уро­жай. Из крем­ни­стых уте­сов Нилу подоб­ный поток устре­мит­ся. Без­ро­пот­но вол­ны Мне поко­ря­ют­ся все; поры­вы Зефи­ра, умолк­нув, Пада­ют к нашим ногам. Мне под­власт­ны реч­ные тече­нья; Тиг­ра гир­кан­ско­го бег и дра­ко­на полет удер­жу я. Что тол­ко­вать о без­дел­ках? Могу я сво­им закли­на­ньем Меся­ца образ на зем­лю све­сти и покор­но­го Феба Бур­ных коней повер­нуть назад по небес­но­му кру­гу465: Вот она, власть вол­шеб­ства! Быков огнеды­ша­щих пла­мя Стих­ло от деви­чьих чар466, и дочь Апол­ло­на Кир­кея Спут­ни­ков вер­ных Улис­са закля­тьем в сви­ней обра­ти­ла441. Образ любой при­ни­ма­ет Про­тей467. И с таким же искус­ст­вом С Иды леса я могу низ­ве­сти в пучи­ну мор­скую Или тече­ние рек напра­вить к гор­ным вер­ши­нам.

135. Пере­пу­ган­ный столь бас­но­слов­ною похваль­бою, я содрог­нул­ся и стал во все гла­за глядеть на ста­ру­ху…

* * *

—Ну, — вскри­ча­ла Эно­тея, — пови­нуй­тесь же моей вла­сти!

Ска­зав это и тща­тель­но выте­рев обе руки⁴⁶⁸, она скло­ни­лась над ложем и два раза под­ряд меня поце­ло­ва­ла…

* * *

Затем Эно­тея поста­ви­ла посреди алта­ря ста­рый жерт­вен­ник, насы­па­ла на него довер­ху горя­чих углей и, почи­нив с помо­щью нагре­той смо­лы раз­ва­лив­шу­ю­ся от вре­ме­ни дере­вян­ную чаш­ку, вби­ла в покры­тую копо­тью сте­ну на преж­нее место желез­ный гвоздь, кото­рый перед тем, сни­мая чаш­ку, неча­ян­но выдер­ну­ла. Потом она опо­я­са­ла себя четы­рех­уголь­ным фар­ту­ком и, поста­вив к огню огром­ный гор­шок, сня­ла рогат­кой висев­ший на крю­ке узел, в кото­ром хра­ни­лись слу­жив­шие ей пищей бобы и совер­шен­но иссе­чен­ный, ста­рый-пре­ста­рый кусок какой-то голо­вы. Раз­вя­зав шну­рок, кото­рым затя­нут был узел, Эно­тея высы­па­ла часть бобов на стол и веле­ла мне их хоро­шень­ко очи­стить. Пови­ну­ясь ее при­ка­за­нию, я пер­вым дол­гом при­нял­ся весь­ма тща­тель­но отгре­бать в сто­рон­ку те из зерен, на кото­рых кожи­ца была до невоз­мож­но­сти загряз­не­на. Но она, обви­няя меня в мед­ли­тель­но­сти, под­хва­ти­ла всю эту дрянь и пря­мо зуба­ми так про­вор­но и лов­ко нача­ла ее обди­рать, выпле­вы­вая шелу­ху на пол, что пере­до мной точ­но мухи замель­ка­ли.

Я изум­лял­ся изо­бре­та­тель­но­сти бед­но­ты и тому, какой лов­ко­сти мож­но достиг­нуть во вся­ком искус­стве:

	Там не беле­ла индий­ская кость, обрам­лен­ная зла­том, Пол очей не пле­нял лоще­но­го мра­мо­ра блес­ком, — Дар зем­ли ее не скры­вал. На пле­тен­ке из ивы Ворох соло­мы лежал, да сто­я­ли куб­ки из гли­ны,
5	Что без труда немуд­ря­щий гон­чар­ный ста­нок обра­ботал. Кап­лет из кад­ки вода; из гну­тых пру­тьев кор­зи­ны Тут же лежат; в кув­ши­нах следы Лиэе­вой вла­ги129. Всюду кру­гом по сте­нам, где заткну­та в щели соло­ма Или слу­чай­ная грязь, пона­би­ты тол­стые гвозди.
10	А с пере­бор­ки сви­са­ют тро­сти­нок зеле­ные стеб­ли. Но еще мно­го богатств убо­гая хата скры­ва­ла: На закоп­чен­ных стро­пи­лах там связ­ки раз­мяк­шей ряби­ны Меж­ду паху­чих вен­ков из высох­ших листьев висе­ли, Там же суше­ный чабрец кра­со­вал­ся и гроз­дья изю­ма.
15	Так же выглядел кров Гека­лы госте­при­им­ной469 В Атти­ке. Сла­ву ее, покло­не­нья достой­ной ста­руш­ки, Дол­гим векам заве­ща­ла хра­нить Бат­ти­а­до­ва муза470.

136. Отде­лив от голо­вы, кото­рая по мень­шей мере была ее ровес­ни­цей, немно­жеч­ко мяса, ста­ру­ха с помо­щью той же рогат­ки при­ня­лась под­ве­ши­вать ее обрат­но на крюк; но тут гни­лой стул, на кото­рый она взо­бра­лась, чтобы стать повы­ше, вдруг под­ло­мил­ся, и она всей сво­ей тяже­стью рух­ну­ла пря­мо на очаг. Вер­хуш­ка сто­яв­ше­го на нем горш­ка раз­би­лась, и огонь, кото­рый толь­ко что стал было раз­го­рать­ся, потух. При этом Эно­тея обо­жгла себе о горя­щую голов­ню локоть и, под­няв квер­ху целое обла­ко пеп­ла, засы­па­ла им себе все лицо.

Я вско­чил испу­ган­ный, но потом, рас­сме­яв­шись, помог ста­ру­хе встать… А она, боясь, как бы еще что-нибудь не поме­ша­ло пред­сто­я­ще­му жерт­во­при­но­ше­нию, немед­лен­но побе­жа­ла к соседям взять огня…

* * *

Едва лишь она сту­пи­ла за порог, как на меня тот­час же напа­ли три свя­щен­ных гуся, кото­рые, как вид­но, обык­но­вен­но в пол­день тре­бо­ва­ли у ста­ру­хи еже­днев­но­го раци­о­на; я пря­мо затряс­ся, когда они с отвра­ти­тель­ным шипе­ни­ем окру­жи­ли меня со всех сто­рон, точ­но беше­ные. Один начал рвать мою туни­ку, дру­гой раз­вя­зал ремень у моих сан­да­лий и тере­бил его, а тре­тий, по-види­мо­му вождь и учи­тель сви­ре­пой вата­ги, не постес­нял­ся мерт­вою хват­кой вце­пить­ся мне в икру. Отло­жив шут­ки в сто­ро­ну, я вывер­нул у сто­ли­ка нож­ку и воору­жен­ной рукой при­нял­ся отра­жать воин­ст­вен­ное живот­ное: не доволь­ст­ву­ясь шуточ­ны­ми уда­ра­ми, я ото­мстил за себя смер­тью гуся.

Так же, я думаю, встарь, Стим­фа­лид471 Гер­ку­ле­со­ва хит­рость Взмыть заста­ви­ла вверх; так, Финея обман­ные яст­ва Ядом сво­им осквер­нив473, уле­та­ли Гар­пии, смра­дом Все обда­вая вокруг472. Устра­шен­ный эфир содрог­нул­ся От небы­ва­ло­го кри­ка. Небес­ный чер­тог потря­сен­ный…

* * *

Два дру­гих гуся, лишив­шись теперь сво­его, по мое­му мне­нию, гла­ва­ря, ста­ли под­би­рать бобы, кото­рые упа­ли и рас­сы­па­лись по все­му полу, и вер­ну­лись в храм, а я, раду­ясь добы­че и мести, швыр­нул уби­то­го гуся на кро­вать и немед­лен­но смо­чил уксу­сом не осо­бен­но глу­бо­кую рану на ноге. Затем, опа­са­ясь, как бы ста­ру­ха не ста­ла меня ругать, решил уда­лить­ся и, собрав свою одеж­ду, уже напра­вил­ся к выхо­ду. Но не успел я пере­сту­пить порог, как увидел Эно­тею, кото­рая шла мне навстре­чу с горш­ком, напол­нен­ным довер­ху пылаю­щи­ми угля­ми. Итак, при­шлось повер­нуть вспять: сбро­сив с себя плащ, я стал в две­рях, буд­то ожи­дал замеш­кав­шу­ю­ся ста­ру­ху.

Высы­пав угли на кучу сухо­го трост­ни­ка и поло­жив свер­ху изряд­ное коли­че­ство дров, она ста­ла оправ­ды­вать­ся, гово­ря, буд­то так дол­го замеш­ка­лась пото­му, что ее при­я­тель­ни­ца не хоте­ла ее отпу­стить, не осу­шив вме­сте с ней трех поло­жен­ных чарок⁴⁷⁴.

—Ну, а ты что тут делал, пока меня не было? — вдруг спро­си­ла она. — А где же бобы?

Пола­гая, что мой посту­пок досто­ин даже вся­че­ско­го одоб­ре­ния, я немед­лен­но рас­ска­зал ей по поряд­ку обо всем сра­же­нии, а чтобы она не очень уж печа­ли­лась, за поте­рян­но­го гуся пред­ло­жил ей запла­тить. Но, увидев его, ста­ру­ха под­ня­ла такой неве­ро­ят­ный крик, что мож­но было поду­мать, буд­то в ком­на­ту сно­ва забра­лись гуси.

Удив­лен­ный непо­нят­но­стью сво­его пре­ступ­ле­ния, я рас­те­рял­ся и стал спра­ши­вать, поче­му она так горя­чит­ся и поче­му жале­ет гуся боль­ше, чем меня.

137. На это она, всплес­нув рука­ми, вос­клик­ну­ла:

—И ты, зло­дей, еще осме­ли­ва­ешь­ся рас­суж­дать?.. Ты даже не подо­зре­ва­ешь, какое огром­ное пре­ступ­ле­ние совер­шил: ведь ты убил При­а­по­ва любим­ца, всем мат­ро­нам наи­при­ят­ней­ше­го. Нет, и не думай, что про­сту­пок твой не такой уж тяже­лый: если толь­ко узна­ет о нем маги­ст­рат, быть тебе на кре­сте. Ты осквер­нил кро­вью мое жили­ще, до сих пор неза­пят­нан­ное, и любо­му из недру­гов моих дал воз­мож­ность устра­нить меня от жре­че­ства…

* * *

—Пожа­луй­ста, не кри­чи, — гово­рю я ей, — я тебе за гуся стра­у­са дам…

* * *

Эно­тея села на кро­вать и, к вяще­му мое­му удив­ле­нию, про­дол­жа­ла опла­ки­вать несчаст­ную участь гуся, пока нако­нец не при­шла Про­се­ле­на с день­га­ми за жерт­во­при­но­ше­ние.

Увидев уби­то­го и рас­спро­сив жри­цу о при­чине ее горя, она при­ня­лась рыдать еще гор­ше и при­чи­тать надо мной, точ­но я отца род­но­го убил, а не обще­ст­вен­но­го гуся.

Мне ста­ло нако­нец нестер­пи­мо скуч­но, и я вос­клик­нул:

—В кон­це кон­цов, мож­но загла­дить дело моих рук день­га­ми? Пусть я вас под суд под­вел; пусть я даже чело­ве­ка убил! Вот вам два золотых, може­те купить себе сколь­ко угод­но гусей и богов.

—Про­сти меня, юно­ша, — заго­во­ри­ла Эно­тея, лишь толь­ко увиде­ла мое золо­то, — ведь я так бес­по­ко­и­лась исклю­чи­тель­но ради тебя. Это было лишь дока­за­тель­ст­вом мое­го к тебе рас­по­ло­же­ния, а вовсе не враж­деб­но­сти. Поста­ра­ем­ся же, чтобы никто об этом не узнал. А ты помо­лись богам, чтобы они отпу­сти­ли тебе пре­гре­ше­ние.

	Тех, кто с день­га­ми, все­гда под­го­ня­ет ветер попу­т­ный, Даже Фор­ту­ной они пра­вят по воле сво­ей. Сто­ит им захо­теть, — и в супру­ги возь­мут хоть Данаю475, Даже Акри­сий-отец доч­ку дове­рит таким476.
5	Пусть богач сла­га­ет сти­хи, высту­па­ет с реча­ми, Пусть он тяж­бы ведет — будет Като­на слав­ней477. Пусть, как зако­нов зна­ток, свое выно­сит реше­нье478 — Будет он выше, чем встарь Сер­вий иль сам Лабе­он479. Что тол­ко­вать? Поже­лай чего хочешь: с день­гой да со взят­кой
10	Все ты полу­чишь. В мошне нын­че Юпи­тер сидит…

Она поста­ви­ла под руки мне чашу с вином, заста­ви­ла меня рас­то­пы­рить паль­цы и для очи­ще­ния потер­ла их поре­ем и сель­де­ре­ем, а потом опу­сти­ла в вино, читая какую-то молит­ву, несколь­ко лес­ных оре­хов. Судя по тому, всплы­ва­ли они на поверх­ность или же пада­ли на дно, она и дела­ла свои пред­ска­за­ния. Но меня нель­зя было под­деть на эту удоч­ку: я знал, что оре­хи пустые, без серд­це­ви­ны, напол­нен­ные толь­ко возду­хом, все­гда пла­ва­ют на поверх­но­сти, а тяже­лые, с креп­ким ядром, непре­мен­но долж­ны опу­стить­ся на дно…

* * *

Она вскры­ла грудь гуся и, вынув здо­ро­вен­ную печень, пред­ска­за­ла по ней мое буду­щее⁴⁸⁰. Нако­нец, чтобы уни­что­жить все следы мое­го пре­ступ­ле­ния, раз­ру­би­ла гуся на части, наса­ди­ла их на несколь­ко вер­те­лов и при­ня­лась гото­вить из уби­то­го, кото­рый, по ее сло­вам, пред­на­зна­чен был ею для это­го еще рань­ше, вели­ко­леп­ное блюдо… А ста­кан­чи­ки чисто­го вина меж­ду тем все опро­киды­ва­лись да опро­киды­ва­лись…

* * *

138. (…) Раз­мяк­шие от вина и похо­ти, ста­ру­шон­ки все же пусти­лись сле­дом и из пере­ул­ка в пере­улок гна­лись за мною, кри­ча:

—Дер­жи вора!

Одна­ко я улиз­нул, хоть и рас­кро­вя­нил все паль­цы на ногах, когда убе­гал очер­тя голо­ву…

* * *

—Хри­сида, кото­рая в преж­нем тво­ем поло­же­нии даже слы­шать о тебе не хоте­ла, теперь гото­ва разде­лить твою судь­бу, даже рискуя жиз­нью…

* * *

—Раз­ве Ари­ад­на или Леда⁴⁸¹ мог­ли срав­нить­ся с такою кра­сотой? Что по срав­не­нию с ней и Еле­на? что — Вене­ра? Если бы Парис, судья одер­жи­мых стра­стью богинь, увидел тогда рядом с ними ее лучи­стые гла­за, он отдал бы за нее и Еле­ну и богинь в при­да­чу. Если бы толь­ко мне было поз­во­ле­но поце­ло­вать ее, при­жать к себе ее небес­ную боже­ст­вен­ную грудь, то, быть может, вер­ну­лись бы силы и вос­пря­ну­ли бы части мое­го тела, и впрямь, пожа­луй, усып­лен­ные каким-то ядом. Оскорб­ле­ния меня не удру­ча­ют. Я не пом­ню, что был избит; что меня вышвыр­ну­ли, счи­таю за шут­ку. Лишь бы толь­ко сно­ва вой­ти в милость…

* * *

139. Я все вре­мя тис­кал под собою тюфяк, слов­но дер­жа в объ­я­ти­ях при­зрак моей воз­люб­лен­ной…

Рок бес­по­щад­ный и боги не мне одно­му лишь враж­деб­ны. Древ­ле Тиринф­ский герой, изгнан­ник из цар­ства Ина­ха482, Дол­жен был груз небо­сво­да под­нять483, и кон­чи­ной сво­ею Лао­медонт уто­лил двух богов вредо­нос­ную ярость484; Пелий гнев Юно­нин узнал485; в неведе­нье под­нял Меч свой Телеф486, а Улисс настра­дал­ся в Неп­ту­но­вом цар­стве. Ну, а меня по зем­ле и по гла­ди седо­го Нерея487 Всюду пре­сле­ду­ет гнев гел­лес­понт­ско­го бога При­а­па…488

* * *

Я осве­до­мил­ся у мое­го Гито­на, не спра­ши­вал ли меня кто-нибудь.

—Сего­дня, — гово­рит, — никто, а вче­ра при­хо­ди­ла какая-то непло­хо оде­тая жен­щи­на; она дол­го со мной раз­го­ва­ри­ва­ла и поряд­ком надо­е­ла мне сво­и­ми жеман­ны­ми реча­ми; а под конец заяви­ла, что ты про­ви­нил­ся, и если толь­ко оскорб­лен­ное лицо будет наста­и­вать на сво­ей жало­бе, то ты поне­сешь раб­ское нака­за­ние…

* * *

Не успел я еще закон­чить сво­их жалоб, как появи­лась Хри­сида; она бро­си­лась мне на шею и, горя­чо меня обни­мая, вос­клик­ну­ла:

—Вот и ты! Таким ты мне нужен. Ты — мой желан­ный, ты — моя усла­да! Нико­гда не поту­шить тебе это­го пла­ме­ни! Раз­ве что кро­вью моею зальешь его…

* * *

Вне­зап­но при­бе­жал один из новых слуг Эвмол­па и заявил, что гос­по­дин наш, за то что я целых два дня укло­нял­ся от служ­бы, силь­но на меня рас­сер­дил­ся и что я хоро­шо сде­лаю, если забла­говре­мен­но при­ду­маю какое-нибудь при­лич­ное оправ­да­ние, так как вряд ли мож­но наде­ять­ся, чтобы беше­ный гнев его утих без побо­ев…

140. Мат­ро­на, одна из пер­вых в горо­де, по име­ни Фило­ме­ла, в моло­дые годы успе­ла уже урвать не малое коли­че­ство наследств, а когда цвет юно­сти поблек и она обра­ти­лась в ста­ру­ху, ста­ла навя­зы­вать без­дет­ным бога­тым ста­ри­кам сво­его сына и доч­ку — и так, с помо­щью сво­его потом­ства, про­дол­жа­ла зани­мать­ся преж­ним ремеслом.

Так вот, теперь она при­шла к Эвмол­пу с тем, чтобы пору­чить его опы­ту и доб­ро­те самое завет­ное — детей сво­их… Кро­ме него, никто во всей все­лен­ной не может еже­днев­но давать моло­де­жи душе­по­лез­ные настав­ле­ния. Сло­вом, она заяви­ла, что остав­ля­ет детей сво­их в доме Эвмол­па для того, чтобы они наслу­ша­лись его речей: а дру­го­го наслед­ства моло­дым людям и нель­зя остав­лять.

Ска­за­но — сде­ла­но. При­тво­рив­шись, буд­то ухо­дит в храм при­не­сти богам обе­ты, она пре­лест­ней­шую доч­ку и юно­го сына оста­ви­ла в опо­чи­вальне.

Эвмолп, кото­рый на этот счет был до того падок, что даже я ему казал­ся маль­чи­ком, разу­ме­ет­ся, немед­лен­но же пред­ло­жил деви­це посвя­тить ее в некие таин­ства⁴⁸⁹. Но он всем гово­рил, что у него подаг­ра и пояс­ни­ца рас­слаб­ле­на; так что, не выдер­жи он роли до кон­ца, рис­ко­вал бы испор­тить нам всю игру. Поэто­му, чтобы не подо­рвать веры в нашу ложь, он попро­сил деви­цу сесть вер­хом на его столь хоро­шо реко­мен­до­ван­ную доб­ро­де­тель, а Кора­к­су велел забрать­ся под кро­вать, на кото­рой он лежал, и, упер­шись рука­ми в пол, пока­чи­вать его сни­зу взма­ха­ми чре­сел.

Как толь­ко Эвмолп почув­ст­во­вал, что дело уже под­хо­дит к кон­цу, он при­нял­ся поощ­рять слу­гу гром­ким голо­сом, про­ся его уско­рить работу.

Два раза под­ряд про­де­лал это Эвмолп под все­об­щий и соб­ст­вен­ный хохот.

Я же, дабы от без­дей­ст­вия не поте­рять навы­ка, подо­шел к две­рям, через сква­жи­ну коих бра­тец следил за пока­чи­ва­ни­ем сест­ри­цы, желая испы­тать, не согла­сит­ся ли и он пре­тер­петь кое-что.

Маль­чик, кото­рый уже дав­но постиг всю эту нау­ку, и не думал укло­нять­ся от моих ласк, но и на этот раз враж­деб­ное боже­ство вста­ло мне попе­рек доро­ги.

* * *

—Вели­кие боги, вос­ста­но­вив­шие все мои силы! Да, Мер­ку­рий, кото­рый сопро­вож­да­ет в Аид и выво­дит оттуда души людей⁴⁹⁰, по мило­сти сво­ей воз­вра­тил мне то, что было отня­то у меня гнев­ной рукой. Теперь ты лег­ко можешь убедить­ся, что я взыс­кан щед­рее Про­те­си­лая⁴⁹¹ и любо­го из геро­ев древ­но­сти.

С эти­ми сло­ва­ми я задрал квер­ху туни­ку и пока­зал себя Эвмол­пу во все­ору­жии.

Сна­ча­ла он даже ужас­нул­ся, а потом, желая окон­ча­тель­но убедить­ся, обе­и­ми рука­ми ощу­пал дар бла­го­да­ти…

* * *⁴⁹²

—Сократ, кото­рый и у богов и у людей… гор­дил­ся тем, что ни разу не загля­нул в кабак и не поз­во­лял сво­им гла­зам засмат­ри­вать­ся ни на одно мно­го­люд­ное сбо­ри­ще. Да, нет ниче­го луч­ше, как гово­рить поду­мав­ши.

—Все это истин­ная прав­да, — ска­зал я. — Никто так не рис­ку­ет попасть в беду, как тот, кто зарит­ся на чужое доб­ро. Но на какие сред­ства ста­ли бы жить плу­ты и мошен­ни­ки вся­ко­го рода, если бы они не швы­ря­ли хоть изред­ка в тол­пу в виде при­ман­ки кошель­ков и меш­ков, зве­ня­щих моне­та­ми? Как корм слу­жит при­ман­кой для бес­сло­вес­ной ско­ти­ны, так же точ­но людей не сло­вишь на одну толь­ко надеж­ду, пока они не клю­нут на что-нибудь посу­ще­ст­вен­нее…

* * *

141. — Но ведь обе­щан­ный тобой корабль с день­га­ми и челя­дью из Афри­ки не при­шел, и лов­цы наслед­ства, уже исто­щен­ные, уре­за­ли свою щед­рость. Сло­вом, если я не оши­ба­юсь, Фор­ту­на и в самом деле начи­на­ет уже рас­ка­и­вать­ся…

* * *

—За исклю­че­ни­ем моих воль­ноот­пу­щен­ни­ков, все осталь­ные наслед­ни­ки, о кото­рых гово­рит­ся в этом заве­ща­нии, могут всту­пить во вла­де­ние того, что каж­до­му из них мною назна­че­но, толь­ко при соблюде­нии одно­го усло­вия, имен­но — если они, раз­ру­бив мое тело на части, съе­дят его при наро­де…

* * *

У неко­то­рых наро­дов, как нам извест­но, до сих пор еще в силе закон, по кото­ро­му тело покой­ни­ка долж­но быть съе­де­но его род­ст­вен­ни­ка­ми, при­чем неред­ко они руга­тель­ски руга­ют уми­раю­ще­го за то, что он слиш­ком дол­го хво­ра­ет и пор­тит свое мясо. Пусть это убедит дру­зей моих безот­каз­но испол­нить мою волю и помо­жет им съесть мое тело с таким же усер­ди­ем, с каким они пре­по­ру­чат богам мою душу…

* * *

Гром­кая сла­ва о богат­ствах ослеп­ля­ла гла­за и души этих несчаст­ных.

* * *

Гор­гий готов был испол­нить…

—Мне нече­го опа­сать­ся про­ти­во­дей­ст­вия тво­е­го чре­ва: сто­ит тебе толь­ко пообе­щать за этот един­ст­вен­ный час отвра­ще­ния воз­на­гра­дить его впо­след­ст­вии мно­ги­ми пре­крас­ны­ми веща­ми, — и оно тот­час же под­чи­нит­ся любо­му при­ка­зу. Закрой толь­ко гла­за и поста­рай­ся пред­ста­вить себе, что ты ешь не чело­ве­че­ские внут­рен­но­сти, а мил­ли­он сестер­ци­ев. Кро­ме того, мы, конеч­но, при­ду­ма­ем еще и при­пра­ву какую-нибудь, с кото­рой мясо мое станет вкус­нее. Да и нет тако­го мяса, кото­рое само по себе мог­ло бы понра­вить­ся; но искус­ное при­готов­ле­ние лиша­ет его при­род­но­го вку­са и при­ми­ря­ет с ним про­ти­во­дей­ст­ву­ю­щий желудок. Если тебе угод­но будет, чтобы я дока­зал это при­ме­ром, то вот он: чело­ве­че­ским мясом пита­лись сагун­тин­цы, когда Ган­ни­бал дер­жал их в оса­де⁴⁹³, и при этом ника­ко­го наслед­ства не ожи­да­ли. С пете­лий­ца­ми⁴⁹⁴ во вре­мя край­не­го голо­да было то же самое: и, поедая такую тра­пе­зу, они не гна­лись ни за чем, кро­ме насы­ще­ния. После взя­тия Сци­пи­о­ном Нуман­тии⁴⁹⁵ в ней нашли несколь­ко мате­рей, кото­рые дер­жа­ли у себя на груди полу­об­гло­дан­ные тру­пы соб­ст­вен­ных детей…