Письма Марка Туллия Цицерона

784. Гаю Мацию, в Рим

Тускуль­ская усадь­ба, конец авгу­ста 44 г.

Марк Цице­рон Гаю Мацию при­вет.

1. Я еще не вполне решил, боль­ше ли огор­че­ния или удо­воль­ст­вия доста­вил мне наш Тре­ба­ций, чело­век и пре­ис­пол­нен­ный чув­ства дол­га, и глу­бо­ко любя­щий каж­до­го из нас¹. Ведь когда я при­ехал вече­ром в тускуль­скую усадь­бу, он, хотя еще недо­ста­точ­но окреп, утром на дру­гой день при­шел ко мне. Когда я стал упре­кать его, что он мало бере­жет здо­ро­вье, он — что не мог дождать­ся встре­чи со мной. «Раз­ве есть, — гово­рю, — что-нибудь новое?». Он сооб­щил мне твою жало­бу, по пово­ду кото­рой я, преж­де чем отве­тить, ска­жу сна­ча­ла несколь­ко слов.

2. Насколь­ко я могу воз­об­но­вить в сво­ей памя­ти про­шлое, у меня нет более ста­ро­го дру­га, чем ты; но дав­ность ты разде­ля­ешь с мно­ги­ми; любовь же не разде­ля­ешь. Я почув­ст­во­вал рас­по­ло­же­ние к тебе в тот день, когда я узнал тебя, и понял, что ты рас­по­ло­жен ко мне. Затем твой отъ­езд и при­том на про­дол­жи­тель­ное вре­мя², иска­ние мною долж­но­стей³ и несход­ство жиз­ни не поз­во­ли­ли спа­ять нашу при­язнь обще­ни­ем. Всё же я узнал твое отно­ше­ние ко мне за мно­го лет до граж­дан­ской вой­ны, когда Цезарь был в Гал­лии; так как ты счи­тал это чрез­вы­чай­но полез­ным для меня и небес­по­лез­ным для само­го Цеза­ря, то ты достиг того, что он стал меня любить, ува­жать, отно­сить к чис­лу сво­их. Обхо­жу мно­гое, весь­ма по-дру­же­ски ска­зан­ное, напи­сан­ное, сооб­щен­ное нами друг дру­гу в те вре­ме­на; ведь после­до­ва­ло более важ­ное.

3. А когда в нача­ле граж­дан­ской вой­ны ты направ­лял­ся в сто­ро­ну Брун­ди­сия к Цеза­рю, ты при­ез­жал ко мне в фор­мий­скую усадь­бу⁴. Во-пер­вых, сколь цен­но имен­но это, осо­бен­но при тех обсто­я­тель­ствах! Затем, счи­та­ешь ли ты, что я забыл твой совет, речи, доб­роту? В этом, пом­нит­ся, участ­во­вал Тре­ба­ций. Не забыл я и тво­е­го пись­ма⁵, кото­рое ты при­слал мне, при­ехав встре­тить Цеза­ря, пола­гаю, в Тре­буль­ской обла­сти⁶.

4. Насту­пи­ло то вре­мя, когда либо моя совест­ли­вость, либо долг, либо судь­ба заста­ви­ла меня отпра­вить­ся к Пом­пею⁷. Какой пред­у­преди­тель­но­сти, какой пре­дан­но­сти не про­явил ты либо по отно­ше­нию ко мне, в мое отсут­ст­вие, либо по отно­ше­нию к моим, при­сут­ст­во­вав­шим? Кого, далее, все мои при­зна­ли бо́льшим дру­гом и мне и себе?

Я при­ехал в Брун­ди­сий⁸. Дума­ешь ли ты, что я забыл, с какой быст­ро­той ты при­ле­тел ко мне из Тарен­та, как толь­ко услы­хал об этом? Как ты со мной сидел, гово­рил, обо­д­рял меня, слом­лен­но­го стра­хом перед все­об­щи­ми несча­стья­ми?

5. Нако­нец, мы все-таки нача­ли жить в Риме. Чего недо­ста­ва­ло нашей близ­кой друж­бе? В том, как мне в важ­ней­ших делах вести себя по отно­ше­нию к Цеза­рю, я руко­вод­ст­во­вал­ся тво­им сове­том, в осталь­ных — чув­ст­вом дол­га⁹. За исклю­че­ни­ем Цеза­ря, кому, поми­мо меня, ты ока­зы­вал вни­ма­ние, наве­щая дома и часто про­во­дя мно­гие часы в при­ят­ней­шей беседе? Тогда, если пом­нишь, ты даже побудил меня напи­сать эти фило­соф­ские сочи­не­ния¹⁰. Что было для тебя пред­ме­том боль­шей заботы после воз­вра­ще­ния Цеза­ря¹¹, как не то, чтобы я был ему воз­мож­но более бли­зок? Ты достиг это­го.

6. Итак, к чему кло­нит­ся эта речь, более длин­ная, неже­ли я пола­гал? Ведь я удив­лен, что ты, кото­рый дол­жен знать это, пове­рил, буд­то я совер­шил кое-что, чуж­дое нашей друж­бе. Ведь кро­ме это­го, о кото­ром я упо­мя­нул, что засвиде­тель­ст­во­ва­но и оче­вид­но, у меня есть мно­гое, более скры­тое, что я едва могу выра­зить сло­ва­ми. Все в тебе вос­хи­ща­ет меня, но более все­го и твоя вели­чай­шая вер­ность в друж­бе, суж­де­ние, стро­гость, посто­ян­ство, и оба­я­ние, доб­рота, обра­зо­ван­ность.

7. Поэто­му — пере­хо­жу теперь к сето­ва­ни­ям — я вна­ча­ле не пове­рил, что ты подал голос за тот закон¹²; затем, если бы я пове­рил, я нико­гда бы не поду­мал, что ты сде­лал это без како­го-либо спра­вед­ли­во­го осно­ва­ния. Твое досто­ин­ство дела­ет то, что заме­ча­ет­ся всё, что бы ты ни сде­лал, а недоб­ро­же­ла­тель­ность людей — что кое-что пре­под­но­сит­ся более гру­бо, неже­ли тобой было сде­ла­но. Если ты не слы­шишь это­го, не знаю, что мне ска­зать; я, со сво­ей сто­ро­ны, если когда-либо слы­шу, защи­щаю так, как ты, как я знаю, обыч­но защи­ща­ешь меня от неспра­вед­ли­вых ко мне. Защи­та, одна­ко, быва­ет дво­я­кой: одно я обыч­но отри­цаю с уве­рен­но­стью, как по пово­ду имен­но это­го голо­со­ва­ния; дру­гое я защи­щаю как совер­шае­мое тобой по дол­гу и доб­ро­те, — как по пово­ду устрой­ства игр¹³.

8. Но от тебя, уче­ней­ше­го чело­ве­ка, не усколь­за­ет, что, если Цезарь был царем (мне, по край­ней мере, так кажет­ся), то о тво­ем дол­ге мож­но рас­суж­дать в дво­я­ком смыс­ле: либо в том, в каком это обыч­но делаю я, — что твоя вер­ность и доб­рота достой­ны похва­лы, раз ты чтишь дру­га даже после его смер­ти¹⁴; либо в том, в каком это дела­ют неко­то­рые, — что сво­бо­ду оте­че­ства сле­ду­ет ста­вить выше, чем жизнь дру­га. О, если бы из чис­ла этих выска­зы­ва­ний тебе были сооб­ще­ны мои рас­суж­де­ния! Но кто охот­нее или чаще, чем я, упо­ми­на­ет о тех двух вели­чай­ших из чис­ла тво­их похваль­ных поступ­ков: что ты очень рев­ност­но выска­зы­вал­ся и про­тив граж­дан­ской вой­ны и за уме­рен­ность после победы? Я не нашел нико­го, кто бы не согла­сил­ся со мной в этом. Поэто­му я и бла­го­да­рен наше­му близ­ко­му Тре­ба­цию, кото­рый подал мне повод для это­го пись­ма; если ты не пове­ришь послед­не­му, то ты при­зна­ешь меня лишен­ным како­го бы то ни было чув­ства дол­га и доб­роты; ничто не может быть ни тяже­лее это­го для меня, ни более чуж­дым тебе.