Наследие Цезаря: эллинистические цари и равные им римляне
Перевод с английского О. В. Любимовой.
с.148
1. Намерения Цезаря.
В 44 г. Цезарь, недавно объявленный пожизненным диктатором (dictator perpetuo), сказал толпе, которая без особого энтузиазма провозгласила его царём, что она ошибается: он «не царь (Rex), а Цезарь»; однако он наказал трибунов, которые сняли с его статуй диадемы и арестовали того, кто их возлагал. Вскоре после этого, в праздник Луперкалий, консул Марк Антоний трижды предложил диадему Цезарю, который сидел, как описывает его Цицерон, несомненно, видевший это своими глазами, amictus toga purpurea, in sella aurea, coronatus[1]1; Цезарь отказался от диадемы и отослал её Юпитеру на Капитолий и приказал внести в фасты запись о том, что ему была предложена диадема «по велению народа», populi iussu (что, конечно, неправда), но он её не принял2. Но, возможно, он принял бы её, если бы народ проявил больше энтузиазма? Так начался спор о конечных намерениях Цезаря, который до сих пор не разрешён. У меня нет однозначного ответа на этот вопрос, и я не хочу разбирать все прежние аргументы3; однако я полагаю, что имеется надёжное и современное свидетельство в пользу того, что Цезарь желал, чтобы ему поклонялись как богу, но не желал принимать титул царя; также я хотела бы выдвинуть предположение, что действия Цезаря, принявшего ряд царских почестей (как и божественных, которые на Востоке так часто сопровождали друг друга), но отказавшегося от титула, более логичны, чем кажутся на первый взгляд. Ибо при обычном истолковании последних действий Цезаря возникает дилемма: если он просто хотел избежать царского титула и той ненависти, которую этот титул (по крайней мере, предложенный на практике) до сих пор вызывал в Риме, то он совершил или допустил множество невероятных глупостей. С другой стороны, если он просто хотел принять царский титул, то он, как показали события, был весьма близорук, — и, действительно, некоторые исследователи предполагают, что он страдал мегаломанией или старческим слабоумием4. Но эта дилемма может быть ложной; существует и третья возможность, хотя впрямую источники на неё не указывают: Цезарь подчёркивал своё происхождение от альбанских царей5, позволил поставить свою статую рядом со статуями римских царей6, придавал большое значение ассоциации с Ромулом-Квирином7, прежде всего, носил тогу триумфатора8 и восседал на кресле из слоновой кости или даже на золотом кресле, увенчанный золотым венком9, — всё это инсигнии древних этрусских царей, — не для того, чтобы подготовить путь к принятию титула, до сих пор ненавистного народу и старой аристократии и ассоциирующегося с жестокостью (crudelitas), качеством, которого он принципиально избегал10; но для того, чтобы притязать (или потому, что всё это не противоречило притязанию, глубоко уходившему корнями в римское прошлое) на то, что он не нуждается в имени царя, ибо имеет главное: он римлянин и потомок царей, к тому же консул, император11, прежде всего, триумфатор и пожизненный диктатор, который вновь объединил в своих руках полномочия, разделённые и ограниченные в эпоху Ранней республики. с.149 Эти титулы, как мы увидим, и напоминали, и превосходили царский. Действительно: «Я не царь, а Цезарь». Почему бы он мог захотеть стать царём? По его собственным словам, он желал, согласно Светонию, лишь «славы отказаться» (gloriam recusandi)12. В таких обстоятельствах это вряд ли стало бы gran rifiuto[2]; но, в конце концов, Сципион Африканский Старший, которого, вероятно, уже считали прообразом или аналогом Цезаря, как известно, приобрёл такую славу13. Тогда, возможно, именно это он и надеялся получить на Луперкалиях, а надпись в фастах, конечно, должна была связать ему руки на будущее (хотя некоторые исследователи это и отрицают).
Если так, то Цезарь, как мы увидим, шёл по очень узкой тропинке между двумя воззрениями: с одной стороны, существовало греческое убеждение, известное теперь и в Риме, что царь — это в высшей степени хороший правитель, диаметральная противоположность тирану, наряду с распространённым в Риме представлением о том, что цари были чрезвычайно богаты, могущественны и величественны, и удивительно доброй памятью о большинстве римских царей; с другой стороны, существовала идея — характерная как для греков, так и для римлян — о том, что цари и свобода несовместимы и царям прежде всего свойственна жестокость. Конечно, Цезаря не поняли или сознательно истолковали неправильно. Даже если не соглашаться с этой гипотезой о намерениях Цезаря, небольшая демонстрация крайней неоднозначности и сложности отношения к царской власти в Риме в течение примерно полутора веков до смерти Цезаря будет полезна для выявления того, как он и его современники могли воспринимать предложение ему царского титула.
Современным свидетелем намерений Цезаря был, конечно, Цицерон. Если речь идёт о Цезаре-боге, то пассаж из «Второй филиппики» (110), конечно, решает вопрос: quem is honorem maiorem consecutus erat quam ut haberet pulvinar, simulacrum, fastigium, flaminem? est ergo flamen ut Iovi, ut Marti, ut Quirino, sic divo Iulio M. Antonius?[3] Времена, которые употребляет Цицерон, указывают на то, что он говорит о времени жизни Цезаря. Даже скептики признают, что этот пассаж трудно обойти14; я бы сказала, что это невозможно. Трудно понять, что имел в виду Эдкок (за которым следуют слишком многие английские исследователи), когда писал, что «прижизненное назначение фламина могло быть сделано в честь Цезаря, подобно тому, как были созданы Юлиевы луперки, а не ради отправления его культа» (Adcock F. Caesar’s Dictatorship // CAH. Vol. 9. Cambridge, 1932. P. 718). «Как у Юпитера?» А как же пульвинар?
Что касается Цезаря-царя, то Цицерона выражается не так определённо, но очень многозначительно. Он не даёт никаких намёков на то, что Цезарь на самом деле думал о принятии титула rex; и у него не было ни малейших оснований, чтобы оправдывать тирана, как раз наоборот. На мой взгляд, самый впечатляющий пассаж содержится в трактате «Об обязанностях» (III. 83): qui rex populi Romani dominusque omnium gentium esse concupiverit, idque perfecerat[4]. Idque perfecerat[5]: это выражение было бы исключительно неуклюжим, если бы Цицерон считал или, если на то пошло, ожидал, что его читатели считают, что Цезарь, хоть и был к моменту смерти царём (rex) в широком смысле, известном из политических инвектив, ещё не получил царского титула в буквальном смысле, но из всех сил его добивался. Использование слов «царь» (rex) и «властелин» (dominus) выглядит ещё более странно, если Цицерон всерьёз воспринимал слух о том, что Цезарь будет провозглашён царём только в провинциях. На самом деле он считал совершенно лживой (falsa quadam hominum fama) историю о том, что в мартовские иды Луций Котта на основании оракула Сивиллы должен был предложить, чтобы quem re vera regem habebamus, appellandum quoque esse regem, si salvi esse vellemus[6]15. Цицерон хорошо знал Котту с.150 и знал также, что, с одной стороны, будучи родственником Цезаря, он не стал бы пытаться возбудить ненависть к нему, но, с другой стороны, как умеренный оптимат, крайне не одобрявший изгнание Цицерона, вряд ли он в старости стал бы радикальным цезарианцем. (Люди, распускавшие эти слухи, вероятно, думал о Цезаре, отправлявшемся в Парфию, как о новом Александре, который был «царём Азии» (βασιλεὺς τῆς Ἀσίας)16, но вряд ли — о Римской и Парфянской империях как о равных и сопоставимых державах, ибо такое представление, конечно, ещё не было широко распространено и не воспринималось всерьёз17. В действительности, в течение ещё многих лет римляне полагали, что сумеют устранить парфянских царей так же, как и остальных восточных правителей, и только в правление Августа равенство двух держав было принято и начало закрепляться в тщательно разработанном протоколе). Но слова Цицерона — и здесь, и в том пассаже «Филиппик», где он говорит, что, предложив Цезарю диадему, Антоний стал его истинным убийцей, — действительно доказывают, что слухи о возможном установлении царской власти и в самом деле могли подстегнуть заговорщиков18.
В других местах Цицерон несколько раз использует слово «царь» (rex) применительно к Цезарю, — везде явно в общем смысле «деспотический правитель» (tyrannus или dominus, как он его тоже называет) без каких-либо намёков на то, что это обозначение может быть двусмысленным. Более определённо он говорит о том, что Цезарь занимал dictaturam, quae iam vim regiae potestatis obsederat[7]; то же самое он говорил и о Сулле19. Все эти пассажи выглядели бы странно, если бы Цицерон или его читатели верили в то, что Цезарь собирался стать настоящим царём (rex). Сам Цицерон мог и ошибаться; но он знал, что думают его современники — он близко общался со многими цезарианцами, прежде всего, с Гирцием и Пансой, и ещё ближе — с заговорщиками. И он понимал римскую политическую традицию лучше некоторых своих современников и определённо лучше всех последующих авторов. Дело выглядит так, что сенаторы, занимавшие ответственную позицию, по крайней мере после убийства Цезаря, полностью отвергали слухи, ходившие до мартовских ид.
Другие свидетельства не позволяют решить вопрос; словам Матия «si ille tali ingenio exitum non reperiebat»[8] не следует придавать слишком большого веса: конечно, Цезарь не нашёл выхода. На одной из монет Брут изобразил Победу, ломающую скипетр, с разорванной диадемой21, но это доказывает лишь то, что диадема могла символизировать царскую власть (regnum) в туманном смысле — как символизировала её в 53 г. до н. э. для монетария Мессалы, который изобразил курульное кресло над скипетром и (вероятно) диадемой с надписью PATRE COS, указывая, вероятно, на то, что благодаря избранию его отца вместе с коллегой на консульство были разрушены планы Помпея получить диктатуру22. Никто не считает, что Помпей или его друзья предлагали вручить власть настоящему царю.
2. Эллинистические цари и Рим
Теперь вернёмся примерно на двести лет назад. Когда республиканский Рим впервые вошёл в контакт с эллинистическими монархиями, он, по общему признанию, считался государством, враждебным царям. Его настойчивое стремление освободить Грецию от власти Филиппа Македонского произвело глубокое впечатление, и Сципионам пришлось писать вифинскому царю Прусию, чтобы опровергнуть пропаганду Антиоха и объяснить, что на самом деле римляне иногда поддерживали монархии — в Иллирии, Испании и Африке, — и отнеслись снисходительно даже и к Филиппу23. Позднее сенат, по разным причинам, стал проводить более примирительную политику; но Персей, если верить сообщению Ливия, восходящему, вероятно, к Полибию, пытался получить поддержку Эвмена Пергамского и Антиоха Сирийского на основании того, что цари и свободные государства с.151 неизбежно враждуют, а римский народ скидывает царей одного за другим — et quod indignum sit, regum viribus reges oppugnant[9]. Впоследствии сенат действительно разделался или попытался разделаться с царями во многих областях: в самой Македонии, Эпире, Каппадокии и Кирене, — и, видимо, считал, что таким образом оказывает местным жителям благодеяние25.
В самом Риме царям выражали недоверие — в определённых кругах и в определённом настроении. Когда в Риме чествовали царя Эвмена, Катон сделал скандальное заявление, что царь по природе животное плотоядное (ζῶον σαρκοφάγον); худшее, что он мог сказать о жестоком деянии, — это что оно ужаснее любых царских деяний; он ставил также великих деятелей республиканской Греции, Эпоминонда, Перикла и Фемистокла, наряду с Манием Курием и Гамилькаром Баркой, выше всех τῶν εὐδαιμονιζομένων βασιλέων[10]26. А сенат однажды заявил, что не станет принимать никаких царей, хотя, согласно Полибию, это был просто предлог27.
И всё же отношение Рима к царям уже в это время было очень неоднозначно, что и неудивительно. Эта неоднозначность в полной мере ещё не исследована, хотя в последнее время исследователи отметили много благоприятных упоминаний о царях28. Некоторые из них объясняются внешнеполитической необходимостью; после длительного и дружественного сотрудничества с Гиероном Сиракузским, принявшим титул царя, Рим обнаружил, что его лучшим союзником на Востоке является Пергамское царство. Даже Катон, когда это было нужно, мог говорить о «царе прекрасном и благодетельнейшем» (rex optimus atque beneficissimus, перевод
Важно также, что в это время в Рим просачивалась эллинистическая политическая и моральная философия; вероятно, по крайней мере ко временам Катона римская конституция была проанализирована как «смешанное государство» (μικτὴ πολιτεία), в котором консулы представляют царскую власть (чему придавал убедительность тот факт, что в Спарте было два царя, а карфагенские суффеты, которых было двое или больше, по-гречески часто назывались царями, βασιλεῖς)30. Несомненно, очень многие понимали, что греческая теория обычно противопоставляет царя тирану, как в высшей степени мудрого и добродетельного правителя: Полибий называет это всеобщим убеждением: οὔτε γὰρ πᾶσαν δήπου μοναρχίαν εὐθέως βασιλείαν ῥητέον, ἀλλὰ μόνην τὴν ἐξ ἑκόντων συγχωρουμένην καὶ τῇ γνώμῃ τὸ πλεῖον ἢ φόβῳ καὶ βίᾳ κυβερνωμένην[11]31. Римляне, вероятно, никогда не считали всех своих царей дурными, но именно с того времени, как они заимствовали термин «тиран» (tyrannus), который впервые засвидетельствован у Энния32, стало возможно использовать слово «царь» (rex) в нейтральном или даже позитивном смысле. Судя по Плавту, при упоминании этого слова обычным людям приходило на ум баснословное богатство и удача, а не надменность и жестокость (либо это царь параситов, то есть, более или менее благосклонный патрон)33. На другом конце интеллектуальной шкалы стоики, конечно, описывали мудрого человека как царя. И не только у римлян было двойственное отношение к этому термину, но и у многих греков, прекрасным примером чему служит Полибий34.
На деле он не любил царей; в Ахейском союзе существовало правило, что граждане с.152 не должны принимать подарки от царей (τῶν δὲ πραγμάτων ἐναντίαν φύσιν ἐχόντων τοῖς βασιλεῦσι καὶ ταῖς δημοκρατίαις[12], как выражается ахейский оратор), и в его время этот союз находился в особенно неоднозначных отношениях с Македонской монархией; при этом сам Полибий не одобрял историков, льстивших царям (хотя и считал, что к последним следует относиться справедливо) и, подобно римлянам, с трудом мог поверить, что некоторые народы действительно желают находиться под властью никому не подотчётных правителей35. Все они сперва говорят о свободе, но как только упрочивают свою власть, начинают обращаться с теми, кто им доверился, как с рабами. Но он следует обычному словоупотреблению своего времени, особенно относительно слова «царский»; в те редкие моменты, когда он одобряет Филиппа V или иных правителей, он склонен описывать их поведение как «истинно царское» и соглашается с тем, что царская власть — это величайшая и прекраснейшая цель, к какой только может стремиться человек36. В книге VI, рассматривая круговорот конституций, он хвалит примитивную царскую власть, которая возникает, когда сила уступает место рассуждению (λογισμός) и доблести; такие цари избираются за их достоинства, они скромны и просты37.
Поэтому вряд ли удивительно, что многие римляне испытывали к восточным монархам, величественным, диковинным и изысканным существам, примерно те же чувства, какие питают многие американцы к европейским королевским домам: смесь неприязни и сознания собственного превосходства, с одной стороны, и влечения и скрытого комплекса неполноценности — с другой. Иными словами, они были снобами. Это ярко проявилось, когда Фламинин отправил в Рим Аминандра, царя Атамании, чтобы он лично вёл переговоры о соглашении, φαντασίαν δὲ ποιήσοντα καὶ προσδοκίαν διὰ τὸ τῆς βασιλείας ὄνομα[13]38. Если мелкий полуварварский царёк мог произвести в Риме такое впечатление, то Рим был весьма впечатлителен. Конечно, город и сенаторы также устроили невероятно радушный приём царю Эвмену в 190/189 гг., а позднее — его царственным братьям39. Неудивительно, что Катон ворчал.
Но постепенно Рим становился могущественнее царей, с которыми он имел дело. Скоро послы сената начинают отдавать им приказания; обращение Попиллия с Антиохом — это лишь самый поразительный пример40. Полководцы и наместники не только управляют территориями размерами с царство, но и настаивают на своём превосходстве над величайшими монархами; Персей должен был переправиться через реку, чтобы встретиться с Марцием Филиппом, а не наоборот41. Каким образом впечатлительные римские нобили приобрели такую уверенность в себе? Представляется, дело не только в том, что они, подобно Руссо, верили в высшую республиканскую свободу и доблесть, не только в том, что они подчёркивали могущество и величие Римского государства, давшего им поручение, но ещё и в том, что среди них стали развиваться представления о том, что сами они равны царям или в каком-то смысле являются царями.
3. Эквиваленты царской власти.
Некоторые избранные семьи даже могли притязать на царское происхождение — конечно, римское, если только Юлии уже не утверждали, что их предок Асканий был царём латинов42. Насколько мы можем судить, поэты и историки II в. изображали всех римских царей, кроме Тарквиния Гордого, в благоприятном свете43. Большинство из них считалось основателями (εὑρεταί) уважаемых учреждений. Энний описывает скорбь после смерти Ромула (хотя Цицерон отмечает, что его ценили скорее как основателя, чем как царя)44; Пизон с.153 даже сделал его примером древней умеренности45. Нума для всех был воплощением мира и благочестия: в нём нет ничего «плотоядного» (σαρκοφάγον). Энний пишет о «добром Анке» (bonus Ancus)46; Сервий Туллий был демократическим монархом, подобным Тесею: даже в «Бруте» Акция говорится о Tullius qui libertatem populo stabiliverat[14]47. (Следует отметить в скобках, что не все враждебные Риму цари изображены в неблагоприятном свете; традиция, вероятно, была благожелательна к царю Порсенне48 и несомненно — к царю Пирру49).
Именно в середине II в. появляются Марции Рексы, когномен которых, вероятно, гордо прославлял, как предполагают античные источники, происхождение от Анка Марция, на которое позднее они несомненно притязали (а следовательно, и происхождение от Нумы, так как Анк считался сыном его дочери)50. Вероятно, в начале II в., когда Эмилии приобрели наибольшее влияние, они добивались или добились признания своего происхождения от Мамерка Эмила, сына Нумы (который, будто бы, был назван в честь сына Пифагора, так что эта история, вероятно старше I в. до н. э., когда здесь была выявлена хронологическая путаница)51. Историк Гней Геллий ближе к концу столетия утверждал, что у Нумы не было сыновей и таким образом, вероятно, пытался опровергнуть притязания Помпониев, Пинариев и Кальпурниев на происхождение от этого царя52. С начала I в. большинство этих генеалогий отображаются в монетной чеканке53. Другие семьи не сумели изобрести себе происхождение от царя54, им пришлось довольствоваться происхождением от близкого помощника царя. Так, Гостилии связывали себя с Гостием, правой рукой Ромула55. Следует также отметить, что, хотя Марции Филиппы вряд ли претендовали на кровное родство с царским домом Македонии, однако, видимо, использовали свой когномен для установления хорошо засвидетельствованной дружбы и гостеприимства (amicitia hospitiumque) с Филиппом V (Liv. XLII. 38. 8—
Но не обязательно было принадлежать к одному из этих семейств, чтобы считать себя равным царям. Мы видели, что в греческой теории консулы были уподоблены царям, и, по всей вероятности, они действительно унаследовали некоторые полномочия и инсигнии непосредственно у римских царей, хотя, увы, невозможно сказать, когда идея о принадлежащей им царской власти (potestas regia) стала у историков и антикваров осознанной и постоянной57. Однако представление о том, что за смертью римского царя следовало междуцарствие (предполагающее, что следующего царя необходимо было каким-то образом избрать и что здесь есть некая связь с консулами, ибо в случае смерти обоих консулов тоже наступало междуцарствие), присутствует во фрагменте 1 «Великих анналов», хотя они, возможно, составлены не ранее конца с.154 II в.; и высказывалось мнение, что Полибий тоже упоминал междуцарствия в своей «Археологии»: Уолбэнк считает, что они необходимы для его хронологии, а Тегер — для его политической мысли58. Я бы сказала, что очень трудно было бы не установить историческую связь между царями и консулами, и подозреваю, что римляне знали о ней всегда.
Но прежде всего обращаться с царями как с равными или низшими и ощущать себя равными им или высшими неизбежно должны были полководцы-завоеватели. Лучше всего, конечно, известен случай Сципиона Африканского Старшего. В Испании (где Сципион обладал проконсульским империем, хоть и не был при этом консулом) он, вероятно, подражал Александру (учтивость по отношению к пленницам и т. д., если только это не заимствовано прямо из «Кира» Ксенофонта; легенда о рождении Сципиона, несомненно была составлена по образцу легенды о рождении Александра, хотя, возможно, и позже). У Полибия содержится знаменитый рассказ (с небольшими вариантами повторяющийся и в более поздних источниках) о том, что Сципион дважды отказывался от царского титула, предложенного ему испанцами в 210/209 гг., сказав, что они могут называть его царём, если хотят59. Высказывалось предположение, что последняя деталь является анахронизмом, более характерным для эпохи Сципиона Эмилиана, но это не очевидно. Полибия в самом деле впечатлило то, что Сципион не основал для себя царства где-то в Средиземноморье; однако следует заметить, что в эллинистический период титул «царь» не только обозначал скорее достоинства правителя, чем его происхождение, но и очень часто имел слабую связь с конкретным народом (тем более — с территорией) или даже не имел её вовсе; человек прежде всего был царём, а не царём кого-то конкретного60. Поэтому римлянин вполне мог чувствовать себя «настоящим» царём, не имея царства.
Точно известно, что позднее Сципион на равных состоял в дружбе с царём Филиппом и переписывался с ним, как и с другими царями, например, с Прусием. Другие члены его семьи или родственники явно считали себя равными царям и считались таковыми. Эмилий Павел, в других отношениях консервативный римлянин, поставил свои статуи на монумент, подготовленный для Персея, использовал брата царя как адъютанта, объезжая Грецию, и поднялся по Тибру на македонской царской галере61. Корнелия, дочь Сципиона Африканского и вдова старшего Тиберия Гракха, обменивалась дарами со многими царями и отклонила брачное предложение Птолемея VI;62 не все эллинистические цари непременно женились на царевнах, но поздние Птолемеи — только на них. Сципион Эмилиан иногда считается человеком, в окружении которого греческие идеалы царской власти наконец вполне объединились с римскими традициями; высказывалось мнение, что он учредил преторскую когорту (cohors praetoria) и когорту друзей (cohors amicorum) по примеру эллинистических дворов, и известно, что он изучал «Киропедию» (как и многие римляне, по крайней мере, в I в.) и, таким образом, брал уроки правления у персидского царя63.
Царские добродетели следовало демонстрировать провинциалам, не согражданам, и они вознаграждались почестями, сходными с теми, которыми осыпа́ли царей. Иногда, как в Сиракузах, наместники просто устраивали в бывшем царском дворце свою официальную резиденцию, хотя даже в Риме магистраты вели дела в зданиях, называвшихся базиликами. Так, когда в конце II в. глашатай (praeco) Граний заявлял,
| non contemnere se et reges odisse superbos,[15] |
то он или Луцилий за него, конечно, относили это слово к римским нобилям, среди которых он был так откровенен; настоящие цари вряд ли могли ему повстречаться64. Можно усомниться в том, что Филодем был так уж оригинален, как предполагает Освин Мюррей, когда, сочиняя для своего патрона Пизона трактат περὶ τοῦ καθ’ Ὅμηρον ἀγαθοῦ βασιλέως[16], приравнял царей к римским нобилям65.
Вероятно, это уравнение отражалось и в более формальных институтах. Высказывалось мнение, что обычай провозглашения полководца императором основывался на провозглашении царей эллинистическими с.155 армиями66. Как бы то ни было, представляется, что титул «император» действительно использовался вначале как гордый противовес и в некотором смысле эквивалент царскому титулу. Об этом свидетельствуют выражения Энния67 и Эмилия Павла в надписи на его монументе в Дельфах68; а Пакувий смело называет Юпитера «императором царей» (regum imperator)69. К сожалению, видимо, не следует придавать слишком большого значения фрагменту Диодора, где он описывает, как войско провозглашает полководца ἰμπεράτορα, ὅ ἐστι βασιλέα[17]: это может быть позднейшей вставкой70.
Однако прежде всего следует отметить передачу украшений триумфатора в дар иноземным царям. Трудно сказать, когда это вошло в обычай, но, конечно, не позднее начала II в. до н. э. Первый несомненный пример такого дара засвидетельствован в 160 г. до н. э., когда сенат направил Ариарату Каппадокийскому τὰ μέγιστα τῶν παρ᾽ αὐτῇ νομιζομένων δώρων… τόν τε σκίπωνα καὶ τὸν ἐλεφάντινον δίφρον[18]; но это предполагает, что такой обычай уже установился. Если вернуться назад, то Ливий упоминает, что в 172 г. Эвмену Пергамскому подарили sella curulis и eburneus scipio[19], и хотя его источник анналистический, это вполне вероятно72. Согласно Ливию и Аппиану, Сципион Африканский в Африке сделал такой подарок Масиниссе; Ливий, видимо, подразумевает, что это была уникальная почесть, и можно предположить, что, по его мнению, это первый пример данного обычая73. Конечно, было бы крайне интересно обнаружить, что уравнение царя и триумфатора (если это было оно) впервые совершилось в окружении Сципиона; но мог ли он так много на себя взять? Нет сомнений, что впоследствии только сенат мог даровать эти украшения: для Тацита это antiqua patrum munera[20]. Впрочем, у Ливия (XXX. 17) сообщается, что сенат подтвердил дары, переданные Масиниссе и направил и другие, в том числе полное военное снаряжение консула (в 200 г. сенат снова направил Масиниссе триумфальное одеяние (Liv. XXXI. 11) — или, что вероятнее, это альтернативная версия). Самый ранний пример у Ливия (XXVII. 4) почти наверняка является вымыслом: он свидетельствует о дарении триумфального платья Сифаксу и Птолемею IV (а африканским царькам (reguli) — тог-претекст)75; но Олло поставил под сомнение это более чем спорное посольство к Птолемею и «Клеопатре» (на самом деле Арсиное) в 210 г. для возобновления дружбы (amicitia)76: жена Птолемея не была его соправительницей, как, видимо, считает источник Ливия, и его рассказ о женском варианте направленных ей даров представляется крайне сомнительным77.
В эпоху Августа Дионисий Галикарнасский определённо считал такие дарения предоставлением царских инсигний: Тарквиний добился, чтобы сенат и народ подарили ему то, что ныне римляне даруют царям как царские украшения (III. 61. 3); сенат даровал Порсенне трон из слоновой кости и скипетр, золотой венок (NB) и καὶ θριαμβικὴν ἐσθῆτα, ᾗ οἱ βασιλεῖς ἐκοσμοῦντο[21] (V. 35). Трудно поверить, что так не считалось с самого начала (с конца III в.?), хотя анналисты говорят лишь о «наивысшей почести». Действительно, часто считается, что этот обычай основан на дарении диадемы и пурпура, которое иногда совершалось в эллинистическую эпоху78. Во всяком случае, кресло (sella) магистрата определённо могло рассматриваться как царский трон; с.156 согласно Плутарху, Сулла, всего лишь проквестор, приказал поставить рядом три кресла и занял среднее, между царём Ариобарзаном и послом, представлявшим парфянского царя (позднее посла казнили за то, что он это допустил); согласно Валерию Максиму, Помпей назвал Ариобарзана царём и предоставил ему диадему и своё собственное кресло (sella) полководца; согласно Саллюстию, ставить своё кресло (sella) рядом с креслом наместника или полководца имели право лишь те, кому Рим даровал царский титул79.
Иноземцы, видимо, приняли принцип равенства римских магистратов и царей. Возникает вопрос: возможно, одеваясь в платье римского магистрата и восседая на курульном кресле при разборе судебных дела, Антиох Эпифан подчеркивал параллель, о которой он узнал в Риме, а не просто помешался, демонстрируя безумную «демократичность» и открытость, как полагает Полибий80. Когда прибыли римские послы, он предоставил им свой дворец и «чуть ли не свою диадему»; он распорядился вооружить армию по римскому образцу, а огромная процессия и игры, соперничавшие с мероприятиями Эмилия Павла в Македонии, вероятно, были основаны на римском триумфе, как может предполагать рассказ Полибия81. Столь же интересны примеры весьма неофициального принятия царских и магистратских инсигний одновременно. В конце II в. молодой всадник по имени Веттий или Минуций, опрометчиво поднявший восстание рабов в Кампании, соединил диадему с ликторами (а также с пурпурным облачением и другими символами царя, rex)82. Сальвий, предводитель рабов на Сицилии, приняв имя царя Трифона, имел ликторов и носил тунику с полосой и пурпурную тогу83. Фогт считает это триумфальными инсигниями и отмечает, что они предвещают почести Цезаря, но не осознаёт всей предыстории вопроса84.
Итак, консулы были равны царям, полководцы, провозглашённые императорами, — ещё равнее, а равнее всех были триумфаторы. Что же сказать о сенате в целом? Всем известна знаменитая история о том, как посол Киней сказал своему царю Пирру, что римский сенат — это собрание царей; к сожалению, датировку и происхождение этого анекдота установить невозможно85. Нечто подобное неявно подразумевалось в эпизоде, когда Прусий (отталкивающе) простёрся перед входом в курию и взывал к сенаторам как к богам-спасителям (θεοὶ σωτέρες), ибо так обращались почти исключительно к царям86. Согласно Полибию, сенат был польщён, как и в случае, когда Деметрий объявил87 сенаторов своими отцами, а их сыновей — своими братьями88.
4. Цари и царская власть в Поздней республике
К I в. до н. э. на римские взгляды на царей повлияло несколько факторов. По мере усиления популяров, а затем великих полководцев, царская власть (regnum) и царь (rex) в распространённом метафорическом или даже, как утверждали некоторые, в буквальном смысла стали более актуальной с.157 угрозой в Риме89. Тиберию Гракху очень повредило обвинение, предъявленное ему Помпеем, в том, что пергамский посол, решивший, что он станет в Риме царём, подарил ему царские инсигнии — пурпурный плащ и белую диадему; утверждалось также, что убийство Тиберия повлёк за собой некий его жест, который можно было интерпретировать как требование диадемы (вероятно, хотя точно и не известно, что так утверждали его современники). Тридцать лет спустя, согласно Диодору, трибун заявил протест против диковинного одеяния Баттака, верховного жреца Команы, когда тот обращался к народу, — на том основании, что это облачение слишком похоже на царское: на нём был большой золотой венок и плащ, расшитый золотом90. Сатурнина обвиняли — несомненно, ложно, — в том, что во время мятежа, в котором был убит Меммий, он одобрил своих сторонников, провозгласивших его царём91; источники об этом относятся к более позднему времени и, возможно, испытали влияние рассказов об эпизоде с Цезарем, но следует отметить приведённый в досулланской «Риторике к Гереннию» пример высказывания, которое задумано как невинное, но может быть искажено: ut si quis potens ac factiosus in contione dixerit: satius est uti regibus quam uti malis legibus[22]. В результате может возникнуть «ужасное подозрение» (atrox suspicio), что слово rex должно означать здесь настоящего царя). Хоть и совершенно невероятно, чтобы Сулла желал принять титул царя, однако, по словам Цицерона, sine dubio habuit regalem potestatem[23]; а Аппиан утверждает, что люди называли его диктатуру «отрицаемой царской властью и признанной тиранией»: полный смысл это остроты основан на двойном значении слова «царь» — то, чего в Риме с ужасом избегали, и то, что намного лучше тирании93. На нового основателя Рима смотрели как на нового Ромула, и возможно, лишь теперь Ромула стали считать тираном (по крайней мере, в конце жизни)94. Цицерону и Помпею пришлось выслушивать обвинения в том, что они являются новыми Ромулами; хотя никто всерьёз не предполагал, что Помпей желает называться царём, но когда он носил на ноге повязку, Фавоний, друг Катона, насмешливо заявил, что неважно, где он носит свою диадему95, и, как мы видели, изображение на монете 53 г. — скипетр и (возможно) диадема, подчинённые курульному креслу консула Мессалы, — может символизировать неудачу попыток Помпея добиться диктатуры96.
Возможно также, что к этому времени в римской литературе повысился интерес к фигуре дурного царя или тирана. Конечно, цари всегда выводились на сцену в трагедиях — одни, несомненно, дурные, другие добрые. Если один из персонажей Энния говорит:
| nulla sancta societas nec fides regni est[24], |
то другой всего лишь называет великим недостатком царской власти то, что она не позволяет открыто плакать97. Но, хотя не обязательно целиком соглашаться с попыткой Билиньского реконструировать политическую позицию Акция, он вполне мог подчёркивать ужасы тирании последовательнее, чем его предшественники: кроме знаменитых слов его Атрея «oderint dum metuant» есть и ещё несколько подобных фрагментов98.
Более того, немногие царства эллинистического Востока дожили до I в. до н. э., с.158 а дожившие не производили особого впечатления. Самые знаменитые из них, Сирия и Египет, быстро пришли в упадок и стали ареной военных действий и беспорядков. Представление о том, что цари невероятно богаты, вряд ли могло дожить до тех времён, когда большинство из них глубоко увязло в долгах римским финансистам и политикам99. (Уже Полибий сетовал, что цари теперь сильно обеднели по сравнению с прежними временами)100. Действительно, со времён Помпея по крайней мере некоторые цари, вероятно, платили Риму подати101. Римляне вели себя по отношению к ним высокомернее, чем когда-либо; мы видели, на что был готов Сулла, всего лишь проквестор, — и сообщается, что одни его хвалили, а другие осуждали; ещё один проквестор, Лукулл, получил в Египте настоящий царский приём102.
Цицерон был в числе тех, кого вовсе не впечатляли восточные цари — или царица, Клеопатра, — с которыми он имел дело. Тем не менее, до некоторой степени он сохраняет то неоднозначное отношение к царской власти, которое мы проследили для предыдущего периода. При необходимости он мог восхвалять священное имя царя, например, в речи «За Дейотара», заявляя также, что это имя Рим предоставляет тем, кто верно ему служит: таким образом, это почесть, однако почесть, подобающая вассалу. В чисто теоретической дискуссии он может восхвалять царскую власть как лучшую из простых форм конституции, однако прибавляет, что она легче всего портится, и в этой же работе отмечает, что это слово имеет оттенок несправедливости. В 63 г. он счёл полезным попытаться настроить народное собрание против «царской жестокости» (crudelitas regia)103 и сравнить комиссию с обширными полномочиями, создаваемую законопроектом Рулла, с царями; те представители плебса, которые были вольноотпущенниками и, особенно, происходили с Востока, могли не понять его мысль, но исследователи эпохи Цезаря часто предполагают у народа в целом более роялистские чувства, чем то, что подтверждается источниками; по крайней мере, Плутарх убеждён, что народу была ненавистна идея сделать Цезаря царём104.
Что касается самого Цезаря, то он тоже никак не проявлял особого благоговения перед иноземными царями (хотя определённо оказывал расположение иноземным царицам)105. Никомед, царь Вифинии, был его гостеприимцем (hospes), но когда его царство было завещано Риму, его потомки и подданные, видимо, стали клиентами Цезаря106. Он вполне справедливо расценил как поразительную дерзость, когда Ариовист, «царь-друг римского народа» (rex amicus populi Romani) отказался явиться в Галлию по его вызову и попытался обращаться с ним на равных107. Клеопатра, несомненно, была обворожительна, но можно усомниться в том, что Цезарь был настолько ошеломлён её положением и настолько жаждал ему подражать, как предполагают некоторые исследователи108; определённо, он безжалостно требовал выплаты крупных денежных сумм от её несчастных отца и брата, которые правили Египтом один за другим. А в последние годы жизни он предоставлял этот титул вассалам Рима по собственному усмотрению — например, тем, кто направил Цицерону благодарность за поддержку постановления сената, которое никогда не существовало109.
Именно в этом широком контексте следует рассматривать продвижение самого Цезаря к царской власти (regnum). Очарование той царской власти, которая существовала на Востоке, ослепило римлян, но затем угасло; а чтобы противостоять этому очарованию, возникло представление о том, что царская власть, существовавшая некогда в Риме, была по частям включена в определённые республиканские должности и титулы. Но в то же время она ещё вызывала ненависть, и, подобно Тиберию Гракху и Сатурнину, Цезаря неизбежно должны были обвинить в стремлении к этому титулу. Отчего он стал бы к нему стремиться? Этот титул навлёк бы на него сильную ненависть, но не принёс бы ни более всеобъемлющей власти, ни более поразительных церемоний. с.159 Наиболее осведомлённые его современники, видимо, не верили в то, что он этого хотел. Однако, хотя это имя вызывало ненависть, оно всё же было окружено блеском и считалось искушением для великого человека. В конечном счёте оно, пожалуй, заслуживало того, чтобы его отклонить110.
Нью Холл, Кэмбридж
ПРИМЕЧАНИЯ
Моммзен доказывает, что Ливий (XXXVIII. 56) опирается на поддельную речь старшего Тиберия Гракха, в которой Сципион неявно противопоставлялся Цезарю — он, как сообщается, упрекнул народ за стремление сделать его консулом или диктатором пожизненно и отказался от статуй на форуме, в курии и в храме Юпитера Капитолийского и от права, чтобы imago sua triumphali ornatu e templo Iovis optimi maximi exiret[26]: Mommsen T. Römische Forschungen. Bd. 2. B., 1879. S. 502. Предлагались разные датировки этой подделки (есть мнение, что подразумевался Сулла, а не Цезарь), но теория Моммзена всё же представляется правдоподобной, и она предполагает, что Цезарь и Сципион без труда мыслились вместе.
Х. Геше не убедила меня в том, что культ предполагалось ввести в действие лишь посмертно: Gesche H. Die Vergottung Caesars. Kallmünz/Opf, 1968. Такое истолкование Цицерона и Диона Кассия трудно назвать естественным, и было бы странно заходить так далеко, чтобы выбирать жреца, который, в конце концов, при всей своей молодости и хорошем здоровье, мог умереть раньше, чем появится предполагаемый объект поклонения. Правда, до мартовских ид Антоний так и не был инавгурирован.
Вряд ли Юстин (XXIX. 2. 1) прав, приписывая уже Деметрию Иллирийскому (в обращении к Филиппу) обвинение, что Рим воюет со всеми царями и считает нечестием (nefas) иметь их среди соседей; ибо с какими царствами, кроме держав Пирра и Тевты, они до этого времени воевали? Об этой теме (τόπος) см.: Fuchs H. Der geistige Widerstand gegen Rom. Berlin, 1964. S. 14, 46; Castiglione L. Motivi antiromani nella tradizione storica antica // Rendiconti dell’Istituto Lombardo di Scienze e Pettere. Vol. 61. 1928. P. 623 = Atti del I Congresso nazionale di studi romani. Roma, 1929. Vol. 1. P. 240.
К. Циглер доказывает, что Луций Цецилий Метелл Диадемат получил своё прозвище (за повязку на лбу) от кого-то, кто помнил историю Тиберия Гракха: Ziegler
Я благодарна главному редактору и редакционной коллегии за критику и предложения.
