Письма Марка Туллия Цицерона

380. Титу Пом­по­нию Атти­ку, в Рим

Кум­ская усадь­ба, 14 апре­ля 49 г.

1. Я полу­чил от тебя в один и тот же день мно­го писем; все напи­са­ны тща­тель­но, а то, кото­рое было напо­до­бие свит­ка, заслу­жи­ва­ет часто­го про­чте­ния, что я и делаю. Над ним ты не напрас­но потрудил­ся; мне, по край­ней мере, ты сде­лал очень при­ят­ное. Пото­му насто­я­тель­но про­шу тебя делать это воз­мож­но чаще до тех пор, пока будет воз­мож­но, то есть пока ты будешь знать, где я. Что же каса­ет­ся опла­ки­ва­ния, что я еже­днев­но делаю, то пусть оно у меня либо совсем пре­кра­тит­ся, если это воз­мож­но, либо несколь­ко уме­рит­ся, что, конеч­но, воз­мож­но. Ведь я думаю уже не о том, какое утра­тил я досто­ин­ство, какие поче­сти, какой образ жиз­ни, но о том, чего я достиг, что совер­шил, с какой сла­вой жил, какое, нако­нец, при этих бедах раз­ли­чие меж­ду мной и теми, из-за кото­рых я все утра­тил. Это они сочли, что не могут добить­ся сво­бо­ды для сво­ей алч­но­сти, если не изго­нят меня из государ­ства¹. Куда про­рва­лось дове­рие к их сою­зу и пре­ступ­но­му согла­ше­нию, ты видишь.

2. Один² пыла­ет яро­стью и пре­ступ­ле­ни­ем, и оно нисколь­ко не осла­бе­ва­ет, но с каж­дым днем уси­ли­ва­ет­ся; недав­но вытес­нил из Ита­лии, теперь пыта­ет­ся пре­сле­до­вать в дру­гой части, в дру­гой отнять у него³ про­вин­цию, и он уже не отвер­га­ет, но неко­то­рым обра­зом тре­бу­ет, чтобы его назы­ва­ли тира­ном, како­вым он и явля­ет­ся.

3. Дру­гой³, тот, кто неко­гда даже не пытал­ся под­нять меня, рас­про­стер­то­го у его ног⁴, кто заявил, что он про­тив воли это­го² ниче­го не может сде­лать, выскольз­нув из рук и уйдя от меча тестя⁵, под­готов­ля­ет вой­ну на суше и на море, не неспра­вед­ли­вую, с его сто­ро­ны, но и закон­ную, и необ­хо­ди­мую, одна­ко губи­тель­ную для его сограж­дан, если он не победит, разо­ри­тель­ную, если он даже победит.

4. Не толь­ко дея­ния этих вели­чай­ших импе­ра­то­ров⁶ не став­лю я выше сво­их, но даже самую их судь­бу. Им, по-види­мо­му, доста­лась пре­крас­ней­шая, мне же — суро­вая. И в самом деле, кто может быть счаст­ли­вым, когда оте­че­ство из-за него либо поки­ну­то, либо угне­те­но? И если я, как ты меня убеж­да­ешь, спра­вед­ли­во ска­зал в тех кни­гах⁷, что бла­гом быва­ет толь­ко то, что чест­но, что злом — толь­ко то, что позор­но, то, конеч­но, глу­бо­ко несчаст­ны они оба, для каж­до­го из кото­рых непри­кос­но­вен­ность и досто­ин­ство оте­че­ства все­гда зна­чи­ли мень­ше, чем лич­ное гос­под­ство и соб­ст­вен­ные выго­ды.

5. Итак, меня под­дер­жи­ва­ет самая чистая совесть, когда я помыш­ляю, что я ока­зал государ­ству наи­луч­шую услу­гу, когда мог, и, во вся­ком слу­чае, все­гда при­дер­жи­вал­ся толь­ко чест­но­го обра­за мыс­лей и что государ­ство нис­про­верг­ну­то той самой бурей, кото­рую я пред­видел четыр­на­дцать лет назад⁸. И вот, с этой сове­стью в каче­стве спут­ни­ка, я и поеду, хотя и с боль­шой скор­бью — и не столь­ко ради себя или ради сво­его бра­та, чье вре­мя уже про­шло, сколь­ко ради маль­чи­ков, для кото­рых, как мне ино­гда кажет­ся, мы долж­ны были сохра­нить хотя бы государ­ство. Один из них — не столь­ко пото­му, что это сын, сколь­ко пото­му, что отли­ча­ет­ся боль­шей сынов­ней любо­вью, при­чи­ня­ет мне жесто­кие муки; дру­гой (о, несча­стье! ведь за всю жизнь со мной не слу­ча­лось ниче­го более горь­ко­го), разу­ме­ет­ся, испор­чен­ный нашей снис­хо­ди­тель­но­стью, дошел до того, о чем я не осме­ли­ва­юсь гово­рить. И вот я жду тво­е­го пись­ма; ведь ты писал, что напи­шешь более подроб­но, после того как его увидишь.

6. Вся моя уступ­чи­вость ему сопро­вож­да­лась боль­шой суро­во­стью, и я пре­сек не один и не малый, а мно­го бо́льших его про­ступ­ков. Но мяг­кость его отца заслу­жи­ва­ет ско­рее люб­ви, неже­ли столь жесто­ко­го пре­не­бре­же­ния с его сто­ро­ны. Ведь его обра­ще­ние к Цеза­рю с пись­мом доста­ви­ло нам столь тяж­кое ого­ле­ние, что мы скры­ли это от тебя, но его жизнь мы, кажет­ся, сде­ла­ли непри­ят­ной. Но како­ва была эта его поезд­ка и при­твор­ство в сынов­ней люб­ви, ска­зать не осме­ли­ва­юсь. Знаю толь­ко, что после встре­чи с Гир­ци­ем он был вызван Цеза­рем и гово­рил с ним о моем настро­е­нии, столь чуж­дом его взглядам, и о реше­нии поки­нуть Ита­лию; даже это я пишу со стра­хом. Но я не пови­нен ни в чем; нату­ры его сле­ду­ет опа­сать­ся. Это, а не вина отцов, погу­би­ло Кури­о­на, погу­би­ло сына Гор­тен­сия. Брат мой погру­жен в печаль и опа­са­ет­ся не столь­ко за свою жизнь, сколь­ко за мою. Его, глав­ным обра­зом, его ты и уте­шай, если чем-либо можешь; я осо­бен­но хотел бы тако­го уте­ше­ния: то, что нам сооб­ще­но, либо лож­но, либо пре­уве­ли­че­но. Если оно досто­вер­но, то не знаю, что будет в этой жиз­ни после бег­ства. Ведь если бы у нас суще­ст­во­ва­ло государ­ство, я не нуж­дал­ся бы в сове­те ни быть суро­вым, ни снис­хо­ди­тель­ным. Теперь, дви­жи­мый гне­вом ли, или скор­бью, или стра­хом, я напи­сал это стро­же, чем тре­бо­ва­ла твоя любовь к нему или моя. Если то спра­вед­ли­во, про­сти; если лож­но, вырви у меня, к моей радо­сти, это заблуж­де­ние. Но что бы ни ока­за­лось, ниче­го не при­пи­сы­вай ни дяде, ни отцу.

7. После того как я это напи­сал, от име­ни Кури­о­на меня изве­сти­ли, что он едет ко мне. Он при­ехал в кум­скую усадь­бу нака­нуне вече­ром, то есть в иды. Итак, если его сло­ва при­ба­вят что-нибудь в таком роде, что тебе об этом будет нуж­но напи­сать, я это добав­лю к это­му пись­му.

8. Кури­он про­ехал мимо моей усадь­бы и велел меня изве­стить, что он ско­ро при­будет, помчал­ся в Путе­о­лы, чтобы про­из­не­сти там речь на народ­ной сход­ке. Про­из­нес речь, воз­вра­тил­ся, про­был у меня очень дол­го. О, омер­зе­ние! Ты зна­ешь это­го чело­ве­ка; ниче­го не скрыл; преж­де все­го самое досто­вер­ное — это то, что все, кто был осуж­ден на осно­ва­нии Пом­пе­е­ва зако­на⁹, вос­ста­нав­ли­ва­ют­ся в пра­вах; поэто­му он вос­поль­зу­ет­ся в Сици­лии¹⁰ их содей­ст­ви­ем; что каса­ет­ся Испа­нии, он не сомне­вал­ся в том, что они ока­жут­ся у Цеза­ря; оттуда он поведет вой­ско, где бы Пом­пей ни был; гибель его и будет кон­цом вой­ны; пока еще ниче­го не про­изо­шло, кро­ме того, что Цезарь, вне себя от гне­ва, хотел убить народ­но­го три­бу­на Метел­ла¹¹; если бы это про­изо­шло, про­изо­шла бы боль­шая рез­ня; есть очень мно­го совет­чи­ков, сто­я­щих за рез­ню, но сам он не жесток — не по склон­но­сти или от при­ро­ды, а пото­му, что счи­та­ет мяг­кость угод­ной наро­ду; так что, если он утра­тит рас­по­ло­же­ние наро­да, то станет жесто­ким; он встре­во­жен, так как пони­ма­ет, что повредил себе в мне­нии наро­да сво­им отно­ше­ни­ем к каз­на­чей­ству; поэто­му, хотя он и очень твер­до решил про­из­не­сти речь на народ­ной сход­ке до сво­его отъ­езда, он на это не осме­лил­ся и выехал в силь­ной тре­во­ге.

9. Когда же я стал его спра­ши­вать, что он пред­видит, какой исход, какой государ­ст­вен­ный строй, он откры­то при­знал­ся, что не оста­ет­ся ника­кой надеж­ды. Он боял­ся флота Пом­пея: если этот флот вый­дет, то он покинет Сици­лию. «Что, — гово­рю, — озна­ча­ют эти твои шесть свя­зок? Если от сена­та, то поче­му они уви­ты лав­ра­ми? Если от него¹², то поче­му шесть?»¹³. — «Я поже­лал, — гово­рит, — на осно­ва­нии вырван­но­го поста­нов­ле­ния сена­та, ибо ина­че не было воз­мож­но­сти». А он² теперь нена­видит сенат гораздо силь­нее. — «От меня, — гово­рит, — все будет исхо­дить». — «Но поче­му шесть!». — «Пото­му что две­на­дца­ти я не хотел, а ведь мож­но было».

10. Тогда я: «Как я хотел бы, — гово­рю, — попро­сить его о том, чего, по слу­хам, добил­ся Филипп!¹⁴ Но я побо­ял­ся, так как он от меня ниче­го не мог добить­ся»¹⁵. — «Он тебе, — гово­рит, — охот­но поз­во­лил бы; но счи­тай, что ты уже добил­ся; я же ему напи­шу, как ты сам захо­чешь, что мы друг с дру­гом об этом гово­ри­ли. Но какое име­ет для него зна­че­ние, где ты нахо­дишь­ся, раз ты не при­хо­дишь в сенат? Более того, имен­но теперь ты менее все­го нанес бы вреда его делу, если бы тебя не было в Ита­лии». — На это я — что стрем­люсь уда­лить­ся в уеди­нен­ное место, осо­бен­но пото­му, что при мне лик­то­ры. Он похва­лил реше­ние. «Так как же! — гово­рю, — ведь мой путь в Гре­цию лежит через твою про­вин­цию¹⁶, раз у Верх­не­го моря сол­да­ты». — «Что для меня, — гово­рит, — более желан­но?». На этот счет мно­гое было ска­за­но очень бла­го­же­ла­тель­но. Таким обра­зом, вышло вот что: я могу отплыть не толь­ко без­опас­но, но и откры­то.

11. Осталь­ное он отло­жил на сле­дую­щий день; я напи­шу тебе, если из это­го будет что-либо, достой­ное пись­ма. Но есть вопро­сы, кото­рые я упу­стил из виду: наме­рен ли он дожи­дать­ся меж­ду­вла­стия¹⁷ или же, как он гово­рил, ему пред­ла­га­ют кон­суль­ство, но он его не хочет на бли­жай­ший год? Есть и дру­гое, что выспро­шу. В заклю­че­ние он клял­ся — это он обыч­но дела­ет без вся­ко­го труда, — что Цезарь мне луч­ший друг «Сомне­ва­юсь, пра­во», — гово­рю. «Дола­бел­ла мне писал». — «Ска­жи, что». Он утвер­ждал, буд­то бы он напи­сал, что тот² выра­жа­ет вели­чай­шую бла­го­дар­ность за то, что он жела­ет мое­го при­езда под Рим¹⁸, и не толь­ко одоб­ря­ет это, но даже раду­ет­ся. Что еще нуж­но? Я успо­ко­ил­ся: ведь устра­не­но то пред­по­ло­же­ние о семей­ной беде¹⁹ и о сло­вах Гир­ция. Как я желаю, чтобы он²⁰ был досто­ин нас, и как сам себя скло­няю пред­по­ла­гать то, что гово­рит в его поль­зу. Но нуж­на ли была встре­ча с Гир­ци­ем? Конеч­но, что-то есть, но хоте­лось бы, чтобы в воз­мож­но мень­шей сте­пе­ни. И все-таки удив­ля­юсь, что он еще не воз­вра­тил­ся. Но это мы увидим.

12. Пору­чи Оппи­ям²¹ пла­тить Терен­ции; ведь теперь есть одна опас­ность для Рима. Мне же помо­гай сове­том — пеш­ком ли в Регий или же пря­мо отсюда на корабль и про­чее, раз я задер­жи­ва­юсь. Как толь­ко уви­жу Кури­о­на, у меня тот­час же будет, о чем тебе писать. Что каса­ет­ся Тиро­на, про­шу тебя, ста­рай­ся, как ты и посту­па­ешь, чтобы я знал, что с ним.