Сравнительные жизнеописания

Камилл

1. Сре­ди все­го, что рас­ска­зы­ва­ют о Фурии Камил­ле, наи­бо­лее при­ме­ча­тель­но и необыч­но, на мой взгляд, то, что этот чело­век, мно­го­крат­но коман­до­вав­ший вой­ска­ми и одер­жав­ший важ­ней­шие победы, пять раз изби­рав­ший­ся дик­та­то­ром¹ и четы­рех­крат­ный три­ум­фа­тор, чело­век, назы­вае­мый в кни­гах «вто­рым осно­ва­те­лем Рима», ни разу не был кон­су­лом. При­чи­на это­го — состо­я­ние, в кото­ром нахо­ди­лось тогда государ­ство: враж­дуя с сена­том, народ отка­зал­ся выби­рать кон­су­лов и голо­со­ва­ни­ем назна­чал воен­ных три­бу­нов², и хотя в их руках нахо­ди­лась выс­шая власть и они обла­да­ли все­ми кон­суль­ски­ми пра­ва­ми и пол­но­мо­чи­я­ми, само чис­ло три­бу­нов дела­ло отно­ше­ние тол­пы к этой долж­но­сти более бла­го­же­ла­тель­ным. В самом деле, во гла­ве прав­ле­ния сто­я­ли теперь шесте­ро, а не двое, и это было отрад­но тем, кто тяго­тил­ся оли­гар­хи­ей. На такую-то пору и при­хо­дят­ся рас­цвет сла­вы Камил­ла и его самые заме­ча­тель­ные подви­ги; вот поче­му он не захо­тел идти напе­ре­кор жела­нию наро­да и не домо­гал­ся кон­суль­ско­го досто­ин­ства, хотя собра­ния для выбо­ров кон­су­лов часто созы­ва­лись в этот про­ме­жу­ток вре­ме­ни. Зато, зани­мая иные долж­но­сти — мно­го­чис­лен­ные и самые раз­но­об­раз­ные, — он все­гда про­яв­лял себя с такой сто­ро­ны, что власть (даже в тех слу­ча­ях, когда она при­над­ле­жа­ла толь­ко ему) ока­зы­ва­лась общим досто­я­ни­ем, сла­ва же доста­ва­лась одно­му Камил­лу (даже если гла­вен­ство при­над­ле­жа­ло несколь­ким лицам). Пер­во­го он дости­гал сво­ей скром­но­стью пол­ко­во­д­ца, ста­ра­ясь избе­жать зави­сти, вто­ро­го — бла­го­да­ря ост­ро­те и про­ни­ца­тель­но­сти ума, в чем, по обще­му при­зна­нию, не знал себе рав­ных.

2. В то вре­мя дом Фури­ев не был еще осо­бен­но зна­ме­нит, и Камилл, слу­жа под коман­дой дик­та­то­ра Посту­мия Тубер­та, пер­вым из Фури­ев стя­жал гром­кую сла­ву в боль­шой бит­ве с эква­ми и вольска­ми. Ска­ча на коне впе­ре­ди бое­вой линии сво­их, он полу­чил рану в бед­ро, но не оста­вил поля сра­же­ния, а, вырвав тор­чав­ший из раны дро­тик, всту­пил в схват­ку с самы­ми храб­ры­ми вои­на­ми про­тив­ни­ка и обра­тил их в бег­ство. За это он не толь­ко удо­сто­ил­ся почет­ных даров, но и полу­чил долж­ность цен­зо­ра³, имев­шую в те вре­ме­на огром­ное зна­че­ние. Сре­ди дел, кото­рые он осу­ще­ст­вил, исправ­ляя обя­зан­но­сти цен­зо­ра, упо­ми­на­ют одно заме­ча­тель­ное: уго­во­ра­ми и угро­за­ми он заста­вил неже­на­тых муж­чин взять замуж вдов, — а их, вслед­ст­вие войн, было очень мно­го, — и одно пред­при­ня­тое в силу необ­хо­ди­мо­сти: он обло­жил нало­гом сирот, преж­де не пла­тив­ших ника­ких пода­тей. К такой мере при­нуж­да­ли частые похо­ды, тре­бо­вав­шие огром­ных издер­жек, глав­ным обра­зом — оса­да Вей^[1].

Этот город был кра­сою Этру­рии; изоби­ли­ем ору­жия и чис­лом вои­нов он не усту­пал Риму, бли­стал богат­ст­вом, пыш­но­стью, рос­кош­ным укла­дом жиз­ни и дал рим­ля­нам нема­ло заме­ча­тель­ных сра­же­ний, оспа­ри­вая у них сла­ву и гос­под­ство. Но к тому вре­ме­ни воин­ст­вен­ный задор Вей поостыл; потер­пев несколь­ко жесто­ких пора­же­ний, граж­дане воз­двиг­ли высо­кие и креп­кие сте­ны, напол­ни­ли свой город ору­жи­ем, мета­тель­ны­ми сна­ряда­ми, хле­бом и про­чи­ми при­па­са­ми и спо­кой­но тер­пе­ли оса­ду, прав­да, весь­ма про­дол­жи­тель­ную, одна­ко и для оса­ждаю­щих не менее хло­пот­ную и тяж­кую. Дело в том, что рим­ляне при­вык­ли про­во­дить в похо­де толь­ко лето, то есть срав­ни­тель­но недол­гое вре­мя, зимо­вать же — в сво­их пре­де­лах, а тут впер­вые, пови­ну­ясь при­ка­зу три­бу­нов, ока­за­лись вынуж­де­ны постро­ить укреп­ле­ния, обне­сти лагерь сте­ной и про­во­дить на вра­же­ской зем­ле и зиму и лето. Меж тем почти истек уже седь­мой год вой­ны, и пото­му вое­на­чаль­ни­ки, кото­рые, по мне­нию сол­дат, были повин­ны в том, что вели оса­ду слиш­ком вяло и нере­ши­тель­но, были сме­ще­ны, а вза­мен их избра­ны новые, в чис­ле послед­них — и Камилл, вто­рич­но тогда заняв­ший долж­ность воен­но­го три­бу­на⁴. Одна­ко той порой он не при­нял в оса­де ника­ко­го уча­стия: по жре­бию ему выпа­ло вое­вать с Фале­ри­я­ми и Капе­ной, жите­ли кото­рых, поль­зу­ясь тем, что рим­ля­нам был недо­суг, часто совер­ша­ли набе­ги на их вла­де­ния и вооб­ще доса­жда­ли им на про­тя­же­нии всей вой­ны с этрус­ка­ми. Они были раз­би­ты Камил­лом и, поне­ся боль­шие поте­ри, загна­ны в сте­ны сво­их горо­дов.

3. Затем, в самый раз­гар вой­ны, на Аль­бан­ском озе­ре про­изо­шло несча­стье, кото­рое, по отсут­ст­вию обще­по­нят­ной при­чи­ны и по невоз­мож­но­сти объ­яс­нить его через дей­ст­вие при­род­ных начал, напу­га­ло всех не менее, чем самое неве­ро­ят­ное чудо. Лето, не отли­чав­ше­е­ся изоби­ли­ем дождей или упор­ст­вом влаж­ных вет­ров с юга, закон­чи­лось, была уже середи­на осе­ни; по всей Ита­лии в мно­го­чис­лен­ных источ­ни­ках, реках и озе­рах вла­га либо вовсе иссяк­ла, либо едва покры­ва­ла дно, а реки, как быва­ет обыч­но после дол­го­го зноя, обме­ле­ли, и рус­ла их сузи­лись. Но Аль­бан­ское озе­ро, окру­жен­ное пло­до­род­ны­ми хол­ма­ми и, так ска­зать, внут­ри себя заклю­чаю­щее и исток свой и устье, без вся­кой при­чи­ны, раз­ве что по веле­нию боже­ства, замет­но взду­лось, уро­вень его под­нял­ся, и вода, на кото­рой не появи­лось ни волн, ни даже ряби, мало-пома­лу под­сту­пи­ла к под­но­жьям, а там и к греб­ню высот. Сна­ча­ла это­му диви­лись одни лишь пас­ту­хи, но когда огром­ная тяжесть про­рва­ла сво­его рода пере­ше­ек, пре­граж­дав­ший озе­ру путь вниз, и могу­чий поток хлы­нул по паш­ням и посе­вам к морю, не толь­ко сами рим­ляне ужас­ну­лись, но все наро­ды, насе­ля­ю­щие Ита­лию, сочли это за вели­кое зна­ме­ние. Осо­бен­но мно­го тол­ков о слу­чив­шем­ся было в лаге­ре оса­ждав­ших Вейи, так что слух о несча­стье на озе­ре дошел и до оса­жден­ных.

4. Когда оса­да затя­ги­ва­ет­ся, меж­ду про­тив­ни­ка­ми обыч­но воз­ни­ка­ют ожив­лен­ные свя­зи, беседы, и вот слу­чи­лось так, что какой-то рим­ля­нин свел зна­ком­ство и неред­ко по душам, вполне откро­вен­но раз­го­ва­ри­вал с одним из непри­я­те­лей, све­ду­щим в ста­рин­ных ора­ку­лах; чело­век этот, по мне­нию това­ри­щей, вла­дел искус­ст­вом про­ри­ца­ния и пото­му пре­вос­хо­дил дру­гих муд­ро­стью. Узнав о раз­ли­ве озе­ра, он до край­но­сти обра­до­вал­ся и стал насме­хать­ся над оса­дою; рим­ля­нин заме­тил его радость и ска­зал, что это чудо не един­ст­вен­ное, что-де рим­ля­нам в послед­нее вре­мя были и дру­гие зна­ме­ния, еще более неве­ро­ят­ные, и что он охот­но о них рас­ска­жет, коль ско­ро его собе­сед­ник может хоть сколь­ко-нибудь облег­чить их соб­ст­вен­ную участь в этих общих бед­ст­ви­ях. Непри­я­тель вни­ма­тель­но его выслу­ши­ва­ет и всту­па­ет в бесе­ду, наде­ясь выведать какие-то тай­ны, а рим­ля­нин, зама­ни­вая его раз­го­во­ром, неза­мет­но уво­дит все даль­ше и, нако­нец, когда они очу­ти­лись на зна­чи­тель­ном рас­сто­я­нии от ворот, схва­ты­ва­ет и отры­ва­ет от зем­ли — он был силь­нее про­тив­ни­ка, — а затем с помо­щью това­ри­щей, во мно­же­стве набе­жав­ших из лаге­ря, окон­ча­тель­но одоле­ва­ет его и пере­да­ет вое­на­чаль­ни­кам. Очу­тив­шись в такой край­но­сти и сооб­ра­зив, что чему суж­де­но свер­шить­ся, того не мино­вать, этруск открыл не под­ле­жав­шее оглас­ке пред­ска­за­ние, кото­рое воз­ве­ща­ло, что вра­гам не взять Вейи до тех пор, пока они не повер­нут и не напра­вят вспять раз­лив­ши­е­ся и бегу­щие новы­ми путя­ми воды Аль­бан­ско­го озе­ра, поме­шав им соеди­нить­ся с морем. Узнав об этом, сенат ока­зал­ся в затруд­не­нии и почел за луч­шее отпра­вить в Дель­фы посоль­ство и вопро­сить бога. Послы Косс Лици­ний, Вале­рий Потит и Фабий Амбуст, люди про­слав­лен­ные и вли­я­тель­ные, пере­плыв море и полу­чив ответ бога, воз­вра­ти­лись, везя раз­лич­ные ора­ку­лы — как повеле­ваю­щие загра­дить аль­бан­ские воды, дабы они не достиг­ли моря, и вер­нуть их, если удаст­ся, в преж­нее ложе или же, если это ока­жет­ся невоз­мож­ным, отве­сти их с помо­щью рвов и канав на рав­ни­ну и там исполь­зо­вать для оро­ше­ния, так рав­но и иные, ука­зы­ваю­щие на пре­не­бре­же­ние к неко­то­рым обрядам, кото­рые исста­ри при­ня­то было испол­нять во вре­мя так назы­вае­мых Латин­ских празд­неств⁵. Когда это ста­ло извест­но, жре­цы при­сту­пи­ли к жерт­во­при­но­ше­ни­ям, а народ взял­ся за работу, чтобы дать воде иное направ­ле­ние.

5. На деся­тый год вой­ны сенат лишил вла­сти всех долж­ност­ных лиц и назна­чил Камил­ла дик­та­то­ром. Избрав в началь­ни­ки кон­ни­цы Кор­не­лия Сци­пи­о­на, он пер­вым делом при­нес обет богам, если вой­на окон­чит­ся со сла­вой, дать боль­шие игры⁶ и посвя­тить храм богине, кото­рую рим­ляне назы­ва­ют Мате­рью Мату­той⁷. Судя по свя­щен­но­дей­ст­ви­ям, совер­шае­мым в ее честь, мож­но пред­по­ло­жить, что ско­рее все­го это Лев­ко­фея: жен­щи­ны вво­дят в храм слу­жан­ку и бьют ее по щекам, а затем гонят вон, обни­ма­ют детей сво­их сестер вме­сто сво­их род­ных и жерт­во­при­но­ше­ние сопро­вож­да­ют дей­ст­ви­я­ми, напо­ми­наю­щи­ми о вос­пи­та­нии Дио­ни­са и о муках, кото­рые тер­пе­ла Ино по вине налож­ни­цы.

Покон­чив с обе­та­ми и молит­ва­ми, Камилл вторг­ся в зем­лю фалис­ков и в боль­шом сра­же­нии раз­бил и их самих и подо­спев­ших им на под­мо­гу граж­дан Капе­ны. Затем он обра­тил­ся к оса­де Вей и, видя, что при­ступ был бы чрез­вы­чай­но труден, стал вести под­коп, так как мест­ность вокруг горо­да поз­во­ля­ла рыть под­зем­ные ходы и быст­ро про­ни­кать на такую глу­би­ну, где мож­но было про­из­во­дить работы неза­мет­но для про­тив­ни­ка. И вот, когда надеж­ды рим­лян уже бли­зи­лись к осу­щест­вле­нию, сам Камилл уда­рил сна­ру­жи, заста­вив вра­гов под­нять­ся на сте­ны, меж тем как часть его сол­дат тай­но про­шла под­зем­ным ходом и неза­мет­но для непри­я­те­ля ока­за­лась внут­ри кре­по­сти, под хра­мом Геры, кото­рый был самым боль­шим и самым почи­тае­мым в горо­де. Рас­ска­зы­ва­ют, что как раз в ту пору гла­ва этрус­ков при­но­сил там жерт­ву, и про­ри­ца­тель, бро­сив взгляд на внут­рен­но­сти, гром­ко вос­клик­нул, что боже­ство дару­ет победу тому, кто завер­шит это свя­щен­но­дей­ст­вие. Его сло­ва услы­ша­ли рим­ляне в под­ко­пе; они тут же взло­ма­ли пол, с кри­ком, со зво­ном ору­жия появи­лись в хра­ме и, когда вра­ги в ужа­се раз­бе­жа­лись, схва­ти­ли внут­рен­но­сти и отнес­ли их Камил­лу. Впро­чем, я готов при­знать, что рас­сказ этот похо­дит на бас­ню.

Когда город был захва­чен и рим­ляне при­ня­лись рас­хи­щать и рас­тас­ки­вать его без­мер­ные богат­ства, Камилл, глядя из кре­по­сти на эту кар­ти­ну гра­бе­жа, сна­ча­ла пла­кал, стоя непо­движ­но, а затем, слы­ша ото­всюду поздрав­ле­ния, про­стер руки к богам и так взмо­лил­ся: «О, Юпи­тер Вер­хов­ный и вы, боги, над­зи­раю­щие за дела­ми доб­ры­ми и дур­ны­ми, вы сами свиде­те­ли, что не вопре­ки спра­вед­ли­во­сти, но, вынуж­ден­ные к обо­роне, кара­ем мы этот город враж­деб­ных нам и без­за­кон­ных людей! Но если тем не менее и нас ждет некая рас­пла­та за нынеш­нюю уда­чу, пусть она, молю, падет, с наи­мень­шим ущер­бом, на меня одно­го, минуя государ­ство и вой­ско рим­ское!» И с эти­ми сло­ва­ми он, как при­ня­то у рим­лян при молит­ве, хотел повер­нуть­ся напра­во, но, совер­шая пово­рот, упал. Все окру­жаю­щие были нема­ло встре­во­же­ны, одна­ко Камилл, под­няв­шись, ска­зал, что все про­изо­шло по его молит­ве — вели­чай­шее сча­стье иску­па­ет­ся малень­кой неуда­чей.

6. Раз­гра­бив город, Камилл во испол­не­ние обе­та решил пере­вез­ти в Рим ста­тую Геры⁸. Собра­лись масте­ра, Камилл при­нес жерт­ву и молил боги­ню не отверг­нуть рев­ност­ной пре­дан­но­сти победи­те­лей, стать доб­рою сосед­кой богов, кото­рые и преж­де хра­ни­ли Рим, и ста­туя, как рас­ска­зы­ва­ют, тихо про­мол­ви­ла, что она и соглас­на и одоб­ря­ет его наме­ре­ние. Прав­да, по сло­вам Ливия, Камилл молил­ся и взы­вал к богине, каса­ясь рукой ее изо­бра­же­ния, а неко­то­рые из при­сут­ст­во­вав­ших в один голос отве­ча­ли, что она-де и соглас­на и охот­но после­ду­ет за рим­ля­на­ми. Но те, что твер­до дер­жат­ся сво­его, реши­тель­но наста­и­вая на чуде, рас­по­ла­га­ют убеди­тель­ней­шим дока­за­тель­ст­вом, гово­ря­щим в их поль­зу: я имею в виду самое судь­бу Рима, кото­ро­му было бы невоз­мож­но из ничто­же­ства и без­вест­но­сти под­нять­ся на вер­ши­ну сла­вы и силы без под­держ­ки боже­ства, откры­то про­яв­ляв­шей­ся во мно­гих и важ­ных слу­ча­ях. Ссы­ла­ют­ся они и на дру­гие подоб­ные явле­ния — неред­ко на ста­ту­ях про­сту­па­ли кап­ли пота, разда­ва­лись сто­ны, куми­ры отво­ра­чи­ва­лись и сме­жа­ли веки. Об этом сооб­ща­ют мно­гие писа­те­ли про­шлых лет, да и от наших совре­мен­ни­ков мы слы­ша­ли нема­ло уди­ви­тель­ных, заслу­жи­ваю­щих упо­ми­на­ния рас­ска­зов, от кото­рых не сле­ду­ет, пожа­луй, отма­хи­вать­ся с лег­ко­мыс­лен­ным пре­зре­ни­ем. Впро­чем, в подоб­ных вещах нена­деж­ны как пыл­кое дове­рие, так и чрез­мер­ная недо­вер­чи­вость — по при­чине чело­ве­че­ской немо­щи, кото­рая не зна­ет пре­де­лов и не вла­де­ет собою, но, устрем­ля­ясь в одну сто­ро­ну, при­во­дит к суе­ве­рию и пустым вымыс­лам, в дру­гую же — к пре­не­бре­же­нию боже­ст­вен­ны­ми зако­на­ми и отка­зу от них. Осмот­ри­тель­ность и стро­жай­шее соблюде­ние меры — вот что луч­ше все­го.

7. И тут Камилл, кото­ро­го то ли вели­чие его подви­га — ведь он захва­тил сопер­ни­чав­ший с Римом город на деся­тый год оса­ды! — то ли похва­лы его сча­стью пре­ис­пол­ни­ли высо­ко­ме­рия и спе­си, совер­шен­но нетер­пи­мых в носи­те­ле закон­ной граж­дан­ской вла­сти, с чрез­мер­ною пыш­но­стью спра­вил свой три­умф, а самое глав­ное — про­ехал по Риму в колес­ни­це, зало­жен­ной чет­вер­кою белых коней. Ни один пол­ко­во­дец, ни до ни после него, это­го не делал, ибо такую упряж­ку счи­та­ют свя­ты­нею, отдан­ною во вла­де­ние царю и роди­те­лю богов. Это вызва­ло недо­воль­ство сограж­дан, не при­вык­ших тер­петь гор­ды­ню и пре­не­бре­же­ние, а дру­гой пред­лог к напад­кам Камилл подал, высту­пив про­тив зако­на о рас­се­ле­нии жите­лей горо­да. Народ­ные три­бу­ны внес­ли пред­ло­же­ние разде­лить народ и сенат на две части, с тем чтобы одни оста­лись жить в Риме, а дру­гие, кому выпа­дет жре­бий, пере­шли в поко­рен­ный город: граж­дане, утвер­жда­ли три­бу­ны, ста­нут бога­че и лег­че сбе­ре­гут и свои зем­ли и все про­чее доб­ро, вла­дея дву­мя боль­ши­ми и пре­крас­но устро­ен­ны­ми горо­да­ми. Народ, кото­рый к тому вре­ме­ни умно­жил­ся и обед­нел, радост­но встре­тил этот план и тес­но обсту­пил воз­вы­ше­ние для ора­то­ра, нестрой­ны­ми кри­ка­ми тре­буя начать голо­со­ва­ние. Но сенат и все вли­я­тель­ней­шие граж­дане счи­та­ли, что три­бу­ны замыш­ля­ют не разде­ле­ние, а низ­вер­же­ние Рима, и в гне­ве на них при­бег­ли к помо­щи Камил­ла. А тот, стра­шась откры­той борь­бы, стал выис­ки­вать вся­че­ские пред­ло­ги и неот­лож­ные дела для наро­да, с помо­щью кото­рых все вре­мя оття­ги­вал утвер­жде­ние зако­на. И это порож­да­ло озлоб­ле­ние.

Но самую оже­сто­чен­ную и непри­кры­тую враж­ду к нему вызва­ло у наро­да недо­ра­зу­ме­ние с деся­той долей добы­чи; повод, за кото­рый ухва­ти­лась тол­па, был если и не совсем спра­вед­лив, то все же не лишен осно­ва­ния. Дело, насколь­ко мож­но судить, было в том, что высту­пая к Вей­ям, Камилл дал обет, в слу­чае, если он захва­тит город, посвя­тить в дар богу деся­ти­ну всей добы­чи. Но когда Вейи были взя­ты и раз­граб­ле­ны, он, то ли не решив­шись доку­чать сограж­да­нам, то ли под бре­ме­нем повсе­днев­ных забот про­сто запа­мя­то­вав о сво­ем обе­те, оста­вил все богат­ства у их новых вла­дель­цев. Впо­след­ст­вии, одна­ко, когда срок его пол­но­мо­чий уже истек, он донес об этом слу­чае сена­ту, и в то же вре­мя жре­цы объ­яви­ли, что жерт­вы воз­ве­ща­ют гнев богов, тре­бу­ю­щий уми­ло­сти­ви­тель­ных и бла­годар­ст­вен­ных обрядов.

8. Сенат поста­но­вил не учи­нять пере­де­ла добы­чи, — что было бы затруд­ни­тель­но, — но все, полу­чив­шие свою долю, обя­зы­ва­лись сами, под при­ся­гою, вер­нуть деся­тую часть в рас­по­ря­же­ние государ­ства, и для вои­нов-бед­ня­ков, изму­чен­ных тягота­ми вой­ны, а ныне при­нуж­дае­мых рас­ста­вать­ся с частью того, что они счи­та­ли сво­им и уже успе­ли употре­бить на соб­ст­вен­ные нуж­ды, это обер­ну­лось жесто­ким и горь­ким наси­ли­ем. Камилл, не зная, что отве­тить на их упре­ки и не нахо­дя луч­ше­го оправ­да­ния, при­бег к само­му неле­по­му, при­знав­шись, что забыл об обе­те, а те с него­до­ва­ни­ем твер­ди­ли, что, преж­де пообе­щав посвя­тить богу деся­тую часть непри­я­тель­ско­го иму­ще­ства, он теперь взи­ма­ет деся­ти­ну с иму­ще­ства сограж­дан. Тем не менее все внес­ли при­чи­тав­шу­ю­ся долю, и было реше­но сде­лать золо­той кра­тер⁹ и ото­слать его в Дель­фы. Но золота в горо­де не хва­та­ло, вла­сти разду­мы­ва­ли, откуда бы его добыть, и тут жен­щи­ны, посо­ве­щав­шись друг с друж­кой, сня­ли с себя и пере­да­ли для пожерт­во­ва­ния боже­ству золотые укра­ше­ния, весив­шие все вме­сте восемь талан­тов. Желая достой­ным обра­зом почтить их за эту щед­рость, сенат поста­но­вил, чтобы впредь и над жен­щи­на­ми, точ­но так же как над муж­чи­на­ми, про­из­но­си­ли после смер­ти подо­баю­щее похваль­ное сло­во. (До того не было при­ня­то гово­рить речи перед наро­дом на похо­ро­нах жен­щин.) Свя­щен­ны­ми посла­ми избра­ли тро­их мужей из чис­ла самых знат­ных рим­лян и, сна­рядив воен­ный корабль в празд­нич­ном убо­ре и с отлич­ной коман­дой, отпра­ви­ли их в пла­ва­ние. Гово­рят, что бед­ст­ви­я­ми чре­ва­та не толь­ко буря, но и тишь, и это оправ­да­лось на при­ме­ре рим­ских послов, кото­рые ока­за­лись на краю гибе­ли, а затем вопре­ки ожи­да­ни­ям спас­лись от опас­но­сти. Под­ле Эоло­вых ост­ро­вов¹⁰, когда ветер стих, на них напа­ли липар­ские три­е­ры, при­няв­шие их за пира­тов. Рим­ляне с моль­бою про­сти­ра­ли руки, и пото­му липар­цы не ста­ли тара­нить их суд­но, но, пере­ки­нув канат, отве­ли к бере­гу и объ­яви­ли о про­да­же как иму­ще­ства, так и людей, в пол­ной уве­рен­но­сти, что корабль пират­ский. Лишь с трудом согла­си­лись они осво­бо­дить плен­ни­ков, послу­шав­шись одно­го чело­ве­ка — стра­те­га Тиме­си­фея, кото­рый пустил в ход все свое муже­ство и вли­я­ние. На соб­ст­вен­ные сред­ства сна­рядив несколь­ко кораб­лей, он про­во­дил послов и участ­во­вал в посвя­ще­нии их дара, что и доста­ви­ло ему заслу­жен­ные поче­сти в Риме.

9. Народ­ные три­бу­ны уже сно­ва заго­во­ри­ли о рас­се­ле­нии, но, как нель­зя более кста­ти, вспых­ну­ла вой­на с фалис­ка­ми и дала воз­мож­ность знат­ным и могу­ще­ст­вен­ным граж­да­нам выбрать долж­ност­ных лиц по сво­е­му суж­де­нию, а посколь­ку обсто­я­тель­ства тре­бо­ва­ли пол­ко­во­д­ца не про­сто опыт­но­го, но и ува­жае­мо­го и про­слав­лен­но­го, воен­ным три­бу­ном вме­сте с пятью дру­ги­ми был назна­чен Камилл. После того как народ подал голо­са, Камилл, при­няв коман­до­ва­ние, вторг­ся в зем­лю фалис­ков и оса­дил город Фале­рии, отлич­но укреп­лен­ный и во всех отно­ше­ни­ях под­готов­лен­ный к войне. Он пони­мал, что с нале­та, без дли­тель­ных трудов Фале­рии не взять, но хотел занять сограж­дан, дать выход их силам, чтобы, сидя дома в без­де­лии, они не обо­льща­лись реча­ми сво­их вожа­ков и не зате­ва­ли мяте­жей. Рим­ляне, точ­но вра­чи, почти все­гда обра­ща­лись к это­му лекар­ству, изго­няя из государ­ства неду­ги бун­та и воз­му­ще­ния.

10. Пола­га­ясь на укреп­ле­ния, окру­жав­шие город сплош­ным коль­цом, фале­рий­цы не ста­ви­ли оса­ду ни во что: кро­ме тех, кто нес кара­ул на сте­нах, все по-преж­не­му были оде­ты в тоги, а дети бега­ли в шко­лу, и учи­тель выхо­дил с ними за сте­ну для про­гул­ки и гим­на­сти­че­ских упраж­не­ний. Фале­рий­цы, по при­ме­ру гре­ков, все поль­зо­ва­лись услу­га­ми одно­го учи­те­ля, желая, чтобы дети с само­го нача­ла жиз­ни и вос­пи­ты­ва­лись и дер­жа­лись сооб­ща. И вот учи­тель заду­мал нане­сти Фале­ри­ям смер­тель­ный удар, исполь­зо­вав для этой цели детей. Каж­дый день он выво­дил их к под­но­жью сте­ны, оста­ва­ясь спер­ва на неболь­шом рас­сто­я­нии от нее, а закон­чив заня­тия, при­во­дил обрат­но. Посте­пен­но он захо­дил все даль­ше, и дети, при­вык­нув, пере­ста­ли боять­ся опас­но­сти; кон­чи­лось тем, что учи­тель пере­дал всех сво­их уче­ни­ков в руки рим­ских часо­вых и про­сил доста­вить их и себя к Камил­лу. Когда он очу­тил­ся перед пол­ко­вод­цем, то объ­яс­нил, что ока­зать услу­гу Камил­лу для него важ­нее, неже­ли испол­нить спра­вед­ли­вые обя­за­тель­ства по отно­ше­нию к этим детям, а он их учи­тель и вос­пи­та­тель. «Вот поче­му я при­шел, — закон­чил он, — и в их лице при­во­жу к тебе Фале­рии». Камил­лу его посту­пок пока­зал­ся чудо­вищ­ным; выслу­шав учи­те­ля, он ска­зал, обра­ща­ясь ко всем при­сут­ст­ву­ю­щим, что, разу­ме­ет­ся, вой­на — дело без­ра­дост­ное, она сопря­же­на со мно­ги­ми неспра­вед­ли­во­стя­ми и наси­ли­ем, но для порядоч­ных людей суще­ст­ву­ют какие-то зако­ны и на войне, и как бы желан­на ни была победа, никто не дол­жен гнать­ся за выго­да­ми, источ­ни­ком сво­им име­ю­щи­ми пре­ступ­ле­ние и нече­стие, — вели­ко­му пол­ко­вод­цу подо­ба­ет дей­ст­во­вать в рас­че­те на соб­ст­вен­ное муже­ство, а не на чужую под­лость. И с эти­ми сло­ва­ми он при­ка­зал лик­то­рам сорвать с него­дяя одеж­ду и свя­зать ему руки за спи­ной, а детям раздать пру­тья и пле­ти, чтобы они сте­га­ли измен­ни­ка, гоня его назад в город.

Едва лишь фале­рий­цы узна­ли о пре­да­тель­стве учи­те­ля, как весь город — ина­че и быть не мог­ло при подоб­ном несча­стии — огла­сил­ся рыда­ни­я­ми, муж­чи­ны и жен­щи­ны без раз­бо­ру, поте­ряв голо­ву, рину­лись к сте­нам и воротам, но тут пока­за­лись дети, кото­рые с позо­ром гна­ли наго­го и свя­зан­но­го учи­те­ля, назы­вая Камил­ла спа­си­те­лем, отцом и богом. Не толь­ко роди­те­лям детей, но и всем про­чим граж­да­нам, кото­рые это виде­ли, спра­вед­ли­вость рим­ско­го вое­на­чаль­ни­ка вну­ши­ла вос­хи­ще­ние и горя­чую любовь. Поспеш­но сой­дясь в Собра­ние, они напра­ви­ли к Камил­лу послов с изве­ще­ни­ем о сда­че, а тот ото­слал их в Рим. Высту­пая перед сена­том, они ска­за­ли, что рим­ляне, пред­по­чтя спра­вед­ли­вость победе, помог­ли им под­чи­не­ние оце­нить выше сво­бо­ды — в созна­нии не столь­ко сво­ей сла­бо­сти, сколь­ко нрав­ст­вен­но­го пре­вос­ход­ства про­тив­ни­ка. Пра­во окон­ча­тель­но­го реше­ния сенат вновь пре­до­ста­вил Камил­лу, и тот, взяв с фале­рий­цев дань и заклю­чив друж­бу со все­ми фалис­ка­ми, отсту­пил.

11. Но вои­ны, кото­рые рас­счи­ты­ва­ли раз­гра­бить Фале­рии, вер­нув­шись в Рим с пусты­ми рука­ми, при­ня­лись обви­нять Камил­ла перед осталь­ны­ми граж­да­на­ми в нена­ви­сти к наро­ду, в том, что он по зло­бе к бед­ня­кам вос­пре­пят­ст­во­вал им попра­вить свои дела. Когда же народ­ные три­бу­ны, опять пред­ло­жив закон о рас­се­ле­нии, при­зы­ва­ли народ подать за него голо­са, никто так упор­но не про­ти­вил­ся тол­пе, как Камилл, вовсе не думая об ее враж­де и не щадя самых рез­ких и откро­вен­ных слов. Граж­дане, хотя и весь­ма неохот­но, откло­ни­ли закон, но гнев их на Камил­ла был так велик, что даже горе, постиг­шее его дом (болезнь унес­ла одно­го из сыно­вей Камил­ла), нима­ло не смяг­чи­ло это­го гне­ва чув­ст­вом состра­да­ния. А меж­ду тем, чело­век от при­ро­ды крот­кий и лас­ко­вый, он никак не мог опра­вить­ся после это­го уда­ра, так что, полу­чив вызов в суд, не вышел из дому, но, не пом­ня себя от скор­би, про­сидел весь день вза­пер­ти вме­сте с жен­щи­на­ми.

12. Обви­ни­те­лем его был Луций Апу­лей, в жало­бе гово­ри­лось о кра­же добы­чи, взя­той в Этру­рии, и меж­ду про­чим о каких-то захва­чен­ных там мед­ных две­рях, кото­рые буд­то бы виде­ли у обви­ня­е­мо­го. Судя по оже­сто­че­нию наро­да было ясно, что он под любым пред­ло­гом подаст голо­са про­тив Камил­ла. Поэто­му, собрав дру­зей и това­ри­щей по служ­бе в вой­ске (а их ока­за­лось не малое чис­ло), Камилл обра­тил­ся к ним с прось­бой не допу­стить осуж­де­ния невин­но­го, жерт­вы лож­ных наве­тов, не пре­да­вать его на посме­я­ние вра­гам. Обме­няв­шись мне­ни­я­ми, дру­зья отве­ти­ли, что чем бы то ни было помочь ему на суде они не в силах, но соглас­ны выпла­тить часть штра­фа, к кото­ро­му его при­го­во­рят; и, не стер­пев обиды, в гне­ве, он решил уйти в изгна­ние. Он про­стил­ся с женою и сыном, вышел из дому и всю доро­гу до город­ских ворот не про­из­нес ни зву­ка. У ворот он оста­но­вил­ся, обер­нул­ся назад и, протя­нув руки к Капи­то­лию, взмо­лил­ся богам, чтобы рим­ляне, — если толь­ко он изгнан и опо­зо­рен без­вин­но, по свое­во­лию и нена­ви­сти наро­да, — в ско­ром вре­ме­ни рас­ка­я­лись и чтобы весь мир узнал, до какой сте­пе­ни нужен им Камилл и как они жаж­дут его воз­вра­ще­ния.

13. Итак, поло­жив, по при­ме­ру Ахил­ла¹¹, закля­тие на сограж­дан, Камилл поки­нул оте­че­ство. Он был при­го­во­рен заоч­но к пят­на­дца­ти тыся­чам ассов штра­фа, что в пере­во­де на сереб­ря­ные день­ги состав­ля­ет тыся­чу пять­сот драхм. (Десять ассов были рав­ны по сто­и­мо­сти одной сереб­ря­ной моне­те, отсюда и ее назва­ние — «дена­рий».) Нет сре­ди рим­лян нико­го, кто бы не верил, что боги­ня Спра­вед­ли­во­сти быст­ро вня­ла молит­ве Камил­ла и что за обиду ему дано было удо­вле­тво­ре­ние, прав­да, печаль­ное, но зна­ме­ни­тое и каж­до­му извест­ное, — столь страш­ное воз­мездие постиг­ло Рим, столь пагуб­ная опас­ность и такой позор обру­ши­лись в ту пору на город, вслед­ст­вие ли пре­врат­но­сти сле­пой судь­бы, пото­му ли, что это дело кого-нибудь из богов — не остав­лять без защи­ты доб­ро­де­тель, тер­пя­щую небла­го­дар­ность.

14. Пер­вым зна­ме­ни­ем надви­гаю­ще­го­ся вели­ко­го бед­ст­вия была сочте­на смерть цен­зо­ра Гая Юлия¹², ибо цен­зор­скую власть рим­ляне чтут с осо­бым бла­го­го­ве­ни­ем, пола­гая ее свя­щен­ной. Во-вто­рых, еще до изгна­ния Камил­ла некто Марк Цеди­ций, чело­век незнат­ный, не из чис­ла сена­то­ров, но порядоч­ный и чест­ный, явил­ся к воен­ным три­бу­нам с изве­сти­ем, заслу­жи­вав­шим того, чтобы над ним при­за­ду­мать­ся. Он рас­ска­зал, что про­шед­шею ночью на так назы­вае­мой Новой ули­це его кто-то оклик­нул, он обер­нул­ся, но нико­го не увидел, и тогда голос, зву­чав­ший гром­че обыч­но­го чело­ве­че­ско­го, про­из­нес такие сло­ва: «Сту­пай, Марк Цеди­ций, поут­ру к вла­стям и ска­жи, чтобы вско­ро­сти жда­ли гал­лов». Одна­ко, выслу­шав Цеди­ция, три­бу­ны толь­ко посме­я­лись и пошу­ти­ли. Беда над Камил­лом раз­ра­зи­лась в недол­гом вре­ме­ни после это­го слу­чая.

15. Гал­лы — народ кельт­ско­го про­ис­хож­де­ния; поки­нув свою зем­лю, кото­рая, как сооб­ща­ют, не мог­ла досы­та про­кор­мить всех по при­чине их мно­го­чис­лен­но­сти, они дви­ну­лись на поис­ки новых вла­де­ний — десят­ки тысяч моло­дых, спо­соб­ных к войне муж­чин и еще боль­ше детей и жен­щин, кото­рые тяну­лись вслед за ними. Часть их, пере­ва­лив через Рипей­ские горы¹³, хлы­ну­ла к бере­гам Север­но­го Оке­а­на и заня­ла самые край­ние обла­сти Евро­пы, дру­гие, осев меж­ду Пире­ней­ски­ми и Аль­пий­ски­ми гора­ми, дол­го жили по сосед­ству с сено­на­ми и биту­ри­га­ми. Мно­го лет спу­стя они впер­вые попро­бо­ва­ли вина, достав­лен­но­го из Ита­лии, и этот напи­ток настоль­ко их вос­хи­тил, что от неве­до­мо­го преж­де удо­воль­ст­вия все при­шли в насто­я­щее неистов­ство и, взяв­шись за ору­жие, захва­тив с собою семьи, устре­ми­лись к Аль­пам, чтобы най­ти ту зем­лю, кото­рая рож­да­ет такой заме­ча­тель­ный плод, все про­чие зем­ли отныне счи­тая бес­плод­ны­ми и дики­ми.

Пер­вым, кто при­вез к ним вино и скло­нил их к втор­же­нию в Ита­лию, был, гово­рят, этруск Аррунт, чело­век знат­ный и от при­ро­ды не дур­ной, но вот какое слу­чи­лось у него несча­стье. Он был опе­ку­ном одно­го сироты, пер­во­го бога­ча сре­ди сво­их сограж­дан и на ред­кость кра­си­во­го маль­чи­ка; зва­ли его Луку­мон. С само­го дет­ства он вос­пи­ты­вал­ся у Аррун­та, и когда под­рос, не поки­нул его дома: делая вид, буд­то доро­жит обще­ст­вом сво­его опе­ку­на, он дол­гое вре­мя скры­вал, что соблаз­нил его жену или, воз­мож­но, был соблаз­нен ею. Когда страсть их зашла так дале­ко, что они уже не мог­ли ни сми­рить ее, ни ута­ить, юно­ша увел жен­щи­ну от мужа, чтобы жить с нею откры­то, Аррунт же обра­тил­ся в суд, но так как у Луку­мо­на было мно­го дру­зей и он щед­ро тра­тил день­ги, истец про­иг­рал дело и поки­нул оте­че­ство. Про­слы­шав о гал­лах, Аррунт при­был к ним и повел их в Ита­лию.

16. Вторг­нув­шись в ее пре­де­лы, гал­лы тот­час захва­ти­ли область, кото­рой неко­гда вла­де­ли этрус­ки: она про­сти­ра­ет­ся от Альп до обо­их морей, о чем свиде­тель­ст­ву­ют и их назва­ния. В самом деле, море, кото­рое лежит север­нее, име­ну­ет­ся Адри­а­ти­че­ским — по этрус­ско­му горо­ду Адрии, а то, что нахо­дит­ся по дру­гую сто­ро­ну полу­ост­ро­ва и обра­ще­но к югу, зовут Этрус­ским, или Тиррен­ским. Вся эта зем­ля изоби­лу­ет леса­ми, паст­би­ща­ми и пол­но­вод­ны­ми река­ми; в ней было восем­на­дцать боль­ших и кра­си­вых горо­дов, удоб­но при­спо­соб­лен­ных и для вся­че­ских про­мыс­лов и для рос­кош­ной, бога­той жиз­ни, и гал­лы, изгнав этрус­ков, заня­ли их сами. Но все это слу­чи­лось зна­чи­тель­но рань­ше собы­тий, о кото­рых идет речь у нас.

17. А в ту пору гал­лы оса­жда­ли этрус­ский город Клу­зий. Клу­зий­цы, обра­тив­шись за помо­щью к рим­ля­нам, про­си­ли напра­вить к вар­ва­рам послов и пись­мен­ные уве­ща­ния. Посла­ны были трое из рода Фаби­ев, люди ува­жае­мые и обле­чен­ные в Риме выс­ши­ми зва­ни­я­ми. Из почте­ния к сла­ве Рима гал­лы встре­ти­ли их при­вет­ли­во и, пре­кра­тив бои у стен, всту­пи­ли в пере­го­во­ры. В ответ на вопрос послов, какую обиду нанес­ли клу­зий­цы гал­лам и за что они напа­ли на город, царь гал­лов Бренн засме­ял­ся и отве­тил так: «Клу­зий­цы тем чинят нам неспра­вед­ли­вость, что вспа­хать и засе­ять могут мало, иметь же хотят мно­го и ни клоч­ка зем­ли не усту­па­ют нам, чуже­зем­цам, хотя мы и мно­го­чис­лен­ны и бед­ны. Не так ли точ­но и вам, рим­ляне, чини­ли неспра­вед­ли­вость преж­де аль­бан­цы, фиде­на­ты, ардей­цы, а в послед­нее вре­мя — жите­ли Вей, Капе­ны и мно­гих горо­дов фалис­ков и воль­сков?! И если они не жела­ют уде­лить вам части сво­его добра, вы иде­те на них похо­дом, обра­ща­е­те в раб­ство, гра­би­те, раз­ру­ша­е­те горо­да и при всем том не дела­е­те ниче­го ужас­но­го или неспра­вед­ли­во­го, но сле­ду­е­те древ­ней­ше­му из зако­нов, кото­рый отда­ет силь­но­му иму­ще­ство сла­бо­го и кото­ро­му под­чи­ня­ют­ся все, начи­ная с бога и кон­чая диким зве­рем. Да, ибо даже зве­ри от при­ро­ды тако­вы, что силь­ные стре­мят­ся вла­деть бо́льшим, неже­ли сла­бые. Брось­те-ка луч­ше жалеть оса­жден­ных клу­зий­цев, чтобы не научить гал­лов мяг­ко­сер­де­чию и состра­да­нию к тем, кто тер­пит неспра­вед­ли­во­сти от рим­лян!»

Из этой речи рим­ляне поня­ли, что Бренн не скло­нен к при­ми­ре­нию; напра­вив­шись в Клу­зий, они ста­ра­лись обо­д­рить граж­дан и уго­ва­ри­ва­ли их вый­ти про­тив вар­ва­ров вме­сте с ними — в наме­ре­нии то ли узнать доб­лесть оса­жден­ных, то ли пока­зать свою соб­ст­вен­ную. Клу­зий­цы сде­ла­ли вылаз­ку, и когда у стен завя­зал­ся бой, один из Фаби­ев, Квинт Амбуст, погнал коня на высо­ко­го и кра­си­во­го гал­ла, ска­кав­ше­го дале­ко впе­ре­ди осталь­ных. Сна­ча­ла стре­ми­тель­ность стыч­ки и блеск ору­жия скра­ды­ва­ли чер­ты лица рим­ля­ни­на, и он оста­вал­ся неузнан­ным, когда же, одолев про­тив­ни­ка, он при­нял­ся сни­мать с уби­то­го доспе­хи, Бренн узнал его и, при­зы­вая в свиде­те­ли богов, закри­чал, что нару­ше­ны общие всем людям и повсюду чти­мые уста­нов­ле­ния и обы­чаи, коль ско­ро при­быв­ший послом дей­ст­ву­ет как враг. Он сра­зу же пре­кра­тил бит­ву и, забыв о клу­зий­цах, повел вой­ско на Рим. Не желая, чтобы дума­ли, буд­то гал­лы рады нане­сен­ной обиде и толь­ко ищут пово­да к войне, Бренн отпра­вил в Рим тре­бо­ва­ние выдать Фабия, а сам тем вре­ме­нем, не торо­пясь, про­дви­гал­ся впе­ред.

18. В Риме собрал­ся сенат, и мно­гие осуж­да­ли Фабия, в том чис­ле и жре­цы, кото­рых назы­ва­ют феци­а­ла­ми¹⁴: усмат­ри­вая в слу­чив­шем­ся пря­мое кощун­ство, они наста­и­ва­ли на том, чтобы ответ за пре­ступ­ле­ние сенат назна­чил дер­жать одно­му лишь винов­но­му и тем изба­вил от про­кля­тия всех осталь­ных. Этих феци­а­лов Нума Пом­пи­лий, самый крот­кий и спра­вед­ли­вый из царей, поста­вил стра­жа­ми мира, а рав­но и судья­ми, оце­ни­ваю­щи­ми и утвер­ждаю­щи­ми пово­ды, кото­рые дают пра­во начать вой­ну. Но когда сенат пере­дал дело на рас­смот­ре­ние наро­ду и жре­цы повто­ри­ли свои обви­не­ния про­тив Фабия, тол­па с такой неслы­хан­ной дер­зо­стью, с такой насмеш­кой отнес­лась к боже­ст­вен­ным зако­нам, что даже выбра­ла Фабия с бра­тья­ми в воен­ные три­бу­ны. Узнав об этом, кель­ты при­шли в ярость, преж­няя нето­роп­ли­вость исчез­ла без следа, теперь они дви­га­лись со всей быст­ро­той, на какую были спо­соб­ны, и наро­ды, через вла­де­ния кото­рых про­ле­гал их путь, ужа­са­лись, видя их мно­го­чис­лен­ность, вели­ко­ле­пие их сна­ря­же­ния, их силу и гнев, и всю свою зем­лю пола­га­ли уже погиб­шей, а горо­да — обре­чен­ны­ми ско­рой гибе­ли; но, вопре­ки ожи­да­ни­ям, вар­ва­ры не тво­ри­ли ника­ких наси­лий и ниче­го не заби­ра­ли с полей, мало того, про­хо­дя вбли­зи город­ских стен, они кри­ча­ли, что идут на Рим и одним толь­ко рим­ля­нам объ­яви­ли вой­ну, всех же про­чих счи­та­ют дру­зья­ми.

Навстре­чу стре­ми­тель­но надви­гав­шим­ся гал­лам воен­ные три­бу­ны пове­ли рим­ское вой­ско, чис­лом вну­ши­тель­ное, — тяже­лой пехоты набра­лось не менее соро­ка тысяч, — но пло­хо обу­чен­ное: боль­шею частью эти люди взя­лись за ору­жие впер­вые. Кро­ме того, пол­ко­вод­цы с пол­ным пре­не­бре­же­ни­ем отнес­лись к свя­щен­ным обрядам: они не дожда­лись счаст­ли­вых зна­ме­ний при жерт­во­при­но­ше­ни­ях и даже про­ри­ца­те­лей не вопро­си­ли, как при­ли­че­ст­во­ва­ло перед гроз­ною бит­вой. Столь же суще­ст­вен­ным обра­зом сме­ши­ва­ло все пла­ны и начи­на­ния мно­го­вла­стие: ведь преж­де и не для столь реши­тель­ной борь­бы неред­ко выби­ра­ли еди­но­власт­но­го коман­дую­ще­го (рим­ляне назы­ва­ют его дик­та­то­ром), отлич­но зная, как полез­но в мину­ты опас­но­сти, испол­няя еди­ный замы­сел, пови­но­вать­ся неогра­ни­чен­ной, обле­чен­ной все­ми пра­ва­ми вла­сти. Нако­нец, огром­ный ущерб нанес­ла делу обида, при­чи­нен­ная Камил­лу, ибо теперь ста­ло страш­но коман­до­вать вой­ском, не льстя и не угож­дая под­чи­нен­ным. Отой­дя от горо­да на девя­но­сто ста­ди­ев, рим­ляне раз­би­ли лагерь у реки Аллии¹⁵ невда­ле­ке от впа­де­ния ее в Тибр. Здесь они дожда­лись появ­ле­ния вар­ва­ров и, всту­пив с ними в бес­по­рядоч­ный и пото­му позор­ный для себя бой, были обра­ще­ны в бег­ство. Левое кры­ло рим­лян кель­ты сра­зу сбро­си­ли в реку и истре­би­ли, те же, что зани­ма­ли пра­вое кры­ло, очи­стив под натис­ком непри­я­те­ля рав­ни­ну и под­няв­шись на хол­мы, потер­пе­ли гораздо мень­ший урон. Глав­ная их часть выскольз­ну­ла из рук про­тив­ни­ка и кину­лась в Рим, осталь­ные, — неко­то­рым уда­лось спа­стись бла­го­да­ря тому, что вра­ги уста­ли уби­вать, — ночью бежа­ли в Вейи, думая, что Рим пал и все в нем пре­да­но уни­что­же­нию.

19. Эта бит­ва про­изо­шла после лет­не­го солн­це­во­рота, око­ло пол­но­лу­ния, в тот самый день¹⁶, кото­рый неко­гда при­нес страш­ное горе роду Фаби­ев: три­ста мужей из это­го рода были погуб­ле­ны. В память о вто­ром бед­ст­вии день этот до сих пор сохра­ня­ет имя «аллий­ско­го» — по назва­нию реки.

Что до несчаст­ли­вых дней вооб­ще — сле­ду­ет ли их уста­нав­ли­вать или прав Герак­лит, пори­цав­ший Геси­о­да¹⁷, кото­рый, не зная, что все дни по при­ро­де оди­на­ко­вы, неко­то­рые счи­тал доб­ры­ми, неко­то­рые дур­ны­ми, — этот труд­ный вопрос рас­смат­ри­ва­ет­ся в дру­гом сочи­не­нии. Но и здесь, мне кажет­ся, будет не лиш­ним при­ве­сти несколь­ко при­ме­ров. Так, бео­тий­цам в пятый день меся­ца гип­по­дро­мия, кото­рый афи­няне зовут гека­том­бео­ном, дове­лось одер­жать две самые слав­ные победы, осво­бо­див­шие гре­ков, — одну при Левк­трах, а дру­гую (более чем дву­мя­ста­ми года­ми рань­ше) — при Керес­се, где они раз­гро­ми­ли фес­са­лий­цев во гла­ве с Лат­та­ми­ем. Далее, пер­сы в шестой день меся­ца боэд­ро­ми­о­на потер­пе­ли от гре­ков пора­же­ние при Мара­фоне, в тре­тий — одно­вре­мен­но при Пла­те­ях и при Мика­ле, а в два­дцать пятый были раз­би­ты при Арбе­лах. В том же меся­це око­ло пол­но­лу­ния афи­няне выиг­ра­ли мор­ское сра­же­ние при Нак­со­се (в этом бою ими коман­до­вал Хаб­рий), а в две­на­дца­тый день — при Сала­мине, как об этом рас­ска­за­но в нашей кни­ге «О днях»¹⁸. Фар­ге­ли­он тоже достав­лял вар­ва­рам беду за бедой: и Алек­сандр при Гра­ни­ке победил пол­ко­вод­цев царя в меся­це фар­ге­ли­оне, и кар­фа­ге­няне в Сици­лии понес­ли пора­же­ние^[2] от Тимо­ле­он­та два­дцать третье­го чис­ла того же меся­ца — в день, на кото­рый, как пола­га­ют, при­бли­зи­тель­но при­хо­дит­ся взя­тие Трои (здесь мы сле­ду­ем Эфо­ру, Кал­ли­сфе­ну, Дама­сту и Мала­ку). Напро­тив, для гре­ков был небла­го­при­я­тен мета­гит­ни­он, кото­рый бео­тий­цы зовут пане­мом. И вер­но, седь­мой день это­го меся­ца, когда они были раз­би­ты при Кран­ноне Анти­па­тром, был днем их окон­ча­тель­ной гибе­ли, а рань­ше при­нес неуда­чу в бит­ве с Филип­пом при Херо­нее. В тот же самый день того же года гре­ков, пере­пра­вив­ших­ся под нача­лом Архида­ма в Ита­лию, истре­би­ли тамош­ние вар­ва­ры. Хал­кедо­няне осте­ре­га­ют­ся два­дцать вто­ро­го мета­гит­ни­о­на — это чис­ло, по их сло­вам, чаще, чем любое дру­гое, чре­ва­то для них самы­ми гроз­ны­ми бед­ст­ви­я­ми. С дру­гой сто­ро­ны, мне извест­но, что при­мер­но в то вре­мя, когда справ­ля­лись мисте­рии¹⁹, Алек­сандр стер с лица зем­ли Фивы, а впо­след­ст­вии афи­ня­нам при­шлось при­нять к себе на постой македон­ский сто­ро­же­вой отряд око­ло два­дца­то­го боэд­ро­ми­о­на, то есть как раз того дня, в кото­рый они устра­и­ва­ют шест­вие с изо­бра­же­ни­ем Иак­ха. Подоб­ным обра­зом рим­ляне в один и тот же день преж­де — во гла­ве с Цепи­о­ном — лиши­лись сво­его лаге­ря, кото­рый захва­ти­ли ким­б­ры, а потом — под началь­ст­вом Лукул­ла — победи­ли армян­ско­го царя Тиг­ра­на. Царь Аттал и Пом­пей Вели­кий умер­ли в день сво­его рож­де­ния, да и вооб­ще мож­но пока­зать, что для мно­гих один и тот же срок обо­ра­чи­вал­ся то радо­стью, то печа­лью. Как бы там ни было, день, о кото­ром у нас идет речь, рим­ляне счи­та­ют одним из самых несчаст­ли­вых, а из-за него — и два сле­дую­щих дня каж­до­го меся­ца, ибо после слу­чив­ше­го­ся при Аллии страх и суе­ве­рие раз­ли­лись еще шире, чем обыч­но. Более осно­ва­тель­но этот пред­мет изла­га­ет­ся в «Рим­ских изыс­ка­ни­ях»²⁰.

20. Если бы гал­лы сра­зу после бит­вы пусти­лись вслед за бег­ле­ца­ми, ничто бы, веро­ят­но, не спас­ло Рим от пол­но­го разо­ре­ния, а всех застиг­ну­тых в нем от гибе­ли — таким ужа­сом напол­ни­ли бежав­шие с поля сра­же­ния тех, кто встре­тил их в горо­де, в таком неисто­вом смя­те­нии были они сами! Но вар­ва­ры не сра­зу осо­зна­ли все вели­чие сво­ей победы, да к тому же еще никак не мог­ли нара­до­вать­ся вдо­сталь, и дели­ли захва­чен­ное в лаге­ре доб­ро; таким обра­зом они доста­ви­ли воз­мож­ность покидав­шим город тол­пам бес­пре­пят­ст­вен­но бежать, а тем, кто оста­вал­ся, — несколь­ко при­обо­д­рить­ся и при­гото­вить­ся к встре­че непри­я­те­ля. Бро­сив все про­чие квар­та­лы на про­из­вол судь­бы, рим­ляне укреп­ля­ли Капи­то­лий и сно­си­ли туда копья, стре­лы и дро­ти­ки. Но преж­де все­го они укры­ли на Капи­то­лии неко­то­рые свя­ты­ни, свя­ты­ни же Весты забра­ли ее девы, бежав­шие вме­сте со жре­ца­ми. Впро­чем, иные утвер­жда­ют, буд­то вестал­ки не хра­нят ниче­го, кро­ме неуга­си­мо­го пла­ме­ни, кото­рое царь Нума²¹ велел чтить как нача­ло все­го суще­го. Ведь в при­ро­де нет ниче­го подвиж­нее огня. Меж­ду тем, бытие все­гда есть некое дви­же­ние, либо сопря­же­но с дви­же­ни­ем. Про­чие части­цы мате­рии, лишен­ные теп­лоты, лежат втуне, подоб­ные тру­пам, и жаж­дут силы огня, точ­но души́; когда же эта сила каким бы то ни было обра­зом кос­нет­ся их, они обре­та­ют спо­соб­ность дей­ст­во­вать и чув­ст­во­вать. Поэто­му Нума, чело­век необык­но­вен­ный и даже, как гово­рят, с Муза­ми общав­ший­ся по сво­ей муд­ро­сти, объ­явил огонь свя­щен­ным и при­ка­зал хра­нить его неусып­но, обра­зом веч­ной силы, устро­я­ю­щей все в мире. Дру­гие писа­те­ли сооб­ща­ют, что огонь этот, как и у гре­ков, — очи­сти­тель­ный и горит перед хра­мом, но внут­ри скры­ты свя­ты­ни, кото­рые не дол­жен видеть никто, кро­ме упо­мя­ну­тых выше дев-веста­лок. Пре­об­ла­да­ет мне­ние, что там сбе­ре­га­ет­ся тро­ян­ский пал­ла­дий²², достав­лен­ный в Ита­лию Эне­ем. Есть и бас­но­слов­ный рас­сказ, буд­то Дар­дан при­вез в Трою само­фра­кий­ские свя­ты­ни²³ и, осно­вав город, учредил в их честь таин­ства и дру­гие обряды, а когда Троя ока­за­лась во вла­сти непри­я­те­ля, их похи­тил Эней и, спас­ши, дер­жал у себя до тех пор, пока не посе­лил­ся в Ита­лии. По сло­вам тех, кто при­тя­за­ет на более глу­бо­кие позна­ния в этом деле, в хра­ме сто­ят две неболь­шие боч­ки, одна откры­тая и пустая, дру­гая — пол­ная и запе­ча­тан­ная; видеть обе эти боч­ки доз­во­ле­но толь­ко озна­чен­ным свя­щен­ным девам. Впро­чем, дру­гие усмат­ри­ва­ют здесь заблуж­де­ние, вызван­ное тем, что бо́льшую часть хра­мо­вой утва­ри девуш­ки побро­са­ли в две боч­ки, кото­рые потом зары­ли под хра­мом Кви­ри­на; это место еще и теперь носит назва­ние «Бочек».

21. Но самые важ­ные, все­го более чти­мые свя­ты­ни вестал­ки забра­ли с собой и пусти­лись бежать бере­гом реки. Сре­ди бегу­щих этой доро­гой ока­зал­ся Луций Аль­би­ний, чело­век из про­сто­го наро­да; он вез в повоз­ке малень­ких детей, жену и самые необ­хо­ди­мые пожит­ки, но, увидев под­ле себя веста­лок, при­жи­маю­щих к груди свя­щен­ные пред­ме­ты, оди­но­ких и изму­чен­ных, быст­ро сса­дил жену и детей, выгру­зил вещи и отдал повоз­ку вестал­кам, чтобы они мог­ли добрать­ся до како­го-нибудь из гре­че­ских горо­дов. Обой­ти мол­ча­ни­ем бла­го­че­стие Аль­би­ния, про­явив­ше­е­ся в самое злое вре­мя, было бы неспра­вед­ли­во.

Жре­цы про­чих богов, а так­же быв­шие кон­су­лы и три­ум­фа­то­ры, люди пре­клон­но­го воз­рас­та, не в силах были рас­стать­ся с горо­дом: облек­шись в свя­щен­ные и празд­нич­ные одеж­ды, они во гла­ве с вер­хо­вым жре­цом Фаби­ем воз­нес­ли молит­вы богам, обре­кая им себя в иску­пи­тель­ную жерт­ву за оте­че­ство, и в этом тор­же­ст­вен­ном наряде усе­лись на фору­ме в крес­ла из сло­но­вой кости, ожи­дая сво­ей судь­бы.

22. На тре­тий день после бит­вы Бренн с вой­ском подо­шел к горо­ду и, най­дя ворота откры­ты­ми, а сте­ны лишен­ны­ми стра­жи, сна­ча­ла испу­гал­ся хит­ро­сти и заса­ды — ему пред­став­ля­лось неве­ро­ят­ным, чтобы рим­ляне вооб­ще отка­за­лись от како­го бы то ни было сопро­тив­ле­ния. Но затем он убедил­ся в сво­ей ошиб­ке и через Кол­лин­ские ворота всту­пил в Рим, насчи­ты­вав­ший немно­гим боль­ше трех­сот шести­де­ся­ти лет, если толь­ко мож­но верить в точ­ность исчис­ле­ния собы­тий тех вре­мен: ведь неупо­рядо­чен­ность это­го исчис­ле­ния слу­жит при­чи­ной раз­но­гла­сий и при опре­де­ле­нии иных, даже более новых собы­тий. Смут­ные слу­хи об ужас­ной беде и о взя­тии горо­да, по-види­мо­му, сра­зу же достиг­ли Гре­ции. Герак­лид Пон­тий­ский, кото­рый жил вско­ре после это­го, пишет в кни­ге «О душе», что с запа­да дока­ти­лась мол­ва, буд­то изда­ле­ка, от гипер­бо­ре­ев, при­шло вой­ско и захва­ти­ло гре­че­ский город Рим, лежа­щий где-то в тех кра­ях, на бере­гу Вели­ко­го моря. Одна­ко меня не удив­ля­ет, что Герак­лид, этот ска­зоч­ник и выдум­щик, к истин­но­му изве­стию о взя­тии горо­да при­плел ради хва­стов­ства гипер­бо­ре­ев и Вели­кое море. Точ­ное сооб­ще­ние о том, что Рим взя­ли кель­ты, несо­мнен­но, слы­шал фило­соф Ари­сто­тель²⁴, одна­ко изба­ви­те­ля Рима он назы­ва­ет Луци­ем, меж­ду тем как Камилл был Марк, а не Луций. Впро­чем, имя назва­но наугад.

Заняв город, Бренн рас­ста­вил кара­у­лы вокруг Капи­то­лия, а сам, прой­дя на форум, с изум­ле­ни­ем увидел там бога­то оде­тых людей, кото­рые мол­ча сиде­ли в крес­лах и при появ­ле­нии вра­гов не под­ня­лись с места, не изме­ни­лись в лице, даже бро­вью не пове­ли, но, спо­кой­но и твер­до опи­ра­ясь на посо­хи, кото­рые дер­жа­ли в руках, невоз­му­ти­мо гляде­ли друг на дру­га. Это необы­чай­ное зре­ли­ще до того уди­ви­ло гал­лов, что они дол­го не реша­лись при­кос­нуть­ся или даже при­бли­зить­ся к сидя­щим, разду­мы­вая, не боги ли перед ними. Нако­нец, один из них собрал­ся с духом, подо­шел к Манию Папи­рию и, роб­ко при­тро­нув­шись к под­бо­род­ку, потя­нул за длин­ную боро­ду, и тогда Папи­рий уда­ром посо­ха про­ло­мил ему голо­ву. Вар­вар выхва­тил меч и зару­бил Папи­рия. Тут вра­ги набро­си­лись на осталь­ных ста­ри­ков и пере­би­ли их, а потом ста­ли истреб­лять всех под­ряд, кто ни попа­дал­ся под руку, и гра­бить дома. После мно­гих дней гра­бе­жа они сожгли и до осно­ва­ния раз­ру­ши­ли весь Рим — в зло­бе и гне­ве на защит­ни­ков Капи­то­лия, кото­рые не толь­ко отка­за­лись сдать­ся, но, обо­ро­няя сте­ны, нано­си­ли ощу­ти­тель­ный урон напа­дав­шим. Из-за это­го гал­лы разо­ри­ли город и каз­ни­ли всех плен­ни­ков — муж­чин и жен­щин, ста­рых и малых, без раз­бо­ра.

23. Так как оса­да затя­ги­ва­лась, вра­гам при­хо­ди­лось забо­тить­ся о попол­не­нии запа­сов про­до­воль­ст­вия, и одни, во гла­ве с царем, про­дол­жа­ли кара­у­лить Капи­то­лий, осталь­ные же опу­сто­ша­ли окру­гу, напа­дая на дерев­ни, но не все вме­сте, а раз­бив­шись на отряды, в раз­ных местах, по отдель­но­сти: успе­хи при­да­ли им само­уве­рен­но­сти, и они рыс­ка­ли врас­сып­ную без малей­ше­го стра­ха. Одна­ко бо́льшая их часть, стро­же дру­гих соблюдав­шая порядок, дви­ну­лась к Ардее, где после изгна­ния из Рима посе­лил­ся Камилл. Ведя жизнь част­но­го лица и не при­ни­мая ника­ко­го уча­стия в делах, он был, одна­ко, далек от жела­ния любы­ми сред­ства­ми избе­жать встре­чи с непри­я­те­лем, напро­тив, наде­ял­ся и рас­счи­ты­вал ему ото­мстить, как толь­ко пред­ста­вит­ся удоб­ный слу­чай. И вот, видя, что чис­лен­ность ардей­цев доста­точ­но вели­ка, но что по вине пол­ко­вод­цев, кото­рые были неопыт­ны и мало­душ­ны, им не хва­та­ет отва­ги, он сна­ча­ла обра­тил­ся к моло­де­жи, вну­шая ей, что несча­стье рим­лян и доб­лесть кель­тов — не одно и то же, что в бед­ст­ви­ях, кото­рые при­шлось испы­тать без­рас­суд­ным, сле­ду­ет усмат­ри­вать волю судь­бы, а не дело рук тех, кто ничем не заслу­жил свою победу. Пре­крас­но и достой­но, гово­рил он, даже ценою мно­гих опас­но­стей отра­зить натиск вар­ва­ров-ино­пле­мен­ни­ков, кото­рые, слов­но огонь, лишь тогда пола­га­ют конец заво­е­ва­ни­ям, когда уни­что­жат побеж­ден­ных. Но это­го мало: если ардей­цы про­явят сме­лость и усер­дие, победа — в свой час — доста­нет­ся им без вся­кой опас­но­сти. Моло­дежь Ардеи с одоб­ре­ни­ем при­ня­ла эту речь, и Камилл отпра­вил­ся к вла­стям. Долж­ност­ные лица и совет­ни­ки дали свое согла­сие, и он воору­жил всех, спо­соб­ных нести воен­ную служ­бу, но удер­жи­вал их в сте­нах горо­да, чтобы враг, кото­рый был непо­да­ле­ку, ни о чем не про­ведал. Когда же гал­лы, объ­ездив­шие весь край и обре­ме­нен­ные гро­мад­ной добы­чей, в пол­ной бес­печ­но­сти, ни о чем не тре­во­жась, рас­по­ло­жи­лись лаге­рем на рав­нине, а затем при­шла ночь и на хмель­ной лагерь спу­сти­лась тиши­на, Камилл, зная обо всем через лазут­чи­ков, вывел ардей­цев за ворота, и, мол­ча и бес­пре­пят­ст­вен­но про­де­лав весь путь, око­ло полу­но­чи под­сту­пил к непри­я­тель­ской сто­ян­ке. Гром­кие кри­ки и рев труб, зазву­чав­шие со всех сто­рон, вспо­ло­ши­ли пья­ных, но, отя­желев от вина, они никак не мог­ли опом­нить­ся. Лишь немно­гие, протрез­вев от стра­ха, изгото­ви­лись к бою и ока­за­ли сопро­тив­ле­ние людям Камил­ла, но были уби­ты. Бо́льшую же часть гал­лов ардей­цы захва­ти­ли еще во вла­сти сна и хме­ля и умерщ­вля­ли без­оруж­ных. А тех ред­ких бег­ле­цов, кото­рые ночью ускольз­ну­ли из лаге­ря и в оди­ноч­ку пусти­лись блуж­дать по полям, днем настиг­ла и истре­би­ла кон­ни­ца.

24. Мол­ва об успе­хе быст­ро раз­нес­лась по горо­дам и взвол­но­ва­ла мно­гих, спо­соб­ных носить ору­жие, но боль­ше все­го — рим­лян, бежав­ших с поля бит­вы при Аллии в Вейи. «Како­го пол­ко­во­д­ца отня­ло у Рима боже­ство, — жало­ва­лись они друг дру­гу, — чтобы подви­га­ми Камил­ла укра­сить и про­сла­вить Ардею, тогда как город, родив­ший и вос­пи­тав­ший это­го мужа, исчез с лица зем­ли! Остав­шись без началь­ни­ков, мы укры­ва­ем­ся в чужих сте­нах и смот­рим, как поги­ба­ет Ита­лия. Вот что, пошлем-ка к ардей­цам да потре­бу­ем назад их пол­ко­во­д­ца, или же возь­мем ору­жие и пой­дем к нему сами! Ведь он теперь не изгнан­ник, а мы не граж­дане, раз оте­че­ства наше­го боль­ше не суще­ст­ву­ет — им вла­де­ет непри­я­тель». Так и поре­ши­ли и, отпра­вив к Камил­лу гон­цов, про­си­ли его при­нять коман­до­ва­ние²⁵. Но он ска­зал, что согла­сит­ся не преж­де, чем граж­дане на Капи­то­лии выне­сут закон­ное поста­нов­ле­ние: пока они живы, он счи­та­ет их сво­им оте­че­ст­вом и готов немед­лен­но пови­но­вать­ся их при­ка­зу, а вопре­ки их воле не сде­ла­ет ниче­го. Осмот­ри­тель­ность и без­уко­риз­нен­ное бла­го­род­ство Камил­ла вызва­ли вос­хи­ще­ние, но не нахо­ди­лось нико­го, кто бы доста­вил весть на Капи­то­лий, более того, каза­лось вооб­ще невоз­мож­ным, чтобы вест­ник про­ник в кре­пость, когда город занят про­тив­ни­ком.

25. Был сре­ди моло­дых рим­лян некий Пон­тий Коми­ний, чело­век не очень знат­но­го про­ис­хож­де­ния; жад­ный до сла­вы и поче­стей, он доб­ро­воль­но при­нял на себя это труд­ное дело. Не взяв ника­ко­го пись­ма к защит­ни­кам Капи­то­лия, чтобы вра­ги, если бы он попал­ся им в руки, не раз­га­да­ли наме­ре­ний Камил­ла, в сквер­ном пла­тье, под кото­рым были спря­та­ны кус­ки проб­ко­вой коры, он бла­го­по­луч­но про­шел днем почти весь путь и в сумер­ках был уже близ горо­да, а так как пере­пра­вить­ся через реку по мосту было нель­зя (вар­ва­ры кара­у­ли­ли пере­пра­ву), Пон­тий обмотал вокруг голо­вы одеж­ду, кото­рой у него было немно­го, и веси­ла она самую малость, и с помо­щью проб­ки, под­дер­жи­вав­шей в воде его тело, пере­плыл Тибр и вышел к горо­ду. Свет и шум вся­кий раз выда­ва­ли ему бодр­ст­ву­ю­щих непри­я­те­лей и, обхо­дя их сто­ро­ной, он, в кон­це кон­цов, достиг Ворот Кар­мен­ты²⁶, где было тише и спо­кой­нее все­го. В том месте Капи­то­лий­ский холм осо­бен­но крут, и под­сту­пы к вер­шине со всех сто­рон заграж­де­ны отвес­ны­ми ска­ла­ми. Там-то с огром­ны­ми уси­ли­я­ми, по самой отча­ян­ной кру­че неза­мет­но вска­раб­кал­ся Пон­тий и пред­стал перед вои­на­ми, охра­няв­ши­ми сте­ну. Он поздо­ро­вал­ся с ними, назвал себя, и его отве­ли к началь­ни­кам. Быст­ро собрал­ся сенат, Пон­тий сооб­щил о победе Камил­ла, — оса­жден­ные еще не слы­ша­ли о ней, — рас­ска­зал о реше­нии вой­ска и про­сил утвер­дить пол­но­мо­чия Камил­ла, заявив, что граж­дане, нахо­дя­щи­е­ся вне Рима, не будут пови­но­вать­ся нико­му, кро­ме него. Выслу­шав и обсудив это сооб­ще­ние, сенат назна­чил Камил­ла дик­та­то­ром, а Пон­тия отпра­вил назад тем же путем. С преж­ним успе­хом он избег встре­чи с непри­я­те­лем и объ­явил сво­им реше­ние сена­та.

26. Рим­ляне радост­но встре­ти­ли это реше­ние, и когда Камилл при­был в Вейи, он нашел там уже два­дцать тысяч воору­жен­ных вои­нов; соби­рая в допол­не­ние к ним вспо­мо­га­тель­ные отряды союз­ни­ков, он стал гото­вить­ся к напа­де­нию на гал­лов. Меж­ду тем в Риме несколь­ко вар­ва­ров, ока­зав­шись слу­чай­но под­ле того места, где Пон­тий ночью взо­брал­ся на Капи­то­лий, заме­ча­ют мно­же­ство сле­дов ног и рук (ведь он цеп­лял­ся за каж­дый выступ), вырван­ную тра­ву и сло­ман­ный кустар­ник на скло­нах, осы­пав­ши­е­ся комья зем­ли и докла­ды­ва­ют царю, а тот, явив­шись и поглядев сво­и­ми гла­за­ми, сна­ча­ла про­мол­чал, но вече­ром, собрав самых про­вор­ных и искус­ных в лаза­нии по горам кель­тов, ска­зал им так: «Путь, кото­ро­го мы не мог­ли отыс­кать, нам пока­зы­ва­ют вра­ги, свиде­тель­ст­вуя, что он про­хо­дим и досту­пен для чело­ве­ка, и было бы страш­ным позо­ром, поло­жив нача­ло, бро­сить дело неза­вер­шен­ным — отсту­пить от этой ска­лы, слов­но она и в самом деле неодо­ли­ма, тогда как непри­я­тель сам учит нас, как ее взять! Где лег­ко под­нять­ся одно­му, не так уже труд­но и мно­гим, одно­му за дру­гим — наобо­рот, вза­им­ная помощь при­ба­вит им силы. А затем каж­дый полу­чит подар­ки и почет­ные награ­ды, кото­рых заслу­жи­ва­ет такая храб­рость».

27. После этой речи царя гал­лы охот­но обе­ща­ли испол­нить его пору­че­ние и при­мер­но в пол­ночь, собрав­шись во мно­же­стве у под­но­жья, мол­ча полез­ли вверх; как ни обры­ви­ста была кру­ча, по кото­рой они полз­ли, все же на повер­ку подъ­ем ока­зал­ся про­ще, чем ожи­да­ли, и пер­вые, достиг­нув вер­ши­ны, уже гото­ви­лись вска­раб­кать­ся на сте­ну и бро­сить­ся на спя­щих часо­вых. Ни люди, ни соба­ки ниче­го не услы­ша­ли и не почу­я­ли. Но в хра­ме Юно­ны были свя­щен­ные гуси, кото­рых преж­де кор­ми­ли вво­лю, а теперь, когда и людям едва хва­та­ло пищи, за ними смот­ре­ли пло­хо, и они голо­да­ли. Эти пти­цы и от при­ро­ды чут­ки и пуг­ли­вы, а тут еще голод лишил их сна и покоя. Они сра­зу услы­ша­ли при­бли­же­ние гал­лов и, с гром­ким гогота­ни­ем кинув­шись им навстре­чу, всех пере­буди­ли, да и вар­ва­ры, видя, что хит­рость их рас­кры­та, уже боль­ше не таи­лись, но шум­но рва­лись впе­ред. Схва­тив вто­ро­пях ору­жие, какое кому при­шлось под руку, рим­ляне бежа­ли навстре­чу вра­гу. Пер­вы­ми увидел гал­лов Ман­лий, быв­ший кон­сул, чело­век боль­шой силы и испы­тан­ной твер­до­сти духа; столк­нув­шись с дво­и­ми сра­зу, он одно­му, кото­рый уже занес было меч, отсек пра­вую руку, а дру­го­го уда­ром щита в лицо сбро­сил со ска­лы. Стоя на стене, он вме­сте с собрав­ши­ми­ся вокруг него рим­ля­на­ми обра­тил вспять и осталь­ных гал­лов; впро­чем, их успе­ло под­нять­ся немно­го и дей­ст­во­ва­ли они доволь­но нере­ши­тель­но. Итак, опас­ность мино­ва­ла, а на рас­све­те рим­ляне столк­ну­ли вниз, к непри­я­те­лю, началь­ни­ка кара­уль­ных. Ман­лий за победу полу­чил награ­ду ско­рее почет­ную, неже­ли выгод­ную: каж­дый отдал ему свое днев­ное про­пи­та­ние²⁷ — пол­фун­та (так зовет­ся у рим­лян эта мера) хле­ба и чет­верть гре­че­ской коти­лы вина.

28. После это­го слу­чая упор­ство кель­тов пошло на убыль. Они тер­пе­ли нуж­ду в про­до­воль­ст­вии, ибо страх перед Камил­лом удер­жи­вал их на месте, не давая попол­нять запа­сы, их коси­ла под­крав­ша­я­ся неза­мет­но болезнь — ведь вокруг пала­ток, сто­яв­ших сре­ди раз­ва­лин, были горы тру­пов, тол­стый покров пеп­ла под воздей­ст­ви­ем жары и вет­ра отрав­лял воздух, кото­рый ста­но­вил­ся сухим и едким, вред­ным для дыха­ния. Но хуже все­го ото­зва­лась на них пере­ме­на при­выч­ных усло­вий жиз­ни — из мест, бога­тых тенью, изоби­лу­ю­щих надеж­ны­ми убе­жи­ща­ми от лет­не­го зноя, они при­бы­ли жар­кой осен­ней порой в низ­мен­ную стра­ну с нездо­ро­вым кли­ма­том, — и дол­гое сиде­ние без дела у под­но­жья Капи­то­лий­ско­го хол­ма. Насту­пил уже седь­мой месяц оса­ды. В лаге­ре сви­реп­ст­во­вал насто­я­щий мор, тру­пов было так мно­го, что их боль­ше не хоро­ни­ли.

Впро­чем, и у оса­жден­ных дела обсто­я­ли не луч­ше: голод уси­ли­вал­ся, жесто­ко удру­ча­ло отсут­ст­вие вестей о Камил­ле, от кото­ро­го никто не являл­ся, так как гал­лы бди­тель­но сте­рег­ли город. Посколь­ку обе сто­ро­ны нахо­ди­лись в бед­ст­вен­ном поло­же­нии, нача­лись пере­го­во­ры — спер­ва через стра­жей, чаще все­го общаю­щих­ся меж­ду собой. Затем, когда вла­сти одоб­ри­ли их почин, встре­ти­лись Бренн и воен­ный три­бун Суль­пи­ций и дого­во­ри­лись, что рим­ляне выпла­тят тыся­чу фун­тов золота, а гал­лы, полу­чив выкуп, немед­лен­но поки­нут город и рим­ские вла­де­ния. Эти усло­вия были под­твер­жде­ны клят­вой, но когда при­нес­ли золо­то, кель­ты пове­ли себя недоб­ро­со­вест­но, сна­ча­ла поти­хонь­ку, а потом и откры­то накло­няя чашу весов. Рим­ляне него­до­ва­ли, а Бренн, слов­но изде­ва­ясь над ними, отстег­нул меч вме­сте с поя­сом и бро­сил на весы. «Что это?» — спро­сил Суль­пи­ций. «Горе побеж­ден­ным, вот что!», — отклик­нул­ся Бренн. Его ответ уже дав­но вошел в посло­ви­цу. Мне­ния рим­лян разде­ли­лись: одни воз­му­щен­но тре­бо­ва­ли забрать золо­то и, вер­нув­шись в кре­пость, тер­петь оса­ду даль­ше, дру­гие сове­то­ва­ли закрыть гла­за на эту незна­чи­тель­ную обиду и, отда­вая боль­ше назна­чен­но­го, не счи­тать это позо­ром, раз уж волею обсто­я­тельств они вооб­ще согла­си­лись отдать свое доб­ро, что отнюдь не слад­ко, но, увы, необ­хо­ди­мо.

29. В то вре­мя как они пре­пи­ра­лись с кель­та­ми и друг с дру­гом, в воротах пока­зал­ся Камилл с вой­ском и, узнав, что про­ис­хо­дит, велел осталь­ным, соблюдая строй, мед­лен­но сле­до­вать за собою, а сам в сопро­вож­де­нии знат­ней­ших поспе­шил к рим­ля­нам. Все рас­сту­пи­лись и встре­ти­ли его как подо­ба­ло носи­те­лю выс­шей вла­сти — почти­тель­ным мол­ча­ни­ем, а дик­та­тор снял с весов золо­то и пере­дал его лик­то­рам, кель­там же пред­ло­жил забрать весы и гири и уда­лить­ся, при­ба­вив, что у рим­лян иско­ни заведе­но спа­сать оте­че­ство желе­зом, а не золо­том. Бренн с него­до­ва­ни­ем вос­клик­нул, что рим­ляне, вопре­ки спра­вед­ли­во­сти, нару­ша­ют согла­ше­ние. «Дого­вор неза­кон­ный и пото­му не име­ет силы, — воз­ра­зил Камилл. — С избра­ни­ем дик­та­то­ра пол­но­мо­чия всех про­чих долж­ност­ных лиц пре­кра­ща­ют­ся, ста­ло быть дого­вор заклю­чен с теми, кто не имел на это пра­ва. Пусть выска­жет­ся теперь же, кто жела­ет: закон облек меня вла­стью мило­вать тех, кто про­сит о про­ще­нии, и карать винов­ных, если они не рас­ка­и­ва­ют­ся». Бренн рас­сви­ре­пел и подал знак к бою; и гал­лы, и рим­ляне обна­жи­ли мечи, но лишь тес­ни­ли друг дру­га в бес­по­рядоч­ных стыч­ках, даль­ше кото­рых дело не шло. Ино­го и не мог­ло быть в узких про­хо­дах меж­ду дома­ми, где не хва­та­ло места для бое­вой линии, и, быст­ро сооб­ра­зив это, Бренн отвел кель­тов (поте­ри их были неве­ли­ки) назад в лагерь, а ночью пол­но­стью очи­стил город и, прой­дя шесть­де­сят ста­ди­ев, оста­но­вил­ся под­ле доро­ги, веду­щей в Габии. На рас­све­те его настиг Камилл с пре­крас­но воору­жен­ны­ми и теперь уже пол­ны­ми отва­ги рим­ля­на­ми; после оже­сто­чен­ной и дол­гой бит­вы они погна­ли непри­я­те­ля, кото­рый понес страш­ный урон, и захва­ти­ли его лагерь. Из бег­ле­цов неко­то­рые пали сра­зу же, во вре­мя пре­сле­до­ва­ния, но бо́льшая их часть раз­бре­лась по окру­ге и была истреб­ле­на жите­ля­ми сосед­них дере­вень и горо­дов.

30. Так неожи­дан­но был взят Рим и еще более неожи­дан­но спа­сен, все­го про­быв под пятою вар­ва­ров семь меся­цев: при­дя в город через несколь­ко дней после квин­тиль­ских ид²⁸, они оста­ви­ли его око­ло ид фев­ра­ля. Камилл спра­вил три­умф, неоспо­ри­мо при­чи­тав­ший­ся спа­си­те­лю оте­че­ства, уже погиб­ше­го, чело­ве­ку, кото­рый поис­ти­не воз­вра­тил Риму Рим. Да, ибо одно­вре­мен­но с победи­те­лем в город вер­ну­лись бег­ле­цы вме­сте с жена­ми и детьми, а им навстре­чу вышли защит­ни­ки Капи­то­лия, едва не погиб­шие от голо­да, и все обни­ма­ли друг дру­га и пла­ка­ли, не веря сво­е­му сча­стью, а жре­цы и слу­жи­те­ли богов, укра­сив спа­сен­ные ими свя­ты­ни, кото­рые они либо спря­та­ли перед вра­же­ским втор­же­ни­ем, либо унес­ли с собой, выстав­ля­ли их напо­каз, и радост­ным было это зре­ли­ще для граж­дан, кото­рым каза­лось, буд­то сами боги сно­ва схо­дят­ся в Рим. Камилл при­нес жерт­вы богам, очи­стил город, сле­дуя настав­ле­ни­ям опыт­ных в этом людей, а затем вос­ста­но­вил суще­ст­во­вав­шие преж­де хра­мы и сам воз­двиг храм Веще­го Гла­са²⁹, най­дя то самое место, на кото­ром ночью боже­ст­вен­ный голос воз­ве­стил Цеди­цию о наше­ст­вии вар­ва­ров.

31. Как ни тяже­лы были розыс­ки участ­ков, на кото­рых рань­ше сто­я­ли хра­мы, все же, бла­го­да­ря усер­дию Камил­ла и неустан­ным трудам жре­цов, дело подви­га­лось впе­ред. Но ведь надо было еще отстро­ить город, раз­ру­шен­ный до осно­ва­ния, и при мыс­ли об этом народ охва­ты­ва­ло отча­я­ние. Люди мед­ли­ли: лишив­шись все­го, без денег, без сил, они нуж­да­лись в покое, в какой-то пере­дыш­ке после бед­ст­вий, а их жда­ла изну­ри­тель­ная работа. И посте­пен­но взгляды сно­ва ста­ли обра­щать­ся к Вей­ям, горо­ду, сохра­нив­ше­му­ся в цело­сти и снаб­жен­но­му всем, чего мож­но было желать, а это поло­жи­ло нача­ло новым про­ис­кам тех, кто при­вык угож­дать наро­ду в свое­ко­рыст­ных целях; зазву­ча­ли мятеж­ные речи про­тив Камил­ла, что-де он из често­лю­бия, соб­ст­вен­ной сла­вы ради, лиша­ет сограж­дан горо­да, где все гото­во для житья, застав­ля­ет их раз­би­рать раз­ва­ли­ны и под­ни­мать из пеп­ла это гро­мад­ное пожа­ри­ще — для того лишь, чтобы звать­ся не толь­ко вождем и пол­ко­вод­цем, но и осно­ва­те­лем Рима, засло­нив собою Рому­ла. Поэто­му, сенат, опа­са­ясь вол­не­ний, в тече­ние цело­го года не раз­ре­шал Камил­лу сло­жить пол­но­мо­чия — вопре­ки его жела­нию и несмот­ря на то, что ни разу еще дик­та­тор не зани­мал сво­ей долж­но­сти свы­ше шести меся­цев, — а сам дру­же­люб­ны­ми реча­ми ста­рал­ся ути­хо­ми­рить народ, ука­зы­вал ему на гроб­ни­цы геро­ев и моги­лы пред­ков, на свя­щен­ные места, кото­рые Ромул, Нума или кто дру­гой из царей отда­ли в дар богам и вве­ри­ли попе­че­нию потом­ков. Впро­чем, тол­куя о выш­нем про­мыс­ле, сена­то­ры преж­де все­го поми­на­ли све­же­сруб­лен­ную голо­ву³⁰, кото­рая яви­лась взо­рам при осно­ва­нии Капи­то­лия в знак того, что это­му месту пред­на­зна­че­но сде­лать­ся гла­вою Ита­лии, и огонь Весты, кото­рый после вой­ны вестал­ки сно­ва зажгли, а граж­дане заду­ют и пога­сят, поки­нув Рим, и вели­кий то будет для них позор — доведет­ся ли им видеть свой город засе­лен­ным при­шле­ца­ми и чуже­стран­ца­ми, оста­нет­ся ли он пуст и пре­вра­тит­ся в паст­би­ще для овец! С таки­ми горь­ки­ми уве­ща­ни­я­ми не раз обра­ща­лись они и к отдель­ным лицам, и ко мно­гим сра­зу, но, вме­сте с тем, и сокру­ша­лись серд­цем, слу­шая, как народ стонет в страш­ной нуж­де, как граж­дане, срав­ни­вая себя с потер­пев­ши­ми кораб­ле­кру­ше­ние море­хо­да­ми, кото­рые выбра­лись на берег наги­ми и бес­по­мощ­ны­ми, молят не при­нуж­дать их соби­рать воеди­но остат­ки погиб­ше­го горо­да, когда есть дру­гой, целый и невреди­мый.

32. В кон­це кон­цов, Камилл назна­чил заседа­ние сена­та, на кото­ром мно­го гово­рил в защи­ту Рима сам, мно­го гово­ри­ли и дру­гие, мыс­лив­шие с ним соглас­но. Затем он под­нял­ся и попро­сил, чтобы Луций Лукре­ций, обык­но­вен­но пер­вым пода­вав­ший свое мне­ние, выска­зал­ся, а за ним по поряд­ку осталь­ные. Насту­пи­ла тиши­на, и Лукре­ций уже соби­рал­ся начать, как вдруг за две­ря­ми слу­чай­но про­зву­чал голос цен­ту­ри­о­на, кото­рый про­хо­дил мимо с отрядом днев­ной стра­жи и гром­ко при­ка­зал зна­ме­нос­цу задер­жать­ся и поста­вить зна­мя: луч­ше все­го-де оста­но­вить­ся на отдых здесь. Эти сло­ва разда­лись настоль­ко своевре­мен­но, настоль­ко пря­мо отве­ча­ли неуве­рен­ным разду­мьям о буду­щем, что Лукре­ций, воз­бла­го­да­рив бога, послав­ше­го зна­ме­ние, объ­явил, что при­со­еди­ня­ет­ся к его мне­нию, и все осталь­ные после­до­ва­ли при­ме­ру Лукре­ция. Пора­зи­тель­ная пере­ме­на слу­чи­лась и в настро­е­нии тол­пы, все при­зы­ва­ли друг дру­га взять­ся за работу и без вся­ко­го пла­на или поряд­ка выби­ра­ли себе место, где кому хоте­лось или было удоб­нее. Поэто­му ули­цы вновь воз­веден­но­го горо­да и ока­за­лись кри­вы­ми, дома сто­я­ли как попа­ло, а при­чи­ной все­му была спеш­ка: сооб­ща­ют, что и город­ские сте­ны и свои жили­ща рим­ляне отстро­и­ли в тече­ние года.

Люди, полу­чив­шие от Камил­ла пору­че­ние разыс­кать и обо­зна­чить гра­ни­цы свя­щен­ных участ­ков, — ведь все в Риме пере­ме­ша­лось, пере­пу­та­лось! — обхо­дя Пала­тин­ский холм, при­шли к хра­му Мар­са. Как и про­чие хра­мы, он был раз­ру­шен и сожжен вра­га­ми, и, вни­ма­тель­но осмат­ри­вая место, кото­рое они очи­ща­ли от раз­ва­лин, послан­ные набре­ли на про­ри­ца­тель­ский жезл Рому­ла, засы­пан­ный тол­стым сло­ем пеп­ла. Это загну­тая с обо­их кон­цов пал­ка, назы­ва­ет­ся она «литю­он»³¹. Ею поль­зу­ют­ся, гадая по поле­ту птиц, для того чтобы рас­чер­чи­вать небо на части; так же поль­зо­вал­ся ею и Ромул, искус­ней­ший из про­ри­ца­те­лей. Когда же он исчез из среды людей, жре­цы взя­ли жезл и при­об­щи­ли его к чис­лу непри­кос­но­вен­ных свя­тынь. Най­дя его теперь уцелев­шим от гибе­ли, кото­рая не щади­ла ниче­го, рим­ляне испол­ни­лись луч­ших надежд на судь­бу сво­его горо­да, решив, что это зна­ме­ние сулит ему веч­ную жизнь и бла­го­по­лу­чие.

33. Эти труды и дела еще не были завер­ше­ны, как нача­лась вой­на одно­вре­мен­но с эква­ми, вольска­ми и лати­ня­на­ми, вторг­ши­ми­ся в рим­ские вла­де­ния, а так­же с этрус­ка­ми, оса­див­ши­ми союз­ный рим­ля­нам город Сут­рий. Когда лати­няне окру­жи­ли вой­ско, рас­по­ло­жив­ше­е­ся у Меций­ской горы, и коман­до­вав­шие им три­бу­ны под угро­зою поте­ри лаге­ря посла­ли в Рим за помо­щью, Камилл был избран дик­та­то­ром в тре­тий раз.

Об этой войне суще­ст­ву­ет два рас­ска­за. Я нач­ну с бас­но­слов­но­го³². Пере­да­ют, что лати­няне, то ли ища пово­да к столк­но­ве­нию, то ли в самом деле желая сно­ва пород­нить­ся, попро­си­ли у рим­лян сво­бод­но­рож­ден­ных деву­шек и жен­щин. Рим­ляне не зна­ли, как посту­пить, — они и стра­ши­лись вой­ны, еще не опра­вив­шись, не набрав­шись сил после галль­ско­го наше­ст­вия, и подо­зре­ва­ли, что лати­ня­нам нуж­ны не жены, а залож­ни­цы, и что речь о супру­же­стве они ведут толь­ко при­ли­чия ради. И тогда рабы­ня по име­ни Туту­ла, кото­рую иные назы­ва­ют Фило­ти­дой, посо­ве­то­ва­ла вла­стям послать ее вме­сте с самы­ми моло­ды­ми, более дру­гих похо­жи­ми на сво­бод­ных граж­да­нок рабы­ня­ми, нарядив их неве­ста­ми из знат­ных родов, а об осталь­ном-де поза­бо­тит­ся она сама. Вла­сти согла­си­лись, выбра­ли слу­жа­нок, каких Туту­ла нашла при­год­ны­ми для сво­ей цели, укра­си­ли их бога­ты­ми одеж­да­ми и золо­том и пере­да­ли лати­ня­нам, кото­рые сто­я­ли лаге­рем невда­ле­ке от Рима. Ночью жен­щи­ны похи­ти­ли у вра­гов мечи, а Туту­ла (или Фило­ти­да) взо­бра­лась на высо­кую смо­ков­ни­цу и, рас­тя­нув за спи­ною плащ, пода­ла рим­ля­нам знак факе­лом, как и было дого­во­ре­но у нее с вла­стя­ми. Но никто боль­ше об этом уго­во­ре не знал, и пото­му вои­ны, кото­рых под­ня­ли и торо­пи­ли началь­ни­ки, высту­пи­ли в бес­по­ряд­ке, окли­ка­ли друг дру­га и с трудом нахо­ди­ли свое место в строю. Они подо­шли к лаге­рю лати­нян, кото­рый без­мя­теж­но спал, и, захва­тив его, пере­би­ли бо́льшую часть непри­я­те­лей. Это слу­чи­лось в ноны июля, тогда назы­вав­ше­го­ся квин­ти­ли­ем, и в память о собы­тии уста­нов­лен справ­ля­е­мый в этот день празд­ник. Преж­де все­го, тол­пою высы­пая за город­ские ворота, выкри­ки­ва­ют самые употре­би­тель­ные и рас­про­стра­нен­ные у рим­лян име­на — такие, как Гай, Марк, Луций и им подоб­ные, под­ра­жая вза­им­ным окли­кам, кото­рые зву­ча­ли в тогдаш­ней спеш­ке. Повсюду раз­гу­ли­ва­ют рабы­ни в пыш­ном убо­ре, осы­пая встреч­ных насмеш­ка­ми. Меж­ду рабы­ня­ми зате­ва­ет­ся бой — ведь и неко­гда они при­ня­ли уча­стие в сра­же­нии с лати­ня­на­ми. Обедать садят­ся в тени фиго­во­го дере­ва и самый этот день зовут «Капра­тин­ски­ми нона­ми», как пола­га­ют — по назва­нию смо­ков­ни­цы, с кото­рой девуш­ка пода­ла знак факе­лом (смо­ков­ни­ца по-латы­ни «капри­фи­кон»). Впро­чем, дру­гие гово­рят, буд­то бо́льшая часть этих обрядов свя­за­на с исчез­но­ве­ни­ем Рому­ла, ибо как раз в этот день он про­пал за горо­дом, неожи­дан­но объ­ятый мра­ком и бурей, или, как счи­та­ют неко­то­рые, во вре­мя сол­неч­но­го затме­ния; по месту, где это про­изо­шло, день полу­чил наиме­но­ва­ние «Капра­тин­ских нон». «Капра» — по-латы­ни коза, а Ромул исчез, высту­пая перед наро­дом близ Козье­го болота, как об этом рас­ска­за­но в его жиз­не­опи­са­нии.

34. Дру­гой рас­сказ, с кото­рым согла­ша­ет­ся боль­шин­ство писа­те­лей, таков. Избран­ный дик­та­то­ром в тре­тий раз и узнав, что вой­ско во гла­ве с три­бу­на­ми окру­же­но лати­ня­на­ми и вольска­ми, Камилл был вынуж­ден воору­жить даже тех граж­дан, кото­рые уже вышли из воз­рас­та. Он пустил­ся в дале­кий обход, обо­гнул Меций­скую гору неза­мет­но для про­тив­ни­ка, оста­но­вил­ся у него в тылу и, раз­ло­жив­ши боль­шие кост­ры, дал знать рим­ля­нам о сво­ем появ­ле­нии. Оса­жден­ные вос­пря­ну­ли духом и реши­ли сами напасть на вра­га. Лати­няне и воль­ски, очу­тив­шись меж двух огней, стя­ну­ли все свои силы в лагерь и ста­ли обно­сить его частым пали­са­дом, ото­всюду заграж­дая под­сту­пы к нему в наме­ре­нии дождать­ся под­креп­ле­ний из дому и помо­щи от этрус­ков. Камилл понял это и, опа­са­ясь, как бы само­му не при­шлось испы­тать судь­бу окру­жен­но­го им про­тив­ни­ка, поспе­шил исполь­зо­вать бла­го­при­ят­ные для рим­лян обсто­я­тель­ства. Так как вра­же­ские заграж­де­ния были дере­вян­ные, а с гор ран­ним утром дул силь­ный ветер, он загото­вил зажи­га­тель­ные сна­ряды и, неза­дол­го до рас­све­та выведя сво­их людей, одним при­ка­зал кри­чать погром­че и метать копья и стре­лы — всем с одной сто­ро­ны, про­чие же, те, кому пред­сто­я­ло пустить в ход огонь, под началь­ст­вом само­го Камил­ла, нахо­дясь по дру­гую сто­ро­ну, откуда обык­но­вен­но ветер дул на лагерь рез­че все­го, жда­ли сво­его часа. Когда бит­ва уже завя­за­лась, взо­шло солн­це, ветер задул с боль­шой силой, и тут Камилл, подав сиг­нал к напа­де­нию, засы­пал часто­кол зажи­га­тель­ны­ми стре­ла­ми. Вспых­ну­ло огром­ное пла­мя и быст­ро побе­жа­ло вокруг, нахо­дя себе пищу во мно­же­стве дере­вян­ных стол­бов пали­са­да, меж тем как у лати­нян не было ника­ких средств, чтобы с ним бороть­ся, и ско­ро уже весь лагерь был объ­ят пожа­ром. Вра­ги сби­лись в кучу, но затем волей-нево­лей нача­ли выска­ки­вать из огня — пря­мо на рим­лян, с ору­жи­ем в руках выстро­ив­ших­ся перед укреп­ле­ни­я­ми. Немно­гие избег­ли гибе­ли, те же, кто остал­ся в лаге­ре, сго­ре­ли все до одно­го. Пла­мя буше­ва­ло до тех пор, пока его не пога­си­ли рим­ляне, чтобы раз­гра­бить непри­я­тель­ское доб­ро.

35. После это­го, оста­вив сво­его сына Луция кара­у­лить плен­ных и добы­чу, Камилл вторг­ся во вра­же­ские вла­де­ния, взял город эквов, при­вел к покор­но­сти воль­сков и сра­зу же дви­нул­ся к Сут­рию, еще не зная, что там слу­чи­лось, и торо­пясь изба­вить от опас­но­сти союз­ни­ков, окру­жен­ных этрус­ка­ми. А сут­рий­цы тем вре­ме­нем уже сда­ли город вра­гам и, лишив­шись все­го иму­ще­ства, выпу­щен­ные в одном толь­ко пла­тье на теле, с жена­ми и детьми встре­ти­ли Камил­ла по доро­ге и со сле­за­ми сето­ва­ли на свою судь­бу. Камилл и сам был тро­нут их жал­ким видом, и, заме­чая, что вои­ны, за кото­рых судо­рож­но цеп­ля­лись сут­рий­цы, тоже пла­чут и него­ду­ют, решил не откла­ды­вать воз­мездия, но идти на Сут­рий в тот же день, рас­счи­ты­вая, что люди, толь­ко что овла­дев­шие бога­тым, обиль­ным все­ми бла­га­ми горо­дом, не оста­вив­шие в нем ни одно­го вра­га и не ожи­даю­щие вра­га извне, обна­ру­жат пол­ней­шую рас­пу­щен­ность и забу­дут об осто­рож­но­сти. Рас­чет ока­зал­ся верен: рим­лян никто не заме­тил и не задер­жал, не толь­ко по пути через зем­лю сут­рий­цев, но и тогда, когда они уже подо­шли к воротам и заня­ли сте­ны. Нигде не было ни одно­го кара­уль­но­го: все пьян­ст­во­ва­ли и пиро­ва­ли, рас­се­яв­шись по домам. Когда этрус­ки, нако­нец, поня­ли, что нахо­дят­ся в руках непри­я­те­ля, мно­гие даже не пыта­лись бежать, но либо поги­ба­ли самой позор­ной смер­тью, не выхо­дя из домов, либо сда­ва­лись вра­гу, — вот до какой низо­сти дове­ли их обжор­ство и хмель. Таким обра­зом Сут­рию выпа­ло на долю в один день быть взя­тым два­жды: новые вла­дель­цы его поте­ря­ли, а ста­рые при­об­ре­ли вновь бла­го­да­ря Камил­лу.

36. Три­умф по слу­чаю побед над эква­ми, вольска­ми и этрус­ка­ми при­нес Камил­лу не мень­ше сла­вы и искрен­ней при­зна­тель­но­сти, неже­ли пер­вые два: даже тех из граж­дан, кото­рые осо­бен­но ему завидо­ва­ли и обыч­но все его успе­хи жела­ли бы отне­сти за счет ско­рее удач­ли­во­сти, чем доб­ле­сти, на этот раз подви­ги Камил­ла заста­ви­ли воздать долж­ное его спо­соб­но­стям и пред­при­им­чи­во­сти. Меж­ду его про­тив­ни­ка­ми и завист­ни­ка­ми самым извест­ным был Марк Ман­лий, тот, что пер­вым сбро­сил с Капи­то­лия кель­тов, когда они ночью напа­ли на кре­пость, и полу­чил за это про­зви­ще Капи­то­лий­ско­го. Он при­тя­зал на пер­вое место сре­ди сограж­дан, но не в силах был затмить сла­ву Камил­ла бла­го­род­ны­ми сред­ства­ми, а пото­му пошел самым обыч­ным и прото­рен­ным путем, веду­щим к тиран­нии, — стал искать бла­го­склон­но­сти тол­пы, преж­де все­го тем, что засту­пал­ся за долж­ни­ков, одних защи­щая от заи­мо­дав­цев в суде, дру­гих силою выры­вая из рук вла­стей и пре­пят­ст­вуя испол­не­нию закон­ных при­го­во­ров, так что ско­ро вокруг него собра­лось мно­же­ство неиму­щих, кото­рые дер­жа­лись слиш­ком дерз­ко и сея­ли бес­по­ряд­ки на фору­ме, наво­дя нема­лый страх на луч­ших граж­дан. Чтобы с этим покон­чить, был назна­чен дик­та­тор — Квинт Капи­то­лий­ский. Он заклю­чил Ман­лия в тюрь­му, но тогда народ сме­нил одеж­ду, что дела­лось обыч­но в знак вели­ких несча­стий, касаю­щих­ся все­го государ­ства, и сенат, боясь мяте­жа, при­ка­зал осво­бо­дить Ман­лия. Выпу­щен­ный на сво­бо­ду, он нисколь­ко не испра­вил­ся, напро­тив, стал еще раз­нуздан­нее заис­ки­вать перед тол­пой и воз­му­щать город. Сно­ва был избран воен­ным три­бу­ном Камилл. Ман­лий ока­зал­ся под судом, но неодо­ли­мым пре­пят­ст­ви­ем для обви­ни­те­лей был вид на Капи­то­лий, откры­вав­ший­ся с фору­ма, — вид того места, на кото­ром Ман­лий бил­ся с кель­та­ми: он вну­шал чув­ство состра­да­ния всем при­сут­ст­во­вав­шим, да и сам ответ­чик, про­сти­рая в ту сто­ро­ну руки, со сле­за­ми напо­ми­нал о сво­ей доб­ле­сти в ноч­ном бою, так что судьи были в затруд­не­нии и мно­го раз откла­ды­ва­ли дело, не желая оправ­дать пре­ступ­ле­ние, ясней­шим обра­зом дока­зан­ное, но не в силах и при­ме­нить закон, посколь­ку у всех перед гла­за­ми сто­ял подвиг обви­ня­е­мо­го. Сооб­ра­зив­ши это, Камилл пере­нес суд за город, в Пете­лий­скую рощу, а так как оттуда не было вид­но Капи­то­лия, то и обви­ни­тель бес­пре­пят­ст­вен­но ска­зал свою речь, и у судей вос­по­ми­на­ния о былом отсту­пи­ли перед спра­вед­ли­вым гне­вом на бес­чин­ства послед­не­го вре­ме­ни. Ман­лия осуди­ли на смерть, отве­ли на Капи­то­лий и сверг­ли со ска­лы. Одно и то же место ста­ло памят­ни­ком и самой счаст­ли­вой из его удач и вели­чай­шей неуда­чи. Рим­ляне затем снес­ли его дом, воз­двиг­ли храм боги­ни, кото­рую назы­ва­ют Моне­той³³, и поста­но­ви­ли, чтобы впредь ни один из пат­ри­ци­ев не жил в кре­по­сти.

37. Камилл, кото­ро­го в шестой раз при­зы­ва­ли на долж­ность воен­но­го три­бу­на, отка­зы­вал­ся, ссы­ла­ясь на пре­клон­ные годы и в то же вре­мя, веро­ят­но, боясь зави­сти и рас­пла­ты за уда­чу, кото­рые ведет за собой такая сла­ва и победа. Самым надеж­ным и неоспо­ри­мым изви­не­ни­ем ему слу­жи­ла телес­ная немощь: как раз в те дни он был болен. Но народ не усту­пал, кри­ча, что ему не при­дет­ся ни ска­кать вер­хом, ни драть­ся в пешем строю, — не надо-де им это­го, — пусть толь­ко дает сове­ты и коман­ду­ет! Итак, Камил­ла заста­ви­ли при­нять началь­ство и вме­сте с одним из това­ри­щей по долж­но­сти, Луци­ем Фури­ем, немед­лен­но вести вой­ско на вра­гов. Это были зна­чи­тель­ные силы пре­не­стин­цев и воль­сков, разо­ряв­шие зем­ли союз­ных рим­ля­нам наро­дов. Высту­пив в поход и раз­бив лагерь невда­ле­ке от про­тив­ни­ка, Камилл, наде­ясь, что вре­мя само поло­жит войне конец, наме­ре­вал­ся укло­нять­ся от бит­вы, а в слу­чае край­ней необ­хо­ди­мо­сти дать ее не преж­де, чем попра­вит­ся его здо­ро­вье. Но Луций, това­рищ Камил­ла по долж­но­сти, в жаж­де сла­вы неудер­жи­мо рвал­ся навстре­чу опас­но­сти и рве­ни­ем сво­им зара­жал всех началь­ни­ков, и вот, опа­са­ясь, как бы не реши­ли, буд­то он из зави­сти лиша­ет моло­дых людей успе­ха и сла­вы, Камилл, вопре­ки сво­е­му жела­нию, раз­ре­шил Луцию выстро­ить вой­ско к бою, сам же, по болез­ни, остал­ся с немно­ги­ми в лаге­ре. Луций очер­тя голо­ву ринул­ся на про­тив­ни­ка, но был отбро­шен, и когда Камилл узнал, что рим­ляне отсту­па­ют, он не сдер­жал­ся, вско­чил с посте­ли и, столк­нув­шись с бегу­щи­ми у лагер­ных ворот, стал вме­сте со сво­и­ми спут­ни­ка­ми протал­ки­вать­ся через тол­пу в том направ­ле­нии, откуда при­бли­жа­лась пого­ня, так что одни сра­зу же пово­ра­чи­ва­ли и сле­до­ва­ли за ним, а дру­гие, те, что еще нес­лись ему навстре­чу, оста­нав­ли­ва­лись, смы­ка­ли щиты и при­зы­ва­ли друг дру­га не посра­мить сво­его пол­ко­во­д­ца. Таким обра­зом вра­ги вынуж­де­ны были пре­кра­тить пре­сле­до­ва­ние. Назав­тра Камилл вывел вой­ска, начал бит­ву и нанес про­тив­ни­ку страш­ное пора­же­ние; он захва­тил непри­я­тель­ский лагерь, ворвав­шись туда на пле­чах бег­ле­цов и чуть ли не всех до послед­не­го истре­бив. После это­го, полу­чив сооб­ще­ние, что город Сат­рия взят этрус­ка­ми, а жите­ли — все до одно­го рим­ские граж­дане — пере­би­ты, он бо́льшую и наи­ме­нее подвиж­ную часть сво­их сил отпра­вил в Рим и с самы­ми креп­ки­ми и отваж­ны­ми вои­на­ми напал на засев­ших в горо­де этрус­ков, одо­лел их и одних умерт­вил, про­чих же изгнал.

38. Вер­нув­шись в Рим с огром­ной добы­чей, Камилл дока­зал, что муд­рее всех были те, кото­рые не испу­га­лись ста­ро­сти и немо­щи пол­ко­во­д­ца опыт­но­го и храб­ро­го и, несмот­ря на отказ и болезнь, избра­ли его, а не кого-нибудь из моло­дых, упор­но домо­гав­ших­ся вла­сти. Поэто­му, когда заго­во­ри­ли об отпа­де­нии туску­лан­цев, идти на них дол­жен был Камилл, взяв с собою одно­го из пяти това­ри­щей по долж­но­сти. Хотя все пяте­ро выра­жа­ли горя­чее жела­ние его сопро­вож­дать, он пре­не­брег прось­ба­ми осталь­ных и выбрал Луция Фурия. Тако­го выбо­ра никто не ожи­дал: ведь это был тот самый Фурий, кото­рый недав­но отва­жил­ся, идя Камил­лу напе­ре­кор, всту­пить в бит­ву и про­иг­рал ее! Но, по-види­мо­му, желая пре­дать забве­нию этот печаль­ный слу­чай и смыть с Луция позор­ное пят­но, Камилл и ока­зал ему пред­по­чте­ние перед все­ми. Меж­ду тем, туску­лан­цы, ста­ра­ясь загла­дить свою вину, при­бег­ли к хит­ро­сти: хотя Камилл уже высту­пил про­тив них, поля и паст­би­ща, точ­но в мир­ное вре­мя, запол­ня­ли зем­ледель­цы и пас­ту­хи, ворота горо­да были отво­ре­ны, дети в шко­лах про­дол­жа­ли учить­ся, ремес­лен­ни­ки труди­лись у себя по мастер­ским, обра­зо­ван­ные горо­жане рас­ха­жи­ва­ли в тогах по пло­ща­ди, вла­сти усерд­но отво­ди­ли рим­ля­нам дома под постой, слов­но никто не ожи­дал ника­кой беды и не знал за собою ниче­го дур­но­го. Все это, прав­да, не поко­ле­ба­ло уве­рен­но­сти Камил­ла в измен­ни­че­ских дей­ст­ви­ях туску­лан­цев, но их рас­ка­я­ние в измене вызва­ло у него сочув­ст­вие — он велел им отправ­лять­ся в Рим и про­сить сенат сме­нить гнев на милость, а затем сам помог про­си­те­лям добить­ся для Туску­ла пол­но­го про­ще­ния и воз­вра­та всех прав граж­дан­ства. Тако­вы наи­бо­лее заме­ча­тель­ные дея­ния Камил­ла, отно­ся­щи­е­ся к тому году, когда он был воен­ным три­бу­ном в шестой раз.

39. Затем Лици­ний Сто­лон учи­нил в Риме страш­ные бес­по­ряд­ки: народ под­нял­ся про­тив сена­та, тре­буя, чтобы из двух кон­су­лов один во вся­ком слу­чае был пле­бе­ем, а не оба пат­ри­ци­я­ми. Народ­ные три­бу­ны были избра­ны, но про­из­ве­сти кон­суль­ские выбо­ры тол­па не дала. Так как без­вла­стие гро­зи­ло государ­ст­вен­ным делам еще боль­шим раз­бро­дом, сенат назна­чил Камил­ла дик­та­то­ром в чет­вер­тый раз — вопре­ки воле наро­да, да и сам он при­нял долж­ность без вся­кой охоты, не желая бороть­ся про­тив тех, кому мно­го­чис­лен­ные и вели­кие бит­вы дали пра­во гово­рить с ним, Камил­лом, запро­сто и откро­вен­но. Ведь бо́льшая часть его дел совер­ше­на была на войне, сов­мест­но с эти­ми людь­ми, а не на фору­ме, с пат­ри­ци­я­ми, кото­рые и теперь — он это пони­мал! — выбра­ли его по зло­бе и зави­сти, чтобы он либо сокру­шил силу наро­да, либо сам потер­пел кру­ше­ние, не выпол­нив сво­ей зада­чи. Тем не менее, пыта­ясь как-то помочь беде, он узнал день, в кото­рый народ­ные три­бу­ны заду­ма­ли про­ве­сти закон, и, назна­чив на этот же день воен­ный набор, стал звать народ с фору­ма на Поле³⁴, угро­жая за непо­ви­но­ве­ние боль­шим штра­фом. Со сво­ей сто­ро­ны, три­бу­ны на фору­ме гро­зи­лись — и клят­вою под­твер­жда­ли свои угро­зы — оштра­фо­вать его на пять­де­сят тысяч дена­ри­ев, если он не пре­кра­тит отвле­кать народ от пода­чи голо­сов, и то ли он испу­гал­ся ново­го осуж­де­ния и изгна­ния, счи­тая их позо­ром для себя на склоне лет, после вели­ких заслуг и подви­гов, то ли не мог и не хотел бороть­ся с неодо­ли­мою силой тол­пы, — во вся­ком слу­чае, он ушел домой, а в бли­жай­шие дни сло­жил пол­но­мо­чия, сослав­шись на болезнь. Сенат назна­чил дру­го­го дик­та­то­ра, и тот, поста­вив началь­ни­ком кон­ни­цы³⁵ само­го зачин­щи­ка бес­по­ряд­ков, Сто­ло­на, дал утвер­дить закон, силь­нее все­го опе­ча­лив­ший пат­ри­ци­ев: он запре­щал кому бы то ни было вла­деть более чем пятью­ста­ми юге­ров зем­ли. Сто­лон было стя­жал себе гром­кую сла­ву этой победой при голо­со­ва­нии, но немно­го спу­стя, ули­чен­ный в том, что сам вла­де­ет таким коли­че­ст­вом зем­ли, какое вос­пре­пят­ст­во­вал иметь дру­гим, понес нака­за­ние на осно­ва­нии соб­ст­вен­но­го зако­на.

40. Нере­шен­ным оста­вал­ся вопрос об избра­нии кон­су­лов — самый тяж­кий и мучи­тель­ный, нача­ло и пер­вая при­чи­на бес­по­ряд­ков, доста­вив­ший боль­ше все­го хло­пот и непри­ят­но­стей сена­ту в его раз­но­гла­си­ях с наро­дом. Но тут при­шло досто­вер­ное изве­стие, что десят­ки тысяч кель­тов, под­няв­шись от бере­гов Адри­а­ти­че­ско­го моря, сно­ва дви­жут­ся на Рим. Слух о войне не замед­лил под­твер­дить­ся ее злы­ми дела­ми: враг опу­сто­шал поля, и насе­ле­ние, кото­ро­му нелег­ко было добрать­ся до Рима, раз­бе­га­лось по горам. Страх перед гал­ла­ми разом пре­сек раздо­ры, и, сой­дясь, нако­нец, во мне­ни­ях, тол­па^[3] и луч­шие граж­дане, сенат и народ еди­но­глас­но избра­ли дик­та­то­ром Камил­ла — в пятый раз. Хотя он был глу­бо­кий ста­рик и дожи­вал уже вось­мой деся­ток, но, видя в какой край­но­сти и опас­но­сти оте­че­ство, не стал, как преж­де, изви­нять­ся и при­во­дить пред­ло­ги для отка­за, а немед­лен­но при­нял коман­до­ва­ние и при­сту­пил к набо­ру. Зная, что сила вар­ва­ров в мечах, кото­ры­ми они рубят­ся, одна­ко, без вся­ко­го искус­ства, истин­но по-вар­вар­ски, разя глав­ным обра­зом в пле­чи и голо­ву, он при­ка­зал выко­вать для тяже­лой пехоты шле­мы сплошь из желе­за, с глад­кою, ров­ною поверх­но­стью, чтобы мечи либо соскаль­зы­ва­ли, либо лома­лись, щиты же велел забрать по краю мед­ной чешу­ей, так как дере­во само по себе от уда­ров не защи­ща­ло. Вои­нов он научил обра­щать­ся с мета­тель­ным копьем, как с пикою, и под­став­лять его под уда­ры вра­же­ских мечей.

41. Когда кель­ты были уже близ­ко и лагерь их, весь наби­тый огром­ною, обре­ме­ни­тель­ной добы­чей, нахо­дил­ся у реки Ание­на, Камилл вывел вой­ско и рас­по­ло­жил его на поло­гом, но иссе­чен­ном мно­го­чис­лен­ны­ми рас­се­ли­на­ми леси­стом хол­ме, так что бо́льшая часть рим­ских сил оста­ва­лась скры­той, а та, кото­рая была вид­на, слов­но бы в стра­хе тес­ни­лась на высотах. Желая укре­пить в непри­я­те­ле это впе­чат­ле­ние, Камилл не мешал гра­бить поля в долине, но, обне­ся свой лагерь валом, не тро­гал­ся с места до тех пор, пока не убедил­ся, что иные из гал­лов рыс­ка­ют по окрест­но­стям в поис­ках про­до­воль­ст­вия, все же про­чие, сидя в лаге­ре, толь­ко и зна­ют, что объ­едать­ся да пьян­ст­во­вать. Тогда, еще ночью выслав впе­ред лег­ко воору­жен­ных пехо­тин­цев, чтобы они поме­ша­ли вар­ва­рам стро­ить­ся в бое­вой порядок и с само­го нача­ла при­ве­ли их в заме­ша­тель­ство сво­им напа­де­ни­ем, он ран­ним утром спу­стил­ся вниз и выстро­ил на рав­нине тяже­лую пехоту, мно­го­чис­лен­ную и муже­ст­вен­ную, а не мало­чис­лен­ную и роб­кую, как ожи­да­ли вар­ва­ры. Уже это одно сокру­ши­ло высо­ко­ме­рие кель­тов, кото­рые не вери­ли, что враг решит­ся на них напасть. Затем впе­ред бро­си­лась лег­кая пехота и, бес­пре­рыв­но тре­во­жа про­тив­ни­ка, заста­ви­ла его при­нять бой, преж­де чем он стал в обыч­ном поряд­ке и раз­бил­ся по отрядам. Нако­нец, Камилл ввел в сра­же­ние тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев, и гал­лы, обна­жив мечи, поспе­ши­ли всту­пить в руко­паш­ную, но рим­ляне обес­си­ли­ва­ли уда­ры, встре­чая их копья­ми и желе­зом доспе­хов, так что мечи, недо­ста­точ­но креп­кие и тон­ко выко­ван­ные, быст­ро гну­лись и иззуб­ри­ва­лись, тогда как щиты вар­ва­ров тяну­ла к зем­ле тяжесть про­бив­ших их насквозь копий. Поэто­му гал­лы бро­си­ли соб­ст­вен­ное ору­жие и, ловя рука­ми вра­же­ские копья, ста­ра­лись отве­сти их в сто­ро­ну. Видя, что гал­лы лише­ны какой бы то ни было защи­ты, рим­ляне взя­лись за мечи и изру­би­ли тех, что бились в пер­вых рядах, осталь­ные же бро­си­лись врас­сып­ную по рав­нине: они зна­ли, что Камилл еще рань­ше занял хол­мы и высоты, а что лагерь их, кото­рый, пона­де­яв­шись на свою храб­рость, они оста­ви­ли неукреп­лен­ным, захва­тить будет неслож­но.

Эта бит­ва, как сооб­ща­ют, про­изо­шла через три­на­дцать лет после взя­тия Рима³⁶, и лишь она вну­ши­ла рим­ля­нам твер­дую уве­рен­ность в сво­ем пре­вос­ход­стве над кель­та­ми, кото­рых до той поры они очень боя­лись, счи­тая, что в пер­вый раз вар­ва­ры были побеж­де­ны болез­ня­ми и неожи­дан­ной неми­ло­стью судь­бы, а не муже­ст­вом рим­лян. Так силен был этот страх, что они изда­ли закон, осво­бож­дав­ший жре­цов от служ­бы в вой­ске во всех слу­ча­ях за исклю­че­ни­ем лишь вой­ны с гал­ла­ми.

42. Это было послед­нее из воен­ных сра­же­ний Камил­ла. Город Велит­ры он взял мимо­хо­дом: они поко­ри­лись без боя. Но оста­ва­лось еще вели­чай­шее и труд­ней­шее из сра­же­ний на государ­ст­вен­ном попри­ще — борь­ба с наро­дом, кото­рый вер­нул­ся после победы с новы­ми сила­ми и тре­бо­вал, чтобы один из кон­су­лов был пле­бей — в нару­ше­ние суще­ст­во­вав­ше­го зако­на и вопре­ки упор­но­му сопро­тив­ле­нию сена­та; а сенат не раз­ре­шал Камил­лу сло­жить пол­но­мо­чия, пола­гая, что с помо­щью огром­ных прав и вла­сти, кото­рые дает долж­ность дик­та­то­ра, лег­че отста­и­вать дело ари­сто­кра­тии. Одна­жды, когда Камилл зани­мал­ся на фору­ме дела­ми, слу­жи­тель, послан­ный народ­ны­ми три­бу­на­ми, при­ка­зал ему сле­до­вать за собой и поло­жил руку на пле­чо, наме­ре­ва­ясь уве­сти. На фору­ме под­нял­ся такой крик, такая сума­то­ха, каких еще нико­гда не быва­ло, сви­та Камил­ла пыта­лась столк­нуть слу­жи­те­ля с воз­вы­ше­ния, тол­па вни­зу при­зы­ва­ла тащить дик­та­то­ра силой. Еще не зная тол­ком, как посту­пить, Камилл все же не бро­сил бразды прав­ле­ния, но вме­сте с сена­то­ра­ми напра­вил­ся в сенат; преж­де, чем вой­ти, он обер­нул­ся в сто­ро­ну Капи­то­лия и помо­лил­ся богам, про­ся их даро­вать нача­то­му самый счаст­ли­вый исход и обе­щая, если вол­не­ния уля­гут­ся, воз­двиг­нуть храм Согла­сия. В сена­те раз­го­рел­ся оже­сто­чен­ный спор, но из двух про­ти­во­по­лож­ных точек зре­ния верх одер­жа­ла более мир­ная, соглас­но кото­рой сле­до­ва­ло пой­ти на уступ­ки наро­ду и поз­во­лить ему выби­рать одно­го кон­су­ла из сво­ей среды. Это реше­ние дик­та­тор объ­явил наро­ду, и тот сра­зу же, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, радост­но при­ми­рил­ся с сена­том, а Камил­ла с вос­тор­жен­ны­ми воз­гла­са­ми и руко­плес­ка­ни­я­ми про­во­дил домой. Назав­тра рим­ляне, собрав­шись, поста­но­ви­ли: храм Согла­сия³⁷, кото­рый обе­щал постро­ить Камилл, воз­двиг­нуть, — в память о про­ис­шед­шем, — в виду сена­та и Народ­но­го собра­ния; к так назы­вае­мым Латин­ским празд­не­ствам при­ба­вить еще один день и справ­лять их четы­ре дня под­ряд; нако­нец, безот­ла­га­тель­но всем рим­ля­нам при­не­сти жерт­вы и укра­сить себя вен­ка­ми.

Под руко­вод­ст­вом Камил­ла были про­веде­ны выбо­ры: кон­су­ла­ми ста­ли Марк Эми­лий — из пат­ри­ци­ев и Луций Секс­тий — пер­вым из пле­бе­ев. Этим завер­ши­лась дея­тель­ность Камил­ла.

43. В сле­дую­щем году на Рим обру­ши­лась поваль­ная болезнь, кото­рая погу­би­ла бес­чис­лен­ное мно­же­ство про­сто­го наро­да и почти всех долж­ност­ных лиц. Умер и Камилл, окон­чив свои дни в столь пре­клон­ном воз­расте, како­го уда­ет­ся достиг­нуть немно­гим, одна­ко эта кон­чи­на огор­чи­ла рим­лян силь­нее, неже­ли смерть всех уне­сен­ных в ту пору болез­нью, взя­тых вме­сте.