Вступительная статья, перевод с латинского и комментарии Е. В. Смыкова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
I. (1) Хотя во всех наиболее трудных делах, Гай Цезарь, я, приступая к речи, обычно волнуюсь сильнее1, чем, как кажется, требуют мой опыт или мой возраст2, но в этом деле в особенности меня приводит в замешательство столь многое, что, насколько моя верность3 прибавляет мне рвения для защиты царя Дейотара, настолько же страх лишает силы мое красноречие. Во-первых, я защищаю жизнь и имущество царя4, и хотя эта защита вполне законна сама по себе, по крайней мере учитывая угрожавшую твоей жизни опасность, но то, что царь обвиняется в уголовном преступлении, столь необычно, что до сих пор было просто неслыханным делом. (2) Во-вторых, того царя, которого до сих пор я обычно превозносил вместе со всем сенатом за его неизменные заслуги перед нашим государством5, теперь мне приходится защищать от чудовищного обвинения. Кроме того, меня приводит в смятение жестокость одного из обвинителей и низость другого. Жесток, чтобы не сказать, преступен и нечестив6, Кастор — внук, который навлек опасность на голову деда и, несмотря на свою юность, внушил ужас тому, чью старость он бы должен был защищать и оберегать; вступая в жизнь, он запятнал себя нечестием и преступлением, побудил взятками продажного раба своего деда к обвинению в адрес господина, увел его у послов. (3) С другой стороны, так как беглый раб обвиняет господина, — и при этом господина отсутствующего, господина в высшей степени дружественного нашему государству! — когда я смотрел на его лицо, когда я слушал его слова, я не столько скорбел о жалкой участи царя, сколько боялся за нашу общую участь. Ведь хотя по обычаю предков не дозволено допрашивать раба против господина даже под пыткой7, пускай даже при таком допросе боль может вырвать правдивый голос и против воли, объявился раб, который того, на кого он не смог бы донести, будучи вздернут на дыбу8, обвиняет без всякого к тому принуждения!
II. (4) Между тем, Гай Цезарь, беспокоило меня и то, чего я перестаю бояться, вполне узнав тебя: ведь обстоятельства дела неблагоприятны для защиты, но твоя мудрость позволяет разобраться в них наилучшим образом. Действительно, если рассматривать это дело само по себе, тяжело говорить о преступлении, находясь перед тем человеком, против жизни которого, как утверждают, был направлен преступный замысел. Нет ведь почти никого, кто, разбирая дело, в котором речь идет об опасности, которой подвергался он сам, не проявил бы бо́льшую благосклонность к себе, чем к ответчику; но твоя, Цезарь, выдающаяся и единственная в своем роде натура уменьшила этот мой страх. Ведь я не столько боюсь того, что ты будешь вершить суд над царем Дейотаром, сколько понимаю, что ты хочешь, чтобы о тебе хорошо судили все прочие. (5) Смущает меня и необычность самого места, потому что о столь великом деле, которое никогда прежде не рассматривалось в суде, я говорю внутри домашних стен, я говорю вне судебного заседания и того скопления людей, от которого обыкновенно зависит рвение ораторов9: в твоих глазах, в твоем лице и взгляде нахожу я успокоение, на тебя одного я обращаю внимание, к тебе одному обращена вся моя речь! Это очень важно для моей надежды на достижение истины, но оказывает меньшее воздействие на мое душевное волнение, а также на всю страстность и напор, с которыми речь произносится. (6) И действительно, Г. Цезарь, если бы я выступал по этому делу на Форуме, а ты одновременно и слушал, и решал, сколь большую помощь оказало бы мне воодушевление римского народа! Ведь кто из граждан не рукоплескал бы этому царю, вспомнив, что вся его жизнь прошла в войнах римского народа? Я взирал бы на курию10, обращался к Форуму, наконец, само небо призывал бы в свидетели! При таких обстоятельствах, когда я принял бы во внимание милости, и ниспосланные царю Дейотару бессмертными, и дарованные римским народом и сенатом, я ни в коем случае не мог бы ощущать недостатка в красноречии. (7) Но так как стены ограничивают его, и выступление по столь важному делу ослабляется местом, где оно происходит, от тебя, Цезарь, — ты ведь и сам выступал часто и в защиту многих!11 — зависит сделать так, чтобы как твое беспристрастие, так и внимание к моей речи легко уменьшили это мое волнение.
Но прежде чем говорить о самом обвинении, я вкратце скажу о надеждах обвинителей. Хотя, как кажется, они не имеют ни дарования, ни навыка или опытности в делах такого рода, к этому делу они все-таки подошли кое на что надеясь и не без некоторого плана.
III. (8) Им было известно, что ты разгневан на царя Дейотара; они помнили, что он претерпел некоторый ущерб и убыток по причине твоего неудовольствия, и они знали, что поскольку ты разгневан на него, постольку им являешься другом, а так как об опасности, которой ты будто бы подвергался, они говорили бы перед самим тобой, они надеялись, что на разгневанную душу легко произведет впечатление вымышленное преступление. Поэтому, Цезарь, во имя твоих и верности, и выдержки, и милосердия сперва освободи нас от этого страха, чтобы мы не подозревали, что в тебе еще остается какая-то доля того гнева. Я заклинаю тебя этой правой рукой, которую ты — гость хозяину! — протягивал царю Дейотару, вот этой, говорю я, рукой, крепкой не столько в войнах и сражениях, сколько в обещаниях и верности! Ты захотел войти в его дом, ты захотел восстановить старинное гостеприимство12; тебя приняли его боги-пенаты, тебя видели алтари и очаги как друга и человека, расположенного к царю Дейотару. (9) Ты, Цезарь, обычно с легкостью склоняешься к мольбам и смягчаешься раз и навсегда. Никогда никакой недруг, добившись твоей милости, не чувствовал в тебе остатков вражды. Впрочем, кому неизвестны твои претензии к Дейотару? Ты никогда не обвинял его как своего врага13, но лишь как друга, недостаточно исполнявшего обязанности, потому что он предпочел дружбу с Гн. Помпеем дружбе с тобою; однако ты говорил, что простил бы его за эту вину: если бы он, отправив Помпею столь многочисленные вспомогательные отряды, или даже отправив также и сына, сам бы отказался идти, сославшись на преклонный возраст. Итак, освободив его от наиболее тяжких обвинений, ты оставил за ним незначительную провинность в дружбе. (10) И вот ты не только не наказал его, но и освободил от всякого страха, признал гостеприимцем, оставил царем; ведь его побуждала не ненависть к тебе, но он разделял всеобщую ошибку. Этот царь, которого таким именем сенат часто величал в почетнейших постановлениях, который с юности считал это сословие самым величественным и священным, был, как житель отдаленной страны и чужеземец, сбит с толку теми же самыми обстоятельствами, что и мы, рожденные в самом сердце государства и постоянно занимающиеся государственными делами.
IV. (11) Когда Дейотар услышал, что по единодушному решению сената взялись за оружие14, что защита государства вверена консулам, преторам, народным трибунам, нам, императорам15, он пришел в замешательство, и, как человек в высшей степени дружественный нашей державе, испытал страх за благополучие римского народа, в котором, как он понимал, заключено и его собственное благополучие: однако он считал, что даже несмотря на величайший страх следует соблюдать спокойствие. Но особенно он был потрясен, когда услышал, что консулы и все консуляры бежали из Италии, — ведь так ему сообщали! — что в смятенном состоянии находится сенат в полном составе и вся Италия16; ведь вестям и слухам такого рода путь на Восток был открыт, а никакие правдивые известия за ними не следовали. Он ничего не слышал ни о твоих предложениях17, ни о стремлении к согласию и миру, ни о заговоре, который составили против твоего достоинства определенные люди18. Несмотря на такое положение дел он, однако, сохранял спокойствие до тех пор, пока к нему не прибыли письма и послы от Гн. Помпея. (12) Прости, Цезарь, прости, если царь Дейотар уступил авторитету того мужа, за которым следовали все мы; которого как боги и люди осыпали всевозможными знаками отличия, так и сам ты отметил многочисленными и величайшими19. Ведь даже если твои деяния славой затмили деяния всех прочих людей, мы не лишимся из-за этого памяти о Гн. Помпее20. Сколь великим было его имя, сколь велико могущество, сколь велика слава в войнах разного рода21, сколь великие почести он имел от римского народа, сколь великие от сената, сколь великие от тебя лично — кто всего этого не знает?! Он настолько же превзошел славой предшественников, насколько сам ты затмил всех вообще. Поэтому мы с удивлением пересчитывали войны, победы, триумфы, консульства Гн. Помпея, а твои не в силах и перечислить22.
V. (13) Итак, в этой несчастной и роковой войне царь Дейотар пришел к тому, кому прежде он помогал в войнах справедливых и направленных против врагов23, с кем он был связан не только гостеприимством, но и тесной дружбой, и при этом пришел либо как тот, кого попросили как друга, либо вызванный как союзник24, либо призванный25 как тот, кто привык повиноваться сенату; наконец, он пришел к беглецу, а не к преследователю, то есть чтобы разделить опасность, а не победу. Поэтому после битвы при Фарсале он ушел от Помпея: он не захотел предаваться неопределенной надежде, он посчитал, что сделал достаточно в любом случае — исполняя ли обязанности перед Помпеем, если таковые у него имелись, ошибаясь ли, если он о чем-нибудь не был осведомлен. Он направился домой и, когда ты вел Александрийскую войну26, действовал сообразно с твоей пользой. (14) Он оказал помощь, предоставив свой кров и свои запасы войску славнейшего мужа Гн. Домиция27; он отправил деньги в Эфес тому самому честному и верному из твоих приверженцев, которого ты прислал28. Он и во второй раз, и в третий, устроив распродажи своего имущества, дал деньги, которые ты использовал для войны. Он лично подвергался опасности и был вместе с тобой в битве против Фарнака29, считая твоего врага также и своим. При этом все эти услуги были тобою, Цезарь, приняты от него, так что за них ты наделил его высочайшей почестью и именем — именем царя.
(15) Итак, доказывают, что он-то, не только освобожденный тобою от судебного преследования, но и увенчанный высочайшей почестью, хотел убить тебя в своем доме; этого ты, если только не считаешь его совершенно безумным, не можешь подозревать ни в коем случае. Ведь даже если я обойду вниманием то, что не найдется человека столь преступного, чтобы убить гостя на глазах у богов-пенатов; столь бесстыдного, чтобы погасить знаменитейший светоч всех народов и всех времен; столь необузданного, чтобы не испугаться победителя всего мира; столь бесчеловечного и неблагодарного душою, чтобы явиться в качестве тирана30 тому, кто провозгласил его царем, — даже если я оставлю все это без внимания, кто будет столь безумным, чтобы всех царей, из которых многие являются ему соседями, все свободные народы, всех союзников, все провинции, короче говоря, оружие все и всех — заставить подняться против себя одного! Да ведь он немедленно был бы отторгнут царством, домом, супругой, милым сыном — если бы он не только осуществил, но даже просто задумал столь великое преступление!
VI. (16) Но скажут, полагаю, что он как человек безрассудный и легкомысленный этого в расчет не принимал. Однако кто осмотрительнее Дейотара? Кто осторожнее? Кто рассудительнее? Впрочем, я считаю, что в данном случае его следует защищать ссылкой не столько на природные качества и благоразумие, сколько на его верность и благочестивую жизнь. Тебе, Г. Цезарь, известна честность этого человека, известен нрав, известно постоянство. С другой стороны, кто из тех, кому доводилось слышать имя римского народа, не слышал о безупречности, достоинстве, доблести, верности Дейотара? Итак, преступление, которое из-за страха перед немедленной гибелью не совершил бы ни человек неразумный, ни отъявленный злодей, если только он же не является и совершенно безумным, — неужели же такое преступление, как вы это измышляете, было задумано и мужем наилучшим, и человеком вовсе не глупым? (17) Да это же не только не заслуживает веры, но даже и подозрений не стоит! «Когда, — говорит он, — ты пришел в крепость [Пейум]31 и остановился в доме царя, твоего гостеприимца, было некое место, в котором было сложено то, чем царь хотел тебя одарить. Туда он хотел отвести тебя из бани, прежде чем ты возляжешь за столом32; в этом самом месте находились вооруженные люди, которые убили бы тебя». Допустим, что вот преступление, вот на каком основании царя обвиняет беглец, господина — раб! У меня же, о Цезарь, клянусь Геркулесом, с самого начала, когда на меня возложили ведение этого дела, возникло такое подозрение насчет присланного вместе с послами врача Фидиппа, царского раба, который был подкуплен вот этим юношей: «Он подговорил стать доносчиком врача; значит, он выдумает обвинение в отравлении». Хотя это и далеко от истины, но подобные ложные обвинения — дело обычное33. Что же говорит врач? Ничего о яде. (18) Но это преступление можно было совершить, прежде всего, в большей тайне — с питьем, с пищей; затем, можно также с большей легкостью избежать наказания, потому что, совершив его, можно это отрицать. Если бы он убил тебя открыто, он обратил бы на себя не только гнев, но и оружие всех племен; если бы извел ядом, то, хотя от всемогущего Юпитера Гостеприимца скрыть этого он никогда не смог бы, от людей он, пожалуй, скрыл бы. Значит, то, что он мог и задумать в большей тайне, и исполнить более скрытно, он и врачу умелому, и рабу, как он полагал, верному, не доверил, но не скрыл от тебя оружие, железо, засаду? (19) А как остроумно обвинение продолжается! «Тебя, — говорит он, — спасла та же самая, что и всегда, твоя удача: ты тогда отказался смотреть».
VII. А что потом? Или царь Дейотар, после того как дело не вышло, немедленно распустил войско?34 Не было никакого другого места для засады? Но сказал же ты, что вернешься туда после обеда, и именно так ты и поступил. Слишком долго было удерживать в том же самом месте на протяжении одного или двух часов тех вооруженных людей, которые были там собраны? Когда ты в веселом расположении духа побыл на пиру, ты, как и обещал, пришел туда. Ты увидел, что в этом случае Дейотар был в отношении тебя таков же, каков царь Аттал в отношении П. Африканского35, которому, как нам известно из истории, он прислал из Азии под самую Нуманцию36 щедрые дары, принятые Африканским на глазах у войска37. Когда Дейотар лично сделал это, с царственным духом и по царскому обыкновению, ты удалился в спальню.
(20) Я умоляю тебя, Цезарь, воскреси в своей памяти то время, обрати мысленный взор на тот день, припомни выражения лиц людей, взирающих на тебя с удивлением и восхищением. Был ли какой-нибудь трепет? Было ли какое-нибудь смятение? Было ли что-нибудь еще, кроме спокойствия, кроме уверенности, кроме порядка, заведенного человеком почтенным и безупречным? В таком случае, какие же причины можно изобрести тому, что он хотел убить тебя после омовения, но не захотел убивать после обеда? (21) Обвинитель заявляет: «Он перенес задуманное на следующий день, чтобы, после прибытия в крепость Лукий38, там осуществить это». Я не вижу причины для изменения места преступления, но, однако, раз уж изменение места свершилось, оно используется для обвинения! Он говорит: «Когда ты сказал, что хочешь вызвать у себя рвоту после обеда39, они повели было тебя в баню; ведь там была засада. Однако тебя спасла та же самая твоя удача: ты сказал, что предпочитаешь пойти для этого в спальню». Да погубят тебя боги, беглец! Ты, значит, не только дрянной и нечестный, но еще и глупый и лишенный разума человек! Как? Он поместил в засаду медные изваяния, которые невозможно было перенести из бани в спальню? Ты предъявляешь обвинение в засаде: ведь в этом и состоит все обвинение! «Я, — говорит он, — знал час». Ну и что же с того? Он был настолько безумен, что отпустил от себя того, кто знал о столь важном преступлении? Даже отправил в Рим, где, как он знает, находится и в высшей степени враждебный ему внук, и Г. Цезарь, против которого он устроил засаду, — тем более что это единственный человек, который может донести на него в его отсутствие? (22) «И моих братьев, которые были осведомлены об этом, он заключил в оковы», — говорит обвинитель. Итак, заключив в оковы тех, которые были при нем, он невредимым отправил в Рим тебя, хотя ты знал то же самое, что и они, как ты говоришь, знали?
VIII. Остальная часть обвинения состоит из двух пунктов: один — это то, что царь всегда был настороже, так как был настроен в отношении тебе враждебно; другой — то, что он приготовил против тебя большую армию. Что касается армии, то я скажу о ней кратко, как и об остальном. Никогда царь Дейотар не имел того войска, с которым можно бы было вести войну против римского народа, но только такое, с которым он охранял свои границы от набегов и разбойничьих шаек и посылал помощь нашим полководцам40. Однако при этом прежде он мог прокормить большое войско, а теперь едва может содержать крохотное. (23) «Но он послал было кого-то к некоему Цецилию41; а так как те, кого он посылал, не захотели идти, он бросил их в темницу». Я не спрашиваю, насколько правдоподобно и то, что у царя было кого посылать, и что те, кого он посылал, не повиновались, и что те, кто не повиновались приказанию в столь важном деле по первому слову, были всего лишь закованы в цепи, вместо того, чтобы лишиться жизни. Но, однако, посылая помощь к Цецилию, разве он не знал, что дело [помпеянцев] потерпело поражение или считал этого Цецилия значительным человеком? Конечно же, Дейотар, который очень хорошо узнал наших людей, должен был презирать его: потому ли, что не знал, или, наоборот, в том случае, если знал. (24) Он добавляет также, что Дейотар послал тебе не самых лучших всадников. Я полагаю, Цезарь, что всадники эти были ничто в сравнении с твоей конницей42, но послал он отборных из тех, которые у него имелись. Он говорит, что кто-то из их числа опознан как раб43. Не думаю, не слышал; но я считаю, что в этом, даже если оно и случилось, вины царя нет44.
IX. А что касается враждебности тебе, в чем же она проявилась? Он надеялся, я полагаю, что тебе будет нелегко уйти из Александрии по причине преград, которые представляет природа местности и река45. Однако в то же самое время он дал деньги, прокормил войско того, кому ты поручил Азию46, ни в чем не оставил без помощи. После твоей победы он служил тебе не только гостеприимством, но также и подвергался опасности, и выступал вместе с тобой в боевом строю47. (25) Последовала Африканская война48; распространились тяжелые слухи о тебе, которые заставили восстать даже этого безумца Цецилия. Как тогда отнесся к этому царь? Он пожелал скорее быть проданным с торгов и раздетым, чем не предоставить тебе деньги. «Но в это самое время, — говорит обвинитель, — он посылал в Никею и в Эфес49 тех, кто собирал шедшие из Африки слухи и быстро передавал ему. Поэтому, когда ему сообщили, что Домиций погиб при кораблекрушении, а ты осажден в крепости50, он сказал о Домиции греческий стих того же самого содержания, который есть и у нас на латинском: “Да погибнут друзья, если вместе с ними пропадут и недруги”51». Этих слов он, однако, никогда не сказал бы, даже если бы был до крайности враждебен тебе: ведь сам он кроткий, а стих неистовый. Однако как можно быть другом Домицию, являясь одновременно недругом тебе? С другой стороны, почему он был бы врагом тебе, который, как он помнил, утвердил в качестве царей и его самого, и его сына, хотя, пожалуй, мог бы убить его по праву войны?
(26) Что дальше? До чего доходит негодяй? Он заявляет, что когда эта радостная весть стала известна Дейотару, он сверх меры напился пьяным и нагой плясал на пиру52. Какой крест может послужить достаточным наказанием этому беглому рабу? Кто-нибудь когда-нибудь видел ли Дейотара пляшущим или пьяным? Этот царь наделен всеми царскими добродетелями, которые, я думаю, тебе, Г. Цезарь, хорошо известны, в особенности же — единственной в своем роде и достойной удивления воздержностью; хотя, я знаю, царей не в обычае хвалить этим словом: храбрый, справедливый, строгий, величественный, великодушный, щедрый, благодетельный, милостивый — все это похвалы царю, а та — частному человеку. Пусть каждый понимает как хочет; я же воздержность, то есть умеренность и скромность, считаю величайшей добродетелью53. В нем она со времени его молодости была ясно видна и признана как всей Азией, как нашими магистратами и послами, так и римскими всадниками, ведущими в Азии дела. (27) Он, со своей стороны, восходил к этому царскому имени благодаря длинному и постепенному ряду услуг нашему государству; но даже всякий раз, как он отдыхал от участия в войнах, которые вел римский народ, он не прекращал общения, дружбы, деловых отношений с нашими людьми, так что считался не только знатным тетрархом, но и наилучшим отцом семейства, и прилежнейшим земледельцем и скотоводом54. Итак, он, который будучи юношей, еще не окруженным столь великой славой, не делал ничего, кроме серьезного и значительного, — он плясал при его репутации и в его возрасте?
X. (28) Ты, Кастор, должен скорее подражать нравам и обыкновению деда, чем хулить наилучшего и славнейшего мужа устами беглого раба. Потому что даже если бы у тебя был дед-танцор, а не этот муж, который считается образцом целомудрия и стыдливости, такое злословие менее всего подобает по отношению к его возрасту. Тех умений, которым он обучился на рассвете жизни, — не плясок, а умения хорошо владеть оружием, превосходно — конем! — ему уже недостает на ее закате. Поэтому Дейотара, хотя многие поддерживали его на коне, чтобы, будучи стариком, он мог крепко сидеть на нем, мы привыкли уважать. Этот же юноша, который был моим воином в Киликии55, соратником в Греции56, когда в том нашем войске скакал верхом с отборными всадниками, которых вместе с ним отец прислал Помпею, — какая толпа любопытных вокруг него обыкновенно собиралась! Как он важничал, как хвастался, какие уступал никому в том деле своим усердием и честолюбием!57 (29) А когда войско было утрачено и я, который всегда был сторонником мира58, после битвы при Фарсале советовал не просто сложить, а бросить оружие59, — я не мог подчинить его моему авторитету, потому что и сам он пылал жаждой этой войны, и считал, что необходимо как следует исполнить приказания его отца. Счастлив вот этот дом, который обрел не только прощение, но и право обвинения, несчастлив Дейотар, который, хотя и сражался на той же самой стороне, обвиняется одновременно и перед тобой, и своими родственниками. Неужели же вы60, Кастор, не можете сохранять свое счастье, не навлекая несчастий на родных?
XI. (30) Ну что же, пусть будут неприязненные отношения, которых быть не должно — ведь царь Дейотар вашу семью, низкого происхождения и неизвестную, вывел из мрака к свету: кто слышал о том, кто такой твой отец, до того как узнали, чей он зять? — но, хотя вы нечестиво и неблагодарно отвергаете долг родства, однако вы могли жить во вражде в соответствии с нравами людей, а не преследовать вымыслом о преступлении, не посягать на его жизнь, не обвинять в уголовном преступлении. Хорошо, извиним также и эту жестокость и силу ненависти, но неужели нужно доводить ненависть до того, чтобы совершить насилие над всеми правами общежития и безопасности, и даже над человеческой природой? Соблазнять раба словами, развращать надеждой и обещаниями, уводить из дома, вооружать против господина — это значит объявлять нечестивую войну не только собственной, но и всем остальным семьям61. Ведь если это развращение раба не только останется безнаказанным, но и получит одобрение со стороны столь влиятельного лица, не сохранятся никакие опоры нашей безопасности, никакие законы, никакие права; ведь как только то, что находится внутри нашего дома и принадлежит нам, безнаказанно сможет исчезать и бороться против нас, в рабстве будет господство, а в господстве — рабство. (31) О времена, о нравы!62 Тот Гн. Домиций63, которого мы в детстве видели консулом, цензором, великим понтификом, будучи плебейским трибуном, вызвал на суд народа64 М. Скавра, принцепса государства65; и вот, когда к нему домой тайно пришел раб Скавра, заявивший о своей готовности предоставить ему улики против господина, он приказал схватить его и выдать Скавру. Погляди, какое различие — хотя и нелепо сравнивать Кастора с Домицием! Но тот, однако, вернул раба недругу, а ты увел у деда; тот не захотел слушать раба неподкупленного, а ты подкупил; тот отверг помощь раба против господина, а ты даже употребил в качестве доносчика! Да и разве только раз он был подкуплен вами? (32) После того как он был уведен и находился с тобой некоторое время, не вернулся ли он к послам? Не пришел ли к этому вот Гн. Домицию?66 Не признал ли — как слышали вот этот Сервий Сульпиций67, который тогда случайно обедал у Домиция, и вот этот Т. Торкват68, наилучший юноша, — что он подкуплен тобою, что его побудили к преступлению твои обещания?
XII. Что за столь сильная, столь жестокая, столь лишенная меры бесчеловечность с твоей стороны? Ты затем и пришел в этот город, чтобы погубить все законы и образцы для подражания69, существующие в нем, и варварской свирепостью своей страны осквернить человеколюбие нашего города?
(33) А сколь тщательно обвинения были собраны! «Блесамий, — говорит он (ведь именем этого человека, превосходного и тебе известного, он воспользовался, чтобы тебя поносить), — обычно писал ему, что ты являешься предметом ненависти, считаешься тираном70, вызвал в душах людей сильное неудовольствие, поместив свою статую среди изображений царей71, что обычно тебе не рукоплещут»72. Неужели ты, Цезарь, не понимаешь, что он собрал эти городские пересуды у твоих недоброжелателей? Неужели Блесамий написал бы, что Цезарь тиран? Ну конечно, он видел головы многих граждан73, многих замученных, высеченных, убитых по приказу Цезаря, много снесенных и разоренных домов, форум, заполненный вооруженными воинами! Что мы всегда испытывали после победы в гражданской войне74, этого мы не видели после твоей победы. (34) Ты, Г. Цезарь, говорю я, единственный человек, который после победы не убил никого, кроме вооруженных. И тот, в ком мы, люди свободные, рожденные в полнейшей свободе римского народа, видим не только не тирана, но милосерднейшего после победы полководца75, — тот Блесамию, который живет под неограниченной властью царя, может казаться тираном? А о статуе нечего и говорить, тем более об одной-единственной, когда он видит столь многие! Конечно же, следует завидовать статуям того, чьим трофеям мы не завидуем! Зато если зависть вызывает место, то по крайней мере нет для статуи никакого места почетнее ростр76. А что я могу сказать о рукоплесканиях? Ты никогда не нуждался в них, и иногда, когда люди приходили в изумление от твоих успехов, они, охваченные этим удивлением, смолкали сами собой, и их не бывало, быть может, потому, что ничто общепринятое не может казаться достойным тебя77.
XIII. (35) Я думаю, что ничего не оставил без внимания, но кое-что важное припасено мною и для завершающей части процесса. Зачем это? Чтобы моя речь окончательно примирила тебя с Дейотаром. Я ведь уже уверен, что ты не разгневаешься на него, я опасаюсь, чтобы ты не подумал, что он питает к тебе какую-то злобу: это, поверь мне, Цезарь, далеко от истины. Ведь он помнит о том, что приобрел с твоей помощью, а не о том, что утратил; не думает он и, что обижен тобою, но так как ты считаешь себя обязанным вознаградить многих и за многое, он охотно позволил взять кое-что у него, который принадлежал к другой партии78. (36) Ведь даже если прославленный Антиох Великий, царь Азии79, после того как был окончательно побежден Л. Сципионом80 и ограничен в своих владениях Тавром81, а всю ту Азию, которая ныне является нашей провинцией, утратил82, имел обыкновение говорить, что римский народ был с ним очень добр, потому что, освободившись от чрезмерных забот правления, он наслаждается скромными размерами царства, — гораздо легче может утешиться Дейотар: ведь тот понес наказание из-за своего безумного предприятия83, а этот — из-за своей ошибки. Ты, Цезарь, все возместил Дейотару, когда признал и за ним самим, и за его сыном царское имя. Поскольку это имя сохранено и утверждено за ним, он считает, что его не лишили никакой милости римского народа, и мнение о нем римского сената ничуть не изменилось к худшему. Он наделен великим и возвышенным духом, и никогда не уступит ни врагам, ни даже ударам судьбы. (37) Он считает, что и прежними деяниями стяжал многое, и в своей душе и доблести имеет то, чего невозможно лишить никоим образом. Ибо какие превратности судьбы, или какая несчастная случайность, или сколь великая несправедливость смогли бы лишить значения относящиеся к Дейотару постановления всех императоров? Ведь ему, после того как он по возрасту смог нести военную службу, оказывали почести все, кто вел войны в Азии, Каппадокии, Понте, Киликии, Сирии. А касающиеся его решения сената — столь многочисленные и столь почетные, которые были записаны в государственных документах и вырезаны на памятниках, воздвигнутых римским народом, — неужели же когда-нибудь время разрушит их или о них совсем забудут? А зачем мне говорить о его доблести? О величии духа, серьезности, постоянстве? Все они, как говорят философски образованные люди, являются высшим, а с точки зрения некоторых — и единственным, благом84, и ими доблесть направляется не только к хорошей, но даже к блаженной жизни. (38) Он, взвешивая все это и обдумывая денно и нощно, не только не раздражен на тебя (ведь в этом случае он был бы не только неблагодарным, но и безумным), но всю обретенную им безмятежность и покой, которым он пользуется в старости, связывает с твоим милосердием.
XIV. Но каким бы ни было его настроение раньше, я не сомневаюсь, что по крайней мере после твоего письма, данного тобою для него в Тарраконе85 вот этому самому Блесамию, копию которого я читал, он еще больше воспрянул духом и освободился от всякого беспокойства: ведь ты обнадежил его и приказал сохранять хорошее расположение духа — а я знаю, что обычно ты не пишешь этого попусту. Я же помню, что почти теми же самыми словами ты написал и мне, и твое письмо обнадежило меня не напрасно86. (39) Хотя я занимаюсь защитой царя Дейотара, с которым меня соединили дружбой интересы государства, связала гостеприимством взаимная симпатия, тесно сблизило общение, в самые же близкие отношения поставили его великие услуги мне и моему войску, я стараюсь не только для него, но и для многих славнейших мужей, которых ты уже раз и навсегда простил, чтобы не ставились под сомнение твои милости, чтобы не пребывало в душах людей постоянное беспокойство, чтобы не случилось так, что начал бы бояться хоть кто-нибудь из тех, кто однажды был избавлен тобою от страха. (40) Мне не следует изыскивать способ, как пробудить твое, Г. Цезарь, милосердие при помощи какого-либо ораторского приема, как обыкновенно бывает в столь важных уголовных делах. В этом нет никакой надобности: оно само, не вызванное никакой речью, обычно спешит навстречу молящим и злополучным. Представь себе двух царей и поразмысли над тем, чего не можешь узреть глазами. Ты, конечно, уступишь чувству милосердия все то, в чем наотрез отказал чувству гнева. Много памятников твоей снисходительности, но более всего свидетельствует о нем благополучие тех людей, которым ты даровал спасение. Если это приносит славу и тогда, когда совершается по отношению к частным лицам, то тем более прославит подобное отношение к царям. Имя царя всегда было свято в этом государстве87, но имя царей-союзников и друзей — священнейшее.
XV. (41) Эти цари боялись утратить свой титул после твоей победы: но если уж он подтвержден и утвержден тобою, они твердо надеются передать его своим потомкам. Своей жизнью ручаются тебе за царей эти царские послы — Гиерас, Блесамий и Антигон, уже давно знакомые и тебе, и всем нам, и не менее верный и доблестный Дорилай, который недавно прибыл к тебе как посол вместе с Гиерасом, люди, которые и царям являются близкими друзьями, и, надеюсь, приемлемы для тебя. (42) Расспроси Блесамия, писал ли он царю что-нибудь, направленное против твоего достоинства. Гиерас же принимает на себя все обвинения и в вышеуказанных преступлениях выставляет себя вместо царя в качестве ответчика. Он слезно взывает к твоей памяти, которая является превосходной; он утверждает, что не отходил от тебя ни на шаг, когда ты был в тетрархии Дейотара; он говорит, что поступил в твое распоряжение, как только ты пересек границу и сопровождал тебя до самого конца твоего пребывания; он был с тобой, когда ты вышел из бани; когда ты, пообедав, рассматривал те дары, когда ты лег в спальне, и точно так же неотлучно он находился при тебе на следующий день. (43) Поэтому, если что-нибудь из того, что составляет предмет обвинения, было задумано, он не возражает, чтобы за это преступление ты судил его. Поэтому, Г. Цезарь, я хотел бы, чтобы ты ныне огласил свой приговор: ожидает ли царей самая жалкая гибель с величайшим позором или же безупречная слава вместе со спасением. Желать первого из этих решений свойственно жестокости этих вот обвинителей, стремиться же ко второму есть свойство твоего милосердия.
ПРИМЕЧАНИЯ
