Философские трактаты

Учение академиков

Книга I (вторая редакция)

Цице­рон Варро­ну¹

Тре­бо­вать подар­ка, хотя и обе­щан­но­го, не име­ет обык­но­ве­ния даже тол­па, если толь­ко ее не под­стре­ка­ют к тому, и все же ожи­да­ние обе­щан­но­го тобою дара побуж­да­ет меня напом­нить тебе о нем, но, разу­ме­ет­ся, не тре­бо­вать его. Я уже четы­ре­жды напо­ми­нал тебе об этом, и, при­зна­юсь, не слиш­ком скром­но: ты ведь зна­ешь, конеч­но, мане­ру речи сей весь­ма юной Ака­де­мии. Из ее-то среды я и напра­вил к тебе энер­гич­ных послан­цев, кото­рые, боюсь, пожа­луй, потре­бо­ва­ли от тебя того, о чем я пору­чил лишь про­сить. Вооб­ще я дол­го ждал это­го и ста­рал­ся удер­жать­ся, чтобы само­му пер­вым не посвя­тить тебе какое-нибудь сочи­не­ние, еще не полу­чив тво­е­го, дабы иметь воз­мож­ность отбла­го­да­рить тебя точ­но таким же подар­ком, но так как ты гото­вил это слиш­ком мед­лен­но, или, если быть точ­ным, слиш­ком тща­тель­но, я не мог удер­жать­ся, чтобы не заявить в доступ­ном мне роде сло­вес­но­сти, как креп­ко свя­за­ны мы с тобою и наши­ми заня­ти­я­ми и вза­им­ной сим­па­ти­ей. И вот я сочи­нил бесе­ду, кото­рая про­ис­хо­дит меж­ду нами в Куман­ском поме­стье, в при­сут­ст­вии Пом­по­ния; ты выска­зы­ва­ешь в ней взгляды Антио­ха, кото­рые, как мне кажет­ся, ты разде­ля­ешь, на себя же я взял защи­ту взглядов Фило­на. Пола­гаю, ты, читая это, уди­вишь­ся, что мы раз­го­ва­ри­ва­ем с тобой о том, о чем нико­гда не гово­ри­ли; но ведь тебе извест­но, как сочи­ня­ют­ся диа­ло­ги. Позд­нее, доро­гой Варрон, мы пого­во­рим вво­лю, если угод­но, и о нас самих; может быть, слиш­ком позд­но, но за про­шлые беды государ­ства пусть отве­ча­ет судь­ба, за насто­я­щие мы долж­ны отве­чать сами. Если бы мы мог­ли пре­да­вать­ся нашим заня­ти­ям в спо­кой­ные вре­ме­на, когда государ­ство наше нахо­ди­лось если не в доб­ром, то по край­ней мере хоть в сколь­ко-нибудь надеж­ном состо­я­нии! Впро­чем, и тогда какие-нибудь иные сооб­ра­же­ния доста­ви­ли бы нам соот­вет­ст­ву­ю­щие заботы и дела; поче­му же сей­час хотим мы жить без них? Во вся­ком слу­чае, я едва ли могу жить с ними, а без них и вооб­ще не могу. Но об этом мы не раз пого­во­рим при встре­че. Желаю, чтобы пере­езд и покуп­ка совер­ши­лись удач­но, и согла­сен с тво­им реше­ни­ем в этом деле.

Не забы­вай о сво­ем здо­ро­вье!

Уче­ние ака­де­ми­ков (вто­рая редак­ция)

II. 1. Когда не так дав­но мы с Атти­ком² были в Куман­ском поме­стье, от М. Варро­на³ нам при­шло изве­стие, что нака­нуне вече­ром он при­ехал из Рима и, если бы не был утом­лен с доро­ги, сра­зу же бы напра­вил­ся к нам. Услы­шав об этом, мы реши­ли ни мину­ты не мед­лить и поско­рее встре­тить­ся с чело­ве­ком, свя­зан­ным с нами и общи­ми инте­ре­са­ми, и ста­рин­ною друж­бой. Тот­час же мы отпра­ви­лись к нему и уже подъ­ез­жа­ли к его вил­ле, как увиде­ли его само­го, направ­ля­ю­ще­го­ся нам навстре­чу. Мы обня­лись, как это водит­ся сре­ди дру­зей, и спу­стя доста­точ­но про­дол­жи­тель­ное вре­мя⁴ отвез­ли его на его вил­лу. 2. Здесь, когда, пого­во­рив сна­ча­ла немно­го, ста­ли спра­ши­вать его, что ново­го в Риме, Аттик ска­зал: «Оставь, пожа­луй­ста, то, о чем без боли невоз­мож­но ни спра­ши­вать, ни слу­шать, и спро­си луч­ше, что ново­го у него само­го. Ведь Музы Варро­на без­молв­ст­ву­ют доль­ше обыч­но­го. Но все же я пола­гаю, что чело­век этот не без­дель­ни­ча­ет, а про­сто скры­ва­ет то, что он пишет». «Ниче­го подоб­но­го, — отве­ча­ет тот, — я пола­гаю, что писать то, чему луч­ше было бы остать­ся сокры­тым, может лишь чело­век нетер­пе­ли­вый⁵. У меня же гото­во, и уже дав­но, боль­шое про­из­веде­ние, а вот для это­го чело­ве­ка» (это он обо мне) «я решил сде­лать и весь­ма зна­чи­тель­ное само по себе и что я поста­ра­юсь отде­лать как мож­но луч­ше». 3. Я ему отве­чаю: «Хотя, Варрон, я дав­но уже ожи­даю это­го, тем не менее не осме­ли­ва­юсь тре­бо­вать; ведь я слы­шал от наше­го Либо­на⁶ (а ты зна­ешь его увле­че­ние: ниче­го подоб­но­го скрыть от него невоз­мож­но), что ты сво­его труда не пре­ры­вал, но самым тща­тель­ным обра­зом обра­ба­ты­ва­ешь его, не отры­ва­ясь ни на мину­ту. И тре­бо­вать от тебя этот труд мне нико­гда до сего вре­ме­ни и в голо­ву не при­хо­ди­ло. Теперь же, когда я при­сту­пил к изло­же­нию того пред­ме­та, кото­рый мы вме­сте с тобой⁷ изу­ча­ли, пыта­ясь пере­дать на латин­ском язы­ке эту древ­нюю, создан­ную еще Сокра­том⁸ фило­со­фию, я спра­ши­ваю, поче­му ты остав­ля­ешь без вни­ма­ния это уче­ние, хотя и пишешь о мно­гом, тем более, что и сам ты пре­крас­но зна­ешь его, и заня­тия этим пред­ме­том во мно­го раз важ­нее всех про­чих заня­тий и наук».

II. 4. Тут он ска­зал: «Ты про­сишь у меня того, о чем я и сам часто раз­мыш­лял и чем мно­го зани­мал­ся. Поэто­му я не колеб­лясь готов удо­вле­тво­рить твою прось­бу, но буду гово­рить о том, что у меня под рука­ми, посколь­ку, как я уже ска­зал, я мно­го и дол­го раз­мыш­лял об этом пред­ме­те. Видя, что фило­со­фия подроб­ней­шим обра­зом изло­же­на в сочи­не­ни­ях гре­ков, я поду­мал, что если кто-то из наших сооте­че­ст­вен­ни­ков увлек­ся бы этой нау­кой, то люди, полу­чив­шие гре­че­ское обра­зо­ва­ние, ско­рее ста­нут читать гре­че­ские кни­ги, а не наши. Если же они дале­ки от гре­че­ской нау­ки и зна­ний, то они не ста­нут инте­ре­со­вать­ся тем, что невоз­мож­но понять, не имея гре­че­ской обра­зо­ван­но­сти. Поэто­му я не стал писать того, чего невеж­ды не смо­гут понять, а обра­зо­ван­ные не захотят читать. 5. Ты же видишь (ведь сам учил­ся это­му), что мы не можем упо­доб­лять­ся Ама­фи­нию или Раби­рию⁹, кото­рые безо вся­кой нау­ки, про­стым язы­ком рас­суж­да­ют о вещах оче­вид­ных, не при­бе­гая ни к каким опре­де­ле­ни­ям, ни к каким разде­ле­ни­ям¹⁰, не делая с помо­щью соот­вет­ст­ву­ю­щих вопро­сов¹¹ ника­ких заклю­че­ний, и счи­та­ют, что вооб­ще не суще­ст­ву­ет ника­ко­го искус­ства речи и рас­суж­де­ний. Мы же¹², как зако­нам пови­ну­ясь настав­ле­ни­ям диа­лек­ти­ков и ора­то­ров, посколь­ку наши учи­те­ля почи­та­ют доб­ро­де­те­лью вла­де­ние и тем и дру­гим искус­ст­вом, вынуж­де­ны при­бе­гать и к новым сло­вам, кото­рые, как я ска­зал, люди обра­зо­ван­ные пред­по­чи­та­ют искать у гре­ков, а необ­ра­зо­ван­ные не хотят слы­шать и от нас, так что все эти уси­лия оста­ют­ся напрас­ны­ми. 6. Ведь я бы мог напи­сать трак­тат по физи­ке точ­но так же, как Ама­фи­ний, если бы я согла­шал­ся с Эпи­ку­ром или — точ­нее — с Демо­кри­том. Вели­ко ли дело уни­что­жить дей­ст­ву­ю­щие при­чи­ны вещей¹³ и рас­суж­дать о слу­чай­ном столк­но­ве­нии мель­чай­ших тел¹⁴ (cor­pus­cu­la), а ведь имен­но так они назы­ва­ют ато­мы!¹⁵ А нашу физи­ку ты зна­ешь, кото­рая, скла­ды­ва­ясь из дви­жу­щей силы (ef­fec­tio) и мате­рии, созда­вае­мой этой дви­жу­щей силой, нуж­да­ет­ся еще и в гео­мет­рии¹⁶. А раз­ве кто-нибудь смо­жет изло­жить ее про­сты­ми сло­ва­ми или под­ве­сти кого-то к ее пони­ма­нию. Они весь­ма про­сто рас­суж­да­ют о таких вопро­сах, как жизнь и нра­вы, о вещах пред­по­чи­тае­мых (res ex­pe­ten­dae) и избе­гае­мых (res fu­gien­dae)¹⁷, пола­гая, что и для чело­ве­ка, и для скота бла­гом явля­ет­ся одно и то же¹⁸. А тебе пре­крас­но извест­но, как тон­ко об этих вещах рас­суж­да­ют наши фило­со­фы. 7. Если, напри­мер, будешь сле­до­вать за Зено­ном¹⁹, то с пре­ве­ли­ким трудом добьешь­ся того, чтобы кто-нибудь понял, что же это такое — истин­ное и про­стое²⁰ бла­го, кото­рое неот­де­ли­мо от нрав­ст­вен­но­сти (ho­nes­tas). Эпи­кур вооб­ще гово­рит, что он и пред­ста­вить себе не может, что это за бла­го, если оно не свя­за­но с наслаж­де­ни­ем, дей­ст­ву­ю­щим на чув­ства²¹. Если же мы после­ду­ем за Ста­рой Ака­де­ми­ей²², с кото­рой, как ты зна­ешь, мы согла­ша­ем­ся, то сколь тон­ко нам при­дет­ся объ­яс­нять ее уче­ние, сколь замыс­ло­ва­то, сколь труд­но­до­ступ­но рас­суж­дать про­тив сто­и­ков! Поэто­му я сам берусь за весь этот фило­соф­ский труд, чтобы, насколь­ко удаст­ся, обре­сти житей­скую твер­дость и полу­чить душев­ное удо­воль­ст­вие, счи­тая, подоб­но Пла­то­ну²³, что боги не дали чело­ве­ку дара ни боль­ше­го, ни выс­ше­го. 8. Сво­им же дру­зьям, увле­каю­щим­ся фило­со­фи­ей, я сове­тую отпра­вить­ся в Гре­цию, дабы чер­пать из самих источ­ни­ков, а не из отвод­ных кана­лов; а то, чему еще никто до сих пор не учил, и что неот­куда было узнать и тем, кто стре­мил­ся к это­му²⁴, я, насколь­ко смог (а я не слиш­ком высо­ко став­лю свои воз­мож­но­сти), поста­рал­ся доне­сти до тех моих сооте­че­ст­вен­ни­ков, кото­рые не мог­ли узнать это от гре­ков, а со смер­тью наше­го Л. Элия²⁵ — и от лати­нян. И все же в тех ста­рин­ных латин­ских сочи­не­ни­ях, в кото­рые мы, под­ра­жая Менип­пу²⁶, но не копи­руя его, при­внес­ли некую весе­лость, было мно­го от глу­бо­кой фило­со­фии, мно­гое ска­за­но диа­лек­ти­че­ски, для того чтобы люди не слиш­ком обра­зо­ван­ные мог­ли лег­че понять это, при­вле­чен­ные к чте­нию инте­рес­ным изло­же­ни­ем²⁷; а в над­гроб­ных речах²⁸ и во введе­ни­ях²⁹ к кни­гам “Древ­но­стей” я писал для фило­со­фов — насколь­ко мне это уда­лось».

III. 9. Тут я ска­зал: «Все это так, Варрон, ведь имен­но твои кни­ги как бы вновь воз­вра­ти­ли нас домой, жив­ших досе­ле в сво­ем горо­де чуже­стран­ца­ми или стран­ни­ка­ми, и дали нам нако­нец воз­мож­ность познать, кто мы и откуда. Ведь ты рас­крыл нам и воз­раст наше­го оте­че­ства³⁰, и нашу исто­рию, и свя­щен­ное пра­во, и уче­ния жре­цов, и нау­ку веде­ния воен­ных и граж­дан­ских дел, ты дал нам опи­са­ние всех мест­но­стей и горо­дов, истол­ко­вал назва­ние, род и смысл всех обы­ча­ев, касаю­щих­ся дел боже­ст­вен­ных и чело­ве­че­ских; ты про­све­тил во мно­гом и наших поэтов и вооб­ще латин­скую сло­вес­ность и язык, да к тому же и сам сочи­нил мно­же­ство изящ­ных сти­хотво­ре­ний, едва ли не все­ми раз­ме­ра­ми³¹, не раз обра­щал­ся ты и к фило­со­фии, ста­ра­ясь не столь­ко научить ей, сколь­ко побудить к тако­му изу­че­нию. 10. И ты при­во­дишь тому убеди­тель­ную, как тебе кажет­ся, при­чи­ну: дей­ст­ви­тель­но, люди обра­зо­ван­ные пред­по­чтут читать по-гре­че­ски, а необ­ра­зо­ван­ные не захотят читать и латин­ские сочи­не­ния. Но меня это совер­шен­но не убеж­да­ет. Наобо­рот. И те, кто не смо­гут про­честь гре­че­ские сочи­не­ния, и те, кто смо­гут это сде­лать, не ста­нут пре­не­бре­гать латин­ски­ми. Поче­му латин­ских поэтов люди, вла­де­ю­щие гре­че­ским язы­ком, чита­ют, а фило­со­фов не чита­ют? Не пото­му ли, что они полу­ча­ют удо­воль­ст­вие от чте­ния Энния, Паку­вия, Аттия³² и мно­гих дру­гих, кото­рые пере­да­ли не сло­ва, а самый дух гре­ков? Насколь­ко же боль­ше доста­вят наслаж­де­ния фило­со­фы, если, подоб­но тому как те под­ра­жа­ют Эсхи­лу, Софо­клу и Еври­пиду, ста­нут под­ра­жать Пла­то­ну, Ари­сто­те­лю, Фео­фра­с­ту?! Во вся­ком слу­чае я знаю, что ора­то­ры удо­ста­и­ва­ют­ся хва­лы, если кто-нибудь из наших под­ра­жа­ет Гипе­риду или Демо­сфе­ну³³. 11. Я же (ска­жу все как есть), пока често­лю­бие, поли­ти­че­ская карье­ра, судеб­ные дела, заботы и попе­че­ние о нашем государ­стве вла­де­ли мною, креп­ко опу­тав и свя­зав меня мно­же­ст­вом обя­зан­но­стей, я удер­жи­вал это увле­че­ние в себе и по мере воз­мож­но­сти обнов­лял свои зна­ния чте­ни­ем, боясь, как бы все это не забы­лось от вре­ме­ни. Теперь же, когда судь­ба нанес­ла мне тяже­лей­шую рану³⁴, и когда я сво­бо­ден от управ­ле­ния государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, я ищу лекар­ство от стра­да­ний в фило­со­фии, пола­гая ее достой­ней­шим отдох­но­ве­ни­ем в часы досу­га. Ведь заня­тия фило­со­фи­ей более все­го подо­ба­ют наше­му воз­рас­ту и согла­су­ют­ся преж­де все­го с теми досто­хваль­ны­ми дея­ни­я­ми, кото­рые мы совер­ши­ли, и нет ниче­го полез­нее этих заня­тий для обра­зо­ва­ния наших сограж­дан. Если это не так, то я не знаю ниче­го ино­го, чем мы мог­ли бы зани­мать­ся³⁵. 12. Впро­чем, наш Брут³⁶, заме­ча­тель­ный во всех отно­ше­ни­ях досто­хваль­ный муж, столь бле­стя­ще изла­га­ет фило­со­фию на латин­ском язы­ке, что нет уже ника­кой необ­хо­ди­мо­сти обра­щать­ся за тем же к гре­кам. К тому же он при­дер­жи­ва­ет­ся тех же взглядов, что и ты. Он доста­точ­но дол­го учил­ся в Афи­нах у Ари­ста³⁷, а ты — у его бра­та Антио­ха. Поэто­му и ты посвя­ти себя, пожа­луй­ста, это­му роду сло­вес­но­сти»³⁸.

IV. 13. Тогда он ска­зал: «Ну это я обду­маю, и, конеч­но, не без тво­е­го уча­стия. Но о самом-то тебе что я слы­шу?» «Ты это о чем?» — спра­ши­ваю я. «Я слы­шал, — гово­рит он, — что ты оста­вил Ста­рую Ака­де­мию и зани­ма­ешь­ся Новой»³⁹. «Ну и что, — гово­рю я, — выхо­дит, Антио­ху, наше­му зна­ко­мо­му, мож­но из ново­го дома пере­се­лить­ся в ста­рый, а нам пере­ехать из ста­ро­го дома в новый нель­зя? Ведь все новей­шее, конеч­но же, пра­виль­нее преды­ду­ще­го, ибо исправ­ля­ет его ошиб­ки. Впро­чем, Филон, учи­тель Антио­ха, вели­кий уче­ный, как и сам ты счи­та­ешь, в сво­их сочи­не­ни­ях не при­зна­ет суще­ст­во­ва­ния двух Ака­де­мий, изоб­ли­чая заблуж­де­ния тех, кто так счи­та­ет⁴⁰ (а я слы­шал все это непо­сред­ст­вен­но от него само­го)». «Я с тобою согла­сен, — гово­рит он, — но не думаю, что тебе неиз­вест­ны воз­ра­же­ния, сде­лан­ные на это Антиохом». 14. «Во вся­ком слу­чае, мне бы хоте­лось, чтобы ты, если тебя не затруд­нит, вновь бы рас­ска­зал бы об этом и обо всей Ста­рой Ака­де­мии, от кото­рой я уже дав­но ото­шел». И тут же я про­дол­жил: «При­сядем здесь, если не воз­ра­жа­ешь». «С удо­воль­ст­ви­ем, — гово­рит он, — ведь я очень устал. Но нуж­но бы узнать, хочет ли Аттик услы­шать от меня то, что, как я вижу, инте­ре­су­ет тебя?» «Конеч­но, хочу, — гово­рит он, — ибо нет ниче­го, чего хоте­лось бы боль­ше, чем вспом­нить вновь то, что я слы­шал от Антио­ха, и в то же вре­мя посмот­реть, мож­но ли это доста­точ­но хоро­шо выра­зить по-латы­ни»⁴¹.

15. С эти­ми сло­ва­ми мы все усе­лись так, чтобы видеть друг дру­га, и тогда Варрон начал так: «Мне кажет­ся, что Сократ (а это обще­из­вест­но) пер­вым отвлек фило­со­фию от пред­ме­тов недо­ступ­ных и сокры­тых самою при­ро­дою, кото­ры­ми до него были заня­ты фило­со­фы, и при­вел ее в обы­ден­ную жизнь, побудив иссле­до­вать доб­ро­де­те­ли и поро­ки, и вооб­ще доб­ро и зло, иссле­до­ва­ние же небес­ных явле­ний он пола­гал недо­ступ­ным наше­му позна­нию, и даже если бы они были пре­крас­но позна­ны, это (по его мне­нию) совер­шен­но ниче­го не дало бы для дости­же­ния бла­жен­ной жиз­ни⁴² (ad be­ne vi­ven­dum). 16. Почти во всех сво­их беседах, кото­рые подроб­ней­шим обра­зом были запи­са­ны его уче­ни­ка­ми, он стро­ил свои рас­суж­де­ния таким обра­зом, что сам ниче­го не утвер­ждал, а лишь опро­вер­гал дру­гих и гово­рил, что он ниче­го не зна­ет, кро­ме само­го это­го незна­ния, и что он тем и пре­вос­хо­дит осталь­ных, что они пола­га­ют, буд­то зна­ют то, чего на самом деле не зна­ют, сам же он зна­ет толь­ко то, что ниче­го не зна­ет, и имен­но поэто­му, как он счи­та­ет, Апол­лон назвал его муд­рей­шим из людей, ибо вся⁴³ муд­рость и заклю­че­на толь­ко в одном: не думать, что ты зна­ешь то, чего не зна­ешь. И хотя гово­рил он это посто­ян­но, неиз­мен­но при­дер­жи­ва­ясь это­го взгляда, все его беседы все­гда сво­ди­лись к вос­хва­ле­нию доб­ро­де­те­ли, воз­буж­дая в людях стрем­ле­ние к ней, как это мож­но понять из сочи­не­ний сокра­ти­ков и преж­де все­го Пла­то­на. 17. Бла­го­да­ря авто­ри­те­ту Пла­то­на, раз­но­сто­рон­не­го уче­но­го, отли­чав­ше­го­ся широтой и богат­ст­вом мыс­ли и язы­ка, утвер­ди­лось еди­ное, хотя и назы­вав­ше­е­ся дву­мя раз­ны­ми име­на­ми, фило­соф­ское уче­ние — ака­де­ми­ков и пери­па­те­ти­ков, кото­рые, будучи соглас­ны­ми по суще­ству, раз­ли­ча­лись по назва­нию⁴⁴. Когда Пла­тон сде­лал сына сво­ей сест­ры Спев­сип­па как бы наслед­ни­ком⁴⁵ сво­ей фило­со­фии, а так­же и двух выдаю­щих­ся сво­им усер­ди­ем и уче­но­стью мужей, Ксе­но­кра­та Хал­кедон­ско­го и Ари­сто­те­ля Ста­ги­ри­та, то те, кто остал­ся с Ари­сто­те­лем, ста­ли назы­вать­ся пери­па­те­ти­ка­ми, пото­му что они вели свои беседы во вре­мя про­гу­лок в Ликее, те же, кто по заведен­но­му Пла­то­ном обы­чаю соби­ра­лись и вели беседы в Ака­де­мии (ведь это тоже был гим­на­сий), полу­чи­ли свое назва­ние по наиме­но­ва­нию это­го места. Но и те и дру­гие, насле­дуя богат­ство уче­ния Пла­то­на, созда­ли некую систе­му уче­ния, доста­точ­но пол­ную и содер­жа­тель­ную, оста­вив преж­нюю сокра­ти­че­скую мане­ру рас­суж­дать обо всем, под­вер­гая все сомне­нию и нико­гда ниче­го не утвер­ждая. Так роди­лось то, что Сократ нико­гда не одоб­рял: некая фило­соф­ская нау­ка (ars) и после­до­ва­тель­ное и систе­ма­ти­че­ское изло­же­ние это­го уче­ния. 18. Впро­чем, вна­ча­ле это была еди­ная шко­ла, имев­шая, как я уже ска­зал, два наиме­но­ва­ния, ибо меж­ду пери­па­те­ти­ка­ми и Ста­рой Ака­де­ми­ей не было ника­ко­го раз­ли­чия; Ари­сто­тель, как мне кажет­ся, пре­вос­хо­дил всех какой-то мощью сво­его талан­та, но и у тех и у дру­гих был еди­ный источ­ник и один и тот же прин­цип деле­ния вещей на жела­тель­ные и неже­ла­тель­ные⁴⁶ (res ex­pe­ten­dae fu­gien­dae­que)».

V. «Но что же я делаю, — про­дол­жал он, — в здра­вом ли я уме, если рас­ска­зы­ваю вам это? Ведь если в дан­ном слу­чае и не “сви­нья [учит] Минерву”, все же вооб­ще не подо­ба­ет кому-либо учить Минерву». Тут Аттик заме­тил: «Про­дол­жай, Варрон, я очень люб­лю все наше и наших людей, и мне достав­ля­ет огром­ное удо­воль­ст­вие, когда об этих пред­ме­тах гово­рят по-латы­ни и подоб­ным обра­зом». «А меня-то ты забыл, — гово­рю я, — ведь я же ска­зал, что наме­рен позна­ко­мить наш народ с фило­со­фи­ей». «Ну так про­дол­жим нашу бесе­ду, — ска­зал он. — 19. Итак, суще­ст­во­ва­ло при­ня­тое еще Пла­то­ном разде­ле­ние фило­со­фии на три части: пер­вая часть трак­ту­ет о жиз­ни и нрав­ст­вен­но­сти, вто­рая — о при­ро­де и ее тай­нах, третья — об искус­стве рас­суж­де­ния и уме­ния судить о том, что истин­но и что лож­но, что пра­виль­но и что непра­виль­но, что после­до­ва­тель­но, а что про­ти­во­ре­чи­во в речи⁴⁷. В том, что каса­ет­ся пер­вой части — как пра­виль­но жить, они обра­ща­лись к при­ро­де⁴⁸, гово­ря, что толь­ко ей до́лжно пови­но­вать­ся и толь­ко в при­ро­де сле­ду­ет искать то выс­шее бла­го, с кото­рым все долж­но́ сооб­ра­зо­вы­вать­ся, и уста­нав­ли­ва­ли, что пре­де­лом всех стрем­ле­ний и выс­шим бла­гом⁴⁹ явля­ет­ся все, что исхо­дит от при­ро­ды, и это каса­ет­ся и души, и тела, и самой жиз­ни⁵⁰. Телес­ное бла­го они при­чис­ля­ли как к цело­му, так и к отдель­ным частям его. Так, здо­ро­вье, силу, кра­соту они при­пи­сы­ва­ли цело­му, к частям же отно­си­ли такие бла­га, как сохра­не­ние всех чувств, а так­же некое совер­шен­ство отдель­ных частей: быст­ро­ту в ногах, силу в руках, звуч­ность в голо­се, ясную и чет­кую арти­ку­ля­цию в речи. 20. Духов­ные же бла­га, кото­рые спо­соб­ст­ву­ют обре­те­нию доб­ро­де­те­ли, дели­лись ими на дан­ные от при­ро­ды и нрав­ст­вен­но выра­ботан­ные. К при­род­ным бла­гам они отно­си­ли быст­ро­ту пони­ма­ния и память — и то и дру­гое при­над­ле­жит уму и талан­ту. Нрав­ст­вен­но выра­ботан­ны­ми же бла­га­ми они счи­та­ли устрем­ле­ния (stu­dium) и сво­его рода⁵¹ навы­ки (con­sue­tu­do), фор­ми­ро­ва­нию кото­рых, по их мне­нию, спо­соб­ст­ву­ют посто­ян­ная прак­ти­ка, с одной сто­ро­ны, а с дру­гой — разум (ra­tio), а сле­до­ва­тель­но, и сама фило­со­фия⁵². То, что в ней явля­ет­ся лишь нача­лом и не завер­ше­но, назы­ва­ет­ся неким про­дви­же­ни­ем⁵³ к доб­ро­де­те­ли, то же, что завер­ше­но, назы­ва­ет­ся доб­ро­де­те­лью, то есть сво­его рода совер­шен­ст­вом при­ро­ды⁵⁴ и все­го того, что при­над­ле­жит душе и что явля­ет­ся луч­шим из все­го суще­ст­ву­ю­ще­го. Это все, что каса­ет­ся душев­ных благ. 21. Что же каса­ет­ся жиз­нен­ных благ (а это было третьим разде­лом), то сюда, по их сло­вам, при­над­ле­жат все те бла­га, кото­рые спо­соб­ст­ву­ют про­яв­ле­нию доб­ро­де­те­ли. Ведь доб­ро­де­тель про­яв­ля­ет­ся и в телес­ных, и в душев­ных бла­гах, и в каких-то еще, отно­ся­щих­ся не столь­ко к при­ро­де, сколь­ко к бла­жен­ной (bea­ta) жиз­ни⁵⁵. Чело­ве­ка же они счи­та­ли как бы неко­ей частью государ­ства и все­го чело­ве­че­ско­го рода, объ­еди­нен­ной с дру­ги­ми людь­ми неким общим сою­зом⁵⁶. Так рас­суж­да­ли они о выс­шем и есте­ствен­ном бла­ге. Про­чие же бла­га, по их мне­нию, спо­соб­ст­ву­ют или уве­ли­че­нию⁵⁷, или сохра­не­нию его; это такие вещи, как богат­ство, могу­ще­ство, сла­ва, вли­я­ние. Тако­во их уче­ние о бла­ге, кото­рое делит­ся у них на три части.

VI. 22. Так выглядят эти три разде­ла, кото­рые боль­шин­ство при­пи­сы­ва­ет пери­па­те­ти­кам. И это прав­да: такое деле­ние при­над­ле­жит дей­ст­ви­тель­но им; нера­зум­но дру­гое: когда пола­га­ют, что ака­де­ми­ки, если они уже тогда так назы­ва­лись, — одно, а пери­па­те­ти­ки — дру­гое. Это уче­ние у них общее, и для тех и для дру­гих выс­шим бла­гом пред­став­ля­ет­ся дости­же­ние того, что явля­ет­ся пер­вым по при­ро­де и жела­тель­ным само по себе, или пол­но­стью, или в боль­шей сво­ей части. А тако­вым явля­ет­ся то, что заклю­че­но в самой душе и в самой доб­ро­де­те­ли. Поэто­му вся эта древ­няя фило­со­фия утвер­жда­ла, что счаст­ли­вая жизнь заклю­ча­ет­ся в одной лишь доб­ро­де­те­ли, одна­ко она не ста­но­вит­ся совер­шен­но счаст­ли­вой (bea­tis­si­ma) до тех пор, пока не вклю­чит и телес­ные бла­га, и все пере­чис­лен­ное выше, что спо­соб­ст­ву­ет рас­кры­тию доб­ро­де­те­ли. 23. Из это­го опре­де­ле­ния выво­ди­лось осно­ва­ние любых жиз­нен­ных поступ­ков и само­го [поня­тия] дол­га⁵⁸ (of­fi­cium), состо­я­щее в сохра­не­нии того, чему учит при­ро­да. Отсюда рож­да­лось стрем­ле­ние избе­гать без­де­лья и пре­не­бре­же­ние наслаж­де­ни­ем, готов­ность пере­но­сить любые труд­но­сти и стра­да­ния, сколь бы ни были они вели­ки и бес­чис­лен­ны, ради прав­ды и чести⁵⁹, ради того, что согла­су­ет­ся с тре­бо­ва­ни­я­ми при­ро­ды, что порож­да­ет и друж­бу, и спра­вед­ли­вость, и равен­ство и что про­ти­во­сто­ит и наслаж­де­ни­ям, и мно­же­ству дру­гих жиз­нен­ных благ (com­mo­da). Тако­во было их пред­став­ле­ние о нрав­ст­вен­ных бла­гах⁶⁰ и содер­жа­ние той части их уче­ния, кото­рую я назвал пер­вой⁶¹.

24. Гово­ря о при­ро­де (а это был сле­дую­щий раздел)⁶², они дели­ли ее на две части: воздей­ст­ву­ю­щую (ef­fi­ciens) и ту, кото­рая пред­став­ля­ла собой как бы мате­ри­ал для дей­ст­вия пер­вой⁶³, создаю­щей из него нечто⁶⁴. В воздей­ст­ву­ю­щей части они виде­ли силу, в том же, что под­вер­га­лось воздей­ст­вию, — некую мате­рию⁶⁵, но так, что и то и дру­гое вза­им­но заклю­ча­лось в каж­дой из них⁶⁶. Ибо ни сама мате­рия не мог­ла бы суще­ст­во­вать, если бы на нее не дей­ст­во­ва­ла ника­кая сила, ни сила — без какой бы то ни было мате­рии, ибо нет ниче­го, что не было бы вынуж­де­но суще­ст­во­вать где-то⁶⁷. А то, что обра­зу­ет­ся из того и дру­го­го вме­сте, они назы­ва­ли телом и как бы неким каче­ст­вом⁶⁸ (qua­li­tas), ведь вы, конеч­но же, согла­си­тесь с тем, что, гово­ря о пред­ме­тах непри­выч­ных, мы, подоб­но самим гре­кам, уже дав­но стал­ки­ваю­щим­ся с эти­ми вопро­са­ми, будем ино­гда при­бе­гать к необыч­ным сло­вам».

VII. 25. «Ну конеч­но, — ска­зал Аттик, — более того, ты можешь поль­зо­вать­ся, когда захо­чешь, и гре­че­ски­ми сло­ва­ми, если тебе вдруг не хва­тит латин­ских». «Весь­ма любез­но с тво­ей сто­ро­ны, но я поста­ра­юсь гово­рить по-латы­ни⁶⁹, за исклю­че­ни­ем тако­го рода слов, как фило­со­фия, рито­ри­ка, физи­ка, диа­лек­ти­ка, кото­рые, как и мно­гие дру­гие, уже дав­но вошли в оби­ход и ста­ли латин­ски­ми. Итак, я назвал “каче­ства­ми” то, что гре­ки назы­ва­ют ποιότη­τες, а это сло­во у самих гре­ков при­над­ле­жит не обще­раз­го­вор­но­му, а фило­соф­ско­му язы­ку⁷⁰, встре­ча­ясь у мно­гих фило­со­фов. У диа­лек­ти­ков же нет ни одно­го обще­употре­би­тель­но­го сло­ва, и они поль­зу­ют­ся лишь сво­и­ми, впро­чем это свой­ст­вен­но почти всем нау­кам: ведь там при­хо­дит­ся либо созда­вать новые име­на для новых поня­тий, либо пере­но­сить их из дру­гих обла­стей. И если это дела­ют гре­ки⁷¹, кото­рые уже столь­ко веков зани­ма­ют­ся эти­ми веща­ми, насколь­ко же боль­ше это долж­но быть поз­во­ле­но нам, толь­ко теперь пытаю­щим­ся иссле­до­вать подоб­ные пред­ме­ты?» 26. «Ты, Варрон, — гово­рю я, — как мне кажет­ся, ока­жешь нема­лую услу­гу тво­им сограж­да­нам, если обо­га­тишь не толь­ко оби­ли­ем фак­тов, что ты до сих и делал, но и таким же оби­ли­ем слов». «С тво­е­го раз­ре­ше­ния, — гово­рит он, — мы, в слу­чае необ­хо­ди­мо­сти, осме­лим­ся все же при­бег­нуть к новым сло­вам. Одни из этих качеств — пер­вич­ные (prin­ci­pes), дру­гие — про­из­вод­ные от них. Пер­вич­ные — еди­но­об­раз­ны и про­сты⁷², про­из­вод­ные же от них — раз­лич­ны и мно­го­об­раз­ны⁷³ (mul­ti­for­mes). Так, воздух (aer) (мы поль­зу­ем­ся так­же гре­че­ским сло­вом вме­сто латин­ско­го⁷⁴), огонь, вода и зем­ля суть пер­вич­ные каче­ства, из них же воз­ни­ка­ют виды живых существ и все то, что рож­да­ет­ся из зем­ли. Поэто­му они назы­ва­ют­ся нача­ла­ми, а если заим­ст­во­вать из гре­че­ско­го — эле­мен­та­ми⁷⁵; из них воздух и огонь обла­да­ют силой при­во­дить в дви­же­ние и созда­вать, осталь­ные же части (я имею в виду воздух и зем­лю) — спо­соб­но­стью вос­при­я­тия и как бы пре­тер­пе­ва­ния. Ари­сто­тель пола­гал, что суще­ст­ву­ет некий пятый эле­мент⁷⁶, из кото­ро­го созда­ны све­ти­ла и души (men­tes), осо­бен­ный и непо­хо­жий на те четы­ре, о кото­рых я гово­рил выше. 27. В осно­ве же все­го, пола­га­ют они, лежит⁷⁷ не име­ю­щее вида⁷⁸ и лишен­ное все­го это­го каче­ство⁷⁹ (мы поста­ра­ем­ся сде­лать это сло­во более обыч­ным и употре­би­тель­ным, исполь­зуя его в нашем изло­же­нии) — мате­рия, из кото­рой созда­но и обра­зо­ва­но все [сущее]; она одна спо­соб­на вос­при­ни­мать все⁸⁰ и под­вер­гать­ся любым изме­не­ни­ям в любой сво­ей части, спо­соб­на даже исчез­нуть, но не пре­вра­ща­ясь в ничто⁸¹, а рас­па­да­ясь на отдель­ные части, кото­рые могут делить­ся бес­ко­неч­но, ибо в при­ро­де вооб­ще не суще­ст­ву­ет столь малой вели­чи­ны, кото­рая не мог­ла бы делить­ся⁸²; а все дви­жи­мое дви­жет­ся через [про­стран­ст­вен­ные] про­ме­жут­ки (per in­ter­val­la), кото­рые в свою оче­редь так­же могут бес­ко­неч­но делить­ся⁸³. 28. А посколь­ку та сила, кото­рую мы назва­ли каче­ст­вом, дви­жет­ся и пере­ме­ща­ет­ся во все сто­ро­ны, они пола­га­ют, что и сама мате­рия в целом совер­шен­но меня­ет­ся и воз­ни­ка­ет то, что они назы­ва­ют каки­ми-то (qua­lia); и из этих качеств, посколь­ку вся при­ро­да во всех сво­их частях тес­но вза­и­мо­свя­за­на, скла­ды­ва­ет­ся еди­ный мир, вне кото­ро­го не суще­ст­ву­ет ни еди­ной части­цы мате­рии, ни еди­но­го тела⁸⁴; частя­ми же мира явля­ет­ся все то, что вхо­дит в него, что охва­ты­ва­ет­ся чув­ст­ву­ю­щей при­ро­дой, кото­рой при­сущ совер­шен­ный разум, остаю­щий­ся веч­но неиз­мен­ным, ибо нет более силь­но­го, что мог­ло бы уни­что­жить его⁸⁵. 29. Эту силу они назы­ва­ют миро­вой душой, явля­ю­щей­ся в то же вре­мя умом (mens) и совер­шен­ной муд­ро­стью, кото­рая назы­ва­ет­ся богом. В отно­ше­нии же всех вещей, под­чи­нен­ных ей, в ней видят некую муд­рость (pru­den­tia), заботя­щу­ю­ся более все­го о небес­ных, а затем и о зем­ных делах, в том, что каса­ет­ся людей. Эту силу ино­гда назы­ва­ют необ­хо­ди­мо­стью, пото­му что ничто не может про­изой­ти ина­че, чем уста­нов­ле­но ею, то есть⁸⁶ неко­ей пред­опре­де­лен­ной судь­бою (fa­ta­lis), неиз­мен­ной непре­рыв­но­стью веч­но­го миро­по­ряд­ка, а ино­гда ее назы­ва­ют фор­ту­ной, пото­му что она совер­ша­ет мно­го непред­виден­но­го и неожи­дан­но­го для нас, вслед­ст­вие того, что при­чи­ны этих вещей тем­ны и неве­до­мы нам⁸⁷.

VIII. 30. Тре­тий раздел фило­со­фии, посвя­щен­ный разу­му и рацио­наль­но­му мыш­ле­нию (in ra­tio­ne et in dis­se­ren­do), трак­то­вал­ся обе­и­ми шко­ла­ми так. Хотя суж­де­ние об истин­но­сти⁸⁸ исхо­дит от чувств, оно тем не менее не заклю­ча­ет­ся в чув­ствах. Судьей все­го суще­го они сде­ла­ли ум (mens), счи­тая, что толь­ко ему мож­но дове­рять, ибо толь­ко он спо­со­бен видеть то, что оста­ет­ся все­гда про­стым и еди­но­об­раз­ным и таким, како­во оно есть⁸⁹. 31. Они назы­ва­ют это иде­ей (ἰδέα), как это назы­ва­лось уже у Пла­то­на, мы же по пра­ву можем пере­ве­сти сло­вом вид (spe­cies). Все чув­ства, по их мне­нию, сла­бы и мед­ли­тель­ны и нико­им обра­зом не вос­при­ни­ма­ют⁹⁰ то, что ста­но­вит­ся их объ­ек­том⁹¹, пото­му что либо эти вещи столь малы, что ока­зы­ва­ют­ся недо­ступ­ны­ми чув­ствам, либо столь подвиж­ны и стре­ми­тель­ны, что ничто нико­гда не оста­ет­ся неиз­мен­ным и даже самим собой, ибо все непре­рыв­но течет и усколь­за­ет. Поэто­му все эти вещи они назы­ва­ли пред­по­ла­гае­мы­ми (opi­na­bi­les)⁹². 32. Они счи­та­ли, что зна­ние (scien­tia) выра­жа­ет­ся толь­ко в поня­ти­ях⁹³ и логи­че­ских дей­ст­ви­ях ума (ani­mus). И поэто­му высо­ко цени­ли опре­де­ле­ния вещей, при­бе­гая к ним при рас­смот­ре­нии любых вопро­сов, воз­ни­каю­щих в их спо­рах. Они зани­ма­лись тол­ко­ва­ни­ем слов, то есть объ­яс­ня­ли, поче­му каж­дая вещь назы­ва­ет­ся имен­но так. Эту нау­ку они назы­ва­ли эти­мо­ло­ги­ей⁹⁴ и исполь­зо­ва­ли ее резуль­та­ты как некие сим­во­лы и зна­ки вещей, спо­соб­ст­ву­ю­щие дока­за­тель­ствам и заклю­че­ни­ям о том, что они хоте­ли разъ­яс­нить. На этом у них осно­вы­ва­лась и вся нау­ка диа­лек­ти­ка, то есть нау­ка разум­но орга­ни­зо­ван­ной речи, а к ней, как бы с дру­гой сто­ро­ны⁹⁶, при­со­еди­ня­лось и ора­тор­ское искус­ство, то есть искус­ство строй­но­го раз­вер­ты­ва­ния речи, име­ю­ще­го целью убеж­де­ние. 33. Тако­ва была пер­во­на­чаль­ная фор­ма их уче­ния, иду­щая от Пла­то­на, и (если хоти­те) я рас­ска­жу о тех его изме­не­ни­ях⁹⁷, кото­рые мне извест­ны». «Нам бы очень это­го хоте­лось, — ска­зал я, — думаю, что и Аттик ска­жет то же самое». «И пра­виль­но дума­ешь, — гово­рит он, — ведь таким обра­зом пре­крас­но рас­кры­ва­ет­ся все зна­че­ние уче­ния и пери­па­те­ти­ков и Ста­рой Ака­де­мии.

IX. Итак, Ари­сто­тель пер­вым поко­ле­бал зна­че­ние идей (spe­cies), о кото­рых я гово­рил несколь­ко рань­ше и кото­рым Пла­тон при­да­вал столь боль­шое зна­че­ние, заяв­ляя, что в них есть нечто боже­ст­вен­ное. Фео­фраст же, пре­крас­ный писа­тель⁹⁸ и высо­ко­нрав­ст­вен­ный чело­век, достой­ный и бла­го­род­ный, нанес еще более мощ­ный удар авто­ри­те­ту ста­рин­но­го уче­ния, лишив доб­ро­де­тель ее оре­о­ла и сде­лав ее бес­силь­ной⁹⁹, посколь­ку не при­зна­вал, что толь­ко она одна опре­де­ля­ет бла­жен­ную жизнь¹⁰⁰. 34. Его уче­ник Стра­тон¹⁰¹, хотя и отли­чав­ший­ся ост­рым умом, тем не менее вооб­ще не дол­жен счи­тать­ся сто­рон­ни­ком это­го уче­ния, ибо он оста­вил без вни­ма­ния важ­ней­ший раздел фило­со­фии — уче­ние о доб­ро­де­те­ли и нрав­ст­вен­но­сти¹⁰², цели­ком посвя­тив себя иссле­до­ва­нию при­ро­ды¹⁰³, но и здесь он во мно­гом ото­шел от сво­их учи­те­лей. Спев­сипп и Ксе­но­крат, пер­вы­ми под­дер­жав­шие авто­ри­тет Пла­то­на, а после них — Поле­мон, Кра­тет и Кран­тор, объ­еди­нив­шись в Ака­де­мии, тща­тель­но хра­ни­ли то, что полу­чи­ли от сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков. При­леж­ны­ми уче­ни­ка­ми Поле­мо­на были Зенон и Арке­си­лай. 35. Но Зенон, кото­рый был стар­ше Арке­си­лая и отли­чал­ся заме­ча­тель­ной тон­ко­стью и про­ни­ца­тель­но­стью в рас­суж­де­ни­ях, попы­тал­ся испра­вить это уче­ние. Если вы не воз­ра­жа­е­те, то я могу объ­яс­нить, в чем состо­я­ли эти исправ­ле­ния, подоб­но тому, как это делал Антиох». «Не воз­ра­жаю, — ска­зал я, — и, как видишь, Пом­по­ний тоже».

X. «Итак, Зенон нико­им обра­зом не пытал­ся, подоб­но Фео­фра­с­ту, подо­рвать зна­че­ние¹⁰⁴ доб­ро­де­те­ли, но наобо­рот, счи­тал, что в одной доб­ро­де­те­ли заклю­че­но все, что опре­де­ля­ет бла­жен­ную жизнь, и ничто кро­ме нее не явля­ет­ся бла­гом. И он назы­вал это нрав­ст­вен­ным¹⁰⁵ (ho­nes­tum), пред­став­ля­ю­щим некое про­стое¹⁰⁶ и еди­ное бла­го. 36. Про­чее же, по его сло­вам, хотя и не явля­ет­ся ни бла­гом, ни злом¹⁰⁷, одна­ко же суще­ст­ву­ет либо по при­ро­де¹⁰⁸, либо вопре­ки ей¹⁰⁹. Сюда он при­чис­лял все про­чее, сред­нее (me­dia) и про­ме­жу­точ­ное (in­terjec­ta). Он учил, что все, суще­ст­ву­ю­щее по при­ро­де, явля­ет­ся при­ем­ле­мым¹¹⁰ (su­men­da) и обла­даю­щим опре­де­лен­ной цен­но­стью. Про­ти­во­по­лож­ное же¹¹¹ — не име­ю­щим цен­но­сти. То, что не отно­сит­ся ни к тому, ни к дру­го­му¹¹², он остав­лял без оцен­ки¹¹³, пола­гая, что это вооб­ще не име­ет ника­ко­го зна­че­ния. 37. Что же каса­ет­ся вещей при­ем­ле­мых, то одни из них более цен­ны, дру­гие менее. Более цен­ные он назы­вал пред­по­чти­тае­мы­ми (prae­po­si­ta), менее цен­ные — отвер­гае­мы­ми^114—115 (reiec­ta). И как в этом слу­чае речь шла не столь­ко об изме­не­ни­ях¹¹⁶ по суще­ству, сколь­ко о чисто сло­вес­ных изме­не­ни­ях, так и меж­ду пра­виль­ным поступ­ком и про­ступ­ком¹¹⁷ (pec­ca­tum) он как нечто сред­нее ста­вил испол­не­ние и неис­пол­не­ние дол­га¹¹⁸, отно­ся к бла­гу толь­ко пра­виль­ные поступ­ки, а дур­ные, то есть про­ступ­ки, — ко злу. Само же испол­не­ние дол­га или же нару­ше­ние его, как я уже ска­зал, он счи­тал чем-то сред­ним¹¹⁹. 38. Тогда как его пред­ше­ст­вен­ни­ки гово­ри­ли, что не вся­кая доб­ро­де­тель заклю­че­на в разу­ме, но суще­ст­ву­ют неко­то­рые доб­ро­де­те­ли, обя­зан­ные сво­им совер­шен­ст­вом при­ро­де или выра­ботан­ные нра­ва­ми, он все доб­ро­де­те­ли пола­гал в разу­ме¹²⁰, и если пер­вые счи­та­ли, что те виды доб­ро­де­те­лей, о кото­рых я гово­рил выше, могут быть не свя­за­ны с разу­мом, он утвер­ждал, что это ни в коем слу­чае невоз­мож­но и что не толь­ко про­яв­ле­ние доб­ро­де­те­ли, как гово­ри­ли его пред­ше­ст­вен­ни­ки, но и она сама по себе пре­крас­ны¹²¹. И в то же вре­мя никто не может обла­дать доб­ро­де­те­лью, не про­яв­ляя ее посто­ян­но. И если его пред­ше­ст­вен­ни­ки не лиша­ли чело­ве­ка душев­но­го вол­не­ния, гово­ря, что чело­век по при­ро­де испы­ты­ва­ет стра­да­ние, жела­ние, страх, радость, хотя и стре­мит­ся спра­вить­ся с ними и све­сти к мало­му, он счи­тал, что муд­рец дол­жен избе­гать все­го это­го, как болез­ни¹²². 39. И в то вре­мя как древ­ние фило­со­фы гово­ри­ли, что тако­го рода вол­не­ния есте­ствен­ны и не свя­за­ны с разу­мом, поме­щая страсть и разум в раз­лич­ных обла­стях души, он не согла­шал­ся с эти­ми взгляда­ми, ибо счи­тал, что вол­не­ния свя­за­ны с волей¹²³, явля­ясь резуль­та­том созна­тель­но­го суж­де­ния¹²⁴, и пола­гал, что мате­рью всех вол­не­ний явля­ет­ся некая, не знаю­щая меры опро­мет­чи­вость. Вот, пожа­луй, все о нра­вах.

XI. Что же каса­ет­ся при­род­ных начал¹²⁵ (эле­мен­тов), то глав­ное состо­ит в том, что он не вво­дил в допол­не­ние к назван­ным выше четы­рем нача­лам (na­tu­rae) ту пятую сущ­ность, из кото­рой, по мне­нию его пред­ше­ст­вен­ни­ков, фор­ми­ро­ва­лись чув­ства и ум¹²⁶ (mens), ибо он счи­тал, что огонь есть сама пятая сущ­ность, порож­даю­щая все, даже ум и чув­ства¹²⁷. Отли­чал­ся он от сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков так­же и тем, что ни при каких усло­ви­ях не счи­тал воз­мож­ным какое-либо воздей­ст­вие со сто­ро­ны того¹²⁸, что лише­но тела (тако­го рода вещи Ксе­но­крат и его пред­ше­ст­вен­ни­ки счи­та­ли умом (ani­mus), пола­гая, что ни создаю­щее, ни созда­вае­мое не может не быть телом)¹²⁹. 40. Он очень мно­го изме­нил в этом третьем разде­ле фило­со­фии. Преж­де все­го он выска­зал неко­то­рые новые мыс­ли отно­си­тель­но самих чувств, кото­рые, как он счи­тал, зави­сят от неко­е­го свое­об­раз­но­го импуль­са¹³⁰, иду­ще­го извне и назы­вае­мо­го им фан­та­зи­ей (φαν­τα­σία), а мы назо­вем его пред­став­ле­ни­ем (vi­sum) и запом­ним это сло­во, ибо нам при­дет­ся не раз при­бе­гать к нему. Но пред­став­лен­ное и как бы вос­при­ня­тое чув­ства­ми нуж­да­ет­ся, по его мне­нию, еще и в одоб­ре­нии¹³¹ со сто­ро­ны ума (ani­mus), кото­рое, он счи­та­ет, зало­же­но в нас и зави­сит от воли¹³². 41. Не вся­кое пред­став­ле­ние он счи­тал досто­вер­ным¹³³, а лишь то, кото­рое как-то по-сво­е­му рас­кры­ва­ет¹³⁴ вос­при­ни­мае­мое им, и это пред­став­ле­ние, рас­смат­ри­вае­мое само по себе¹³⁵, он назы­вал пости­жи­мым (compre­hen­si­bi­le). Ну так как, вы стер­пи­те такое?» «Конеч­но, — гово­рю я, — а как же ина­че ты бы пере­вел (κα­ταληπ­τόν)?» «А уже постиг­ну­тое и полу­чив­шее одоб­ре­ние он назы­вал пости­же­ни­ем (схва­ты­ва­ни­ем — compre­hen­sio)¹³⁶, по ана­ло­гии с тем, что берет­ся рукой, отсюда он и выво­дит свой тер­мин, тогда как ранее никто не поль­зо­вал­ся этим сло­вом в таком смыс­ле¹³⁷. Да и вооб­ще он исполь­зо­вал мно­го новых слов, ибо он гово­рил о вещах, досе­ле неиз­вест­ных. Постиг­ну­тое (схва­чен­ное) же чув­ст­вом он назы­вал самим чув­ст­вом (sen­sus)¹³⁸. А то, что было постиг­ну­то (схва­че­но) настоль­ко, что разум не мог поко­ле­бать это­го, он назы­вал зна­ни­ем (scien­tia)¹³⁹, про­ти­во­по­лож­ное он назы­вал незна­ни­ем (inscien­tia)¹⁴⁰, порож­даю­щим пред­став­ле­ние (opi­nio)¹⁴¹, кото­рое бес­силь­но и род­ст­вен­но тому, что лож­но и не позна­но. 42. А меж­ду зна­ни­ем и незна­ни­ем¹⁴² он поме­щал то самое пости­же­ние (схва­ты­ва­ние), о кото­ром я гово­рил, не отно­ся его ни к пра­виль­но­му, ни к непра­виль­но­му, одна­ко гово­рил, что толь­ко ему до́лжно верить. Исхо­дя из это­го он дове­рял пока­за­ни­ям чувств, ибо, как я ска­зал выше, пости­же­ние (схва­ты­ва­ние), совер­шае­мое чув­ства­ми, пред­став­ля­лось ему истин­ным и досто­вер­ным, но не пото­му, что охва­ты­ва­ло все, что заклю­ча­лось в вещи, а пото­му, что не остав­ля­ло без вни­ма­ния ниче­го, что для него мог­ло быть доступ­но¹⁴³ (ca­de­re in eam) и что при­ро­да сде­ла­ла как бы мери­лом зна­ний и нача­лом самой себя¹⁴⁴, и от этой нор­мы и это­го нача­ла запе­чатле­ва­лись затем в душах поня­тия вещей¹⁴⁵, откры­ваю­щие не толь­ко нача­ла, но и более широ­кие пути к пони­ма­нию их сущ­но­сти (ra­tio), заблуж­де­ния же, необ­ду­ман­ные поступ­ки¹⁴⁶, неве­же­ство, пред­по­ло­же­ние¹⁴⁷, подо­зре­ние, одним сло­вом, все, что чуж­до твер­до­му и проч­но­му одоб­ре­нию (= согла­сию — ad­sen­sio), он исклю­чал из поня­тия доб­ро­де­те­ли и муд­ро­сти. К это­му, пожа­луй, и сво­дят­ся те изме­не­ния, кото­рые при­внес Зенон, и его раз­но­гла­сия с пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми».

XII. 43. Когда он закон­чил, я ска­зал: «Ты, Варрон, конеч­но, весь­ма крат­ко и ясно изло­жил уче­ние как Ста­рой Ака­де­мии, так и сто­и­ков. Послед­ним, пола­гаю, как, впро­чем, счи­та­ет и наш друг Антиох, при­над­ле­жат ско­рее неко­то­рые изме­не­ния в уче­нии Ста­рой Ака­де­мии, чем созда­ние како­го-то ново­го уче­ния». На это Варрон гово­рит: «Теперь это уж твоя зада­ча; и посколь­ку ты порвал с уче­ни­ем древ­них и при­ни­ма­ешь новое пред­ло­же­ние Арке­си­лая¹⁴⁸, рас­ска­жи нам, что это за раз­рыв и по какой при­чине он про­изо­шел, дабы мы смог­ли убедить­ся в том, доста­точ­но ли оправ­дан­ным был этот отход». 44. Тогда я ска­зал: «Арке­си­лай, как извест­но, решил начать весь этот спор с Зено­ном не из упрям­ства или стрем­ле­ния к пер­вен­ству, как это кажет­ся, по край­ней мере, мне, а в силу неяс­но­сти тех вещей, кото­рые побуди­ли Сокра­та при­знать соб­ст­вен­ное неве­же­ство, а до Сокра­та при­ве­ли к тому же Демо­кри­та, Ана­к­са­го­ра, Эмпе­док­ла и едва ли не всех древ­них, кото­рые утвер­жда­ли, что ниче­го нель­зя ни познать, ни вос­при­нять, ни знать, ибо чув­ства сла­бы, ум бес­си­лен, жизнь корот­ка и, как гово­рил Демо­крит, “исти­на сокры­та в без­дне”, что все дер­жит­ся на пред­по­ло­же­ни­ях и тра­ди­ции, и не оста­ет­ся нигде места истине, и, нако­нец, что все сокры­то во мра­ке¹⁴⁹. 45. Поэто­му Арке­си­лай гово­рил, что не суще­ст­ву­ет ниче­го, что мож­но знать, даже того, что оста­вил себе Сократ; все скры­то во мра­ке, и не суще­ст­ву­ет ниче­го, что мож­но было бы отчет­ли­во пред­ста­вить и понять, а поэто­му никто не дол­жен ниче­го заяв­лять, ниче­го утвер­ждать, ни с чем не выра­жать сво­его согла­сия и все­гда дол­жен воз­дер­жи­вать­ся от все­го необ­ду­ман­но­го¹⁵⁰ и оши­боч­но­го, ста­но­вя­ще­го­ся замет­ным тогда, когда выра­жа­ет­ся одоб­ре­ние чему-то лож­но­му или неиз­вест­но­му, и нет ниче­го постыд­нее, чем выра­жать согла­сие и одоб­ре­ние еще до того, как пред­мет этот постиг­нут и познан нами. В соот­вет­ст­вии с эти­ми прин­ци­па­ми он, высту­пая про­тив обще­го мне­ния, мно­гих при­во­дил к тому, чтобы, когда по одно­му и тому же пред­ме­ту спо­ря­щи­ми сто­ро­на­ми выска­зы­ва­лись рав­но­силь­ные дово­ды¹⁵¹, и та и дру­гая сто­ро­на воз­дер­жи­ва­лась от выра­же­ния сво­его согла­сия. Эту Ака­де­мию назы­ва­ют Новой¹⁵², а мне она пред­став­ля­ет­ся Ста­рой, если мы при­чис­ля­ем Пла­то­на к этой Ста­рой Ака­де­мии. Ведь в его кни­гах ниче­го не утвер­жда­ет­ся, о мно­гом выска­зы­ва­ют­ся про­ти­во­по­лож­ные мне­ния¹⁵³, любой факт под­вер­га­ет­ся иссле­до­ва­нию, ни о чем не гово­рит­ся опре­де­лен­но, так что взгляды, изло­жен­ные тобой, при­над­ле­жат той Ста­рой Ака­де­мии, а эта, назы­вае­мая Новой, про­дол­жаю­щая свое суще­ст­во­ва­ние вплоть до Кар­не­ада (а он был чет­вер­тым, если счи­тать от Арке­си­лая), при­дер­жи­ва­лась тех же самых взглядов. Кар­не­ад же, пре­крас­но вла­дев­ший все­ми разде­ла­ми фило­со­фии и, как я узнал от его слу­ша­те­лей, в первую оче­редь от эпи­ку­рей­ца Зено­на, кото­рый, рас­хо­дясь с ним во всем, тем не менее вос­тор­гал­ся им, ста­вя его выше всех фило­со­фов, обла­дал неко­ей неве­ро­ят­ной силой крас­но­ре­чия…¹⁵⁴».