Философские трактаты

Учение академиков

Книга II. Лукулл (первая редакция)¹⁵⁵

I. 1. Луций Лукулл¹⁵⁶, чело­век заме­ча­тель­но­го талан­та, с вели­чай­шим рве­ни­ем посвя­тив­ший себя заме­ча­тель­ным нау­кам, обла­дав­ший зна­ни­ем все­го, что достой­но чело­ве­ка бла­го­род­но­го и знат­но­го, в те годы, когда он мог осо­бен­но пол­но про­явить себя на фору­ме, вооб­ще не при­ни­мал ника­ко­го уча­стия в делах горо­да, ибо сра­зу же, как он, еще совсем моло­дым, вме­сте со сво­им бра­том, столь же бла­го­че­сти­вым и энер­гич­ным, высту­пил про­тив недру­гов сво­его отца и тем стя­жал себе вели­кую сла­ву, отпра­вил­ся кве­сто­ром в Азию и там в тече­ние мно­гих лет¹⁵⁷ с исклю­чи­тель­ным успе­хом управ­лял про­вин­ци­ей. Позд­нее, избран­ный заоч­но эди­лом и сра­зу же вслед за этим пре­то­ром (ибо закон давал ему такое пра­во), он отпра­вил­ся в Афри­ку, а затем, став кон­су­лом, испол­нял эту долж­ность так, что все вос­хи­ща­лись его доб­ро­со­вест­но­стью и при­зна­ва­ли его талант. Отправ­лен­ный затем сена­том на вой­ну с Мит­ри­да­том, он не толь­ко вызвал все­об­щее вос­хи­ще­ние сво­ей доб­ле­стью, но и пре­взо­шел сла­вой сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков, и это тем более уди­ви­тель­но, что от него не очень-то ожи­да­ли сла­вы пол­ко­во­д­ца, 2. ибо юность его про­шла на фору­ме, а во вре­мя сво­ей кве­сту­ры он дол­гое вре­мя про­вел в Азии на мир­ном попри­ще, пре­до­ста­вив Мурене вести вой­ну в Пон­те. Какая-то неве­ро­ят­ная сила его талан­та и не нуж­да­лась в тягост­ной¹⁵⁸ нау­ке опы­та. В тече­ние все­го сво­его путе­ше­ст­вия по суше и по морю, ведя беседы с опыт­ны­ми в воен­ном деле людь­ми и читая сочи­не­ния о дея­ни­ях вели­ких людей, он при­был в Азию опыт­ным пол­ко­вод­цем, отпра­вив­шись из Рима совер­шен­но неве­же­ст­вен­ным в воен­ном деле. Он обла­дал поис­ти­не боже­ст­вен­ной памя­тью на все фак­ты, тогда как Гор­тен­сий луч­ше запо­ми­нал сло­ва, и насколь­ко в судеб­ных делах фак­ты важ­нее слов, настоль­ко память Лукул­ла была цен­нее. Гово­рят, что столь же уни­каль­ная память была у Феми­сток­ла, кото­ро­го мы не колеб­лясь назы­ваем вели­чай­шим сре­ди гре­ков¹⁵⁹. Рас­ска­зы­ва­ли, что, когда некто пред­ло­жил научить его искус­ству запо­ми­на­ния (а это искус­ство тогда толь­ко что появи­лось), он отве­тил, что пред­по­чел бы научить­ся искус­ству забы­вать¹⁶⁰, надо думать пото­му, что в его памя­ти оста­ва­лось все, что он видел и слы­шал. Обла­дая таким даром, Лукулл соеди­нял с ним еще и ту выуч­ку, кото­рой пре­не­бре­гал Феми­стокл, так что все, что мы запи­сы­ва­ем, желая как-то сохра­нить в памя­ти, он запе­чатле­вал в сво­ем уме. 3. И он же ока­зал­ся столь вели­ким пол­ко­вод­цем, про­явив­шим себя во всех видах воен­но­го искус­ства — в сра­же­ни­ях, штур­мах кре­по­стей, мор­ских бит­вах, где он при­ме­нял все мно­го­об­ра­зие средств воен­но­го искус­ства, что сей вели­чай­ший после Алек­сандра царь¹⁶¹ при­зна­вал его самым вели­ким пол­ко­вод­цем сре­ди всех, кого он знал и о ком он читал. И он же был столь мудр в устро­е­нии государств и столь спра­вед­лив в управ­ле­нии ими, что и по сей день Азия сто­ит бла­го­да­ря тому, что сохра­ня­ет Лукул­ло­вы уста­нов­ле­ния и как бы сле­ду­ет по его сто­пам. Но хоть и с вели­кой поль­зой для государ­ства, одна­ко же доль­ше, чем мне бы хоте­лось, сия вели­кая доб­ро­де­тель и мощ­ный талант обре­та­лись на чуж­бине, вда­ли от фору­ма и от курий. Но когда он победо­нос­но вер­нул­ся с Мит­ри­да­то­вой вой­ны, из-за коз­ней недру­гов он полу­чил три­умф на три года поз­же, чем долж­но. Ведь толь­ко когда я стал кон­су­лом, с трудом уда­лось допу­стить в город колес­ни­цу это­го слав­ней­ше­го мужа¹⁶². Я бы рас­ска­зал, как помог­ли мне тогда в важ­ней­ших делах его сове­ты и вли­я­ние¹⁶³, если бы при этом я не был вынуж­ден гово­рить о самом себе, а это сей­час не нуж­но. Поэто­му я ско­рее пред­по­чту лишить его подо­баю­ще­го свиде­тель­ства, чем сде­лать это, вос­хва­ляя само­го себя.

II. 4. Но то, что долж­но укра­сить Лукул­ла в гла­зах тол­пы, не раз изла­га­лось в латин­ских и в гре­че­ских сочи­не­ни­ях¹⁶⁴. Об этих дея­ни­ях его, кото­рые у всех на виду, мы, как и мно­гие дру­гие, слы­ша­ли, но лишь немно­гие зна­ли от него само­го о дру­гих его заня­ти­ях; ибо Лукулл пре­да­вал­ся и вооб­ще вся­кой нау­ке, но осо­бен­но — фило­со­фии, при­том с гораздо боль­шим увле­че­ни­ем, чем это дума­ли те, кто не знал его¹⁶⁵; и пре­да­вал­ся ей не толь­ко в ран­ней моло­до­сти, но и когда он несколь­ко лет был про­кве­сто­ром, да и во вре­мя самой вой­ны¹⁶⁶, когда заботы о воен­ных делах обыч­но отни­ма­ют так мно­го вре­ме­ни, что пол­ко­вод­цу почти совсем не оста­ет­ся ни мину­ты даже для сна. Так как сре­ди фило­со­фов в то вре­мя выде­лял­ся сво­им талан­том и уче­но­стью Антиох, уче­ник Фило­на, он посто­ян­но дер­жал его при себе, и будучи кве­сто­ром, и позд­нее, спу­стя несколь­ко лет, уже вое­на­чаль­ни­ком, а посколь­ку он обла­дал такой памя­тью, о кото­рой я гово­рил выше, он лег­ко, со слу­ха запо­ми­нал то, что слы­шал хотя бы одна­жды¹⁶⁷. Огром­ное удо­воль­ст­вие он полу­чал и от чте­ния книг, о кото­рых узна­вал [от него]. 5. Но меж­ду тем я боюсь, как бы, желая при­умно­жить сла­ву это­го чело­ве­ка, не ума­лить ее. Ведь суще­ст­ву­ет нема­ло людей, кото­рые вооб­ще не любят гре­че­ской сло­вес­но­сти, еще более не любят фило­со­фию, осталь­ные же, хотя и не пори­ца­ют этих заня­тий, одна­ко пола­га­ют рас­суж­де­ния о тако­го рода пред­ме­тах не вполне достой­ны­ми пер­вых людей в государ­стве. Я же, узнав, что Марк Катон¹⁶⁸ в ста­ро­сти выучил гре­че­ский язык, а, как гово­рят, Пуб­лий Сци­пи­он Афри­кан­ский^169-170 во вре­мя сво­его зна­ме­ни­то­го посоль­ства (кото­рое ему при­шлось испол­нять еще до того, как стал цен­зо­ром) взял себе в спут­ни­ки одно­го толь­ко Пане­тия¹⁷¹, не ищу для себя иных авто­ри­те­тов, кото­рые побуди­ли бы меня занять­ся гре­че­ской сло­вес­но­стью и фило­со­фи­ей. 6. Оста­ет­ся отве­тить тем, кто воз­ра­жа­ет про­тив уча­стия в подоб­но­го рода диа­ло­гах столь важ­ных пер­сон. Как буд­то бы, когда соби­ра­ют­ся зна­ме­ни­тые мужи, они долж­ны либо мол­чать, либо шутить и бол­тать о вся­ких пустя­ках! Ведь если в свое вре­мя мы в нашей кни­ге¹⁷² спра­вед­ли­во возда­ли хва­лу фило­со­фии, то, бес­спор­но, заня­тие ею весь­ма достой­но каж­до­го выдаю­ще­го­ся и знат­но­го чело­ве­ка, и нам, кого рим­ский народ поста­вил так высо­ко, оста­ет­ся лишь забо­тить­ся, чтобы наши лич­ные увле­че­ния не нанес­ли како­го-либо ущер­ба обще­ст­вен­ным инте­ре­сам. И если, будучи обя­зан­ны­ми испол­нять наш граж­дан­ский долг, мы не толь­ко посвя­ти­ли все свои уси­лия народ­ным инте­ре­сам, но ни еди­но­го сло­ва не напи­са­ли о том, что не каса­лось бы обще­ст­вен­ных дел, то кто же упрекнет нас за то, что мы на досу­ге не толь­ко хотим рас­слаб­лять­ся сами, ленить­ся и без­дель­ни­чать, но и стре­мим­ся быть полез­ны­ми как мож­но боль­ше­му чис­лу людей? И мы пола­га­ем, что не толь­ко не умень­ша­ет­ся, но уве­ли­чи­ва­ет­ся сла­ва тех, к чьей все­на­род­ной извест­но­сти и попу­ляр­но­сти мы при­со­еди­ня­ем еще и эти заслу­ги в вещах не столь широ­ко извест­ных. 7. Но есть и такие, кото­рые гово­рят, что лица, веду­щие беседы в наших кни­гах, не обла­да­ли зна­ни­ем тех вещей, о кото­рых они рас­суж­да­ют. Эти люди, как мне кажет­ся, завиду­ют не толь­ко живым, но и мерт­вым¹⁷³.

III. Оста­ет­ся еще один род воз­ра­жаю­щих, это те, кто не при­ни­ма­ет уче­ние (ra­tio) Ака­де­мии. Нам было бы это доволь­но груст­но, если бы хоть кто-то согла­шал­ся с какой-нибудь иной фило­соф­ской шко­лой, кро­ме той, к кото­рой он при­над­ле­жит¹⁷⁴. А посколь­ку мы все­гда воз­ра­жа­ем про­тив любо­го мне­ния и гово­рим то, что нам пред­став­ля­ет­ся¹⁷⁵, мы не можем воз­ра­жать про­тив того, что кто-то не согла­сен с нами, хотя зада­ча наша про­ста, ибо мы хотим отыс­кать исти­ну¹⁷⁶, не всту­пая ни в какие пре­пи­ра­тель­ства, и ищем ее, отда­вая это­му все свои силы и заботы. Ведь несмот­ря на то, что вся­кое позна­ние затруд­не­но мно­же­ст­вом пре­пят­ст­вий, да и сами пред­ме­ты [наше­го позна­ния] настоль­ко тем­ны, а наши суж­де­ния столь непроч­ны, что не без осно­ва­ния уче­ней­шие люди в глу­бо­кой древ­но­сти разу­ве­ри­лись в воз­мож­но­сти най­ти то, к чему они стре­ми­лись, они все же не отка­за­лись от это­го, как и мы не оста­ви­ли наше­го стрем­ле­ния к позна­нию, сколь бы мучи­тель­ным оно ни было. Да и беседы наши не пре­сле­ду­ют ника­кой иной цели, кро­ме того, чтобы, выска­зы­вая и выслу­ши­вая раз­лич­ные мне­ния¹⁷⁷, извлечь и как-то выра­зить нечто¹⁷⁸, что явля­лось бы исти­ной или воз­мож­но бли­же при­бли­жа­лось бы к ней¹⁷⁹. 8. И меж­ду нами и теми, кто уве­рен, что обла­да­ет зна­ни­ем, нет ино­го раз­ли­чия, кро­ме того, что те не сомне­ва­ют­ся в истин­но­сти отста­и­вае­мо­го ими, мы же счи­та­ем мно­гое веро­ят­ным¹⁸⁰ (pro­ba­bi­le), чему мы лег­ко можем сле­до­вать, но что едва ли можем утвер­ждать; и мы сво­бод­нее и несвя­зан­нее в том отно­ше­нии, что сохра­ня­ем цель­ной спо­соб­ность суж­де­ния, и ника­кая необ­хо­ди­мость не застав­ля­ет нас отста­и­вать то, что нам навя­зы­ва­ют и чуть ли не повеле­ва­ют¹⁸¹. Ведь все осталь­ные уже свя­за­ны еще до того, как они смо­гут иметь суж­де­ние о том, что явля­ет­ся наи­луч­шим, а кро­ме того, по моло­до­сти лет под­чи­ня­ясь кому-то или увле­чен­ные речью како­го-нибудь чело­ве­ка, у кото­ро­го они впер­вые ста­ли учить­ся, судят о вещах, кото­рых не зна­ют, и к какой бы шко­ле их ни отнес­ло, слов­но бурей, за нее они и хва­та­ют­ся, как за ска­лу. 9. Дело в том, что я бы согла­сил­ся с ними, когда они гово­рят, что верят во всем тому, кого счи­та­ют муд­рым¹⁸², если бы необ­ра­зо­ван­ные и неве­же­ст­вен­ные люди были спо­соб­ны судить об этом, то есть решать, кто явля­ет­ся муд­ре­цом, или, по край­ней мере, более все­го пред­став­ля­ет­ся тако­вым¹⁸³. Но если бы даже они и мог­ли это сде­лать¹⁸⁴, то толь­ко узнав все обсто­я­тель­ства, выслу­шав и мне­ние осталь­ных. Они же судят, лишь еди­но­жды услы­хав о пред­ме­те, под­чи­ня­ясь авто­ри­те­ту одно­го чело­ве­ка. И уж не знаю поче­му, но боль­шин­ство пред­по­чи­та­ет заблуж­дать­ся и отча­ян­но защи­щать полю­бив­ши­е­ся им взгляды вме­сто того, чтобы без вся­ко­го упрям­ства¹⁸⁵ искать то, о чем мож­но гово­рить с пол­ной уве­рен­но­стью¹⁸⁶.

Обо всех этих вещах мы не раз подроб­но рас­суж­да­ли и спо­ри­ли как во мно­гих дру­гих местах, так и собрав­шись одна­жды на вил­ле Гор­тен­сия, неда­ле­ко от Бав­лов, когда туда при­еха­ли Катул¹⁸⁷, Лукулл и я, на сле­дую­щий день после того, как мы собра­лись у Кату­ла. Мы при­бы­ли туда даже рань­ше услов­лен­но­го вре­ме­ни, дого­во­рив­шись, что, если будет ветер, плыть Лукул­лу в Неа­по­ли­тан­ское име­ние, а мне — в Пом­пе­ян­ское. Пере­бро­сив­шись несколь­ки­ми фра­за­ми, мы усе­лись на терра­се¹⁸⁸, и Катул ска­зал:

IV. 10. «Хотя вче­ра¹⁸⁹ мы почти подо­шли к реше­нию иссле­ду­е­мых нами вопро­сов и, пожа­луй, вся про­бле­ма нами рас­смот­ре­на, одна­ко, Лукулл, я жду испол­не­ния тво­е­го обе­ща­ния и наде­юсь, что ты рас­ска­жешь нам, что услы­шал от Антио­ха». «Что каса­ет­ся меня, — заме­тил Гор­тен­сий, — то я сде­лал боль­ше, чем мне бы хоте­лось, ибо сле­до­ва­ло весь вопрос цели­ком оста­вить Лукул­лу. Но на самом деле так и полу­чи­лось: ведь я кос­нул­ся толь­ко того, что было на поверх­но­сти, от Лукул­ла же я ожи­даю более глу­бо­ко­го ана­ли­за». На это Лукулл ска­зал: «По прав­де гово­ря, меня, Гор­тен­сий, мало вол­ну­ют твои ожи­да­ния, хотя, конеч­но, для того, кто хочет, чтобы с ним согла­си­лись, нет ниче­го более непо­д­хо­дя­ще­го¹⁹⁰, но посколь­ку я не забо­чусь о том, сколь силь­ны будут мои аргу­мен­ты, я и не испы­ты­ваю ника­ко­го вол­не­ния. Ведь я буду изла­гать не свои мыс­ли и не то, в чем, ока­жись это лож­ным, я пред­по­чел бы ско­рее ока­зать­ся побеж­ден­ным, неже­ли победи­те­лем. Но, чест­ное сло­во, наше дело в том виде, в каком оно пред­ста­ет ныне, пред­став­ля­ет­ся мне совер­шен­но истин­ным, хотя во вче­раш­ней беседе оно и было немно­го поко­леб­ле­но. Я буду гово­рить так, как этот делал Антиох, ибо все это мне хоро­шо извест­но: ведь я слу­шал его очень вни­ма­тель­но и с вели­чай­шим инте­ре­сом, при­том осо­бен­но часто имен­но на ту тему, кото­рая нас зани­ма­ет¹⁹¹, так что я жду от себя даже боль­ше­го, чем толь­ко что обе­щал Гор­тен­сий». Таким нача­лом он воз­будил наш инте­рес к его сло­вам. 11. А он про­дол­жал: «Когда я был про­кве­сто­ром в Алек­сан­дрии¹⁹², со мной нахо­дил­ся там Антиох, а еще жил там при­быв­ший рань­ше при­я­тель Антио­ха, Герак­лит Тирий­ский¹⁹³, мно­го лет учив­ший­ся у Кли­то­ма­ха¹⁹⁴ и у Фило­на¹⁹⁵, чело­век весь­ма авто­ри­тет­ный и извест­ный в той фило­со­фии, кото­рая, недав­но почти забы­тая, ныне воз­рож­да­ет­ся вновь¹⁹⁶. Я не раз был свиде­те­лем его дис­пу­тов с Антиохом, при­чем спор их вел­ся в доста­точ­но мяг­кой мане­ре. И как раз тогда в Алек­сан­дрии появи­лись те самые две кни­ги Фило­на¹⁹⁷, о кото­рых вче­ра гово­рил Катул. И тогда же впер­вые они попа­ли в руки Антио­ха, и этот уди­ви­тель­но мяг­кий по при­ро­де чело­век (я думаю, что невоз­мож­но пред­ста­вить чело­ве­ка более доб­ро­го и дели­кат­но­го) при­шел в страш­ный гнев. Меня это силь­но пора­зи­ло, ибо нико­гда рань­ше я не видел его в таком состо­я­нии. А он, обра­ща­ясь к Герак­ли­ту, взы­вая к его памя­ти, спра­ши­вал, неуже­ли же это сочи­не­ние Фило­на, и слы­шал ли он когда-нибудь нечто подоб­ное от Фило­на или любо­го дру­го­го ака­де­ми­ка? Тот ска­зал, что не слы­шал, одна­ко под­твер­дил, что это напи­са­но Фило­ном, да в этом и невоз­мож­но было сомне­вать­ся, ибо там же при­сут­ст­во­ва­ли мои дру­зья — Пуб­лий и Гай Селии и Тет­ри­лий Рог¹⁹⁸, под­твер­див­шие, что они слы­ша­ли все это от Фило­на и что обе эти кни­ги напи­са­ны им. 12. Тогда же Антиох ска­зал Фило­ну¹⁹⁹ то, о чем вче­ра упо­мя­нул со слов сво­его отца Катул, и мно­гое дру­гое, а в даль­ней­шем не удер­жал­ся от того, чтобы выпу­стить кни­гу про­тив сво­его учи­те­ля, кото­рая назы­ва­ет­ся “Сос”²⁰⁰ (So­sus). Так вот, тогда, когда я с инте­ре­сом слу­шал и Герак­ли­та, высту­пав­ше­го про­тив Антио­ха, и Антио­ха — про­тив Ака­де­ми­ков, я все боль­ше уде­лял вни­ма­ния Антио­ху, дабы полу­чить от него пол­ное пред­став­ле­ние о пред­ме­те. И вот в тече­ние мно­гих дней мы, при­гла­сив Герак­ли­та и мно­же­ство дру­гих уче­ных и сре­ди них бра­та Антио­ха Ари­ста²⁰¹, а так­же Ари­сто­на²⁰² и Дио­на²⁰³, кото­рых он, вслед за бра­том²⁰⁴, ста­вил очень высо­ко, потра­ти­ли мно­го вре­ме­ни на обсуж­де­ние одно­го это­го вопро­са, но мы опу­стим то, что гово­ри­лось там про­тив Фило­на, ибо не слиш­ком опа­сен про­тив­ник, утвер­ждаю­щий, что Ака­де­ми­ки вооб­ще не гово­рят того, что утвер­жда­лось во вче­раш­ней беседе. Ведь даже если он выду­мы­ва­ет (men­ti­tur), он все рав­но оста­ет­ся весь­ма уступ­чи­вым про­тив­ни­ком. Обра­тим­ся теперь к Арке­си­лаю²⁰⁵ и Кар­не­аду»²⁰⁶.

V. 13. Ска­зав это, он про­дол­жал: «Преж­де все­го, мне кажет­ся, что вы (тут он обра­тил­ся ко мне), ссы­ла­ясь поимен­но на древ­них есте­ство­ис­пы­та­те­лей (phy­si­cos), посту­па­е­те подоб­но мятеж­ным граж­да­нам, име­ю­щим обык­но­ве­ние назы­вать неко­то­рых из зна­ме­ни­тых в древ­но­сти мужей “попу­ля­ра­ми”, чтобы самим казать­ся похо­жи­ми на них²⁰⁷. Они начи­на­ют с Пуб­лия Вале­рия²⁰⁸, кото­рый был кон­су­лом в пер­вый год после изгна­ния царей, упо­ми­на­ют и дру­гих, вно­сив­ших демо­кра­ти­че­ские зако­ны об апел­ля­ции к народ­но­му собра­нию, хотя сами были кон­су­ла­ми²⁰⁹, а затем обра­ща­ют­ся и к более извест­ным: к Гаю Фла­ми­ни­ну^210[2], кото­рый за несколь­ко лет до вто­рой Пуни­че­ской вой­ны, в быт­ность свою народ­ным три­бу­ном, вопре­ки воле сена­та внес аграр­ный закон, а потом два­жды был кон­су­лом, к Луцию Кас­сию²¹¹, Гнею^[3] Пом­пею²¹², при­чис­ляя сюда и Пуб­лия Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го²¹³. Гово­рят, что два весь­ма муд­рых и зна­ме­ни­тых бра­та, Пуб­лий Красс и Пуб­лий Сце­во­ла²¹⁴, под­дер­жи­ва­ли зако­ны для Тибе­рия Грак­ха²¹⁵: пер­вый, как извест­но, делал это откры­то, дру­гой же, как пола­га­ют, более скрыт­но. Назы­ва­ют еще и Гая Мария²¹⁶, и о нем, впро­чем, не гово­рят ни сло­ва лжи. Пере­чис­лив столь­ко имен таких вели­ких людей, они заяв­ля­ют, что сле­ду­ют их заве­там. 14. Точ­но так же и вы, желая совер­шить пере­во­рот в уже проч­но усто­яв­шей­ся фило­со­фии, как те — в государ­стве, назы­ва­е­те име­на Эмпе­док­ла, Ана­к­са­го­ра, Демо­кри­та, Пар­ме­нида, Ксе­но­фа­на, Пла­то­на и даже Сокра­та. Но ни Сатур­нин²¹⁷ (чтобы назвать наше­го глав­но­го недру­га) не имел ниче­го обще­го с теми древни­ми мужа­ми, ни кле­ве­та Арке­си­лая несрав­ни­ма со скром­но­стью Демо­кри­та²¹⁸. И одна­ко же эти есте­ство­ис­пы­та­те­ли весь­ма ред­ко, толь­ко в затруд­ни­тель­ных слу­ча­ях, как безум­ные²¹⁹ (а Эмпе­докл, как мне кажет­ся, ино­гда и был безум­ным²²⁰) вос­кли­ца­ют, что все сокры­то от нас, что мы ниче­го не ощу­ща­ем, ниче­го отчет­ли­во не видим и вооб­ще не можем знать, каков дан­ный пред­мет. Во вся­ком слу­чае, мне пред­став­ля­ет­ся, что ско­рее все они даже слиш­ком само­уве­рен­ны и пре­тен­ду­ют на то, что зна­ют боль­ше, чем зна­ют в дей­ст­ви­тель­но­сти. 15. И если древ­ние, стал­ки­ва­ясь с новы­ми веща­ми, ока­зы­ва­лись в затруд­не­нии подоб­но ново­рож­ден­ным мла­ден­цам²²¹, то неуже­ли же мы долж­ны думать, что за столь­ко веков столь­ко выдаю­щих­ся умов ценой столь боль­ших уси­лий не смог­ли ниче­го познать?²²² И раз­ве не тогда, когда уже утвер­ди­лись важ­ней­шие фило­соф­ские уче­ния, появил­ся Арке­си­лай, чтобы низ­верг­нуть утвер­див­шу­ю­ся фило­со­фию и спря­тать­ся за авто­ри­тет тех, кто утвер­ждал невоз­мож­ность что-либо вос­при­нять или знать, подоб­но тому, как в пре­крас­но устро­ен­ном государ­стве появил­ся Тибе­рий Гракх, чтобы нару­шить его покой? Из чис­ла этих фило­со­фов сле­ду­ет исклю­чить Пла­то­на и Сокра­та, пер­во­го за то, что оста­вил после себя совер­шен­ней­шее уче­ние, шко­лы ака­де­ми­ков и пери­па­те­ти­ков, отли­чаю­щи­е­ся друг от дру­га тер­ми­но­ло­ги­ей, а по суще­ству соглас­ные меж­ду собой, от кото­рых и сто­и­ки так­же отли­ча­ют­ся ско­рее язы­ком, чем сво­и­ми мыс­ля­ми. Сократ же, ума­ляя само­го себя, при­пи­сы­вал в спо­ре боль­ше муд­ро­сти тому, кого хотел опро­верг­нуть. И поэто­му, гово­ря не то, что он думал, охот­но поль­зо­вал­ся тем спо­со­бом при­твор­ства, назы­вае­мым гре­ка­ми “иро­ни­ей” (εἰρω­νεία), кото­рая, по сло­вам Фан­ния²²³, была при­су­ща и Сци­пи­о­ну Афри­кан­ско­му. И имен­но пото­му не сле­ду­ет ста­вить ему это в упрек, что тем же каче­ст­вом обла­дал и Сократ.

VI. 16. Но допу­стим, если хоти­те, что это не было извест­но древним. Раз­ве нет ниче­го, что было иссле­до­ва­но уже после того, как Арке­си­лай (упре­кая, как пола­га­ют, Зено­на за то, что тот не открыл ниче­го ново­го, но лишь исправ­лял пред­ше­ст­вен­ни­ков и менял толь­ко сло­ва), желая поко­ле­бать его опре­де­ле­ние, попы­тал­ся наве­сти тень на совер­шен­но ясные вещи?²²⁴ Его уче­ние пер­во­на­чаль­но не полу­чи­ло осо­бо­го одоб­ре­ния, хотя сам он был весь­ма зна­ме­нит глу­би­ной сво­его ума и некой уди­ви­тель­ной пре­ле­стью речи, затем это уче­ние было сохра­не­но, прав­да, одним лишь Лакидом²²⁵, а потом полу­чи­ло завер­ше­ние у Кар­не­ада, кото­рый был чет­вер­тым в этой шко­ле после Арке­си­лая. Ведь он слу­шал Геге­си­на, кото­рый, в свою оче­редь, слу­шал Еванд­ра²²⁶, уче­ни­ка Лакида, а сам Лакид был уче­ни­ком Арке­си­лая. Сам же Кар­не­ад воз­глав­лял шко­лу: он про­жил 90 лет, и уче­ни­ки его достиг­ли весь­ма боль­ших успе­хов. Наи­бо­лее трудо­лю­би­вым из них был Кли­то­мах, как об этом свиде­тель­ст­ву­ет мно­же­ство его сочи­не­ний, наи­бо­лее талант­ли­вым — Гаг­нон²²⁷, заме­ча­тель­ным крас­но­ре­чи­ем отли­чал­ся Хар­мад²²⁸, изя­ще­ст­вом сти­ля — Мелан­тий Родос­ский²²⁹. Счи­та­ет­ся, что наи­луч­шим зна­то­ком Кар­не­ада был Мет­ро­дор из горо­да Стра­то­ни­кея²³⁰. 17. Дол­гие годы зани­мал­ся Кли­то­ма­хом ваш Филон, и при жиз­ни Фило­на Ака­де­мия не была лише­на руко­вод­ства²³¹. Но то, что мы начи­на­ем делать сей­час, а имен­но — вести спор с Ака­де­ми­ей, неко­то­рые фило­со­фы, отнюдь неза­у­ряд­ные, счи­та­ют вооб­ще ненуж­ным, ибо нет ника­ко­го смыс­ла спо­рить с теми, кто не согла­ша­ет­ся ни с чем. Они пори­ца­ли сто­и­ка Анти­па­тра²³² за то, что тот слиш­ком мно­го вре­ме­ни уде­лял это­му вопро­су, и утвер­жда­ли, что нет необ­хо­ди­мо­сти в опре­де­ле­нии того, что есть позна­ние (cog­ni­tio), или вос­при­я­тие (per­cep­tio), или, если пере­во­дить бук­валь­но, пости­же­ние²³³, (схва­ты­ва­ние) (compre­hen­sio), то есть то, что гре­ки назы­ва­ют κα­τάλη­ψις. И они гово­ри­ли, что стре­мя­щи­е­ся дока­зать суще­ст­во­ва­ние чего-то, что может быть постиг­ну­то (схва­че­но) (compre­hen­di) и постиг­ну­то (per­ci­pi), посту­па­ют нера­зум­но, пото­му что нет ниче­го яснее того, что гре­ки назы­ва­ют ἐνάρ­γεια²³⁴, а мы, если угод­но, будем назы­вать ясно­стью (perspe­cui­tas) или оче­вид­но­стью (evi­den­tia) и, если пона­до­бит­ся, созда­дим новые сло­ва, чтобы этот чело­век (тут он, улы­ба­ясь, посмот­рел на меня) не думал, что это поз­во­ле­но толь­ко ему. В то же вре­мя они пола­га­ли, что невоз­мож­но най­ти сло­ва, кото­рые были бы яснее самой оче­вид­но­сти, и не счи­та­ли нуж­ным давать опре­де­ле­ние тому, что явля­ет­ся столь ясным. Дру­гие же гово­ри­ли, что они не ста­нут пер­вы­ми высту­пать в защи­ту оче­вид­но­сти, но пола­га­ли нуж­ным отве­тить на то, что гово­рит­ся вопре­ки ей, чтобы никто не впа­дал в заблуж­де­ние. 18. Одна­ко же боль­шин­ство и не воз­ра­жа­ет про­тив опре­де­ле­ния даже самых оче­вид­ных вещей и счи­та­ет вопрос достой­ным иссле­до­ва­ния, а этих людей — достой­ны­ми про­тив­ни­ка­ми в спо­ре²³⁵. Филон же, выдви­гая какие-то новые поло­же­ния²³⁶, посколь­ку едва мог выне­сти те воз­ра­же­ния, кото­рые выдви­га­лись про­тив упор­ства ака­де­ми­ков, откро­вен­но лжет, в чем упре­ка­ет его Катул-отец, и, как пока­зал Антиох, сам запу­ты­ва­ет­ся в том, чего боял­ся. Ведь отри­цая суще­ст­во­ва­ние чего-либо, что может быть постиг­ну­то (имен­но так мы пони­ма­ем ἀκα­τάληπ­τον), если это такое пред­став­ле­ние (vi­sum), как опре­де­ля­ет его Зенон (а это сло­во для пере­во­да φαν­τα­σία мы доволь­но часто употреб­ля­ли во вче­раш­ней беседе), кото­рое запе­чат­ле­но и созда­но тем, что суще­ст­ву­ет, и каким оно не мог­ло бы быть, исхо­дя из того, что не суще­ст­ву­ет²³⁷ (мы счи­та­ем это опре­де­ле­ние Зено­на совер­шен­но пра­виль­ным: дей­ст­ви­тель­но, как может быть нечто постиг­ну­то таким обра­зом, чтобы мож­но было быть совер­шен­но уве­рен­ным, что оно постиг­ну­то и позна­но, если этот объ­ект таков, что может быть и лож­ным?), так вот, когда Филон пыта­ет­ся поко­ле­бать и устра­нить это опре­де­ле­ние, он тем самым устра­ня­ет и кри­те­рий²³⁸ непо­знан­но­го и познан­но­го. В резуль­та­те полу­ча­ет­ся, что вооб­ще ничто не может быть постиг­ну­то. Так, по сво­е­му нера­зу­мию, он ска­ты­ва­ет­ся туда, куда ему менее все­го хоте­лось. Поэто­му все наше рас­суж­де­ние про­тив Ака­де­мии пред­при­ня­то нами с целью сохра­нить то опре­де­ле­ние, кото­рое Филон хотел нис­про­верг­нуть. Если нам это не удаст­ся, то мы соглас­ны с тем, что ничто не может быть постиг­ну­то (per­ci­pi).

VII. 19. Нач­нем, таким обра­зом, с чувств, суж­де­ния кото­рых столь ясны и опре­де­лен­ны, что если бы при­ро­де нашей была дана сво­бо­да выбо­ра и некое боже­ство спро­си­ло бы у нее, доволь­на ли она сво­и­ми чув­ства­ми, если они целы и невреди­мы, или же она тре­бу­ет себе чего-то луч­ше­го, я, пожа­луй, не вижу, чего бы она мог­ла потре­бо­вать. И здесь не нуж­но ожи­дать, что я в ответ ста­ну гово­рить что-нибудь о пре­лом­лен­ном вес­ле или о шее голуб­ки²³⁹, ибо я не при­над­ле­жу к чис­лу тех, кто готов о любом увиден­ном им пред­ме­те утвер­ждать, что он таков, каким пред­став­ля­ет­ся нам. Пусть этим, как и мно­гим дру­гим, зани­ма­ет­ся Эпи­кур. По мое­му же суж­де­нию, чув­ст­вен­ным вос­при­я­ти­ям при­су­ща вели­чай­шая досто­вер­ность, если наши чув­ства здра­вы и силь­ны и если устра­не­но все, что меша­ет и пре­пят­ст­ву­ет им²⁴⁰. Поэто­му мы часто хотим изме­нить осве­ще­ние и рас­по­ло­же­ние тех вещей, кото­рые мы созер­ца­ем, сокра­ща­ем или уве­ли­чи­ва­ем рас­сто­я­ние и дела­ем мно­гое дру­гое, чтобы зри­тель­ное впе­чат­ле­ние (as­pec­tus) под­твер­жда­ло истин­ность наше­го суж­де­ния²⁴¹. То же самое про­ис­хо­дит и с дру­ги­ми чув­ства­ми — слу­хом, обо­ня­ни­ем, вку­сом, так что не най­дет­ся нико­го, кто бы искал более тон­кий кри­те­рий в любом роде чув­ст­вен­ных вос­при­я­тий. 20. Если же здесь участ­ву­ет еще и навык, и искус­ство (exer­ci­ta­tio et ars), [чтобы увлечь наш взор живо­пи­сью, а слух пени­ем], то най­дет­ся ли хоть кто-то, кто не пони­мал бы совер­шен­но ясно, сколь вели­кая сила заклю­че­на в чув­ствах?²⁴² Как мно­го видят худож­ни­ки в све­то­те­ни²⁴³, чего не видим мы! Как мно­го того, что усколь­за­ет от нас в пении, слы­шат иску­шен­ные в этом люди! Они с пер­во­го зву­ка флей­ты уга­ды­ва­ют “Антио­пу”²⁴⁴ или “Анд­ро­ма­ху”²⁴⁵, тогда как мы даже и не дога­ды­ва­ем­ся об этом. Нет ника­кой необ­хо­ди­мо­сти гово­рить о вку­се и обо­ня­нии, кото­рым при­су­ще некое пони­ма­ние (in­tel­li­gen­tia), хотя и не без­оши­боч­ное. А что ска­зать об ося­за­нии и том ощу­ще­нии боли или наслаж­де­ния (vo­lup­tas), кото­рое фило­со­фы назы­ва­ют внут­рен­ним²⁴⁶ (in­te­rior)? В этом послед­нем, и толь­ко в нем, кире­на­и­ки видят кри­те­рий истин­но­сти суж­де­ний, ибо оно вызва­но непо­сред­ст­вен­ным ощу­ще­ни­ем. Может ли кто-нибудь ска­зать, что меж­ду тем, кто стра­да­ет, и тем, кто наслаж­да­ет­ся, нет ника­ко­го раз­ли­чия? Раз­ве тот, кто дума­ет подоб­ным обра­зом, не явля­ет­ся совер­шен­но явным безум­цем? 21. Но ведь каким явля­ет­ся то, что, как мы утвер­жда­ем, вос­при­ни­ма­ет­ся чув­ства­ми, таким ока­зы­ва­ет­ся то, что, как гово­рят, вос­при­ни­ма­ет­ся не сами­ми чув­ства­ми, а лишь отча­сти ими (quo­dam mo­do sen­si­bus), как напри­мер: “Это белое, а то слад­кое, это звон­кое, а это бла­го­ухан­ное, то шер­ша­вое”. Ведь мы пости­га­ем все это умом, а не чув­ства­ми²⁴⁷. Далее: “Это конь, а это соба­ка”. Затем сле­ду­ет осталь­ной ряд, свя­зы­ваю­щий нечто боль­шее, напри­мер, когда дает­ся пол­ное опре­де­ле­ние вещи: “Если он чело­век, то это смерт­ное живое суще­ство, наде­лен­ное разу­мом”²⁴⁸. От тако­го рода [опе­ра­ций] в нас запе­чатле­ва­ют­ся поня­тия вещей, без кото­рых ниче­го невоз­мож­но ни понять, ни иссле­до­вать, ни обсуж­дать. 22. Поэто­му, если бы поня­тия (no­ti­tiae) были лож­ны (ведь, как мне пока­за­лось, ты назы­ва­ешь тер­ми­ном поня­тие гре­че­ское ἔν­νοια), если, ста­ло быть, они ока­за­лись бы лож­ны­ми или были бы запе­чат­ле­ны в тако­го рода пред­став­ле­ни­ях, кото­рые было бы невоз­мож­но отли­чить от лож­ных, то как мог­ли бы мы ими поль­зо­вать­ся? Каким обра­зом смог­ли бы мы увидеть, что соот­вет­ст­ву­ет дан­ной вещи, а что про­ти­во­ре­чит ей? В таком слу­чае не оста­ет­ся вооб­ще ника­ко­го места для памя­ти, на кото­рой стро­ит­ся не толь­ко фило­со­фия, но и, в огром­ной сте­пе­ни, вся жизнь и все нау­ки (ar­tes). Раз­ве может суще­ст­во­вать память о лож­ном?²⁴⁹ Или пом­нит ли кто-нибудь что-то, что он не постиг умом и не хра­нит в нем? Да и может ли суще­ст­во­вать нау­ка, кото­рая не скла­ды­ва­лась бы не из одно­го или двух, а из мно­гих умст­вен­ных пости­же­ний?²⁵⁰ А если уни­что­жить такое пости­же­ние, то как отли­чить масте­ра от невеж­ды?²⁵¹ Ведь одно­го мы назы­ваем масте­ром, а дру­го­му отка­зы­ваем в этом не слу­чай­но, а пото­му, что видим, что один вла­де­ет постиг­ну­тым и поня­тым, а дру­гой нет. Посколь­ку одни нау­ки сво­дят­ся лишь к умст­вен­но­му созер­ца­нию пред­ме­та, дру­гие же созда­ют и тво­рят нечто²⁵² [новое], то каким же обра­зом гео­метр смо­жет отчет­ли­во видеть (cer­ne­re) то, что вооб­ще не суще­ст­ву­ет, либо то, что невоз­мож­но отли­чить от лож­но­го, или играю­щий на кифа­ре — сохра­нять ритм и сла­гать сти­хи? Нечто подоб­ное про­ис­хо­дит и в тех искус­ствах, кото­рые цели­ком заклю­ча­ют­ся в созда­нии чего-то ново­го и в дей­ст­вии (in fa­cien­do at­que agen­do). Что может быть созда­но каким-нибудь искус­ст­вом, если тот, кто соби­ра­ет­ся зани­мать­ся этим, не постигнет мно­го­го?

VIII. 23. Мысль о воз­мож­но­сти вос­при­я­тия и пости­же­ния мно­го­го более все­го укреп­ля­ет­ся позна­ни­ем доб­ро­де­те­ли²⁵³. Мы гово­рим, что толь­ко в этом заклю­ча­ет­ся зна­ние, како­вым мы счи­та­ем не про­стое, но твер­дое и неиз­мен­ное пони­ма­ние (схва­ты­ва­ние — compre­hen­sio) вещей, рав­но как и муд­рость счи­та­ем искус­ст­вом жиз­ни, обла­даю­щим соб­ст­вен­ной внут­рен­ней незыб­ле­мо­стью. А откуда бы и каким обра­зом взя­лась эта незыб­ле­мость (con­stan­tia), если бы не осно­вы­ва­лась на пони­ма­нии и позна­нии? Я спра­ши­ваю так­же, поче­му сей достой­ный муж, гото­вый ско­рее выне­сти все муче­ния, под­верг­нуть­ся невы­но­си­мым стра­да­ни­ям, чем пре­дать то, что тре­бу­ет от него долг и вер­ность, поче­му он нало­жил на себя столь тяж­кое бре­мя этих зако­нов, если у него нет ни малей­ше­го поня­тия, ни малей­ше­го пред­став­ле­ния, ни малей­ше­го пони­ма­ния²⁵⁴ того, поче­му он дол­жен посту­пать таким обра­зом? Сле­до­ва­тель­но, ни в коем слу­чае невоз­мож­но, чтобы кто-то ста­вил спра­вед­ли­вость и вер­ность столь высо­ко, чтобы ради нее быть гото­вым пой­ти на любые муче­ния, если он не будет пре­дан²⁵⁵ тому, что не может быть лож­ным. 24. Да и сама муд­рость, если не будет знать о себе, муд­рость ли она или нет, каким обра­зом суме­ет сохра­нить преж­де все­го самое имя муд­ро­сти? Затем, каким обра­зом осме­лит­ся она пред­при­нять какое-то дело и доб­ро­со­вест­но вести его, если не будет чет­ко опре­де­ле­но, чему она долж­на сле­до­вать? А коль ско­ро станет она сомне­вать­ся, что есть выс­шее и пре­дель­ное бла­го, не зная, с чем все соот­но­сит­ся²⁵⁶, как может она быть муд­ро­стью? Оче­вид­на необ­хо­ди­мость уста­но­вить нача­ло, кото­ро­му бы сле­до­ва­ла муд­рость, когда при­сту­пит к како­му-либо делу, и чтобы это нача­ло согла­со­вы­ва­лось с при­ро­дой. Ведь ина­че стрем­ле­ние (ad­pe­ti­tio) (а имен­но этим сло­вом мы хотим пере­дать гре­че­ское ὁρμή), побуж­даю­щее нас дей­ст­во­вать и стре­мить­ся к дости­же­нию того, что нам пред­став­ля­ет­ся, не смо­жет прий­ти в дви­же­ние. 25. Ибо преж­де нуж­но увидеть дви­жу­щее нача­ло и пове­рить в него, а это невоз­мож­но, если наше пред­став­ле­ние нель­зя будет отли­чить от лож­но­го. Дей­ст­ви­тель­но, как мож­но побудить дух к неко­е­му стрем­ле­нию, если мы не пони­ма­ем, соглас­но ли с при­ро­дой или чуж­до то, что пред­став­ля­ет­ся нам? Точ­но так же, если дух наш не видит, в чем заклю­ча­ет­ся его долг, он вооб­ще нико­гда ниче­го не станет делать, нико­гда невоз­мож­но будет подвиг­нуть его ни на какое дея­ние, при­ве­сти его в дви­же­ние. Если же ино­гда он готов совер­шить нечто, то необ­хо­ди­мо, чтобы это пред­став­ля­лось ему истин­ным. 26. Так что же, если все это пра­виль­но, то разум, как некий свет и све­точ жиз­ни²⁵⁷, исче­за­ет? И вы все же буде­те наста­и­вать на этом заблуж­де­нии? Ведь разум дает нача­ло иссле­до­ва­нию, совер­шен­ст­ву­ет доб­ро­де­тель, а сам укреп­ля­ет­ся в про­цес­се иссле­до­ва­ния. Иссле­до­ва­ние же есть стрем­ле­ние к позна­нию, и конеч­ной целью его явля­ет­ся откры­тие. Но ведь никто не стре­мит­ся к откры­тию лож­но­го, и то, что оста­ет­ся недо­сто­вер­ным, не может быть откры­ти­ем, но толь­ко тогда оно назы­ва­ет­ся тако­вым, когда то, что было как бы оку­та­но неким покро­вом, рас­кры­ва­ет­ся. Этим охва­ты­ва­ет­ся и нача­ло иссле­до­ва­ния, и резуль­тат пости­же­ния и пони­ма­ния. Заклю­че­ние дока­за­тель­ства, назы­вае­мое по-гре­че­ски ἀπό­δειξις, опре­де­ля­ет­ся так: “Рас­суж­де­ние (ra­tio), кото­рое, исхо­дя из постиг­ну­то­го, при­во­дит к тому, что еще не было постиг­ну­то”²⁵⁸.

IX. 27. И если бы все пред­став­ле­ния были тако­вы, как о них гово­рят ваши фило­со­фы, заяв­ля­ю­щие, что они могут быть даже лож­ны­ми, и ника­кое поня­тие (no­tio) не было бы спо­соб­но раз­ли­чать их, то как же в таком слу­чае мы гово­ри­ли бы, что кто-то при­шел к како­му-то заклю­че­нию или совер­шил какое-то откры­тие? И как мож­но было бы дока­зать надеж­ность это­го заклю­че­ния? А к чему при­ведет сама фило­со­фия, кото­рая долж­на про­дви­гать­ся впе­ред путем рас­суж­де­ния? Что же станет с самой муд­ро­стью? Ведь она не долж­на сомне­вать­ся ни в самой себе, ни в сво­их прин­ци­пах (dec­re­ta), кото­рые фило­со­фы назы­ва­ют дог­ма­ми (δόγ­μα­τα), и пре­да­тель­ство любо­го из них рав­но­знач­но пре­ступ­ле­нию. Дей­ст­ви­тель­но, когда нару­ша­ют прин­ци­пы, тем самым совер­ша­ет­ся пре­да­тель­ство зако­на прав­ды и спра­вед­ли­во­сти, а этот порок все­гда порож­да­ет пре­да­тель­ство и дру­зей, и все­го государ­ства. Сле­до­ва­тель­но, нель­зя сомне­вать­ся в том, что ни один прин­цип муд­ре­ца не может быть лож­ным, более того, ему недо­ста­точ­но не быть лож­ным, но он дол­жен быть еще и твер­дым, проч­ным и обду­ман­ным, чтобы его не мог­ли поко­ле­бать ника­кие дово­ды. Но тако­вы­ми они не могут ни быть, ни казать­ся по логи­ке тех, кто утвер­жда­ет, что те пред­став­ле­ния, из кото­рых рож­да­ют­ся все прин­ци­пы, ни в чем не отли­ча­ют­ся от лож­ных. 28. Отсюда-то и появи­лось тре­бо­ва­ние Гор­тен­сия [к вам] при­знать по край­ней мере, что муд­рец постиг то, что ничто не может быть постиг­ну­то. Но когда Анти­патр²⁵⁹ выска­зы­вал то же самое, гово­ря, что утвер­ждаю­ще­му невоз­мож­ность позна­ния чего-либо логич­но все же ска­зать, что это-то одно может быть позна­но, хотя все осталь­ное и не может, Кар­не­ад весь­ма тон­ко воз­ра­жал: “Это, — гово­рил он, — не толь­ко неумест­но, но напро­тив, в выс­шей сте­пе­ни про­ти­во­ре­чи­во”. Ведь тот, кто не счи­та­ет воз­мож­ным познать что-либо, не дела­ет из это­го ника­ких исклю­че­ний, и, таким обра­зом, по необ­хо­ди­мо­сти и само то, что не ста­ло исклю­че­ни­ем, не может нико­им обра­зом быть ни позна­но, ни постиг­ну­то²⁶⁰ (compre­hen­di et per­ci­pi). 29. Антиох, как мне кажет­ся, точ­нее²⁶¹ подо­шел к это­му вопро­су. Ведь посколь­ку ака­де­ми­ки при­дер­жи­ва­лись прин­ци­па (вы пони­ма­е­те, что так я пере­во­жу сло­во δόγ­μα), гла­ся­ще­го, что ничто не может быть постиг­ну­то, то они не долж­ны были бы коле­бать­ся в соб­ст­вен­ных прин­ци­пах, как они это дела­ли в осталь­ном, тем более, что в этом прин­ци­пе заклю­че­но самое глав­ное, ибо это и есть основ­ное мери­ло (re­gu­la) всей фило­со­фии — уста­нов­ле­ние истин­но­го и лож­но­го, познан­но­го и непо­знан­но­го; а посколь­ку они при­ня­ли этот метод (ra­tio) и поже­ла­ли учить тому, какие пред­став­ле­ния долж­ны нами при­ни­мать­ся, а какие — отвер­гать­ся, то они, по край­ней мере, долж­ны были познать, на чем стро­ит­ся вся­кое суж­де­ние об истин­ном и лож­ном; ведь в фило­со­фии суще­ст­ву­ют две самые важ­ные вещи — кри­те­рий исти­ны и выс­шее бла­го, и не может быть муд­ре­ца, кото­рый бы настоль­ко не знал, с чего начи­на­ет­ся позна­ние или к чему оно стре­мит­ся, что ему был бы неве­дом ни исход­ный пункт, ни то, чего он дол­жен достиг­нуть²⁶². Сомне­вать­ся в этих вещах, не дове­рять им настоль­ко, чтобы поте­рять воз­мож­ность вся­ко­го про­дви­же­ния (mo­ve­ri), это зна­чит быть очень дале­ким от муд­ро­сти. В таком слу­чае от них сле­до­ва­ло ско­рее тре­бо­вать при­зна­ния, что по край­ней мере одна вещь ока­за­лась постиг­ну­той: “невоз­мож­но ника­кое позна­ние”. Но ска­зан­но­го о непо­сле­до­ва­тель­но­сти всей этой тео­рии (sen­ten­tia), если вооб­ще может быть какая-нибудь тео­рия у того, кто ни с чем не согла­ша­ет­ся, пола­гаю, доста­точ­но.

X. 30. За этим сле­ду­ет весь­ма про­стран­ное, но несколь­ко тем­но­ва­тое рас­суж­де­ние²⁶³ (оно тре­бу­ет неко­то­ро­го зна­ния есте­ствен­ных наук), так что боюсь, как бы не при­шлось мне пре­до­ста­вить сво­бо­ду, и при­том неогра­ни­чен­ную, тому, кто поже­ла­ет высту­пить про­тив. Дей­ст­ви­тель­но, что поду­мать о том, кто, желая иметь дело с веща­ми сокры­ты­ми и тем­ны­ми, попы­тал­ся бы лишить их све­та?²⁶⁴ Мож­но было бы обсто­я­тель­но рас­суж­дать о том, с каким огром­ным искус­ст­вом при­ро­да созда­ла, во-пер­вых, вооб­ще живое суще­ство, а затем — самое глав­ное — чело­ве­ка, какой силой обла­да­ют чув­ства, как сна­ча­ла воздей­ст­ву­ют на нас пред­став­ле­ния, а затем в ответ на это сле­ду­ет стрем­ле­ние²⁶⁵ (ad­pe­ti­tio), а потом — как направ­ля­ем мы наши чув­ства на вос­при­я­тие вещей. Ибо сам ум²⁶⁶ (mens), явля­ю­щий­ся источ­ни­ком чувств и в то же вре­мя сам пред­став­ля­ю­щий собой чув­ство²⁶⁷ (sen­sus), обла­да­ет есте­ствен­ной силой, кото­рую направ­ля­ет на то, что при­во­дит его в дви­же­ние. Поэто­му одни пред­став­ле­ния он тот­час же исполь­зу­ет, дру­гие же как бы откла­ды­ва­ет на буду­щее, и из них-то воз­ни­ка­ет память. Про­чие же он объ­еди­ня­ет по подо­бию²⁶⁸, и из них скла­ды­ва­ют­ся поня­тия о вещах (no­ti­tiae), назы­вае­мые гре­ка­ми то ἔν­νοια, то προ­λήψεις²⁶⁹. Когда сюда при­со­еди­ня­ют­ся рас­судок (ra­tio), умо­за­клю­че­ние и бес­чис­лен­ное мно­же­ство дру­гих вещей, тогда и появ­ля­ет­ся вос­при­я­тие (per­cep­tio) все­го это­го, и тот же совер­шен­ный рас­судок под­ни­ма­ет­ся по этим сту­пе­ням к муд­ро­сти. 31. И вот посколь­ку чело­ве­че­ский ум, пре­крас­но при­спо­соб­лен­ный к позна­нию мира и обре­те­нию жиз­нен­ной стой­ко­сти, стре­мит­ся более все­го к позна­нию и к тому, что гре­ки назы­ва­ют κα­τάλη­ψις, а мы, как я уже гово­рил, будем, пере­во­дя сло­во в сло­во, назы­вать пони­ма­ни­ем (схва­ты­ва­ни­ем — compre­hen­sio), ибо ум любит позна­ние и само по себе (ибо нет для него ниче­го сла­ще све­та исти­ны), и из-за при­но­си­мой им поль­зы²⁷⁰, поэто­му он при­бе­га­ет и к помо­щи чувств, и созда­ет уме­ния (ar­tes), ста­но­вя­щи­е­ся как бы вто­ры­ми чув­ства­ми, и совер­шен­ст­ву­ет самое фило­со­фию, дабы сотво­рить доб­ро­де­тель, един­ст­вен­ное, что дела­ет вся­кую жизнь достой­ной. Сле­до­ва­тель­но, те, кто отри­ца­ют вся­кую воз­мож­ность позна­ния, отни­ма­ют у нас эти сред­ства устро­е­ния и укра­ше­ния жиз­ни, или даже ско­рее до осно­ва­ния нис­про­вер­га­ют всю жизнь, лиша­ют оду­шев­лен­ное суще­ство самой души, так что даже труд­но най­ти под­хо­дя­щие сло­ва, чтобы ска­зать об их без­рас­суд­стве²⁷¹ так, как того тре­бу­ет само дело.

32. И я не могу доста­точ­но опре­де­лен­но уста­но­вить, в чем состо­ит их замы­сел, чего они хотят. Ведь иной раз, когда мы гово­рим им, что, если бы их рас­суж­де­ния были вер­ны, все ста­ло бы недо­сто­вер­ным, они отве­ча­ют: “А мы-то здесь при чем, раз­ве это наша вина? Обви­няй в этом при­ро­ду, кото­рая, как гово­рит Демо­крит: «Сокры­ла исти­ну в глу­би­нах без­дны»²⁷²”. Дру­гие же выра­жа­ют­ся более изыс­кан­но и даже оби­жа­ют­ся, что буд­то мы лож­но обви­ня­ем их в том, что они назы­ва­ют все недо­сто­вер­ным, и пыта­ют­ся объ­яс­нить, сколь вели­ко раз­ли­чие меж­ду недо­сто­вер­ным и тем, что не может быть постиг­ну­то и не спо­соб­но раз­ли­чать эти поня­тия²⁷³. Мы будем вести раз­го­вор с теми, кто при­дер­жи­ва­ет­ся это­го раз­ли­че­ния, а тех, кто счи­та­ет все недо­сто­вер­ным²⁷⁴, подоб­но отве­ту на вопрос, чет­но или нечет­но чис­ло звезд²⁷⁵, мы оста­вим в покое, ибо гово­рить с ними без­на­деж­но. Ведь пер­вые пред­по­ла­га­ют (а я заме­чал, что имен­но это вас боль­ше все­го вол­ну­ет) суще­ст­во­ва­ние чего-то веро­ят­но­го (pro­ba­bi­le) и как бы прав­до­по­доб­но­го (ve­ri­si­mi­le)²⁷⁶ и этим пра­ви­лом руко­вод­ст­ву­ют­ся и в жиз­нен­ной прак­ти­ке, и в уче­ных рас­суж­де­ни­ях.

XI. 33. Что же это за мери­ло (re­gu­la) истин­но­го и лож­но­го, если мы не име­ем ника­ко­го поня­тия об истин­ном и лож­ном, посколь­ку их нель­зя раз­ли­чить? Ведь если мы име­ем его, то долж­но суще­ст­во­вать раз­ли­чие меж­ду истин­ным и лож­ным, так же как меж­ду пря­мым и кри­вым. Если же тако­го раз­ли­чия вооб­ще не суще­ст­ву­ет, тогда нет и ника­ко­го мери­ла, и тот, для кого истин­ное и лож­ное пред­став­ля­ет­ся чем-то оди­на­ко­вым²⁷⁷, не может обла­дать каким-либо суж­де­ни­ем об истине или вооб­ще каким-то обо­зна­че­ни­ем (no­ta) ее. Ведь когда они гово­рят, что устра­ня­ют лишь то [поло­же­ние], что нечто [истин­ное] может пред­став­лять­ся так, как не может пред­став­лять­ся лож­ное, в осталь­ном же гото­вы усту­пить, посту­па­ют по-дет­ски. Устра­нив все­об­щий кри­те­рий, они гово­рят, что они не устра­ня­ют осталь­ное. Это похо­же на то, как если бы кто-то, лишив дру­го­го глаз, стал гово­рить, что он не отнял у него то, чем мож­но видеть. Ведь как одно позна­ет­ся толь­ко с помо­щью зре­ния, так осталь­ное — с помо­щью пред­став­ле­ний, но несу­щих на себе соб­ст­вен­ный знак исти­ны, а не общий для истин­но­го и лож­но­го²⁷⁸. А поэто­му, назо­вешь ли ты прав­до­по­доб­ным пред­став­ле­ние, или “прав­до­по­доб­ным и тем, кото­ро­му ничто не пре­пят­ст­ву­ет” (quae non im­pe­dia­tur), как утвер­ждал Кар­не­ад²⁷⁹, или как-то ина­че, к чему бы ты ни при­со­еди­нил­ся, тебе при­дет­ся воз­вра­щать­ся к тому пред­став­ле­нию, о кото­ром мы гово­рим²⁸⁰. 34. Если оно будет нести на себе знак, общий для истин­но­го и лож­но­го, не полу­чит­ся ника­ко­го кри­те­рия, пото­му что осо­бен­ное не может быть отме­че­но зна­ком, общим для истин­но­го и лож­но­го. Если же не будет ниче­го обще­го, я полу­чаю то, что хочу; ведь я ищу то, что мне пред­став­ля­лось в такой сте­пе­ни истин­ным, что не мог­ло бы в то же вре­мя пред­став­лять­ся лож­ным. Ана­ло­гич­ную ошиб­ку совер­ша­ют те, кто, усту­пая осуж­де­ни­ям со сто­ро­ны исти­ны, стре­мят­ся отде­лить оче­вид­ное от постиг­ну­то­го и пыта­ют­ся пока­зать, что суще­ст­ву­ет нечто оче­вид­ное и при этом истин­ное, запе­чат­лен­ное в душе и уме, но одна­ко это не может быть ни постиг­ну­то, ни поня­то (схва­че­но)²⁸¹. Как мож­но гово­рить об оче­вид­но­сти того, что нечто явля­ет­ся белым, если может слу­чить­ся, что явля­ю­ще­е­ся чер­ным пока­жет­ся белым? Или каким же обра­зом назо­вем мы это оче­вид­ным или точ­но запе­чат­лен­ным в душе, если не ясно, истин­но или мни­мо воздей­ст­вие? Таким обра­зом, у нас не оста­ет­ся ни цве­та, ни тела, ни исти­ны, ни дока­за­тель­ства, ни чувств, ни вооб­ще чего-либо оче­вид­но­го. 35. В резуль­та­те, что бы они ни утвер­жда­ли, им обыч­но зада­ют вопрос: зна­чит, ты все же это пости­га­ешь? Но те, кто зада­ют им подоб­ные вопро­сы, под­вер­га­ют­ся с их сто­ро­ны насмеш­кам. Ведь они не стре­мят­ся ясно пока­зать, что никто не может ни о чем ни спо­рить, ни утвер­ждать что-либо, не имея како­го-то опре­де­лен­но­го и спе­ци­фи­че­ско­го при­зна­ка вещи, кото­рая, как он гово­рит, его удо­вле­тво­ря­ет. Так что же пред­став­ля­ет собой это ваше веро­ят­ное (pro­ba­bi­le)? Ведь если речь идет о под­твер­жде­нии того, что каж­дым вос­при­ни­ма­ет­ся и что пред­став­ля­ет­ся ему с пер­во­го взгляда веро­ят­ным, то что может быть лег­ко­вес­нее это­го? Если же после вни­ма­тель­но­го и все­сто­рон­не­го рас­смот­ре­ния они ска­жут, что сле­ду­ют тому, что им пред­став­ля­ет­ся, они все же не най­дут выхо­да, 36. во-пер­вых, пото­му, что в рав­ной сте­пе­ни отка­зы­ва­ют в досто­вер­но­сти всем “пред­став­ле­ни­ям”, меж­ду кото­ры­ми не суще­ст­ву­ет ника­ко­го раз­ли­чия, а кро­ме того пото­му, что, даже если муд­рец сде­ла­ет все необ­хо­ди­мое и самым тща­тель­ным обра­зом пред­у­смот­рит все, может, по их сло­вам, воз­ник­нуть нечто, что в одно и то же вре­мя будет и пред­став­лять­ся прав­до­по­доб­ным, и быть очень дале­ким от исти­ны; и даже если они “в зна­чи­тель­ной мере”, как они обыч­но гово­рят, подой­дут к самой истине или даже вплот­ную к ней, то они не смо­гут дове­рять самим себе. Ведь для того, чтобы были уве­ре­ны в себе, им дол­жен быть изве­стен при­знак, ука­зы­ваю­щий на исти­ну, а если он неясен и сокрыт, какой же исти­ны они достиг­нут? Что может быть абсурд­нее, чем рас­суж­де­ние тако­го рода: “это при­знак или дока­за­тель­ство [суще­ст­во­ва­ния] дан­ной вещи, и поэто­му я сле­дую ему, но может ока­зать­ся, что обо­зна­чен­ное таким обра­зом либо лож­но, либо вооб­ще не суще­ст­ву­ет?” Но о пости­же­нии (per­cep­tio) ска­за­но доста­точ­но. Если же кому-нибудь захо­чет­ся это опро­верг­нуть, то даже без нашей помо­щи исти­на лег­ко защи­тит самое себя.

XII. 37. Позна­ко­мив­шись доста­точ­но хоро­шо с этой темой, кото­рая теперь рас­кры­та, ска­жем несколь­ко слов о согла­сии (ad­sen­sio), то есть при­зна­нии (adpro­ba­tio)²⁸² [досто­вер­но­сти чувств], кото­рое гре­ки назы­ва­ли συγ­κα­τάθε­σις. Наша крат­кость объ­яс­ня­ет­ся не незна­чи­тель­но­стью вопро­са, а тем, что осно­ва­ние этой темы было уже зало­же­но несколь­ко рань­ше. Ведь ста­ра­ясь рас­крыть силу, заклю­чен­ную в чув­ства, мы одно­вре­мен­но гово­ри­ли, что чув­ства пости­га­ют и схва­ты­ва­ют мно­гое, что не может про­ис­хо­дить без акта согла­сия (ad­sen­sio). Посколь­ку меж­ду неоду­шев­лен­ным пред­ме­том и оду­шев­лен­ным суще­ст­вом основ­ное раз­ли­чие сво­дит­ся к тому, что живое суще­ство как-то дей­ст­ву­ет (ведь даже мыс­лен­но невоз­мож­но пред­ста­вить живое суще­ство, ниче­го не совер­шаю­щее), то мы долж­ны либо отка­зать ему в чув­стве, либо вер­нуть ему спо­соб­ность одоб­ре­ния, что в нашей вла­сти²⁸³. 38. Но ведь они так или ина­че лиша­ют оду­шев­лен­но­сти тех, кто, по их мне­нию, и не ощу­ща­ет (sen­ti­re) и не выра­жа­ет согла­сия (ad­sen­ti­re). Ведь подоб­но тому, как чаша весов, если ее нагру­зить, опус­ка­ет­ся вниз, так и дух (ani­mus) усту­па­ет оче­вид­но­му²⁸⁴: ведь точ­но так же, как ни одно живот­ное не может не стре­мить­ся к тому, что несо­мнен­но соот­вет­ст­ву­ет его при­ро­де (гре­ки назы­ва­ют это οἰκεῖον), так не может дух не согла­сить­ся с оче­вид­но­стью, явля­ю­щей­ся ему. Впро­чем, если истин­но то, о чем мы рас­суж­да­ем, то вооб­ще нет ника­кой необ­хо­ди­мо­сти гово­рить о согла­сии, ибо тот, кто пости­га­ет что-то, одно­вре­мен­но выра­жа­ет и согла­сие, но из это­го сле­ду­ет так­же, что без акта одоб­ре­ния невоз­мож­ны ни память, ни позна­ние мира, ни нау­ки; и самое важ­ное: у того, кто не станет согла­шать­ся ни с чем, не будет и соб­ст­вен­ной воли, ибо где же тогда доб­ро­де­тель, если от нас ниче­го не зави­сит?²⁸⁵ 39. Наи­бо­лее же абсурд­но утвер­жде­ние, что поро­ки нахо­дят­ся во вла­сти людей и что каж­дый гре­шит толь­ко со сво­его согла­сия; но что дело обсто­ит ина­че в отно­ше­нии доб­ро­де­те­ли, вся твер­дость и стой­кость кото­рой опре­де­ля­ет­ся тем, что она согла­ша­ет­ся и одоб­ря­ет. Поэто­му тот, кто не при­ни­ма­ет пред­став­ле­ния и согла­сия с ним, уни­что­жа­ет вся­кое дей­ст­вие в нашей жиз­ни.

XIII. 40. А теперь рас­смот­рим выдви­гае­мые обыч­но ими воз­ра­же­ния. Но сна­ча­ла нам нуж­но позна­ко­мить­ся со сво­его рода осно­ва­ни­я­ми все­го это­го спо­со­ба рас­суж­де­ния. Преж­де все­го, они созда­ют некую нау­ку (ars) о том, что мы назы­ваем пред­став­ле­ни­я­ми (vi­sa), опре­де­ля­ют их зна­че­ние и роды и то, каким явля­ет­ся то, что может быть постиг­ну­то и схва­че­но²⁸⁶, столь же мно­го­слов­но, как и сто­и­ки. Далее. Они изла­га­ют два поло­же­ния, кото­рые как бы охва­ты­ва­ют весь вопрос: когда нечто пред­став­ля­ет­ся нам таким обра­зом, каким может пред­стать и нечто иное, и меж­ду эти­ми пред­став­ле­ни­я­ми не будет суще­ст­во­вать ника­ко­го раз­ли­чия, то невоз­мож­но, чтобы одно мог­ло быть постиг­ну­то, а дру­гое нет. “Не иметь же ника­ко­го раз­ли­чия” озна­ча­ет не толь­ко быть одно­род­ным во всех частях, но и быть неот­ли­чи­мым. При этих пред­по­сыл­ках весь вопрос охва­ты­ва­ет­ся у них выво­дом одно­го сил­ло­гиз­ма. Это умо­за­клю­че­ние стро­ит­ся сле­дую­щим обра­зом: из все­го, что нам пред­став­ля­ет­ся, одно истин­но, дру­гое лож­но. И то, что лож­но, не может быть постиг­ну­то (per­ci­pi). Вся­кое же истин­ное пред­став­ле­ние тако­во, что подоб­но­го же рода пред­став­ле­ние может пока­зать­ся лож­ным, и если пред­став­ле­ния тако­вы, что меж­ду ними нет ника­ко­го раз­ли­чия, невоз­мож­но, чтобы одни из них мог­ли быть постиг­ну­ты, а дру­гие — не мог­ли. Сле­до­ва­тель­но, вооб­ще не суще­ст­ву­ет тако­го пред­став­ле­ния, кото­рое мог­ло бы быть постиг­ну­то²⁸⁷. 41. Из того, что они берут в каче­стве пред­по­сы­лок, дабы прий­ти к желан­ным для них заклю­че­ни­ям, два поло­же­ния, по их мне­нию, явля­ют­ся при­знан­ны­ми (pro­ba­ti), посколь­ку никто не воз­ра­жа­ет про­тив них. Эти поло­же­ния сле­дую­щие. Пер­вое: лож­ные пред­став­ле­ния не могут быть постиг­ну­ты, и вто­рое: если ника­ко­го раз­ли­чия меж­ду пред­став­ле­ни­я­ми нет, то невоз­мож­но, чтобы одни из них мог­ли пости­гать­ся, а дру­гие нет. Осталь­ные же посыл­ки они отста­и­ва­ют, при­бе­гая к мно­же­ству раз­но­об­раз­ных рас­суж­де­ний. А посы­лок этих тоже две. Пер­вая: из все­го, что пред­став­ля­ет­ся, одно может быть истин­ным, дру­гое — лож­ным; вто­рая: вся­кое пред­став­ле­ние, исхо­дя­щее от истин­но­го, тако­во, каким может быть и исхо­дя­щее от лож­но­го. 42. Они не остав­ля­ют без вни­ма­ния две эти посыл­ки, но подроб­ней­шим и тща­тель­ней­шим обра­зом рас­смат­ри­ва­ют их. Они делят их на части, при­том весь­ма зна­чи­тель­ные, преж­де все­го — на чув­ст­вен­ные вос­при­я­тия, а затем — на то, что явля­ет­ся про­из­вод­ным от них и вся­че­ско­го опы­та (con­sue­tu­do), кото­рый они хотят пред­ста­вить неяс­ным. Затем они пере­хо­дят к той части, кото­рая утвер­жда­ет, что ничто не может быть постиг­ну­то ни логи­че­ски­ми рас­суж­де­ни­я­ми, ни догад­ка­ми (ra­tio­ne et co­niec­tu­ra). Все эти поло­же­ния они под­вер­га­ют еще более мел­ко­му деле­нию. Подоб­но тому, как они посту­па­ют отно­си­тель­но чув­ст­вен­но­го вос­при­я­тия, а это вы виде­ли сами во вче­раш­ней беседе, они посту­па­ют так и с осталь­ным, под­вер­гая каж­дое отдель­ное явле­ние все более и более мел­ко­му деле­нию и желая пока­зать, что каж­до­му пред­став­ле­нию рав­но при­су­ща как истин­ность, так и лож­ность, а посколь­ку пред­став­ле­ния тако­вы, то они не могут быть постиг­ну­ты.

XIV. 43. Все эти тон­ко­сти я счи­таю в выс­шей сте­пе­ни достой­ны­ми фило­со­фии, но и весь­ма дале­ки­ми от поло­же­ния тех, кто рас­суж­да­ет подоб­ным обра­зом. Ведь речь, исполь­зу­ю­щая все эти разде­ле­ния, опре­де­ле­ния и рито­ри­че­ские фигу­ры²⁸⁸, при­бе­гаю­щая к срав­не­ни­ям и про­ти­во­по­став­ле­ни­ям и уста­нав­ли­ваю­щая их тон­кие и ост­ро­ум­ные раз­ли­чия, ско­рее достой­на людей, убеж­ден­ных в истин­но­сти, проч­но­сти и опре­де­лен­но­сти того, что они отста­и­ва­ют, а не тех, кто гром­ко заяв­ля­ет, что это в такой же мере²⁸⁹ истин­но, как и лож­но. Что же ста­нут они делать, когда они уже дали чему-то опре­де­ле­ние, если кто-нибудь спро­сит у них, может ли это опре­де­ле­ние быть пере­не­се­но и на любую дру­гую вещь? Если они отве­тят, что может, то что же ска­жут они о том, поче­му это опре­де­ле­ние истин­но? Если же они ска­жут, что это невоз­мож­но, то посколь­ку при­дет­ся при­знать, что истин­ное опре­де­ле­ние не может быть пере­не­се­но на лож­ное, объ­яс­ня­е­мое этим опре­де­ле­ни­ем, оно может быть постиг­ну­то, а это­го они вовсе не хотят. То же самое мож­но будет ска­зать и обо всех осталь­ных частях рас­суж­де­ния. 44. Ведь если они ска­жут, что вос­при­ни­ма­ют совер­шен­но ясно то, о чем рас­суж­да­ют, и что им не меша­ет ника­кое нало­же­ние пред­став­ле­ний²⁹⁰, то они долж­ны будут при­знать, что спо­соб­ны пости­гать их. Если же они ста­нут отри­цать воз­мож­ность отли­чить истин­ные пред­став­ле­ния от лож­ных, то как же смо­гут они про­дви­гать­ся далее? Ведь они столк­нут­ся с тем, с чем и столк­ну­лись, ибо дока­за­тель­ство нель­зя постро­ить, если то, что будет исполь­зо­ва­но для заклю­че­ния, явно не будет тако­вым, что не смо­жет ока­зать­ся лож­ным. Сле­до­ва­тель­но, если рас­суж­де­ние, опи­раю­ще­е­ся на постиг­ну­тое и вос­при­ня­тое, при­ведет к выво­ду, что невоз­мож­но ника­кое позна­ние (ni­hil pos­se compren­di), то может ли быть что-то, что бы более про­ти­во­ре­чи­ло само­му себе? Так как сама при­ро­да тща­тель­но постро­ен­но­го рас­суж­де­ния заяв­ля­ет, что она наме­ре­на открыть нечто такое, что не про­яв­ля­ет­ся тот­час, и что она исполь­зу­ет чув­ства и оче­вид­ные вещи, дабы лег­че достичь этой цели, то как же назвать речь этих людей, кото­рые утвер­жда­ют, что все не столь­ко суще­ст­ву­ет, сколь­ко кажет­ся суще­ст­ву­ю­щим? Более же все­го изоб­ли­ча­ет их то, что они при­ни­ма­ют как согла­су­ю­щи­е­ся меж­ду собой такие рез­ко про­ти­во­ре­ча­щие друг дру­гу поло­же­ния, как, во-пер­вых, то, что неко­то­рые пред­став­ле­ния явля­ют­ся лож­ны­ми (а это пред­по­ла­га­ет, что неко­то­рые явля­ют­ся истин­ны­ми), а во-вто­рых, то, что меж­ду истин­ны­ми и лож­ны­ми пред­став­ле­ни­я­ми нет ника­ко­го раз­ли­чия. Но если взять в каче­стве посыл­ки пер­вое поло­же­ние, то такое раз­ли­чие как буд­то бы суще­ст­ву­ет. В резуль­та­те вто­рое с пер­вым, а после­дую­щее с преды­ду­щим не вяжут­ся. 45. Но пой­дем даль­ше и будем дей­ст­во­вать таким обра­зом, чтобы каза­лось, что меж­ду собой мы ни в чем не согла­ша­ем­ся, а все, что они гово­рят, будем рас­смат­ри­вать таким обра­зом, чтобы ниче­го не оста­вить без вни­ма­ния. Преж­де все­го, та самая оче­вид­ность (perspi­cui­tas) обла­да­ет доста­точ­ной силой, чтобы уже сама по себе она ука­зы­ва­ла нам, что суще­ст­ву­ю­щее суще­ст­ву­ет имен­но таким обра­зом. Одна­ко же для того, чтобы мы проч­нее и надеж­нее опи­ра­лись на оче­вид­ное, тре­бу­ет­ся какое-то осо­бое искус­ство и боль­шее вни­ма­ние, дабы не дать уве­сти себя с помо­щью вся­ких соблаз­нов и хит­ро­стей от того, что ясно само по себе. Ибо [Эпи­кур?] — тот, кто хотел изба­вить от оши­бок, мешаю­щих, как пред­став­ля­ет­ся, позна­нию исти­ны, и кото­рый гово­рил, что муд­рец дол­жен отли­чать пред­по­ло­же­ния (opi­nio­nes) от оче­вид­но­сти²⁹¹, ниче­го не достиг, пото­му что нико­им обра­зом не смог устра­нить оши­боч­ность само­го пред­по­ло­же­ния.

XV. 46. Поэто­му, коль ско­ро ясно­сти и оче­вид­но­сти про­ти­во­по­став­ля­ют­ся два рода воз­ра­же­ний, столь­ко же над­ле­жит под­гото­вить и средств защи­ты. Пер­вое воз­ра­же­ние состо­ит в том, что недо­ста­точ­но обра­ща­ют вни­ма­ние на оче­вид­ность, чтобы иметь воз­мож­ность понять, какую ясность несет она с собой²⁹²; а во-вто­рых, они отка­зы­ва­ют­ся от [поис­ков] исти­ны, обма­ну­тые и запу­тан­ные ковар­ны­ми, сби­ваю­щи­ми с тол­ку умо­за­клю­че­ни­я­ми²⁹³, будучи неспо­соб­ны­ми раз­ре­шить их. Сле­до­ва­тель­но, все­гда нуж­но иметь нагото­ве то, что мож­но отве­тить в защи­ту оче­вид­но­сти, о чем мы уже гово­ри­ли, и быть во все­ору­жии, дабы иметь воз­мож­ность про­ти­во­сто­ять их софиз­мам и раз­ру­шить их под­во­хи и ловуш­ки, что я и решил сде­лать вслед за этим. 47. Поэто­му я в общем виде изло­жу их аргу­мен­ты, тем более, что они сами име­ют обык­но­ве­ние выра­жать­ся ясно. Преж­де все­го, они пыта­ют­ся пока­зать, что мно­гое может пред­став­лять­ся суще­ст­ву­ю­щим, не суще­ст­вуя вооб­ще, ибо ум дей­ст­ву­ет под вли­я­ни­ем как вещей несу­ще­ст­ву­ю­щих, так и суще­ст­ву­ю­щих. Они гово­рят: посколь­ку вы заяв­ля­е­те, что неко­то­рые пред­став­ле­ния посы­ла­ют­ся богом, такие как обра­зы сно­виде­ний или те, что откры­ва­ют­ся в ора­ку­лах, ауспи­ци­ях и жерт­во­при­но­ше­ни­ях (а с этим, как они утвер­жда­ют, согла­ша­ют­ся сто­и­ки, с кото­ры­ми они ведут спор), — то, спра­ши­ва­ют они, каким обра­зом бог может пре­вра­тить лож­ные пред­став­ле­ния в веро­ят­ные (pro­ba­bi­lia), а те, что вплот­ную при­бли­жа­ют­ся к истин­ным, не может, или, если он и может это, поче­му же не может [сде­лать тако­вы­ми] те, что хотя и с очень боль­шим трудом, но все же раз­ли­ча­ют­ся, и если и эти [может сде­лать таки­ми], то поче­му не те, меж­ду кото­ры­ми вооб­ще нет ника­ко­го раз­ли­чия? 48. Далее, посколь­ку ум сам при­во­дит себя в дви­же­ние, как об этом свиде­тель­ст­ву­ют кар­ти­ны, рису­е­мые в вооб­ра­же­нии²⁹⁴, и те, что воз­ни­ка­ют во сне или в бреду ума­ли­шен­ных, то прав­до­по­доб­но (ve­ri­si­mi­le), что ум при­хо­дит в дви­же­ние таким обра­зом, что не толь­ко не раз­ли­ча­ет, истин­ны или лож­ны пред­став­ле­ния, но и то, что в них вооб­ще есть какое-либо раз­ли­чие, как, напри­мер, если кто-то дро­жит от ужа­са и блед­не­ет от како­го-то внут­рен­не­го дви­же­ния ума или от како­го-то страш­но­го виде­ния, явив­ше­го­ся ему извне, и не было бы ника­кой воз­мож­но­сти отли­чить друг от дру­га эти дрожь и блед­ность, ни како­го-то раз­ли­чия внут­рен­ней и внеш­ней [при­чи­ны]²⁹⁵. Нако­нец, если ника­кие пред­став­ле­ния, будучи лож­ны­ми, не явля­ют­ся веро­ят­ны­ми, это — одно, если же они явля­ют­ся тако­вы­ми, то поче­му тако­вы­ми не явля­ют­ся те, что раз­ли­ча­ют­ся с трудом, и поче­му не те, что совер­шен­но не раз­ли­ча­ют­ся? Тем более, что вы сами же гово­ри­те, что муд­рец в состо­я­нии аффек­та дол­жен воз­дер­жи­вать­ся от вся­ко­го согла­сия, ибо меж­ду пред­став­ле­ни­я­ми в этом слу­чае не воз­ни­ка­ет ника­ко­го раз­ли­чия.

XVI. 49. Обо всех этих пустых виде­ни­ях очень мно­го гово­рил Антиох, и одно­му это­му вопро­су был посвя­щен целый день. Я думаю, что мне не сле­ду­ет посту­пать подоб­ным обра­зом, но самое глав­ное ска­зать будет нуж­но. И преж­де все­го сле­ду­ет упрек­нуть их за то, что они при­бе­га­ют к крайне ковар­но­му роду поле­ми­ки, совер­шен­но непри­ем­ле­мо­му для фило­со­фии — когда что-то неза­мет­но, шаг за шагом при­бав­ля­ет­ся [к тези­су] или отни­ма­ет­ся от него. Это то, что назы­ва­ют сори­та­ми, пото­му что после­до­ва­тель­ным при­бав­ле­ни­ем одно­го за дру­гим зерен созда­ет­ся куча²⁹⁶. Это пороч­ный и ковар­ный метод! Ведь вы про­дви­га­е­тесь таким обра­зом: “Если какое-то виде­ние, послан­ное богом чело­ве­ку во сне, пред­став­ля­ет­ся веро­ят­ным, то поче­му не совер­шен­но прав­до­по­доб­ным, поче­му не таким, чтобы с трудом отли­чать­ся от истин­но­го, или даже не отли­чать­ся, нако­нец, чтобы — меж­ду ними вооб­ще не было ника­ко­го раз­ли­чия?” Если ты добе­решь­ся до это­го пунк­та из-за того, что я при­му твою первую посыл­ку, это будет моя вина, если же ты при­дешь туда само­сто­я­тель­но — твоя. 50. Кто согла­сит­ся с тобой в том, что бог все это может сде­лать, и что если бы и мог, то сде­лал бы имен­но так? Откуда ты берешь, что, если что-то подоб­но чему-то, из это­го сле­ду­ет, буд­то их труд­но раз­ли­чать; более того, что их даже невоз­мож­но отли­чить друг от дру­га, нако­нец, что они тож­де­ст­вен­ны? Напри­мер, если вол­ки похо­жи на собак, то ты в кон­це кон­цов ска­жешь, что они — одно и то же, а ведь и нечто недо­стой­ное похо­же на достой­ное, и то, что не явля­ет­ся бла­гом, похо­же на бла­го, и нечто, весь­ма неис­кус­ное, схо­же с искус­ным; так поче­му же мы не реша­ем­ся утвер­ждать, что меж­ду ними нет ника­ко­го раз­ли­чия, и даже не видим здесь про­ти­во­ре­чия? Ведь не суще­ст­ву­ет ниче­го, что мог­ло бы пере­но­сить­ся из сво­его рода в дру­гой. Но если бы слу­чи­лось так, что меж­ду пред­став­ле­ни­я­ми, при­над­ле­жа­щи­ми к раз­лич­ным родам, не было бы ника­ко­го раз­ли­чия, то ока­за­лось бы, что они нахо­дят­ся и в соб­ст­вен­ном, и в чужом роде. Но как это может быть? 51. Все пустые (ina­nia) пред­став­ле­ния могут быть отверг­ну­ты одним спо­со­бом, идет ли речь о том, что созда­но вооб­ра­же­ни­ем²⁹⁷ (и мы соглас­ны, что подоб­ное слу­ча­ет­ся) или воз­ни­ка­ет во сне или в состо­я­нии опья­не­ния или безу­мия. Ибо всем виде­ни­ям подоб­но­го рода не при­су­ща оче­вид­ность, кото­рой мы все­ми сила­ми долж­ны при­дер­жи­вать­ся. Дей­ст­ви­тель­но, кто же, пред­став­ляя и рисуя нечто в сво­ем вооб­ра­же­нии, при­дя после вол­не­ния в себя, не пони­ма­ет тот­час же, какое раз­ли­чие суще­ст­ву­ет меж­ду оче­вид­ным и пустым? Точ­но так же дело обсто­ит и со сно­виде­ни­я­ми. Уж не дума­ешь ли ты, что Энний, совер­шив про­гул­ку в саду с Сер­ви­ем Галь­бой, сво­им сосе­дом, ска­зал бы: “Мне пока­за­лось, что я гуляю с Галь­бой”? Но когда он рас­ска­зы­ва­ет о сво­ем сне, он гово­рит так:

Точ­но так же в “Эпи­хар­ме”:

Поэто­му, как толь­ко мы про­сы­па­ем­ся, мы уже не дума­ем об этих виде­ни­ях и не ста­вим их наравне с тем, что мы дела­ли на фору­ме.

XVII. 52. Но в то вре­мя как они нам пред­став­ля­ют­ся, облик того, что мы видим во сне, не отли­ча­ет­ся от того, что мы видим бодр­ст­вуя. Но, во-пер­вых, такое отли­чие суще­ст­ву­ет, но не будем сей­час об этом гово­рить; мы толь­ко ска­жем, что мыс­ли и чув­ства спя­щих и бодр­ст­ву­ю­щих обла­да­ют не оди­на­ко­вой силой и цен­но­стью³⁰⁰. Да и пья­ные все свои поступ­ки совер­ша­ют не столь же уве­рен­но, как трез­вые: колеб­лют­ся, сомне­ва­ют­ся, вре­ме­на­ми при­хо­дят в себя и весь­ма нере­ши­тель­но при­ни­ма­ют то, что им пред­став­ля­ет­ся, а когда ото­спят­ся, пони­ма­ют, сколь неосно­ва­тель­ны были эти пред­став­ле­ния. То же самое про­ис­хо­дит с душев­но­боль­ны­ми, когда они, впа­дая в при­ступ безу­мия, чув­ст­ву­ют и гово­рят, что им пред­став­ля­ет­ся нечто, хотя это­го на самом деле и нет. Когда же при­ступ про­хо­дит, они испы­ты­ва­ют чув­ства подоб­ные тому, о кото­ром гово­рит Алк­ме­он:

53. Но ведь сам муд­рец дол­жен воз­дер­жи­вать­ся от того, чтобы в состо­я­нии аффек­та при­ни­мать лож­ное за истин­ное. Часто и в дру­гих слу­ча­ях, когда, напри­мер, его соб­ст­вен­ные чув­ства как бы тяже­ле­ют и ста­но­вят­ся непо­во­рот­ли­вы­ми, или то, что пред­став­ля­ет­ся, слиш­ком смут­но, или недо­ста­точ­но вре­ме­ни, чтобы вни­ма­тель­но рас­смот­реть это. Впро­чем, все это, а имен­но: что муд­рец ино­гда воз­дер­жи­ва­ет­ся от выра­же­ния согла­сия, — про­тив вас. Ведь если бы меж­ду пред­став­ле­ни­я­ми не было ника­ко­го раз­ли­чия, он воз­дер­жи­вал­ся бы [от суж­де­ния] или все­гда, или — нико­гда. Но во всем этом мож­но видеть несерь­ез­ность рас­суж­де­ний людей, стре­мя­щих­ся все сме­шать. Мы ищем кри­те­рий (iudi­cium) убеди­тель­но­сти, твер­до­сти, непо­ко­ле­би­мо­сти, муд­ро­сти, а при­бе­га­ем к при­ме­рам сно­виде­ний, бреда сума­сшед­ших или пья­ных; раз­ве не вид­но, как во всем этом мы непо­сле­до­ва­тель­ны в наших рас­суж­де­ни­ях? Ведь мы не долж­ны были бы столь неум­но при­во­дить в при­мер то сума­сшед­ших, то пья­ных, то спя­щих, чтобы утвер­ждать, что меж­ду пред­став­ле­ни­я­ми людей бодр­ст­ву­ю­щих, нахо­дя­щих­ся в здра­вом уме и трез­вых, с одной сто­ро­ны, и тех, кто нахо­дит­ся в про­ти­во­по­лож­ном состо­я­нии, ино­гда суще­ст­ву­ет раз­ли­чие, а ино­гда не суще­ст­ву­ет ника­ко­го. 54. И они даже не видят того, что дела­ют все неопре­де­лен­ным, чего сами же не хотят (я назы­ваю неопре­де­лен­ным (in­cer­ta) то, что гре­ки назы­ва­ют ἄδη­λα), ведь если бы дело обсто­я­ло таким обра­зом, что не суще­ст­во­ва­ло бы раз­ни­цы меж­ду тем, что пред­став­ля­ет­ся безум­но­му, а что — чело­ве­ку в здра­вом уме, то кто бы мог быть уве­рен в здра­во­сти сво­его рас­суд­ка? Уже само жела­ние тако­го рода свиде­тель­ст­ву­ет о нема­лом безу­мии. Они, как дети, носят­ся со сход­ством близ­не­цов или отпе­чат­ков перст­ней³⁰². Дей­ст­ви­тель­но, кто станет отри­цать суще­ст­во­ва­ние сход­ства, тем более, что оно совер­шен­но оче­вид­но во мно­же­стве вещей. Но если для устра­не­ния позна­ния доста­точ­но суще­ст­во­ва­ния мно­же­ства подо­бий мно­же­ства вещей, поче­му вы не удо­вле­тво­ря­е­тесь этим, тем более, что в этом мы с вами соглас­ны? И поче­му вы наста­и­ва­е­те преж­де все­го на том, чего не при­ем­лет при­ро­да вещей, отри­цая, что каж­дая вещь в сво­ем роде тако­ва, како­вой она явля­ет­ся, и что не суще­ст­ву­ет двух или более вещей, совер­шен­но ничем не отли­чаю­щих­ся?³⁰³ Даже если совер­шен­но сход­ны меж­ду собой яйца с яйца­ми и пче­лы с пче­ла­ми, зачем же из-за это­го драть­ся? И что тебе дают двой­ни­ки? 55. Ведь с тобой соглас­ны, что они подоб­ны, и ты вполне мог бы этим удо­вле­тво­рить­ся. Ты же хочешь, чтобы они были совер­шен­но тож­де­ст­вен­ны, а не подоб­ны, а это вовсе невоз­мож­но. Далее, ты ищешь убе­жи­ще у есте­ство­ис­пы­та­те­лей, над кото­ры­ми более все­го насме­ха­ют­ся в Ака­де­мии и кото­рых даже ты не остав­ля­ешь в покое, ссы­ла­ясь на Демо­кри­та, кото­рый гово­рил о бес­чис­лен­но­сти миров³⁰⁴, и что неко­то­рые из этих миров не толь­ко схо­жи друг с дру­гом, но и настоль­ко во всех отно­ше­ни­ях абсо­лют­но и совер­шен­но оди­на­ко­вы, что меж­ду ними вооб­ще не суще­ст­ву­ет ника­ко­го раз­ли­чия³⁰⁵, и что то же самое быва­ет и сре­ди людей. Далее, ты тре­бу­ешь, чтобы с тобой согла­си­лись в том, что если один мир настоль­ко подо­бен дру­го­му миру, что меж­ду ними ни в чем нет ни малей­шей раз­ни­цы, то и в этом нашем мире нечто настоль­ко сов­па­да­ет с чем-то, что ни в чем не отли­ча­ет­ся и меж­ду ними нет ни малей­ше­го раз­ли­чия. “Дей­ст­ви­тель­но, — гово­ришь ты, — поче­му, если из тех неде­ли­мых (in­di­vi­dua), из кото­рых, по сло­вам Демо­кри­та, рож­да­ет­ся все, в осталь­ных мирах (а они бес­чис­лен­ны) не толь­ко мог­ли бы воз­ник­нуть, но и дей­ст­ви­тель­но суще­ст­ву­ют бес­чис­лен­ные Квин­ты Лута­ции Кату­лы, а в этом нашем столь огром­ном мире не мог бы воз­ник­нуть дру­гой Катул?”

XVIII. 56. Итак, ты преж­де все­го, зовешь меня к Демо­кри­ту, с кото­рым я не согла­сен и кото­ро­го я даже опро­вер­гаю из-за того, чему так ясно учат нас более тон­кие есте­ство­ис­пы­та­те­ли, а имен­но: что еди­нич­ным вещам при­су­щи свои еди­нич­ные свой­ства³⁰⁶. Даже если допу­стить, что те древ­ние близ­не­цы Сер­ви­лии были настоль­ко схо­жи друг с дру­гом, как об этом гово­рят, то неуже­ли же ты дума­ешь, что они были совер­шен­но оди­на­ко­вы? Их не раз­ли­ча­ли на ули­це — но дома-то раз­ли­ча­ли. Их не узна­ва­ли чужие, но свои-то узна­ва­ли. А раз­ве мы не видим, как порой слу­ча­ет­ся, что тех, кого мы нико­гда не наде­я­лись отли­чить друг от дру­га, при­вык­нув, отли­ча­ли так лег­ко, как буд­то бы они даже ни в малей­шей сте­пе­ни не каза­лись нам похо­жи­ми. 57. Здесь ты можешь всту­пать в сра­же­ние, но я не ста­ну тебе отве­чать; более того, согла­шусь с тобой, что тот самый муд­рец, о кото­ром мы ведем речь, если ему встре­тят­ся вещи, кото­рые он не может раз­ли­чить, воз­дер­жит­ся от одоб­ре­ния и нико­гда не при­зна­ет истин­но­сти ни одно­го пред­став­ле­ния, если оно не будет таким, каким не может быть лож­ное. Но как по отно­ше­нию к осталь­ным вещам он обла­да­ет неким навы­ком (ars), поз­во­ля­ю­щим ему отли­чать истин­ное от лож­но­го, так отно­си­тель­но подоб­но­го сход­ства необ­хо­дим опыт (usus). Как мать при­выч­но раз­ли­ча­ет близ­не­цов, так и ты смо­жешь раз­ли­чать подоб­ные вещи, если при­вык­нешь к ним. Раз­ве ты не зна­ешь, похо­жесть яиц друг на дру­га ста­ла посло­ви­цей³⁰⁷. А тем не менее извест­но, что на Дело­се в годы его про­цве­та­ния было очень мно­го людей, кото­рые раз­во­ди­ли на про­да­жу мно­же­ство кур, и эти люди, взгля­нув на яйцо, мог­ли ска­зать, какая кури­ца его снес­ла. 58. И в этом нет ниче­го, что гово­ри­ло бы про­тив нас. Ведь нам³⁰⁸ доста­точ­но того, что мы не раз­ли­ча­ем эти яйца, ибо согла­сить­ся, что это есть то, рав­но­знач­но тому, что они вооб­ще ничем не отли­ча­ют­ся одно от дру­го­го. Ведь у меня есть мери­ло: “Истин­ные пред­став­ле­ния тако­вы, како­вы­ми не могут быть лож­ные”. От это­го мери­ла мне нель­зя отсту­пать, как гово­рит­ся, ни на пядь, чтобы ниче­го не спу­тать. Ведь если не будет ниче­го, что бы их раз­ли­ча­ло, исчезнет не толь­ко позна­ние истин­но­го и лож­но­го, но и сама их сущ­ность. Так что абсурд­но утвер­ждать, как вы ино­гда это дела­е­те, что, посколь­ку пред­став­ле­ния запе­чатле­ва­ют­ся в уме, нет ника­ко­го раз­ли­чия не меж­ду сами­ми впе­чат­ле­ни­я­ми (impres­sio­nes), а нет их меж­ду неки­ми вида­ми (spe­cies), то есть фор­ма­ми пред­став­ле­ний. Как буд­то бы пред­став­ле­ния опре­де­ля­ют­ся не видом! Если уни­что­жить при­зна­ки истин­но­го и лож­но­го, эти пред­став­ле­ния не будут обла­дать ника­кой досто­вер­но­стью. 59. И уже совер­шен­но абсурд­ны ваши заяв­ле­ния о том, что вы сле­ду­е­те веро­ят­но­му, “если вам ничто не меша­ет”. Но, во-пер­вых, как может быть, чтобы вам ничто не меша­ло, если лож­ное не отли­ча­ет­ся от истин­но­го? Далее, какой может быть кри­те­рий истин­но­го, если он общий и для лож­но­го? Отсюда неиз­беж­но рож­да­ет­ся зна­ме­ни­тое ἐπο­χή, то есть воз­дер­жа­ние от выра­же­ния одоб­ре­ния, в чем наи­бо­лее после­до­ва­те­лен Арке­си­лай, если вер­но то, что неко­то­рые дума­ют о Кар­не­аде³⁰⁹. Ведь если ничто не может быть постиг­ну­то, а так дума­ли и тот и дру­гой, неиз­беж­но долж­но исчез­нуть и одоб­ре­ние. Дей­ст­ви­тель­но, что может быть глу­пее, чем выра­же­ние одоб­ре­ния тому, чего не зна­ешь! Но мы еще вче­ра слы­ша­ли, что Кар­не­ад не раз дохо­дил до того, что утвер­ждал, буд­то муд­рец может пред­по­ла­гать (opi­na­ri), то есть оши­бать­ся³¹⁰ (pec­ca­re). Я же уве­рен не столь­ко в том, что суще­ст­ву­ет нечто непо­зна­вае­мое, о чем я слиш­ком про­стран­но рас­суж­даю, сколь­ко в том, что муд­рец ниче­го не может пред­по­ла­гать, то есть нико­гда не выра­жать одоб­ре­ние ниче­му лож­но­му или непо­знан­но­му. 60. Оста­ет­ся их поло­же­ние о том, что ради нахож­де­ния исти­ны сле­ду­ет отно­си­тель­но любой вещи выска­зы­вать­ся и за, и про­тив. Хотел бы я увидеть, что обре­ли они [таким обра­зом]. Мне отве­ча­ют: “Мы это­го нико­гда не пока­зы­ваем”. “Так что же это за таин­ства, и поче­му вы скры­ва­е­те, как нечто позор­ное, ваши соб­ст­вен­ные взгляды?” “А это для того, чтобы наши уче­ни­ки руко­вод­ст­во­ва­лись сво­им разу­мом (ra­tio), а не [чужим] авто­ри­те­том”. “А если и тем и дру­гим одно­вре­мен­но, раз­ве это хуже?” Одна­ко един­ст­вен­ное, что они не скры­ва­ют, это: “ничто не может быть постиг­ну­то”. А раз­ве в этом вопро­се авто­ри­тет ниче­му не меша­ет? Мне так кажет­ся, что даже очень. Кто бы после­до­вал за этим столь несо­мнен­но и явно лож­ным и извра­щен­ным уче­ни­ем³¹¹, если бы Арке­си­лай, а еще в боль­шей сте­пе­ни Кар­не­ад не обла­да­ли бы столь обшир­ны­ми зна­ни­я­ми и такой силой крас­но­ре­чия?

XIX. 61. Так рас­суж­дал Антиох и в Алек­сан­дрии, а спу­стя мно­го лет он еще настой­чи­вее раз­ви­вал ту же мысль в Сирии, когда я был там неза­дол­го до его кон­чи­ны. Но вот теперь, когда вопрос ясен, я не могу не обра­тить­ся к тебе (это он обра­щал­ся ко мне), чело­ве­ку весь­ма мне дру­же­ст­вен­но­му и к тому же на несколь­ко лет млад­ше меня, со сле­дую­щи­ми сло­ва­ми: “Неуже­ли же ты, пре­воз­но­сив­ший в вели­чай­ших похва­лах фило­со­фию и пере­убедив­ший наше­го Гор­тен­сия, дото­ле с тобою не соглас­но­го, пой­дешь за той фило­со­фи­ей, кото­рая сме­ши­ва­ет истин­ное и лож­ное, отни­ма­ет у нас суж­де­ние, лиша­ет вся­кой [воз­мож­но­сти] одоб­ре­ния, отби­ра­ет у нас все чув­ства? Даже у ким­ме­рий­цев, кото­рых то ли некий бог, то ли при­ро­да, то ли рас­по­ло­же­ние насе­ля­е­мых ими мест лиши­ли воз­мож­но­сти видеть солн­це, даже у них все же были све­то­чи, кото­ры­ми они мог­ли поль­зо­вать­ся³¹², а вот эти твои фило­со­фы, с кото­ры­ми ты согла­ша­ешь­ся, ока­зав­шись в кро­меш­ной тьме, не оста­ви­ли нам ни еди­ной искры, чтобы раз­глядеть хоть что-нибудь; если мы будем сле­до­вать им, то ока­жем­ся ско­ван­ны­ми таки­ми цепя­ми, что не смо­жем и поше­вель­нуть­ся. 62. Ибо, уни­что­жив согла­сие, они тем самым вооб­ще уни­что­жи­ли и вся­кое дви­же­ние ума, и вся­кую дея­тель­ность, что не толь­ко не может быть пра­виль­ным, но и вооб­ще не может быть. Поду­май о том, что имен­но тебе менее все­го подо­ба­ет отста­и­вать это поло­же­ние! Раз­ве ты, открыв явле­ния, оста­вав­ши­е­ся дото­ле сокро­вен­ней­ши­ми, выведя их на свет и клят­вен­но заве­рив, что ты их познал³¹³ (а это доз­во­ля­лось и мне, посколь­ку я это узнал от тебя), ты ста­нешь утвер­ждать, что нет таких вещей, кото­рые мог­ли бы быть позна­ны, поня­ты, вос­при­ня­ты? Поду­май, пожа­луй­ста, еще и еще раз, не ума­лил ли ты сам зна­че­ние этих пре­крас­ней­ших вещей”». С эти­ми сло­ва­ми он замол­чал.

63. Гор­тен­сий же в силь­ном вос­хи­ще­нии, что с ним посто­ян­но слу­ча­лось, когда он слу­шал Лукул­ла (он даже то и дело всплес­ки­вал рука­ми; и неуди­ви­тель­но, пото­му что, пола­гаю, никто не воз­ра­жал Ака­де­мии столь умно), то ли в шут­ку, то ли всерь­ез (я не очень хоро­шо понял) стал убеж­дать меня отка­зать­ся от сво­его мне­ния. Тогда Катул ска­зал мне: «Если речь Лукул­ла с таким зна­ни­ем дела, столь обсто­я­тель­но и пре­крас­но про­из­не­сен­ная, про­из­ве­ла на тебя впе­чат­ле­ние, я мол­чу и не счи­таю необ­хо­ди­мым застав­лять тебя изме­нить свое мне­ние (sen­ten­tia), раз тебе пред­став­ля­ет­ся имен­но так. Но я бы не сове­то­вал тебе усту­пать его авто­ри­те­ту». И со сме­хом доба­вил: «Ведь он лишь напом­нил тебе, чтобы ты был осто­ро­жен и не поз­во­лил бы како­му-нибудь бес­со­вест­но­му народ­но­му три­бу­ну (а ты видишь, сколь­ко их теперь раз­ведет­ся) при­драть­ся к тебе и спро­сить на сход­ке, как это тебе уда­ет­ся не про­ти­во­ре­чить само­му себе, если ты утвер­жда­ешь, что невоз­мож­но най­ти хоть что-то досто­вер­ное, и сам же заяв­ля­ешь, что удо­сто­ве­рил­ся в этом. Так смот­ри, как бы он не запу­гал тебя этим. Что же до само­го суще­ства дела, я бы пред­по­чел, чтобы ты не согла­сил­ся со ска­зан­ным, и если ты отсту­пишь от него, то я не слиш­ком удив­люсь. Ведь я пом­ню, что сам Антиох после того, как в тече­ние мно­гих лет при­дер­жи­вал­ся одно­го мне­ния, поняв его оши­боч­ность, отка­зал­ся от него». После этих слов Кату­ла все взо­ры обра­ти­лись на меня.

XX. 64. Тогда я, взвол­но­ван­ный не мень­ше, чем это обыч­но про­ис­хо­ди­ло со мной в делах более важ­ных, начал при­бли­зи­тель­но так³¹⁴: «Речь Лукул­ла об этом пред­ме­те, Катул, про­из­ве­ла на меня впе­чат­ле­ние, ибо это была речь чело­ве­ка уче­но­го, крас­но­ре­чи­во­го, хоро­шо под­готов­лен­но­го и не про­пу­стив­ше­го ниче­го из того, что мог­ло бы быть ска­за­но по это­му пово­ду, одна­ко не настоль­ко, чтобы я не был в состо­я­нии отве­тить на него; и конеч­но, столь боль­шой авто­ри­тет про­из­вел бы на меня впе­чат­ле­ние, не про­ти­во­по­ставь ты ему твой соб­ст­вен­ный, отнюдь не мень­ший. 65. Итак, я возь­мусь за эту тему, но сна­ча­ла ска­жу несколь­ко слов о сво­ей репу­та­ции. Ведь если бы я после­до­вал имен­но за этой фило­со­фи­ей из неко­е­го тще­сла­вия или из люб­ви к спо­рам, я без­услов­но счи­тал бы заслу­жи­ваю­щим осуж­де­ния не толь­ко соб­ст­вен­ную глу­пость, но и свой при­род­ный харак­тер. Ведь если даже в самых мало­важ­ных делах упрям­ство вызы­ва­ет осуж­де­ние, а кле­ве­та нака­зу­е­ма, то неуже­ли, когда речь идет вооб­ще о самом пред­на­зна­че­нии и смыс­ле всей жиз­ни, я поже­лал бы всту­пать в бит­ву с дру­ги­ми или вво­дить их в заблуж­де­ние, да и само­го себя? Поэто­му, если бы я не счи­тал непо­д­хо­дя­щим в подоб­ных дис­кус­си­ях посту­пать так, как иной раз слу­ча­ет­ся в делах государ­ст­вен­ных, я бы поклял­ся Юпи­те­ром и бога­ми Пена­та­ми³¹⁵, что горю жела­ни­ем най­ти исти­ну и думаю имен­но то, что гово­рю. 66. Как мог бы я не жаж­дать най­ти исти­ну, когда я раду­юсь, если мне уда­ет­ся най­ти хоть какое-нибудь подо­бие ее? Но как я счи­таю пре­крас­ней­шим видеть исти­ну, так самым отвра­ти­тель­ным для меня явля­ет­ся выда­вать лож­ное за истин­ное. Я, одна­ко, не хочу ска­зать, что нико­гда не одоб­рял ниче­го лож­но­го, нико­гда не согла­шал­ся, нико­гда ниче­го не пред­по­ла­гал; но ведь у нас-то речь идет о муд­ре­це! Я и сам вели­кий люби­тель стро­ить пред­по­ло­же­ния (opi­na­tor), ведь я же не муд­рец и свои раз­мыш­ле­ния направ­ляю не по этой малень­кой Кино­су­ре³¹⁶,

как гово­рит Арат. И тем надеж­нее пра­вят кораб­лем, что дер­жат­ся ее, кото­рая

но по Гели­ке и ярко­му Семи­звездию³¹⁸, то есть опи­ра­ясь на осно­ва­ния более широ­ко­го харак­те­ра, а не на раз­ра­ботан­ные до мель­чай­ших тон­ко­стей. Поэто­му я ино­гда заблуж­да­юсь и захо­жу слиш­ком дале­ко. Но речь идет, как я ска­зал, не обо мне, а о муд­ре­це. Ведь когда эти пред­став­ле­ния силь­но пора­жа­ют ум и чув­ства, я при­ни­маю и ино­гда согла­ша­юсь с ними, одна­ко же не пости­гаю их, ибо я пола­гаю, что ничто не может быть постиг­ну­то. Я не муд­рец и поэто­му усту­паю пред­став­ле­ни­ям и не могу сопро­тив­лять­ся им. Арке­си­лай, согла­ша­ясь с Зено­ном, счи­та­ет, что глав­ная сила муд­ре­ца состо­ит в том, чтобы не дать пере­хит­рить себя, следить, чтобы не быть обма­ну­тым, ибо нет ниче­го более дале­ко­го от наше­го пред­став­ле­ния³¹⁹ о досто­ин­стве (gra­vi­tas) муд­ре­ца, чем заблуж­де­ние, лег­ко­мыс­лие, необ­ду­ман­ность. А что ска­зать о твер­до­сти муд­ре­ца? Впро­чем, и ты, Лукулл, согла­сен, что муд­рец нико­гда ниче­го не пред­по­ла­га­ет³²⁰. Посколь­ку ты это пони­ма­ешь (а я сей­час гово­рю с тобой, забе­гая впе­ред, а потом вос­ста­нов­лю порядок изло­же­ния), поду­май преж­де все­го о том, насколь­ко убеди­тель­но сле­дую­щее умо­за­клю­че­ние:

XXI. 67. “Если муд­рец когда-нибудь согла­сит­ся с чем-то, он тем самым выска­жет пред­по­ло­же­ние; но он нико­гда не станет пред­по­ла­гать, сле­до­ва­тель­но, он не согла­сит­ся ни с чем”³²¹. Арке­си­лай при­ни­мал этот вывод, ибо одоб­рял и первую, и вто­рую посыл­ку, Кар­не­ад же в каче­стве вто­рой посыл­ки вво­дил: “Ино­гда выра­жа­ет согла­сие”. Отсюда сле­ду­ет так­же, что муд­рец пред­по­ла­га­ет; но ты с этим не согла­сен, и, как мне пред­став­ля­ет­ся, пра­виль­но». «Но твоя пер­вая посыл­ка: “Если муд­рец согла­сит­ся, он выска­жет пред­по­ло­же­ние”, — лож­но: так гово­рят и сто­и­ки, и под­дер­жи­ваю­щий их Антиох³²², — ведь муд­рец может отли­чать истин­ное от лож­но­го и то, что не может быть постиг­ну­то, от того, что может. 68. Нам же преж­де все­го, даже если что-то может быть постиг­ну­то, опас­ным и рис­ко­ван­ным пред­став­ля­ет­ся само обык­но­ве­ние давать согла­сие. Так как извест­но, сколь оши­боч­но выра­жать согла­сие в чем-то слож­ном или непо­знан­ном, луч­ше воз­дер­жать­ся от любо­го выра­же­ния согла­сия, чтобы не сорвать­ся неосто­рож­но в про­пасть, если неосто­рож­но шаг­нуть впе­ред. Ведь истин­ное и лож­ное столь близ­ко сосед­ст­ву­ют друг с дру­гом, рав­но как и то, что не может быть позна­но, с тем, что может (если толь­ко это вооб­ще суще­ст­ву­ет, но это мы еще увидим), так что муд­рец не дол­жен вста­вать на таком кру­том обры­ве. Если же я сам ска­жу, что вооб­ще не суще­ст­ву­ет ниче­го, что мог­ло бы быть постиг­ну­то, и при­му то, что ты мне пред­ла­га­ешь, то есть что муд­рец ниче­го не пред­по­ла­га­ет, то выво­дом из это­го будет, что муд­рец воз­дер­жит­ся от вся­ко­го согла­сия. Так что тебе при­дет­ся пораз­мыс­лить, пред­по­чи­та­ешь ли ты этот вывод или посчи­та­ешь, что муд­рец все же что-то будет пред­по­ла­гать. Ты ска­жешь: “Ни то, ни дру­гое”. Так поста­ра­ем­ся дока­зать, что ничто не может быть постиг­ну­то, ведь имен­но об этом у нас идет весь спор.

XXII. 69. Но сна­ча­ла несколь­ко слов в свя­зи с Антиохом, кото­рый и то, что я сей­час защи­щаю, узнал от Фило­на, у кото­ро­го он учил­ся так дол­го, как, пожа­луй, не учил­ся никто дру­гой, и с боль­шой про­ни­ца­тель­но­стью напи­сал об этом пред­ме­те, но и он же не менее рез­ко обви­нял в ста­ро­сти то, что преж­де защи­щал. И сколь бы ни был он про­ни­ца­те­лен, а он был таким, его непо­сле­до­ва­тель­ность все же нано­сит ущерб его авто­ри­те­ту. Ска­жи, пожа­луй­ста, что это за свет вдруг вос­си­ял и ука­зал ему при­знак (no­ta) истин­но­го и лож­но­го, суще­ст­во­ва­ние кото­ро­го он столь дол­го отри­цал. Он что-то при­ду­мал сам? Но ведь он гово­рит то же, что и сто­и­ки. Он разо­ча­ро­вал­ся в сво­их преж­них пред­став­ле­ни­ях? Так поче­му же не пере­шел он к дру­гим [фило­со­фам], к тем же сто­и­кам? Ведь имен­но для них харак­тер­ны эти раз­но­гла­сия [с Фило­ном]. Так поче­му же ему не нра­вит­ся Мне­сарх? Или Дар­дан?³²³ Они в то вре­мя в Афи­нах были пер­вы­ми сре­ди сто­и­ков. Он нико­гда не покидал Фило­на и сде­лал это лишь тогда, когда у него появи­лись соб­ст­вен­ные слу­ша­те­ли³²⁴. 70. С чего это вдруг воз­ник­ла вновь Ста­рая Ака­де­мия? Как мне кажет­ся, он хотел сохра­нить ува­жае­мое имя, хотя по суще­ству рас­хо­дил­ся с ними, и были люди, утвер­ждав­шие, что он делал это ради соб­ст­вен­ной сла­вы и даже наде­ял­ся, что его после­до­ва­те­ли ста­нут назы­вать­ся антиохо­вы­ми. Мне же ско­рее кажет­ся, что он не смог про­ти­во­сто­ять друж­но­му натис­ку всех фило­со­фов, хотя у них есть кое-что общее, в этом же ака­де­ми­ки оста­ют­ся в оди­но­че­стве, и ни один фило­соф не согла­ша­ет­ся с ними. Поэто­му он отсту­пил и, подоб­но тем, кто спа­са­ет­ся от солн­ца в Новых лав­ках³²⁵, когда почув­ст­во­вал жару, укрыл­ся в тени Ста­рой Ака­де­мии, как в тени Мени­е­ва³²⁶ пор­ти­ка. 71. В то вре­мя, когда он утвер­ждал, что ничто не может быть постиг­ну­то (ni­hil pos­se per­ci­pi), он при­бе­гал к сле­дую­ще­му аргу­мен­ту, спра­ши­вая, что постиг зна­ме­ни­тый Дио­ни­сий из Герак­леи³²⁷ с помо­щью того надеж­но­го при­зна­ка, кото­рый помо­га­ет, как вы утвер­жда­е­те, выра­зить согла­сие, — то ли то, чего он [Дио­ни­сий] при­дер­жи­вал­ся дол­гие годы, сле­дуя сво­е­му учи­те­лю Зено­ну, а имен­но: “толь­ко то, что нрав­ст­вен­но (ho­nes­tum), есть бла­го”, или же то, что он отста­и­вал впо­след­ст­вии: “нрав­ст­вен­ное (ho­nes­tum) — это пустой звук, а выс­шим бла­гом явля­ет­ся наслаж­де­ние”. И он [Антиох], ссы­ла­ясь на изме­нив­ше­е­ся мне­ние Дио­ни­сия и желая дока­зать, что истин­ное не может оста­вить в наших душах ника­ко­го отпе­чат­ка, отлич­но­го от того, кото­рый может оста­вить лож­ное, хотел, чтобы дока­за­тель­ство, заим­ст­во­ван­ное им у Дио­ни­сия, послу­жи­ло бы и для дру­гих. Но посколь­ку об этом в дру­гом месте гово­рит­ся подроб­но, сей­час я огра­ни­чусь толь­ко тем, что име­ет отно­ше­ние к тво­им сло­вам.

XXIII. 72. Сна­ча­ла рас­смот­рим, что пред­став­ля­ет собой ска­зан­ное тобой вна­ча­ле: ты ска­зал, что мы так же упо­ми­на­ем о древ­них фило­со­фах, как поли­ти­че­ские интри­га­ны обыч­но ста­ра­ют­ся ссы­лать­ся на зна­ме­ни­тых, но извест­ных сво­ей сим­па­ти­ей к наро­ду (po­pu­la­res) мужей. Совер­шая небла­го­вид­ные дела, они хотят казать­ся похо­жи­ми на порядоч­ных людей; мы же гово­рим, что при­дер­жи­ва­ем­ся тех взглядов, кото­рых, по вашим соб­ст­вен­ным сло­вам, при­дер­жи­ва­лись самые зна­ме­ни­тые фило­со­фы. Ана­к­са­гор³²⁸ гово­рил, что снег черен. Ты бы согла­сил­ся со мной, если бы я ска­зал то же самое? Ты бы [не согла­сил­ся], даже если бы я все­го лишь сомне­вал­ся. Но кто же этот Ана­к­са­гор? Неуже­ли софист? Ведь имен­но так назы­ва­ли тех, кто зани­мал­ся фило­со­фи­ей из тще­сла­вия или ради зара­бот­ка. 73. Нет. Вели­ка была его сла­ва и мощь талан­та. А что ска­зать о Демо­кри­те? Кого мог­ли бы мы срав­нить с ним, не толь­ко по вели­чию талан­та, но и по вели­чию духа? Ведь он дерз­нул начать так: “Сие я гово­рю о все­лен­ной”³²⁹. Он ниче­го не остав­ля­ет без вни­ма­ния, ибо что может рас­по­ла­гать­ся вне все­лен­ной? Кто не поста­вит это­го фило­со­фа выше Кле­ан­фа, Хри­сип­па, дру­гих фило­со­фов более позд­не­го вре­ме­ни? Если их срав­нить с ним, то они пред­став­ля­ют­ся мне при­над­ле­жа­щи­ми к пято­му клас­су³³⁰. Но он гово­рит не то же, что и мы, не отри­цаю­щее суще­ст­во­ва­ния чего-то истин­но­го, но не при­знаю­щее воз­мож­но­сти его пости­же­ния. Он же совер­шен­но отри­ца­ет исти­ну³³¹, чув­ства наши назы­ва­ет не смут­ны­ми, а “пол­ны­ми мра­ка” (te­neb­ri­co­si), имен­но так он их назы­ва­ет. Хио­сец Мет­ро­дор³³², более всех вос­хи­щаю­щий­ся им в нача­ле кни­ги о при­ро­де, гово­рит: “Я заяв­ляю, что мы не зна­ем, зна­ем ли мы что-нибудь, или ниче­го не зна­ем, даже само это зна­ем и не зна­ем, и вооб­ще, суще­ст­ву­ет ли что-нибудь или не суще­ст­ву­ет ниче­го”. 74. Тебе Эмпе­докл³³³ пред­став­ля­ет­ся безум­ным, мне же — пою­щим песнь, достой­ней­шую тех вещей, о кото­рых он гово­рит. Неужто же ослеп­ля­ет нас и лиша­ет чувств тот, кто счи­та­ет, что в них заклю­че­на мень­шая сила, чем необ­хо­ди­мо, чтобы судить о том, что явля­ет­ся их объ­ек­том. Пар­ме­нид, Ксе­но­фан³³⁴, не в столь пре­крас­ных, но все же сти­хах, гнев­но осуж­да­ют наг­лость тех, кто, не имея воз­мож­но­сти знать что-либо, осме­ли­ва­ют­ся гово­рить, что они зна­ют. Ты гово­рил, что от них сле­ду­ет отде­лить Сокра­та и Пла­то­на, поче­му? Могу ли я ска­зать о ком-либо с боль­шей уве­рен­но­стью? Мне кажет­ся, что я про­жил с ними жизнь; сохра­ни­лось так мно­го бесед³³⁵, не остав­ля­ю­щих сомне­ния, что Сократ счи­тал, что ниче­го нель­зя знать, лишь за един­ст­вен­ным исклю­че­ни­ем: он зна­ет, что ниче­го не зна­ет, и ниче­го боль­ше. А что ска­зать о Пла­тоне?³³⁶ Он не стал бы писать об этом столь­ко книг, если бы не согла­шал­ся с этой мыс­лью. Сле­до­вать же за иро­ни­ей дру­го­го, тем более, что она была посто­ян­ной, не име­ло ника­ко­го смыс­ла.

XXIV. 75. Не кажет­ся ли тебе, что я не толь­ко, подоб­но Сатур­ни­ну, поимен­но пере­чис­ляю зна­ме­ни­тых мужей, но и ста­ра­юсь под­ра­жать толь­ко слав­ным, толь­ко зна­ме­ни­тым? А ведь до меня были и такие непри­ем­ле­мые для вас, хотя и ничтож­ные, фило­со­фы, как Стил­пон, Дио­дор, Алек­син, кото­рым при­над­ле­жат некие муд­ре­ные и хит­ро­ум­ные софиз­мы (ибо так назы­ва­ют­ся их лож­ные и мелоч­ные умо­за­клю­че­ния (conclu­siun­cu­lae)). Но к чему мне при­во­дить их, если у меня есть Хри­сипп³³⁷, при­знан­ный столп Пор­ти­ка сто­и­ков! Сколь­ко у него выпа­дов про­тив чув­ст­вен­но­го вос­при­я­тия, про­тив все­го, что одоб­ря­ет­ся в обы­ден­ной жиз­ни!» — «Но ведь он же и опро­верг их». — «А мне так не кажет­ся; но пусть опро­верг. И, конеч­но, он не стал бы соби­рать столь­ко фак­тов, кото­рые обма­ны­ва­ют нас сво­им вели­ким прав­до­по­до­би­ем, если бы не пони­мал, что им нелег­ко про­ти­во­сто­ять. 76. Ну, а что кире­на­и­ки? Это фило­со­фы отнюдь не ничтож­ные. Они отри­ца­ют суще­ст­во­ва­ние чего бы то ни было вне нас, что может быть позна­но; они гово­рят, что вос­при­ни­ма­ют толь­ко то, что ощу­ща­ют неким внут­рен­ним ося­за­ни­ем — боль, удо­воль­ст­вие, — и заяв­ля­ют, что они не зна­ют, како­го цве­та пред­мет или какой это звук, а лишь ощу­ща­ют опре­де­лен­ное воздей­ст­вие³³⁸.

Но об авто­ри­те­тах ска­за­но доста­точ­но³³⁹. Впро­чем, ты спра­ши­вал меня, неуже­ли я счи­таю, что невоз­мож­но было най­ти исти­ну, если такое чис­ло древ­них уче­ных в тече­ние столь­ких веков с огром­ны­ми уси­ли­я­ми иска­ли ее. Что было най­де­но, мы увидим немно­го поз­же, и ты сам будешь при этом судьей. 77. То, что Арке­си­лай высту­пал про­тив Зено­на не из жела­ния ума­лить его заслу­ги, а пото­му что хотел най­ти исти­ну, ста­но­вит­ся понят­ным из сле­дую­ще­го. Ни один из его пред­ше­ст­вен­ни­ков не толь­ко нико­гда ясно не заяв­лял, но и вскользь не упо­ми­нал, что чело­век может вооб­ще ниче­го не пред­по­ла­гать (ni­hil opi­na­ri), и не толь­ко может, но для муд­ре­ца это необ­хо­ди­мо. Взгляд Арке­си­лая пред­став­ля­ет­ся не толь­ко вер­ным, но и бла­го­род­ным, и достой­ным муд­ре­ца. Быть может, он спро­сил у Зено­на, что будет, если муд­рец не смо­жет ниче­го постиг­нуть, а пред­по­ла­гать ему не при­ста­ло. Тот, пола­гаю, отве­тил бы, что муд­рец не будет ниче­го пред­по­ла­гать, пото­му что суще­ст­ву­ет пости­гае­мое. А что же это такое? Пола­гаю, пред­став­ле­ние. Какое же это пред­став­ле­ние? На это тот дал бы сле­дую­щее опре­де­ле­ние: “Пред­став­ле­ние, запе­чат­лен­ное, отпе­ча­тан­ное, обра­зо­ван­ное (ef­fic­tum) из того, что суще­ст­ву­ет и как суще­ст­ву­ет”. Потом, отве­чая на вопрос “И даже в том слу­чае, если вер­ное пред­став­ле­ние будет таким же точ­но, что и лож­ное?”, — Зенон со сво­ей про­ни­ца­тель­но­стью понял бы, что не суще­ст­ву­ет тако­го пред­став­ле­ния, кото­рое мог­ло бы быть постиг­ну­то, если это пред­став­ле­ние, исхо­дя­щее из того, что суще­ст­ву­ет, может сов­па­дать с исхо­дя­щим из не суще­ст­ву­ю­ще­го. Арке­си­лай спра­вед­ли­во согла­сил­ся с этим, доба­вив к опре­де­ле­нию сле­дую­щее³⁴⁰: “пото­му что не может быть постиг­ну­то ни лож­ное, ни истин­ное, если оно тако­во, каким явля­ет­ся лож­ное”. Он опи­рал­ся на эти рас­суж­де­ния, чтобы пока­зать: нет пред­став­ле­ния, отра­жаю­ще­го истин­ное, кото­рое не мог­ло бы сов­па­дать с таким же, исхо­дя­щим от лож­но­го³⁴¹. 78. Этот спор про­дол­жа­ет­ся до сих пор. А то поло­же­ние, что муд­рец нико­гда не выска­жет­ся ни о чем утвер­ди­тель­но, к это­му спо­ру не име­ло ника­ко­го отно­ше­ния. Ибо мож­но ниче­го не пости­гать и все же пред­по­ла­гать, что, как гово­рят, при­ни­мал Кар­не­ад. Впро­чем, я, дове­ряя боль­ше Кли­то­ма­ху, чем Фило­ну или Мет­ро­до­ру³⁴², пола­гаю, что он ско­рее про­сто обсуж­дал этот вопрос, а не выра­жал сво­его согла­сия. Но оста­вим это. Во вся­ком слу­чае, если устра­нить пред­по­ло­же­ние (opi­na­tio) и пости­же­ние, за этим сле­ду­ет необ­хо­ди­мость воз­дер­жи­вать­ся от вся­ко­го выра­же­ния согла­сия. Так что, если я дока­жу, что ничто не может быть постиг­ну­то, ты при­зна­ешь, что нико­гда [ни с чем] не выра­зишь согла­сия.

XXV. 79. Так что же тогда пости­жи­мо, если даже чув­ства не сооб­ща­ют нам истин­но­го? Ты, Лукулл, защи­ща­ешь их, при­бе­гая к общим местам³⁴³, и чтобы не дать тебе воз­мож­но­сти делать это, я вче­ра, хоть и не в под­хо­дя­щий момент, при­вел мно­же­ство аргу­мен­тов про­тив чув­ст­вен­ных вос­при­я­тий. Ты гово­ришь, что тебя не вол­ну­ют ни пре­лом­лен­ное вес­ло, ни шея голуб­ки. Во-пер­вых, поче­му? Ведь я пони­маю, что вес­ло не тако­во, каким пред­став­ля­ет­ся, и у голуб­ки нам видит­ся мно­го цве­тов, а на самом деле их не более одно­го³⁴⁴. Во-вто­рых, раз­ве мы ниче­го не ска­за­ли, кро­ме это­го? Если все это оста­ет­ся в силе, то ваше дело про­иг­ра­но. Он утвер­жда­ет, что его чув­ства дают досто­вер­ные пока­за­ния; таким обра­зом, у тебя все­гда есть пору­чи­тель, веду­щий дело с вели­чай­шим риском для себя; ведь Эпи­кур реша­ет дело так: “если какое-то чув­ство хоть один раз сол­жет, то в даль­ней­шем не до́лжно дове­рять ни одно­му чув­ству”³⁴⁵. 80. Так вот ока­зы­ва­ет­ся, что пра­виль­но — пола­гать­ся на сво­их свиде­те­лей и упор­ст­во­вать в непра­виль­ном!³⁴⁶ Поэто­му-то эпи­ку­ре­ец Тима­гор³⁴⁷ и гово­рит, что, когда он при­щу­рит глаз, ему нико­гда не видят­ся два огонь­ка в лам­пе; ведь обман исхо­дит не от глаз, а от пред­по­ло­же­ния³⁴⁸. Как буд­то бы речь о том, что есть [на самом деле], а не о том, что пред­став­ля­ет­ся³⁴⁹. Ну, этот пусть под­ра­жа­ет в этом сво­им пред­ше­ст­вен­ни­кам, а ты-то, утвер­ждаю­щий, что из того, что явля­ют нам чув­ства, — одно истин­но, а дру­гое лож­но, — как раз­ли­ча­ешь ты одно от дру­го­го? И пре­кра­ти, пожа­луй­ста, при­бе­гать к общим местам. Это и мы можем. Ты гово­ришь: “Если бы бог спро­сил тебя, чего ты жела­ешь еще, коль ско­ро все чув­ства твои здо­ро­вы и пол­но­цен­ны, что бы ты отве­тил ему?” Если бы он спро­сил меня! Он бы услы­шал, как, пло­хо он посту­пил с нами. Ведь чтобы видеть истин­ное, как дале­ко [долж­ны] мы видеть! Я, напри­мер, отсюда отчет­ли­во вижу Куман­ское поме­стье Кату­ла, а Пом­пе­ян­ско­го не вижу, и дело не в том, что перед гла­за­ми мои­ми какое-то пре­пят­ст­вие, но про­сто зре­ние не может про­сти­рать­ся так дале­ко. О, какое пре­крас­ное зре­ли­ще! Путе­о­лы мы видим, а при­я­те­ля наше­го Гая Авиа­ния, кото­рый, быть может, про­гу­ли­ва­ет­ся сей­час в Пор­ти­ке Неп­ту­на, не видим. 81. А меж­ду тем некто, кого обыч­но упо­ми­на­ют в шко­лах³⁵⁰, видел пред­ме­ты, отсто­яв­шие от него на 1800 ста­ди­ев³⁵¹. Неко­то­рые же пти­цы видят еще даль­ше. Поэто­му я бы сме­ло отве­тил это­му ваше­му богу, что меня совер­шен­но не удо­вле­тво­ря­ют мои гла­за. Он ска­жет, что мое зре­ние ост­рее, чем, может быть, у тех рыб, кото­рых ни мы не видим (а они у нас сей­час перед гла­за­ми), ни сами они не могут видеть нас. Сле­до­ва­тель­но, как им меша­ет вода, так и нам плот­ный воздух³⁵². Но ведь боль­ше­го мы и не жела­ем. Как, неуже­ли ты пола­га­ешь, что крот нуж­да­ет­ся в све­те? И я бы стал жало­вать­ся богу не столь­ко на то, что вижу недо­ста­точ­но дале­ко, сколь­ко на то, что вижу лож­ное. Видишь тот корабль? Нам кажет­ся, что он сто­ит на месте, а тем, кто нахо­дит­ся на кораб­ле, кажет­ся, что наша вил­ла дви­жет­ся. Задай­ся вопро­сом, поче­му так кажет­ся? И как толь­ко ты най­дешь осно­ва­ние это­му (а я не вполне уве­рен, удаст­ся ли тебе это сде­лать), ты ска­жешь, что у тебя нена­деж­ный свиде­тель и что этот свиде­тель не без при­чи­ны дает лож­ные свиде­тель­ства.

XXVI. 82. Зачем я гово­рю тебе о кораб­ле? Ведь, как я же вижу, ты пре­не­бре­га­ешь и веслом. Может быть, ты ищешь чего-нибудь позна­чи­тель­нее? Но что может быть боль­ше солн­ца? Уче­ные утвер­жда­ют, что оно более чем в 18 раз пре­вы­ша­ет раз­ме­ры зем­ли. А каким малень­ким оно пред­став­ля­ет­ся нам! Мне оно пред­став­ля­ет­ся чуть ли не в фут³⁵³, Эпи­кур же счи­та­ет, что оно может быть даже мень­ше, чем пред­став­ля­ет­ся, но нена­мно­го; и нена­мно­го боль­ше, счи­та­ет он, или точ­но такое, каким оно пред­став­ля­ет­ся³⁵⁴, так что зре­ние или вооб­ще не обма­ны­ва­ет, либо обма­ны­ва­ет совсем немно­го³⁵⁵. Так где же это “хоть один раз”? Но оста­вим столь довер­чи­во­го чело­ве­ка, пола­гаю­ще­го, что чув­ства нико­гда не лгут, даже в том слу­чае, когда это солн­це, мча­ще­е­ся с такой ско­ро­стью, что невоз­мож­но и вооб­ра­зить, пред­став­ля­ет­ся нам, одна­ко, сто­я­щим на месте³⁵⁶. 83. Но чтобы спор наш стал не таким оже­сто­чен­ным, обра­ти­те вни­ма­ние, пожа­луй­ста, на то, о сколь малом идет наша тяж­ба. Есть четы­ре основ­ных поло­же­ния, на кото­рых стро­ит­ся заклю­че­ние, что ничто не может быть постиг­ну­то, позна­но, поня­то, к чему и сво­дит­ся весь этот вопрос. Пер­вое из них гла­сит: некое пред­став­ле­ние может быть лож­ным. Вто­рое: оно не может быть постиг­ну­то. Третье: невоз­мож­но, чтобы из тех пред­став­ле­ний, меж­ду кото­ры­ми нет ника­ко­го раз­ли­чия, одни бы мог­ли пости­гать­ся, а дру­гие не мог­ли. Чет­вер­тое: не суще­ст­ву­ет тако­го истин­но­го пред­став­ле­ния, воз­ни­каю­ще­го из чув­ст­вен­но­го вос­при­я­тия, рядом с кото­рым не было бы тако­го же, совер­шен­но не отли­чаю­ще­го­ся от пер­во­го, но непо­сти­жи­мо­го. Из этих четы­рех поло­же­ний вто­рое и третье при­ни­ма­ют­ся все­ми, пер­вое не при­ни­ма­ет Эпи­кур, как и вы, с кем мы име­ем дело. Все сра­же­ние раз­вер­ты­ва­ет­ся вокруг чет­вер­то­го. 84. Таким обра­зом, тот, кто видел Пуб­лия Сер­ви­лия Геми­на и пола­гал при этом, что он видит Квин­та, стал­ки­вал­ся с таким пред­став­ле­ни­ем, кото­рое не мог­ло быть постиг­ну­то, пото­му что не было ника­ко­го при­зна­ка, кото­рый отли­чал бы истин­ное от лож­но­го. Если не будет это­го раз­ли­чия, то какой при­знак, кото­рый не может быть лож­ным, был бы у него, чтобы узнать Гая Кот­ту, два­жды быв­ше­го кон­су­лом вме­сте с Геми­ном. Ты заяв­ля­ешь, что подоб­но­го рода сход­ство не суще­ст­ву­ет в при­ро­де, хоть ты и про­дол­жа­ешь сра­жать­ся, но с лег­ким про­тив­ни­ком. Хоро­шо, пусть не будет тако­го сход­ства, но пред­став­лять­ся-то оно может? Зна­чит, оно вво­дит в заблуж­де­ние чув­ство, и если подоб­ное сход­ство обманет еди­но­жды, то тем самым оно сде­ла­ет сомни­тель­ным и все осталь­ное. Ведь если отсут­ст­ву­ет кри­те­рий (iudi­cium), необ­хо­ди­мый для узна­ва­ния, то даже если тот, кого ты увидишь, будет имен­но тем, кто тебе пред­став­ля­ет­ся, ты все рав­но не смо­жешь судить [об этом] с помо­щью того при­зна­ка, кото­рый, как ты гово­ришь, нужен для тебя, то есть при­зна­ка, кото­рый не может быть таким, каким может быть и лож­ный. 85. Если Пуб­лий Гемин может тебе пока­зать­ся Квин­том, то поче­му не может пока­зать­ся тебе Кот­той тот, кто им не явля­ет­ся, посколь­ку тебе пред­став­ля­ет­ся суще­ст­ву­ю­щим нечто, чего нет? Ты утвер­жда­ешь, что все суще­ст­ву­ет в сво­ем роде (sui ge­ne­ris) и ни одна вещь не тож­де­ст­вен­на дру­гой, что явля­ет­ся иным. Это стои­че­ское поло­же­ние, к тому же не слиш­ком убеди­тель­ное, о том, что в при­ро­де нет ни одно­го во всех отно­ше­ни­ях оди­на­ко­во­го воло­са, ни одно­го оди­на­ко­во­го зер­ныш­ка³⁵⁷. Это мож­но опро­верг­нуть, но я не хочу вое­вать, ведь для того, о чем идет речь, не име­ет ника­ко­го зна­че­ния, во всех ли отно­ше­ни­ях совер­шен­но не отли­ча­ет­ся види­мая вещь [от дру­гой], или ее нель­зя отли­чить, хотя бы она име­ла отли­чия. Но если невоз­мож­но такое сход­ство людей, то мож­но ли ска­зать это и о ста­ту­ях? Ска­жи, пожа­луй­ста, а что, Лисипп из той же самой брон­зы, теми же самы­ми сред­ства­ми, в тех же усло­ви­ях не мог бы сде­лать сто оди­на­ко­вых Алек­сан­дров?³⁵⁸ С помо­щью чего ты бы раз­ли­чал их? 86. Ну, а если на одном и том же вос­ке с помо­щью это­го перст­ня я сде­лаю сто отпе­чат­ков? Что помо­жет раз­ли­чить их? Или тебе при­дет­ся искать како­го-нибудь рез­чи­ка, как ты нашел тво­е­го зна­ме­ни­то­го делос­ско­го пти­це­во­да, кото­рый умел рас­по­зна­вать яйца?

XXVII. Но ты обра­ща­ешь­ся к искус­ству, при­зы­вая его на помощь чув­ствам. Худож­ник видит то, чего мы не видим, и сто­ит флей­ти­сту издать пер­вый звук, как опыт­ное ухо рас­по­зна­ет мело­дию. А не кажет­ся ли тебе, что про­тив тебя гово­рит и то обсто­я­тель­ство, что без помо­щи боль­шо­го искус­ства, доступ­но­го лишь немно­гим, а в осо­бен­но­сти у нас, мы не можем ни видеть, ни слы­шать? А эти зна­ме­ни­тые рас­суж­де­ния о том, с каким искус­ст­вом при­ро­да сма­сте­ри­ла наши чув­ства, ум и весь орга­низм чело­ве­ка! 87. Так поче­му мне не боять­ся опро­мет­чи­во­сти пред­по­ло­же­ния? И ты, Лукулл, смо­жешь утвер­ждать, что суще­ст­ву­ет некая сила, разу­ме­ет­ся наде­лен­ная бла­го­ра­зу­ми­ем и осмот­ри­тель­но­стью (con­si­lium), кото­рая созда­ла или, чтобы вос­поль­зо­вать­ся тво­им выра­же­ни­ем, “сма­сте­ри­ла” чело­ве­ка? Что же это за мастер­ская, где, когда, поче­му, как она воз­ник­ла?³⁵⁹ Эти вопро­сы умно трак­ту­ют­ся и обсуж­да­ют­ся даже утон­чен­но, в кон­це кон­цов, пусть они таки­ми и пред­став­ля­ют­ся, лишь бы не утвер­жда­лись навер­ня­ка. Но о есте­ство­ис­пы­та­те­лях я ска­жу потом (и преж­де все­го затем, чтобы ты не ока­зал­ся лже­цом, посколь­ку неза­дол­го до это­го ты обе­щал, что я это сде­лаю). Но чтобы перей­ти к вещам более ясным, я изло­жу сна­ча­ла общие поло­же­ния, о кото­рых напи­са­ны целые кни­ги, и не толь­ко нашей шко­лой, но и Хри­сип­пом, о кото­ром сто­и­ки обыч­но с огор­че­ни­ем гово­рят, что он, тща­тель­но собрав все аргу­мен­ты про­тив чув­ст­вен­ных вос­при­я­тий и про­тив оче­вид­но­сти, про­тив вся­ко­го повсе­днев­но­го опы­та и про­тив разу­ма, в сво­их соб­ст­вен­ных воз­ра­же­ни­ях ока­зал­ся сла­бее и тем самым воору­жил Кар­не­ада³⁶⁰. А это те самые дово­ды, 88. что самым тща­тель­ным обра­зом изло­же­ны тобою: ты гово­рил, что виде­ния, воз­ни­каю­щие у спя­щих, пья­ных и безум­ных, сла­бее, чем пред­став­ле­ния бодр­ст­ву­ю­щих, трез­вых, нахо­дя­щих­ся в здра­вом уме. Но каким же обра­зом? Ведь Энний, очнув­шись ото сна, не гово­рит, что он видел Гоме­ра, но что ему пред­ста­ви­лось, что он видит его, Алк­ме­он же:

То же самое гово­рит­ся о пья­ных, как буд­то бы кто-нибудь, проснув­шись, отри­ца­ет, что во сне гре­зил³⁶², а тот, чей душев­ный при­па­док про­шел, не счи­та­ет, что обра­зы, воз­ник­шие у него в при­пад­ке безу­мия, были лож­ны­ми. Но речь-то идет не об этом; мы хотим знать, как пред­став­ля­лось это, когда пред­став­ля­лось. Если толь­ко мы не счи­та­ем, что Энний все это так и слы­шал:

если толь­ко он видел это во сне так, как слы­шал бы бодр­ст­ву­ю­щим. Проснув­шись же, он мог счи­тать эти обра­зы сно­виде­ни­я­ми, как это и было на самом деле, спя­ще­му же ему это пред­став­ля­лось под­лин­ным, как если бы он бодр­ст­во­вал. Ну, а раз­ве не верит Или­о­на тому, что гово­рит ее сын в том сне:

как вери­ла бы она, очнув­шись ото сна? Ведь она гово­рит:

и неуже­ли нам кажет­ся, что она мень­ше дове­ря­ет сво­им виде­ни­ям, чем бодр­ст­ву­ю­щая — сво­им?

XXVIII. 89. А что ска­зать о безум­цах? Каков, в кон­це кон­цов, был твой, Катул, родич Туди­тан? Раз­ве кто-нибудь в здра­вом уме счи­та­ет в такой же мере досто­вер­ным то, что видит, как счи­тал тот, кому это лишь пред­став­ля­лось?³⁶⁴ Ну, а тот, кото­рый гово­рит:

раз­ве не вос­кли­ца­ет два­жды, что он “видит” нечто, хотя он вооб­ще ниче­го не видел? Ну, а у Еври­пида Гер­ку­лес, пора­жая стре­ла­ми детей Еври­сфея и сво­их соб­ст­вен­ных, когда пыта­ет­ся убить жену и даже отца, раз­ве не дей­ст­ву­ет под вли­я­ни­ем лож­ных виде­ний, совер­шен­но так же, как дей­ст­во­вал бы под вли­я­ни­ем истин­ных пред­став­ле­ний?³⁶⁶ Ну, а сам этот твой Алк­ме­он, кото­рый утвер­жда­ет, что “Серд­це³⁶⁷ его не соглас­но со взо­ром”. Раз­ве не гово­рит он там же, когда впа­да­ет в безу­мие:

и потом:

А когда он про­сит защи­ты у девы:

Неуже­ли же ты сомне­ва­ешь­ся, что ему кажет­ся, буд­то он все это видит? И рав­ным обра­зом дру­гое:

90. Насколь­ко бы он боль­ше верил в это, если бы это суще­ст­во­ва­ло в дей­ст­ви­тель­но­сти, чем он верил, пото­му что это каза­лось ему суще­ст­ву­ю­щим? Ведь ясно, что “серд­це соглас­но со взо­ром”. Все это при­во­дит­ся для того, чтобы сде­лать совер­шен­но бес­спор­ным поло­же­ние о том, что меж­ду истин­ны­ми и лож­ны­ми пред­став­ле­ни­я­ми, с точ­ки зре­ния при­ня­тия их чело­ве­че­ским умом, нет ника­кой раз­ни­цы. Вы же ниче­го не дости­га­е­те, отвер­гая эти лож­ные виде­ния, воз­ни­каю­щие у безум­ных или спя­щих людей, ссы­ла­ясь на их при­по­ми­на­ния. Ведь важ­но выяс­нить не то, как обыч­но вспо­ми­на­ют об этом очнув­ши­е­ся ото сна или от при­пад­ка безу­мия, но то, что пред­став­ля­лось безум­ным или спя­щим в тот момент, когда они нахо­ди­лись в этом состо­я­нии. Но я доста­точ­но ска­зал о чув­ст­вен­ных вос­при­я­ти­ях.

91. Ну, а что же может быть постиг­ну­то путем раз­мыш­ле­ния (ra­tio)? Вы утвер­жда­е­те, что диа­лек­ти­ка была созда­на для того, чтобы отли­чать истин­ное от лож­но­го³⁶⁸ и судить об этом. Но како­го истин­но­го и лож­но­го? В чем? Может быть, диа­лек­тик станет судить о том, что явля­ет­ся истин­ным или лож­ным в гео­мет­рии, или лите­ра­ту­ре, или в музы­ке? Но он же их не зна­ет³⁶⁹. Зна­чит, в фило­со­фии? Что ему до того, сколь вели­ко солн­це? Что он име­ет для того, чтобы судить, что такое выс­шее бла­го? О чем же он станет судить? Если диа­лек­ти­ка судит о том, какие конъ­юнк­ции³⁷⁰ и дизъ­юнк­ции³⁷¹ вер­ны, а какие нет, что ска­за­но дву­смыс­лен­но, что явля­ет­ся след­ст­ви­ем чего-либо, а что это­му про­ти­во­ре­чит, и о тому подоб­ных вещах, она судит о самой себе. Но она обе­ща­ла боль­шее. Ибо судить лишь о вещах подоб­но­го рода еще недо­ста­точ­но для суж­де­ния об осталь­ных пред­ме­тах, а их в фило­со­фии нема­ло, и они весь­ма важ­ны. 92. Но посколь­ку вы при­да­е­те такое боль­шое зна­че­ние это­му искус­ству, смот­ри́те, как бы оно не ока­за­лось цели­ком направ­лен­ным имен­но про­тив вас. На пер­вых порах диа­лек­ти­ка увле­ка­тель­но изла­га­ет эле­мен­ты искус­ства речи, уме­ние раз­би­рать­ся в про­ти­во­ре­чи­вых поло­же­ни­ях, поряд­ке умо­за­клю­че­ний, а потом, мало-пома­лу (mi­nu­ta­tim), при­хо­дит к сори­там, пунк­ту скольз­ко­му и опас­но­му, кото­рый ты толь­ко что назвал пороч­ным родом умо­за­клю­че­ний³⁷².

XXIX. Раз­ве мы вино­ва­ты в этом поро­ке? При­ро­да не дала нам ника­ко­го позна­ния пре­де­лов, чтобы мы мог­ли в любом слу­чае решить, “до како­го пре­де­ла”; и это не толь­ко по отно­ше­нию к куче зер­на, откуда и воз­ник­ло само это назва­ние, но и вооб­ще ни в чем мы не можем дать опре­де­лен­но­го отве­та, когда нас мало-пома­лу спра­ши­ва­ют, сколь­ко нуж­но при­ба­вить или отнять, чтобы мож­но было ска­зать: “бога­тый” — “бед­ный”, “ясный” — “тем­ный”, “мно­го” — “мало”, “боль­шой” — “малый”, “длин­ный” — “корот­кий”, “широ­кий” — “узкий”. Но ведь сори­ты пороч­ны. 93. Так сокру­ши­те же их, если може­те, дабы они не меша­ли нам; ибо они будут мешать, если не убе­речь­ся от них». «Уже все пред­у­смот­ре­но, — отве­ча­ет он, — ведь Хри­сипп, когда его шаг за шагом (gra­da­tim) спра­ши­ва­ли, напри­мер: “Три — это мно­го или мало?”, — счи­тал необ­хо­ди­мым перед тем, как при­сту­пить к “мно­же­ству”, “пере­дох­нуть” (quies­ce­re), — то, что у них назы­ва­ет­ся: ἡσυ­χάζειν³⁷³. “А по мне, — гово­рит Кар­не­ад, — хоть спи, а не то что отды­хай!”³⁷⁴ Но что это дает? Ведь вслед за этим появ­ля­ет­ся тот, кто будит тебя и точ­но так же спра­ши­ва­ет: “Если я при­бав­лю еди­ни­цу к тому чис­лу, на кото­ром ты оста­но­вил­ся, это будет мно­го?” Про­дви­гай­ся даль­ше сколь­ко тебе будет угод­но. Ну и что? И ты при­зна­ешь толь­ко одно: что ты не можешь назвать ни послед­нее из мало­го, ни пер­вое из мно­го­го. Тако­го рода заблуж­де­ние столь широ­ко рас­про­стра­не­но, что я не знаю, суще­ст­ву­ет ли что-либо, чего бы оно не каса­лось». 94. «Это мне совсем не страш­но, — гово­рит он, — ибо я, как опыт­ный воз­ни­ца, преж­де чем при­быть к фини­шу, попри­дер­жу коней³⁷⁵, тем более если место, к кото­ро­му они мчат­ся, обры­ви­сто. Так, — про­дол­жа­ет он, — и я сдер­жу себя и не ста­ну отве­чать на даль­ней­шие каверз­ные вопро­сы. Если у тебя есть ясный ответ, а ты не даешь его, это — высо­ко­мер­но, если же у тебя нет его, тогда и ты не зна­ешь, как быть. Если это пото­му, что пред­мет темен, я согла­сен, но ты гово­ришь, что не дохо­дишь до тем­ных вещей, сле­до­ва­тель­но, оста­нав­ли­ва­ешь­ся на ясных. Если это толь­ко затем, чтобы мол­чать, ты ниче­го этим не достиг­нешь. Какое име­ет зна­че­ние для того, кто хочет тебя “пой­мать”, будешь ли ты при этом мол­чать или гово­рить? Если же ты, напри­мер, будешь отве­чать без коле­ба­ния, вплоть до девя­ти, что это мало, а на деся­ти оста­но­вишь­ся, то это зна­чит, что ты воз­дер­жи­ва­ешь­ся от под­твер­жде­ния, даже опре­де­лен­но­го и доста­точ­но ясно­го; мне же ты не раз­ре­ша­ешь сде­лать то же самое по отно­ше­нию к вещам тем­ным. Зна­чит, это твое искус­ство ничем не помо­га­ет про­тив сори­тов, ибо не может назвать ни пер­во­го, ни послед­не­го в про­цес­се уве­ли­че­ния или умень­ше­ния. 95. Но что, если то же самое искус­ство, подоб­но Пене­ло­пе, рас­пус­каю­щей ткань, уни­что­жа­ет все преды­ду­щее до осно­ва­ния? Это ваша или наша вина? Дей­ст­ви­тель­но, осно­ва­ни­ем диа­лек­ти­ки явля­ет­ся то, что выска­зы­вае­мое (они назы­ва­ют это ἀξίωμα, что мож­но пере­ве­сти как “выска­зы­ва­ние”) или истин­но, или лож­но. Ну, а такое выска­зы­ва­ние истин­но или лож­но: “Если ты гово­ришь, что лжешь, и гово­ришь, что это прав­да, ты лжешь или гово­ришь прав­ду?”³⁷⁶ Зна­чит, это вы назы­ва­е­те неизъ­яс­ни­мым? Что намно­го хуже, чем то, что мы назы­ваем непо­стиг­ну­тым и непо­знан­ным.

XXX. Но оста­вим это. Я вот о чем спра­ши­ваю: если это нераз­ре­ши­мо и нель­зя най­ти кри­те­рия, поз­во­ля­ю­ще­го отве­тить, истин­но это или лож­но, то где же тогда зна­ме­ни­тое опре­де­ле­ние, что выска­зы­ва­ние явля­ет­ся либо истин­ным, либо лож­ным? Я добав­лю к это­му толь­ко, что из вещей, про­ти­во­по­лож­ных друг дру­гу, одни при­ем­ле­мы, дру­гие отвер­гае­мы. 96. Как, по-тво­е­му, дела­ет­ся заклю­че­ние тако­го рода: “Если ты гово­ришь, что сей­час свет­ло, и гово­ришь прав­ду, то [сей­час] свет­ло; но ты гово­ришь, что сей­час свет­ло, и гово­ришь прав­ду, сле­до­ва­тель­но, сей­час свет­ло”? Вы при­ни­ма­е­те тако­го рода заклю­че­ние и назы­ва­е­те его совер­шен­но пра­виль­ным, и поэто­му, обу­чая диа­лек­ти­ке, вы пер­вым при­во­ди­те этот спо­соб умо­за­клю­че­ния³⁷⁷, сле­до­ва­тель­но, или вы долж­ны при­ни­мать все, что умо­за­клю­ча­ет­ся подоб­ным обра­зом, или ваше искус­ство ниче­го не сто­ит. Посмот­ри на такое умо­за­клю­че­ние и ска­жи, согла­сишь­ся ли ты с ним: “Если ты гово­ришь, что ты лжешь, и гово­ришь прав­ду, ты лжешь; но ты гово­ришь, что ты лжешь, и гово­ришь прав­ду, сле­до­ва­тель­но, ты лжешь”? Как можешь ты не согла­сить­ся с ним, если ты при­нял тако­го рода преды­ду­щее умо­за­клю­че­ние? Это дела­лось еще Хри­сип­пом, но и он не раз­ре­шил это “затруд­не­ние”. Дей­ст­ви­тель­но, что бы он сде­лал со сле­дую­щим умо­за­клю­че­ни­ем: “Если свет­ло, то свет­ло, но свет­ло [сей­час], сле­до­ва­тель­но, свет­ло”? Есте­ствен­но, он согла­сил­ся бы, ибо сам порядок свя­зи застав­ля­ет при­знать после­дую­щее, если при­ня­то преды­ду­щее³⁷⁸. Чем же оно отли­ча­ет­ся от сле­дую­ще­го умо­за­клю­че­ния: “Если ты лжешь, то ты лжешь, но ты лжешь, сле­до­ва­тель­но, ты лжешь”? Ты гово­ришь, что не можешь ни при­нять, ни отверг­нуть это­го заклю­че­ния, а каким же обра­зом одно поло­же­ние ока­зы­ва­ет­ся силь­нее дру­го­го? Если навы­ки (ars), если логи­ка (ra­tio), если метод (via), если, нако­нец, дока­за­тель­ность умо­за­клю­че­ния име­ют силу (va­le­re), то они оди­на­ко­вы в обо­их слу­ча­ях. 97. Но вот их, [сто­и­ков], послед­нее тре­бо­ва­ние — исклю­чить это необъ­яс­ни­мое. Я счи­таю, что им луч­ше обра­тить­ся к како­му-нибудь три­бу­ну, от меня же они нико­гда не дождут­ся ника­ко­го исклю­че­ния³⁷⁹. Ведь когда они не могут добить­ся от Эпи­ку­ра, пре­зи­раю­ще­го всю диа­лек­ти­ку и сме­ю­ще­го­ся над ней, при­зна­ния истин­ным сле­дую­ще­го выска­зы­ва­ния: “Гер­марх³⁸⁰ зав­тра будет жив или не будет жив”, — в то вре­мя как диа­лек­ти­ки счи­та­ют, что вся­кая дизъ­юнк­ция тако­го рода — или да, или нет — не толь­ко истин­на, но и необ­хо­ди­ма; обра­ти вни­ма­ние, сколь ловок тот, кого они счи­та­ют непо­во­рот­ли­вым! “Ведь если, — гово­рит он, — я допу­щу, что одно из этих выска­зы­ва­ний необ­хо­ди­мо, Гер­марх или будет, или не будет жить зав­тра. Но в при­ро­де нет ника­кой подоб­но­го рода необ­хо­ди­мо­сти”³⁸¹. И пусть с ним сра­жа­ют­ся диа­лек­ти­ки, то есть Антиох и сто­и­ки, ибо он опро­киды­ва­ет всю диа­лек­ти­ку, ведь если дизъ­юнк­ция, состо­я­щая из про­ти­во­по­лож­ных выска­зы­ва­ний (а про­ти­во­по­лож­ны­ми я назы­ваю те выска­зы­ва­ния, из кото­рых одно утвер­жда­ет, а дру­гое то же самое отри­ца­ет), может быть лож­ной, ни одно из них не истин­но. Со мной-то зачем они зате­ва­ют тяж­бу, если я сле­дую их уче­нию? 98. Когда слу­ча­лось что-нибудь в этом роде, Кар­не­ад обыч­но шутил: “Если я сде­лал пра­виль­ное заклю­че­ние, я при­дер­жи­ва­юсь его, если же умо­за­клю­че­ние мое невер­но, пусть Дио­ген³⁸² отдаст мне мину”. Он учил­ся диа­лек­ти­ке у это­го сто­и­ка, а мина — цена за уче­ние у диа­лек­ти­ка. Так вот я сле­дую тем же мето­дам, кото­рым я научил­ся у Антио­ха, и не пони­маю, каким обра­зом смо­гу судить, что утвер­жде­ние “Если свет­ло, то свет­ло” явля­ет­ся истин­ным (пото­му что меня учи­ли, что вся­кое заклю­че­ние, выво­ди­мое из само­го себя, явля­ет­ся истин­ным), и не могу судить о выска­зы­ва­нии “Если ты лжешь, то ты лжешь”, что оно такое же. Либо я буду судить и о том и дру­гом выска­зы­ва­нии, либо ни о том, ни о дру­гом.

XXXI. Но если мы рас­ста­нем­ся со все­ми эти­ми тон­ко­стя­ми и со всем этим извра­щен­ным мето­дом спо­ра и пока­жем, что мы собой пред­став­ля­ем, и когда станет пол­но­стью понят­ной вся мысль Кар­не­ада, то все уче­ние ваше­го Антио­ха рухнет. Я не ска­жу ниче­го тако­го, чтобы кто-нибудь запо­до­зрил, буд­то я измыс­лил это; я возь­му все у Кли­то­ма­ха, кото­рый до самой ста­ро­сти оста­вал­ся с Кар­не­а­дом и был чело­ве­ком тон­ко­го ума, как вся­кий пуни­ец³⁸³, весь­ма трудо­лю­би­вым и доб­ро­со­вест­ным. Суще­ст­ву­ет четы­ре его кни­ги о [необ­хо­ди­мо­сти] воз­дер­жи­вать­ся от суж­де­ния³⁸⁴ (ad­sen­sio); то, что я буду гово­рить, взя­то из пер­вой кни­ги. 99. Кар­не­ад при­зна­ет два рода пред­став­ле­ний, для одно­го он уста­нав­ли­ва­ет сле­дую­щее деле­ние: одни пред­став­ле­ния могут быть постиг­ну­ты, дру­гие постиг­ну­ты быть не могут. В вто­ром же роде пред­став­ле­ния делят­ся на веро­ят­ные и те, кото­рые тако­вы­ми не явля­ют­ся. Те пред­став­ле­ния, о кото­рых утвер­жда­ет­ся, что они про­ти­во­ре­чат чув­ст­вен­но­му вос­при­я­тию и оче­вид­но­сти, отно­сят­ся к пер­во­му роду; про­тив вто­ро­го рода деле­ния воз­ра­зить нече­го, пото­му что, по его убеж­де­нию, нет тако­го пред­став­ле­ния, за кото­рым бы сле­до­ва­ло пости­же­ние, но мно­го таких, кото­рые ведут за собой одоб­ре­ние³⁸⁵ (pro­ba­tio). Ведь то, что не суще­ст­ву­ет ниче­го веро­ят­но­го (pro­ba­bi­le), про­ти­во­ре­чит при­ро­де, и из это­го сле­ду­ет то самое низ­вер­же­ние всей жиз­ни, о кото­ром ты, Лукулл, и гово­рил. Поэто­му во мно­гом до́лжно дове­рять чув­ствам, но нуж­но толь­ко пом­нить, что в чув­ствах не содер­жит­ся ниче­го тако­го, что не мог­ло бы содер­жать и лож­ное, ничем от истин­но­го не отли­чаю­ще­е­ся. Так что, если слу­чит­ся что-то веро­ят­ное по виду, если не появит­ся ниче­го, что про­ти­во­ре­чи­ло бы этой веро­ят­но­сти, муд­рец станет поль­зо­вать­ся этим и руко­вод­ст­во­вать­ся в орга­ни­за­ции всей жиз­ни. Ведь изо­бра­жае­мый вами муд­рец, кото­ро­го вы вво­ди­те, сле­ду­ет мно­го­му тако­му, что явля­ет­ся веро­ят­ным, но не постиг­ну­тым и не поня­тым и не под­твер­жден­ным одоб­ре­ни­ем, но лишь прав­до­по­доб­ным³⁸⁶; и если не при­нять это­го, то исче­за­ет вся жизнь. 100. Ну, напри­мер, неуже­ли муд­рец, садясь на корабль, пони­ма­ет сво­им умом и твер­до зна­ет, что он будет плыть так, как ему хоте­лось бы? Как это воз­мож­но? Но если бы он из это­го места отпра­вил­ся в Путе­о­лы, нахо­дя­щи­е­ся отсюда в трех­стах ста­ди­ях, на надеж­ном кораб­ле, с хоро­шим корм­чим, при таком же, как сей­час, шти­ле, то пред­став­ля­ет­ся веро­ят­ным, что он бла­го­по­луч­но при­будет туда. На осно­ва­нии тако­го рода пред­став­ле­ний он будет при­ни­мать реше­ния делать что-то или не делать чего-то. И ему будет лег­че при­знать, что снег белый, чем Ана­к­са­го­ру (кото­рый не толь­ко отри­цал, что он таков, но и гово­рил, что он не кажет­ся ему белым, пото­му что он зна­ет, что вода, из кото­рой полу­ча­ет­ся снег, чер­ная), и какая бы вещь ни кос­ну­лась его вос­при­я­тия, так что это пред­став­ле­ние (при усло­вии, что ему ничто не поме­ша­ет) будет веро­ят­ным, — он будет испы­ты­вать ее воздей­ст­вие. 101. Ведь он не выре­зан из кам­ня, не выдолб­лен из дере­ва³⁸⁷, у него есть тела, есть душа, у него живой ум и вос­при­им­чи­вые чув­ства, так что мно­гое ему пред­став­ля­ет­ся истин­ным, одна­ко он не обла­да­ет отчет­ли­вым и соб­ст­вен­ным при­зна­ком пости­же­ния, а пото­му муд­рец не воз­дер­жи­ва­ет­ся от согла­сия, ибо может суще­ст­во­вать нечто лож­ное того же рода, что и истин­ное. Воз­ра­же­ния наши про­тив чувств не отли­ча­ют­ся от того, что гово­рят сто­и­ки, кото­рые утвер­жда­ют, что мно­гое явля­ет­ся лож­ным и дале­ко не таким, каким пред­став­ля­ет­ся чув­ствам.

XXXII. А если бы что-то одно пред­ста­ви­лось чув­ствам лож­ным, тот­час же появ­ля­ет­ся некто и заяв­ля­ет, что чув­ства не спо­соб­ны вос­при­ни­мать что-либо. Таким обра­зом, с наше­го мол­ча­ли­во­го согла­сия на осно­ва­нии одно­го поло­же­ния Эпи­ку­ра, да и еще одно­го ваше­го, устра­ня­ет­ся вооб­ще вся­кое пости­же­ние и пони­ма­ние. Како­во же это поло­же­ние Эпи­ку­ра? “Если какое-то чув­ст­вен­ное пред­став­ле­ние лож­но, ничто не может быть постиг­ну­то”. А ваше? “Суще­ст­ву­ют лож­ные чув­ст­вен­ные пред­став­ле­ния”. Что же из это­го сле­ду­ет? Я про­мол­чу, пусть само умо­за­клю­че­ние заяв­ля­ет: ничто не может быть постиг­ну­то. “Но я с Эпи­ку­ром не согла­сен”. Так и спорь с тем, кто при­дер­жи­ва­ет­ся совер­шен­но про­ти­во­по­лож­ных с тобой взглядов, зачем вое­вать со мной, ибо я согла­сен с тобой, во вся­ком слу­чае в том, что чув­ства могут давать и лож­ные пока­за­ния. 102. Впро­чем, ничто не пред­став­ля­ет­ся мне столь уди­ви­тель­ным, как то, что это гово­рит­ся имен­но Антиохом, кото­ро­му было пре­крас­но извест­но то, о чем я гово­рил несколь­ко выше. Ведь вся­кий может, если захо­чет, кри­ти­ко­вать нас за то, что мы отри­ца­ем воз­мож­ность пости­же­ния чего-либо, но эта кри­ти­ка не слиш­ком осно­ва­тель­на, пото­му что мы при­зна­ем, что что-то явля­ет­ся воз­мож­ным. Вам это не кажет­ся недо­ста­точ­ным. Пусть так. Но во вся­ком слу­чае мы долж­ны избе­гать того, что ты осо­бен­но настой­чи­во повто­ря­ешь: “Зна­чит, ты ниче­го не видишь, ниче­го не слы­шишь, ничто для тебя не оче­вид­но?” Я несколь­ко рань­ше разъ­яс­нил, ссы­ла­ясь на Кли­то­ма­ха, как имен­но гово­рил об этом Кар­не­ад, а теперь я рас­ска­жу, как о том же пишет Кли­то­мах в кни­ге, кото­рую он посвя­тил поэту Луци­лию³⁸⁸ после того, как тот напи­сал об этом же самом в кни­ге, посвя­щен­ной Л. Цен­зо­ри­ну, тому само­му, кото­рый был кон­су­лом вме­сте с Мани­ем Мани­ли­ем³⁸⁹. Он писал при­бли­зи­тель­но так (мне зна­ком этот текст, пото­му что в этой кни­ге содер­жит­ся пер­во­на­чаль­ное изло­же­ние и как бы систе­ма­ти­за­ция тех самых вещей, о кото­рых мы ведем речь): так вот, там напи­са­но сле­дую­щее: 103. “Ака­де­ми­ки счи­та­ют, что раз­ли­чия меж­ду веща­ми сво­дят­ся, преж­де все­го, к тому, что одни вещи пред­став­ля­ют­ся веро­ят­ны­ми, а дру­гие наобо­рот”. Это­го, одна­ко, недо­ста­точ­но для того, чтобы объ­яс­нить, поче­му (по тво­им сло­вам) одни вещи могут быть постиг­ну­ты, а дру­гие нет, ибо мно­гое лож­ное веро­ят­но, но ничто лож­ное не может быть постиг­ну­то и позна­но. Поэто­му он гово­рит, что силь­но заблуж­да­ют­ся те, кто утвер­жда­ет, что Ака­де­мия отбра­сы­ва­ет чув­ства, ведь ака­де­ми­ки нико­гда не гово­ри­ли, что не суще­ст­ву­ет ника­ко­го цве­та, вку­са или зву­ка, а дока­зы­ва­ют толь­ко то, что они не обла­да­ют соб­ст­вен­ным нигде в ином месте не суще­ст­ву­ю­щим при­зна­ком истин­но­го и досто­вер­но­го. 104. Изло­жив это, он заме­ча­ет так­же, что воз­дер­жа­ние муд­ре­ца от согла­сия может пони­мать­ся дво­я­ко: во-пер­вых, когда име­ет­ся в виду, что он вооб­ще ни с чем не согла­ша­ет­ся, во-вто­рых, когда он воз­дер­жи­ва­ет­ся от отве­та на вопрос, одоб­ря­ет ли он что-то или не одоб­ря­ет, так что он ниче­го не отри­ца­ет и ниче­го не утвер­жда­ет. А посколь­ку это так, он, с одной сто­ро­ны, при­ни­ма­ет поло­же­ние нико­гда не выска­зы­вать чему-либо одоб­ре­ние, а с дру­гой — при­дер­жи­ва­ет­ся поло­же­ния, тре­бу­ю­ще­го, чтобы тот, кто сле­ду­ет веро­ят­но­му, всюду, где бы оно ни встре­ти­лось или, наобо­рот, отсут­ст­во­ва­ло, мог отве­тить, “да” или “нет”. Но посколь­ку при­зна­но, что тот, кто во всех слу­ча­ях воз­дер­жи­ва­ет­ся от согла­сия, тем не менее под­вер­га­ет­ся воздей­ст­вию (mo­ve­ri) и что-то дела­ет, оста­ют­ся пред­став­ле­ния, побуж­даю­щие нас к дей­ст­вию, и будучи спро­шен­ны­ми, мы можем отве­тить “за” или “про­тив”, сле­дуя толь­ко тому, что нам пред­став­ля­ет­ся, не выра­жая при этом сво­его одоб­ре­ния; одна­ко же не все тако­го рода пред­став­ле­ния одоб­ря­ют­ся, но толь­ко те, кото­рым ничто не пре­пят­ст­ву­ет. 105. Если мы вас не убеди­ли наши­ми рас­суж­де­ни­я­ми, пусть они даже лож­ны, во вся­ком слу­чае они не долж­ны вызы­вать непри­яз­ни. Ведь мы не отни­ма­ем свет, но то, что вы назы­ва­е­те: быть постиг­ну­тым и поня­тым, — если это толь­ко веро­ят­но, мы назы­ваем: пред­став­лять­ся.

XXXIII. И вот после того, как мы вве­ли и уста­но­ви­ли поня­тие веро­ят­но­го, при­том совер­шен­но сво­бод­но­го, ничем не свя­зан­но­го и само­сто­я­тель­но­го, ты, Лукулл, конеч­но, пони­ма­ешь, что твоя защи­та оче­вид­но­сти повер­же­на в прах. Ведь тот муд­рец, о кото­ром я гово­рю, будет смот­реть на небо, зем­лю, море теми же гла­за­ми, что и ваш, и будет вос­при­ни­мать теми же чув­ства­ми осталь­ное, что вос­при­ни­ма­ет­ся каж­дым из этих чувств. Это море, кото­рое сей­час кажет­ся пур­пур­ным под лег­ким дуно­ве­ни­ем Фаво­ния, таким же пока­жет­ся и наше­му муд­ре­цу. Одна­ко он не под­твер­дит (non ad­sen­tie­tur) это­го, пото­му что и нам самим оно толь­ко что каза­лось голу­бым, а утром — серым, а сей­час оно там, где осве­ще­но солн­цем, осле­пи­тель­но бле­стит и искрит­ся и не похо­же на то, как оно выглядит вбли­зи от бере­га. Так что, даже если ты смо­жешь объ­яс­нить, поче­му это про­ис­хо­дит, ты, одна­ко же, не смо­жешь дока­зать, что явля­ет­ся истин­ным то, что пред­став­ля­лось взо­ру. 106. “Но если мы ниче­го не пости­га­ем, то откуда же берет­ся память?” А раз­ве мы можем пом­нить толь­ко постиг­ну­тое? А раз­ве Поли­ен³⁹⁰, кото­ро­го назы­ва­ют вели­ким мате­ма­ти­ком, с тех пор как, при­няв уче­ние Эпи­ку­ра, стал счи­тать всю гео­мет­рию лож­ной, забыл все, что знал? Но ведь то, что лож­но, не может быть постиг­ну­то, как вы и сами счи­та­е­те; сле­до­ва­тель­но, если память может хра­нить толь­ко то, что постиг­ну­то и поня­то, то все, что каж­дый пом­нит, он постиг и понял; но ничто лож­ное не может быть позна­но, а Сирон³⁹¹ пом­нит все мыс­ли Эпи­ку­ра, сле­до­ва­тель­но, все они и сей­час истин­ны. Я это допус­каю, но ты или дол­жен согла­сить­ся, что это так, чего тебе совсем не хочет­ся, или усту­пить мне в вопро­се о памя­ти и при­знать, что ей есть место и тогда, когда отсут­ст­ву­ет вся­кое пости­же­ние и позна­ние. 107. Ну, а что же станет с “нау­ка­ми” (ar­tes)? С каки­ми? Не с теми ли, кото­рые сами созна­ют­ся, что опи­ра­ют­ся ско­рее на догад­ку, чем на зна­ние, или с теми, кото­рые сле­ду­ют толь­ко тому, что им пред­став­ля­ет­ся, и не обла­да­ют вашим “уме­ни­ем” (ars) раз­ли­чать истин­ное и лож­ное?

Но это как раз две важ­ней­шие вещи, кото­рые про­ли­ва­ют свет (lu­mi­na) на этот вопрос. Во-пер­вых, вы счи­та­е­те невоз­мож­ным, чтобы чело­век не выска­зы­вал согла­сия ни с чем, и что это-то во вся­ком слу­чае оче­вид­но. И если Пане­тий, самый выдаю­щий­ся из всех сто­и­ков, по край­ней мере по мое­му мне­нию, гово­рит, что он сомне­ва­ет­ся в истин­но­сти отве­тов гаруспи­ков, ауспи­ций, ора­ку­лов, снов, про­ро­честв (для всех сто­и­ков, кро­ме него, все это явля­ет­ся совер­шен­но досто­вер­ным) и что он воз­дер­жи­ва­ет­ся от согла­сия (что он может сде­лать даже по отно­ше­нию к вещам, кото­рые его учи­те­ля при­зна­ва­ли досто­вер­ны­ми), то поче­му бы муд­рец не мог сде­лать тако­го же отно­си­тель­но дру­гих вещей? А раз­ве суще­ст­ву­ет нечто, что он может либо одоб­рить, либо не одоб­рить, а сомне­вать­ся не может? Или ты, имея дело с сори­та­ми, смо­жешь это делать, когда захо­чешь, он же, гово­ря обо всем осталь­ном, не смо­жет таким же обра­зом утвер­ждать это, тем более если он спо­со­бен, не выра­жая одоб­ре­ния, сле­до­вать за подо­би­ем исти­ны. 108. Во-вто­рых, вы отри­ца­е­те воз­мож­ность воздей­ст­вия чего-либо на того, кто не выска­зы­ва­ет одоб­ре­ния и согла­сия ни с чем. Но преж­де нуж­но рас­смот­реть, в чем заклю­ча­ет­ся это согла­сие. Ведь сто­и­ки гово­рят, что сами чув­ства явля­ют нам согла­сие. А так как за ним сле­ду­ет стрем­ле­ние (ad­pe­ti­tio), а за ним — дей­ст­вие, то с уни­что­же­ни­ем пред­став­ле­ний уни­что­жа­ет­ся все³⁹².

XXXIV. Об этом было мно­го спо­ров, мно­го было ска­за­но и напи­са­но, но все мож­но решить очень быст­ро. Ведь хотя я и счи­таю вели­чай­шим делом бороть­ся с пред­став­ле­ни­я­ми, про­ти­во­сто­ять пред­по­ло­же­ни­ям, воз­дер­жи­вать­ся от скольз­ко­го согла­сия³⁹³ и верю Кли­то­ма­ху, кото­рый пишет, что Кар­не­ад совер­шил некий Гер­ку­ле­сов подвиг, вырвав из наших умов согла­сие, как некое страш­ное и дикое чудо­ви­ще, то есть — без­осно­ва­тель­ное пред­по­ло­же­ние (opi­na­tio et te­me­ri­tas), но (чтобы покон­чить с этой частью защи­ты) что может поме­шать дей­ст­во­вать тому, кто сле­ду­ет веро­ят­но­му, кото­ро­му ничто не пре­пят­ст­ву­ет? 109. “Имен­но то самое его убеж­де­ние, — гово­рит он, — в том, что не может быть постиг­ну­то даже то, с чем он согла­сен”. Но это же поме­ша­ет и тебе, когда ты поплы­вешь на кораб­ле, ста­нешь сеять хлеб, собе­решь­ся женить­ся³⁹⁴, родить детей и во мно­же­стве иных дел, в кото­рых ты будешь сле­до­вать толь­ко веро­ят­но­му.

И все же ты вновь при­во­дишь это затас­кан­ное и не раз опро­верг­ну­тое поло­же­ние, не как Анти­патр, но, как ты гово­ришь, “более точ­но” (pres­sius); ибо Анти­па­тру ста­ви­ли в упрек его сло­ва о том, что для того, кто утвер­жда­ет, что ничто не может быть постиг­ну­то, было бы логич­ным, по край­ней мере, ска­зать, что само это утвер­жде­ние может быть постиг­ну­то. Само­му Антио­ху это каза­лось сла­бым и про­ти­во­ре­чи­вым. Ведь невоз­мож­но, оста­ва­ясь после­до­ва­тель­ным, гово­рить, что ничто не может быть постиг­ну­то, если утвер­жда­ет­ся, что нечто может быть постиг­ну­то. Он пола­га­ет, что насту­пать на Кар­не­ада ско­рее сле­до­ва­ло бы сле­дую­щим обра­зом: коль ско­ро любое реше­ние (dec­re­tum) муд­ре­ца долж­но быть резуль­та­том пости­же­ния, вос­при­я­тия, позна­ния, он дол­жен при­знать, что само это реше­ние, в силу кото­ро­го муд­рец счи­та­ет, что ничто не может быть постиг­ну­то, явля­ет­ся постиг­ну­тым. Как буд­то бы муд­рец не при­ни­ма­ет ника­ко­го дру­го­го реше­ния и может про­жить жизнь без реше­ний! 110. Но подоб­но тому, как эти реше­ния он при­ни­ма­ет как веро­ят­ные, а не постиг­ну­тые, так при­ни­ма­ет и это самое поло­же­ние — “нель­зя постичь ниче­го”. Ведь если бы в этом слу­чае он обла­дал кри­те­ри­ем позна­ния, он поль­зо­вал­ся бы им и в дру­гих слу­ча­ях, а посколь­ку он его не име­ет, он поль­зу­ет­ся веро­ят­ным. Таким обра­зом, он не боит­ся, как бы не ока­за­лось, что все сме­ша­но и неопре­де­лен­но. Ведь на вопрос о дол­ге и о мно­же­стве дру­гих вещей, с кото­ры­ми он име­ет дело и хоро­шо их зна­ет, он не отве­тит, что не зна­ет это­го, подоб­но тому, как он отве­тил бы, если бы его спро­си­ли, чет­но или нечет­но чис­ло звезд³⁹⁵. Ведь в вещах неопре­де­лен­ных ничто не явля­ет­ся веро­ят­ным; в тех же [вещах], где веро­ят­ное суще­ст­ву­ет, муд­рец все­гда най­дет и что делать, и что отве­тить. 111. Ты, Лукулл, не про­пу­стил и того упре­ка Антио­ха (и неуди­ви­тель­но, он же был очень изве­стен), кото­рый, по сло­вам само­го Антио­ха, очень вол­но­вал Фило­на. Ведь когда при­ни­ма­ет­ся в каче­стве посыл­ки преж­де все­го, что “неко­то­рые пред­став­ле­ния лож­ны”, а в каче­стве вто­рой, что “они ничем не отли­ча­ют­ся от истин­ных”, он не обра­ща­ет вни­ма­ния на то, что пер­вое допу­стил пото­му, что ему видит­ся в пред­став­ле­ни­ях некое раз­ли­чие; но оно уни­что­жа­ет­ся вто­рым поло­же­ни­ем, в кото­ром он заяв­ля­ет, что истин­ные пред­став­ле­ния не отли­ча­ют­ся от лож­ных, и нет ниче­го столь про­ти­во­ре­чи­во­го. И так было бы, если бы мы вооб­ще отбро­си­ли исти­ну, но мы это­го не дела­ем, ибо видим как истин­ное, так и лож­ное. Одоб­ре­ние мы можем выра­зить, но мы не име­ем ника­ко­го зна­ка пости­же­ния.

XXXV. 112. Одна­ко мне кажет­ся, что мы и сей­час гово­рим слиш­ком сухо, и если перед нами обшир­ное поле, на кото­ром мог­ло пока­зать себя крас­но­ре­чие, зачем мы заго­ня­ем его в такие тес­ни­ны и дебри стои­че­ско­го спо­ра? Если бы мне при­шлось иметь дело с пери­па­те­ти­ком, кото­рый бы гово­рил, что постиг­ну­то может быть то, что исхо­дит от истин­но­го, и не при­бав­лял бы к это­му зна­ме­ни­тую ого­вор­ку: “таким обра­зом, как не мог­ло бы исхо­дить от лож­но­го”, — я бы попро­сту вел раз­го­вор с про­стым чело­ве­ком и не слиш­ком оже­сто­чен­но спо­рил бы с ним, даже если бы в ответ на мои сло­ва о том, что ничто не может быть постиг­ну­то, он гово­рил, что муд­рец ино­гда пред­по­ла­га­ет. Я бы не стал ему воз­ра­жать, тем более, что Кар­не­ад не очень настой­чи­во воз­ра­жа­ет в этом пунк­те. Ну, а что я могу ска­зать сей­час? 113. Я задаю вопрос, что же это такое, что может быть постиг­ну­то? Мне отве­ча­ет не Ари­сто­тель и не Фео­фраст, даже не Ксе­но­крат или Поле­мон, но тот, кто помо­ло­же: “Это такое истин­ное, кото­рое не может ока­зать­ся лож­ным”. Но я не нахо­жу ниче­го подоб­но­го. Зна­чит, я буду выра­жать согла­сие с явно не познан­ным, то есть пред­по­ла­гать. В этом со мной согла­ша­ют­ся и пери­па­те­ти­ки, и Ста­рая Ака­де­мия. Вы же не согла­ша­е­тесь, и преж­де все­го Антиох, кото­рый имел на меня очень боль­шое вли­я­ние, то ли пото­му, что я любил его так же, как он меня, то ли пото­му, что, по наше­му убеж­де­нию, он самый тон­кий и самый про­ни­ца­тель­ный из всех фило­со­фов наше­го вре­ме­ни. Преж­де все­го я спра­ши­ваю у него, каким это обра­зом он при­над­ле­жит к той Ака­де­мии, о при­част­но­сти к кото­рой он заяв­ля­ет? Не гово­ря о про­чем, вот два вопро­са, о кото­рых идет речь: кто из Ста­рой Ака­де­мии или из пери­па­те­ти­ков когда-нибудь гово­рил, что постиг­ну­то может быть толь­ко то, что явля­ет­ся истин­ным, и при­том такое, что не может быть лож­ным, и что муд­рец нико­гда ниче­го не пред­по­ла­га­ет? Конеч­но же, никто. Ни то ни дру­гое поло­же­ние до Зено­на, не нахо­ди­ло достой­ной защи­ты; что же каса­ет­ся меня, я счи­таю пра­виль­ным и то и дру­гое и гово­рю это не при­ме­ни­тель­но к обсто­я­тель­ствам, но пото­му что пол­но­стью одоб­ряю.

XXXVI. 114. Но вот что я не могу стер­петь: когда ты, запре­щая мне выра­жать согла­сие с непо­знан­ным и назы­вая это совер­шен­но отвра­ти­тель­ным и без­рас­суд­ным, берешь на себя сме­лость изла­гать нау­ку муд­ро­сти, рас­кры­вать при­ро­ду все­го суще­го, вос­пи­ты­вать нра­вы, опре­де­лять гра­ни­цы добра и зла, фор­му­ли­ро­вать обя­зан­но­сти, ука­зы­вать мне, какой образ жиз­ни избрать, и гово­ришь, что ты ука­жешь даже кри­те­рий рас­суж­де­ния и пости­же­ния и научишь это­му искус­ству, добьешь­ся ли ты, чтобы я, охва­ты­вая все это бес­ко­неч­ное мно­же­ство пред­ме­тов, нигде не ошиб­ся, ни о чем не пред­по­ла­гал? Что же это за нау­ка, к кото­рой ты увле­ка­ешь меня, отвра­щая от нашей? Боюсь, не слиш­ком ли само­на­де­ян­но посту­пишь ты, гово­ря, что это твоя нау­ка, а ты имен­но так навер­ня­ка и ска­жешь. И не толь­ко ты один, но любой станет тянуть к сво­е­му уче­нию. 115. Ну, хоро­шо, я ста­ну сопро­тив­лять­ся пери­па­те­ти­кам, кото­рые заяв­ля­ют, что они в род­стве с рито­ра­ми и что они вос­пи­та­ли слав­ных мужей, не раз управ­ляв­ших государ­ст­вом, выдер­жу натиск эпи­ку­рей­цев, сре­ди кото­рых столь­ко моих при­я­те­лей, заме­ча­тель­ных людей, свя­зан­ных вели­кой вза­им­ной любо­вью³⁹⁶, но как мне посту­пить со сто­и­ком Дио­до­том³⁹⁷, кото­ро­го я слу­шал с само­го дет­ства, кото­рый столь­ко лет был вме­сте со мной, жил у меня, кото­рым я так вос­хи­ща­юсь и кото­ро­го я так люб­лю, а ведь он пре­зи­ра­ет все эти Антиохо­вы рас­суж­де­ния. Ты ска­жешь: “Наше уче­ние един­ст­вен­но вер­ное”. Конеч­но, если толь­ко оно вер­ное. Ибо не может быть несколь­ких отли­чаю­щих­ся друг от дру­га истин. Что же это, мы бес­со­вест­ны, посколь­ку не жела­ем оши­бать­ся, или они наг­лы, убедив­шие себя, что толь­ко они одни зна­ют все? “Это не я все знаю, — отве­ча­ет он, — а муд­рец”. Пре­крас­но! То есть он зна­ет, что имен­но пред­став­ля­ет собой твое уче­ние. Но, преж­де все­го, что это такое, если муд­рость разъ­яс­ня­ет­ся не муд­ре­цом? Одна­ко оста­вим нас самих, пого­во­рим о муд­ре­це, кото­ро­му, как я не раз повто­рял, посвя­ще­но все наше иссле­до­ва­ние.

116. Итак, муд­рость боль­шин­ст­вом, и в том чис­ле вами сами­ми, под­разде­ля­ет­ся на три части. Рас­смот­рим, если угод­но, первую часть, касаю­щу­ю­ся при­ро­ды суще­го. Но сна­ча­ла вот что: есть ли хоть кто-нибудь, кто в сво­ем высо­ко­ме­рии заблуж­да­ет­ся настоль­ко, что уве­рен, что он зна­ет все? Я не ста­ну спра­ши­вать о тех тео­ри­ях, кото­рые поко­ят­ся на пред­по­ло­же­нии, кото­рые в дис­кус­си­ях и спо­рах трак­ту­ют­ся и так и эдак; ведь они не несут с собой ника­кой необ­хо­ди­мой силы убеж­де­ния. Пусть уж об этом заботят­ся гео­мет­ры, кото­рые не убеж­да­ют, а вынуж­да­ют и кото­рые дока­зы­ва­ют вам все свои постро­е­ния. Я не спра­ши­ваю у них о тех нача­лах, суще­ст­ву­ю­щих у мате­ма­ти­ков, не при­няв кото­рых, они не могут про­дви­нуть­ся ни на шаг: “Точ­ка — это то, что не име­ет ника­кой вели­чи­ны”; “Конеч­ность (extre­mi­tas) и как бы поверх­ность³⁹⁸ есть то, что вооб­ще лише­но какой-либо тол­щи­ны”; “Линия — это то, что не име­ет шири­ны”. Когда я допу­щу, что нечто истин­но, то, если я при­ве­ду к при­ся­ге муд­ре­ца, ты дума­ешь, он даст клят­ву в том, что солн­це во мно­го раз боль­ше луны, до того как Архи­мед на его гла­зах изло­жит все осно­ва­ния и дово­ды в поль­зу это­го? Если он это сде­ла­ет, он выка­жет пре­не­бре­же­ние само­му солн­цу, кото­рое он счи­та­ет богом. 117. А если он не наме­рен верить дово­дам гео­мет­ров, даю­щим, как вы сами гово­ри­те, дока­за­тель­ству силу, он, конеч­но, едва ли пове­рит аргу­мен­там фило­со­фов, а если и пове­рит, то кому имен­но? Мож­но, конеч­но, разъ­яс­нить все [поло­же­ния] физи­ков, но это дол­го; и все же я спро­шу, кому имен­но он сле­ду­ет? Вооб­ра­зим, что некто ста­но­вит­ся сей­час муд­ре­цом, но еще не стал им, какую тео­рию, какое уче­ние выбе­рет он себе? Впро­чем, какое бы уче­ние он ни избрал, он выбе­рет его, не будучи муд­ре­цом. Ну пусть он обла­да­ет боже­ст­вен­ным умом, кого из физи­ков он пред­по­чтет? Он не смо­жет выбрать более одно­го. Я не ста­ну рас­смат­ри­вать дру­гие бес­чис­лен­ные вопро­сы. Рас­смот­рим толь­ко вопрос о нача­лах вещей, из кото­рых скла­ды­ва­ет­ся все, чтобы узнать, какое уче­ние он одоб­рит, ведь в этом вопро­се суще­ст­ву­ют боль­шие раз­но­гла­сия сре­ди выдаю­щих­ся мужей.

XXXVII. 118. Гово­рят, что Фалес, один из семи муд­ре­цов, кому шесть осталь­ных усту­пи­ли пер­вен­ство, пер­вым утвер­ждал, что все состо­ит из воды. Но это не убеди­ло его сооте­че­ст­вен­ни­ка и дру­га Ана­к­си­манд­ра. Он ска­зал, что все рож­да­ет­ся из бес­пре­дель­но­сти при­ро­ды³⁹⁹; а потом уче­ник его Ана­к­си­мен заяв­лял, что воздух бес­пре­де­лен, но то, что из него воз­ни­ка­ет, — опре­де­лен­но; а рож­да­ют­ся зем­ля, вода, огонь, а потом уж из них все осталь­ное. Ана­к­са­гор гово­рил, что мате­рия бес­пре­дель­на, но из нее воз­ни­ка­ют мель­чай­шие, подоб­ные друг дру­гу части­цы, вна­ча­ле они бес­по­рядоч­но пере­ме­ша­ны, а затем боже­ст­вен­ный ум рас­по­ла­га­ет их в опре­де­лен­ном поряд­ке⁴⁰⁰; Ксе­но­фан, жив­ший немно­го ранее него, утвер­ждал, что все есть еди­ное, неиз­ме­ня­е­мое и что это есть бог, нико­гда не рож­дав­ший­ся и веч­ный, име­ю­щий фор­му шара; Пар­ме­нид учил, что нача­ло — это огонь, дви­жу­щий зем­лю и обра­зу­ю­щий ее; Лев­кипп гово­рил о пол­ном и пустом, Демо­крит, близ­кий к нему в этом, в дру­гих вещах был содер­жа­тель­нее; Эмпе­докл назы­вал нача­ла­ми эти четы­ре всем извест­ных эле­мен­та; Герак­лит — огонь; Мелисс — пре­дель­ное и неиз­мен­ное, кото­рое все­гда было и будет. Пла­тон счи­та­ет, что мир создан богом из мате­рии, вос­при­ни­маю­щей в себя все, и что он вечен⁴⁰¹. Пифа­го­рей­цы пред­по­ла­га­ют, что все исхо­дит от чисел и мате­ма­ти­че­ских начал. Я счи­таю, что ваш муд­рец выбе­рет из них кого-нибудь, кому он станет сле­до­вать, про­чие же мужи, сколь бы заме­ча­тель­ны они ни были, будут им отверг­ну­ты и осуж­де­ны. 119. Одна­ко, какую бы тео­рию он ни одоб­рил, он постигнет (схва­тит) ее сво­им умом так же, как то, что он постиг чув­ства­ми, и его согла­сие с тем, что “сей­час свет­ло”, будет не боль­шим, чем его уве­рен­ность, — посколь­ку он сто­ик, — что этот мир (mun­dus) мудр, наде­лен умом (mens), что он созда­ет и его, и само­го себя, всем управ­ля­ет, при­во­дит в дви­же­ние и власт­ву­ет. Он будет убеж­ден, что и солн­це, и луна, и все звезды, зем­ля и море суть боги, ибо некий оду­шев­лен­ный разум про­ни­зы­ва­ет их всех; одна­ко когда-нибудь весь этот мир сго­рит в огне.

XXXVIII. Но пусть даже все это истин­но (как видишь, я уже при­знаю, что кое-что явля­ет­ся истин­ным), тем не менее я не при­знаю, что это может быть поня­то и постиг­ну­то. Ведь сто­ит толь­ко это­му тво­е­му стои­че­ско­му муд­ре­цу по сло­гам изло­жить тебе это уче­ние, как тут же явит­ся Ари­сто­тель, извер­гаю­щий пото­ки бле­стя­ще­го крас­но­ре­чия, и ска­жет, что тот безу­мен; ведь мир нико­гда не воз­ни­кал, ибо не было ника­ко­го нача­ла столь слав­но­го тво­ре­ния, осу­щест­влен­но­го по ново­му замыс­лу, и мир так гар­мо­ни­чен во всех сво­их частях, что ника­кая сила не спо­соб­на про­из­ве­сти такое дви­же­ние и такие пере­ме­ны, ника­кое вре­мя, сколь бы дол­гим оно ни было, не может при­ве­сти к тому, чтобы эта кра­сота когда-нибудь рух­ну­ла и рас­сы­па­лась в прах от ста­ро­сти. Тебе при­дет­ся отверг­нуть это утвер­жде­ние и защи­тить ска­зан­ное выше, как защи­ща­ют соб­ст­вен­ную жизнь и репу­та­цию, и мне же не раз­ре­ша­ет­ся даже сомне­вать­ся. 120. Не гово­ря уже о лег­ко­мыс­лии людей, без­дум­но согла­шаю­щих­ся с чем-либо, как же высо­ко до́лжно ценить самое сво­бо­ду, сни­маю­щую с меня необ­хо­ди­мость того, что необ­хо­ди­мо тебе! Я спра­ши­ваю, поче­му бог, делая все ради нас (а ведь имен­но это вы утвер­жда­е­те) создал такое мно­же­ство водя­ных гадов и вся­ких змей, поче­му рас­пло­дил на зем­ле, и в морях, и в реках столь­ко смер­то­нос­но­го и губи­тель­но­го? Вы гово­ри­те, что без неко­е­го боже­ст­вен­но­го мастер­ства (sol­ler­tia) создать все это столь совер­шен­но и изящ­но было бы невоз­мож­но; вели­чие это­го искус­ства вы обна­ру­жи­ва­е­те в совер­шен­стве даже пчел и мура­вьев, так что даже при­чис­ля­ли к чис­лу богов неко­е­го Мир­ме­кида⁴⁰², масте­ра, созда­вав­ше­го мини­а­тюр­ней­шие тво­ре­ния, 121. ибо ты утвер­жда­ешь, что без бога не может быть ниче­го. Но тут вдруг появ­ля­ет­ся Стра­тон из Ламп­са­ка⁴⁰³, кото­рый осво­бож­да­ет это­го бога от сей вели­кой его обя­зан­но­сти (коль ско­ро жре­цы богов осво­бож­да­ют­ся порой от обя­зан­но­стей, насколь­ко спра­вед­ли­вее было бы, чтобы то же самое отно­си­лось к самим богам); он гово­рит, что не нуж­да­ет­ся в помо­щи богов для созда­ния мира. Все, что суще­ст­ву­ет, учит он, созда­но при­ро­дой, но не так, как гово­рит тот, кто пола­га­ет, что все обра­зу­ет­ся сцеп­ле­ни­ем лег­ких, шеро­хо­ва­тых, крюч­ко­об­раз­ных⁴⁰⁴, изо­гну­тых тел, меж­ду кото­ры­ми нахо­дит­ся пустота, — он счи­та­ет это фан­та­зи­ей Демо­кри­та, ниче­го не дока­зы­ваю­ще­го, а лишь фан­та­зи­ру­ю­ще­го⁴⁰⁵ (op­tans), сам же он, рас­смат­ри­вая отдель­ные части мира, пока­зы­ва­ет, что все, что уже суще­ст­ву­ет или воз­ни­ка­ет (fiat), воз­ни­ка­ет или воз­ник­ло бла­го­да­ря при­род­ной силе и тяже­сти. Поис­ти­не он осво­бож­да­ет бога от вели­ко­го труда, а меня — от стра­ха. Дей­ст­ви­тель­но, кто, думая, что бог забо­тит­ся о нем, смог бы день и ночь не стра­шить­ся его и, если слу­чит­ся что-то дур­ное (а с кем это­го не слу­ча­ет­ся!), не боять­ся того, что это слу­чи­лось с ним заслу­жен­но⁴⁰⁶. Но я не согла­сен ни со Стра­то­ном, ни с тобой, и мне пред­став­ля­ет­ся более веро­ят­ным то одно, то дру­гое.

XXXIX. 122. Все это сокры­то от нас, Лукулл, оку­тан­ное густым мра­ком, и нет тако­го ост­ро­го чело­ве­че­ско­го ума, кото­рый был бы спо­со­бен про­ник­нуть в небе­са и в глу­би­ны зем­ли; мы не име­ем пред­став­ле­ния о нашем теле, не зна­ем, как рас­по­ло­же­ны его части, нам неиз­вест­но назна­че­ние каж­дой из них. Поэто­му сами вра­чи, кото­рым важ­но знать все это, ста­ли делать вскры­тие, чтобы увидеть это, одна­ко, как гово­рят сами же эмпи­ри­ки, это не сде­ла­ло пред­мет более ясным, ибо вполне воз­мож­но, что эти части, будучи вскры­ты­ми и ока­зав­шись доступ­ны­ми чело­ве­че­ско­му взо­ру, под­верг­лись изме­не­нию⁴⁰⁷. Но раз­ве можем мы подоб­ным же обра­зом рас­сечь при­ро­ду вещей, вскрыть и разде­лить на части, чтобы увидеть, закреп­ле­на ли зем­ля, как бы проч­но дер­жась на сво­их кор­нях, или висит в про­стран­стве? 123. Ксе­но­фан утвер­жда­ет, что луна оби­тае­ма и что она — такая же зем­ля с мно­же­ст­вом горо­дов и гор⁴⁰⁸. Это кажет­ся фан­та­сти­че­ским вымыс­лом, одна­ко же ни тот, кто гово­рит это, не может поклясть­ся, что дело обсто­ит имен­но так, ни я — что это не так. Вы даже гово­ри­те, что на про­ти­во­по­лож­ной сто­роне зем­ли живут люди, кото­рые по отно­ше­нию к нам ходят вниз голо­вой, это те, кого вы назы­ва­е­те анти­по­да­ми. Гикет Сира­куз­ский⁴⁰⁹, как утвер­жда­ет Фео­фраст, пола­га­ет, что небо, солн­це, луна, звезды и все, что над ними, непо­движ­ны и во всей все­лен­ной ничто не дви­жет­ся, кро­ме Зем­ли; когда она с огром­ной ско­ро­стью вра­ща­ет­ся вокруг сво­ей оси, полу­ча­ет­ся то же самое, как если бы вра­ща­лось небо, а зем­ля оста­ва­лась непо­движ­ной. Неко­то­рые счи­та­ют, что Пла­тон в “Тимее” гово­рит то же самое, но несколь­ко туман­нее. Ну, а ты, Эпи­кур? Ска­жи, ты пола­га­ешь, что солн­це столь мало? А я так думаю, что оно даже в два раза не пре­вы­ша­ет то, что мы видим. И он насме­ха­ет­ся над вами, да и вы в свою оче­редь осме­и­ва­е­те его. Сократ же сво­бо­ден от подоб­ных насме­шек, сво­бо­ден от них хио­сец Ари­стон⁴¹⁰, счи­таю­щий, что ниче­го тако­го знать невоз­мож­но. 124. Но, воз­вра­ща­ясь к раз­го­во­ру о душе и теле, доста­точ­но ли хоро­шо они нам извест­ны? Зна­ем ли мы, како­ва при­ро­да жил и сосудов? Зна­ем ли мы, что такое душа, где она нахо­дит­ся? Нако­нец, суще­ст­ву­ет ли она или, как пред­став­ля­ет­ся Дике­ар­ху⁴¹¹, вооб­ще не суще­ст­ву­ет? Если суще­ст­ву­ет, то состо­ит ли, как пола­га­ет Пла­тон, из трех частей — разум­ной, гнев­ли­вой и вожде­ле­ю­щей, или же она про­ста и еди­на. Если она про­ста, то что это, огонь, дыха­ние (ani­mus) или кровь, или же, как гово­рит Ксе­но­крат, это бес­те­лес­ное чис­ло? (Что это такое, понять невоз­мож­но.) И какой бы она ни была, смерт­на она или веч­на? В поль­зу и того и дру­го­го ска­за­но нема­ло. Кое-что из это­го пред­став­ля­ет­ся ваше­му муд­ре­цу досто­вер­ным, наш же не видит даже того, что явля­ет­ся весь­ма веро­ят­ным, — настоль­ко в боль­шин­стве слу­ча­ев рав­но­силь­ны про­ти­во­ре­ча­щие друг дру­гу дово­ды.

XL. 125. Если же ты ста­нешь вести себя со мной скром­нее и будешь обви­нять меня не в том, что я не согла­ша­юсь с тво­и­ми дово­да­ми, а в том, что не согла­ша­юсь ни с чем, я сми­рю свой дух и выбе­ру того, с кем согла­сить­ся. Но с кем же в первую оче­редь? Я выбе­ру, конеч­но, Демо­кри­та. Ведь, как вам извест­но, я все­гда был нерав­но­ду­шен к знат­но­сти. И вот уже все вы гото­вы обру­шить­ся на меня с попре­ка­ми: “Ты что же, пола­га­ешь, что суще­ст­ву­ет некая пустота, тогда как все так запол­не­но и уплот­не­но, что если одно тело подви­нет­ся куда-то, то дру­гое отсту­пит, и куда бы ни отсту­пи­ло одно, дру­гое тот­час же сле­ду­ет за ним?⁴¹² Или ты пола­га­ешь, что суще­ст­ву­ют какие-то ато­мы, а все обра­зу­ю­ще­е­ся из них совер­шен­но от них отлич­но? Или ты пола­га­ешь, что может воз­ник­нуть что-нибудь зна­чи­тель­ное без како­го-либо уча­стия ума (mens) и что коль ско­ро в одном мире суще­ст­ву­ет столь заме­ча­тель­ная кра­сота, то суще­ст­ву­ют выше и ниже его, впра­во и вле­во от него, рань­ше и поз­же него бес­чис­лен­ные дру­гие миры, или совер­шен­но непо­хо­жие на него, либо точ­но такие же?⁴¹³ И как сей­час мы, нахо­дясь в Бавлах, видим Путе­о­лы, так суще­ст­ву­ет бес­чис­лен­ное мно­же­ство «нас» в тех же самых местах, с теми же име­на­ми и зва­ни­я­ми, с теми же поступ­ка­ми, с теми же харак­те­ра­ми, так же выглядя­щих, в том же воз­расте, веду­щих спор о том же самом? И если сей­час или даже во сне нечто пред­став­ля­ет­ся наше­му уму, то эти обра­зы⁴¹⁴ (ima­gi­nes) про­ни­ка­ют в наши души через тело? Ты же не дол­жен ни при­ни­мать это­го, ни согла­шать­ся с веща­ми вымыш­лен­ны­ми. Не иметь ника­ко­го суж­де­ния (ni­hil sen­ti­re) луч­ше, чем иметь иска­жен­ное”. 126. Сле­до­ва­тель­но, речь идет не о том, чтобы я выра­зил чему-то одоб­ре­ние сво­им согла­си­ем, чего, боюсь, ты тре­бу­ешь от меня не толь­ко занос­чи­во, но и бес­стыд­но, тем более, что при­веден­ные тобою мне­ния мне не кажут­ся даже веро­ят­ны­ми. Ведь я не при­знаю ника­кой диви­на­ции, кото­рую вы одоб­ря­е­те, и пре­зи­раю рок, все­объ­ем­лю­щий, по вашим сло­вам, я даже не счи­таю, что этот мир постро­ен по боже­ст­вен­но­му замыс­лу, хотя, не знаю, может, это и так?

XLI. Но поче­му же я попа­даю у вас в неми­лость? Может быть, вы мне раз­ре­ши­те не знать того, чего я не знаю? Или самим сто­и­кам спо­рить меж­ду собой мож­но, а с ними нель­зя? Зено­ну, да и почти всем осталь­ным сто­и­кам, эфир пред­став­ля­ет­ся выс­шим боже­ст­вом, наде­лен­ным разу­мом, кото­рый управ­ля­ет всем. Кле­анф, этот сто­ик стар­ше­го поко­ле­ния⁴¹⁵, уче­ник Зено­на, счи­та­ет солн­це вла­ды­кой и гос­по­ди­ном все­го суще­го. И вот из-за раз­но­гла­сий сре­ди муд­ре­цов мы вынуж­де­ны не знать, кто наш гос­по­дин, ибо нам неиз­вест­но, кому мы слу­жим, солн­цу или эфи­ру?⁴¹⁶ Вы сооб­ща­е­те нам раз­ме­ры солн­ца (а оно само, кажет­ся, сво­им сия­ю­щим ликом взи­ра­ет на меня, напо­ми­ная, чтобы я чаще вспо­ми­нал о нем), так вот, вы сооб­ща­е­те нам его вели­чи­ну, как буд­то изме­рен­ную шестом зем­ле­ме­ра, а я гово­рю, что не верю вашим изме­ре­ни­ям, как не верил бы дур­ным стро­и­те­лям. Так кто же из нас, чтобы помяг­че выра­зить­ся, не столь почти­те­лен? 127. И все же я не думаю, что от этих про­блем есте­ство­ис­пы­та­те­лей нуж­но отка­зать­ся. Ведь рас­смот­ре­ние и созер­ца­ние при­ро­ды — это как бы некая есте­ствен­ная пища для души и ума; мы выпрям­ля­ем­ся, ста­но­вим­ся выше, пре­зи­ра­ем зем­ное, обра­щая мыс­ли свои горе́, к небе­сам, пре­не­бре­гая здеш­ни­ми наши­ми дела­ми, как мел­ки­ми и ничтож­ны­ми. Само иссле­до­ва­ние важ­ней­ших и к тому же сокро­вен­ней­ших вещей достав­ля­ет удо­воль­ст­вие; если же встре­ча­ет­ся что-то, пред­став­ля­ю­ще­е­ся прав­до­по­доб­ным (ve­ri­si­mi­le), душа напол­ня­ет­ся под­лин­но чело­ве­че­ским (hu­ma­nis­si­ma) наслаж­де­ни­ем. 128. К это­му стре­мит­ся и муд­рец, и ваш, и наш. Но ваш — чтобы при­нять, пове­рить, под­твер­дить, наш же ста­ра­ет­ся избе­жать опро­мет­чи­во­го пред­по­ло­же­ния и пола­га­ет, что ему уди­ви­тель­но повез­ло, если в тако­го рода вещах он най­дет нечто, что ока­жет­ся близ­ким к истине.

Обра­тим­ся теперь к поня­тию добра и зла. Но пред­ва­ри­тель­но нуж­но ска­зать несколь­ко слов. Мне кажет­ся, что, упор­но наста­и­вая на этих поло­же­ни­ях, они [физи­ки] не заме­ча­ют, что утра­чи­ва­ют убеди­тель­ность (auc­to­ri­tas) даже тех вещей, кото­рые пред­став­ля­ют­ся доста­точ­но ясны­ми. Ведь их согла­сие и утвер­жде­ние, что сей­час свет­ло, ничем не отли­ча­ет­ся от того, если бы они согла­ша­лись с тем, что воро­на сво­им кар­ка­ньем побуж­да­ет или запре­ща­ет делать что-то, а их утвер­жде­ние, что эта ста­туя, если ее изме­рить, рав­на шести футам, ничуть не убеди­тель­нее, чем утвер­жде­ние о том, что солн­це, кото­рое они не могут изме­рить, в 18 раз боль­ше, чем зем­ля. Отсюда появ­ля­ют­ся тако­го рода умо­за­клю­че­ния: “Если нель­зя познать, сколь вели­ко солн­це, то согла­шаю­щий­ся со всем осталь­ным так же, как он согла­ша­ет­ся с вели­чи­ной солн­ца, не пости­га­ет этих вещей; раз­ме­ры же солн­ца не могут быть постиг­ну­ты, а поэто­му тот, кто утвер­жда­ет, что он яко­бы постиг это, не пости­га­ет ниче­го”. Они воз­ра­зят, что мож­но познать, како­вы раз­ме­ры солн­ца, но я не ста­ну с этим спо­рить при усло­вии, что они заявят, что таким же обра­зом может быть постиг­ну­то и поня­то и осталь­ное. Ведь они не могут ска­зать, что одно пости­га­ет­ся боль­ше, а дру­гое мень­ше, пото­му что для всех вещей суще­ст­ву­ет одно опре­де­ле­ние того, что такое позна­ние.

XLII. 129. Но вер­нем­ся к тому, с чего я начал: что мы зна­ем по-насто­я­ще­му о доб­ре и зле? Без­услов­но, необ­хо­ди­мо уста­но­вить пре­де­лы (fi­nes), до кото­рых про­сти­ра­ют­ся выс­шие [про­яв­ле­ния] добра и зла. Есть ли что-нибудь, что вызы­ва­ло бы бо́льшие спо­ры сре­ди самых выдаю­щих­ся умов? Я не ста­ну гово­рить о том, что, по-види­мо­му, уже забы­то, — о том, что Эрилл⁴¹⁷ пола­га­ет выс­шее бла­го в позна­нии и нау­ке; он был уче­ни­ком Зено­на, но ты сам видишь, как силь­но он рас­хо­дит­ся с ним и как бли­зок он к Пла­то­ну. Суще­ст­во­ва­ла зна­ме­ни­тая Мегар­ская шко­ла, во гла­ве кото­рой, как я читал, сто­ял Ксе­но­фан, а после него были Пар­ме­нид и Зенон (от них фило­со­фы этой шко­лы назы­ва­лись эле­а­та­ми). Затем был уче­ник Сокра­та, мега­рец Евклид, от кото­ро­го полу­чи­ли назва­ние мега­ри­ков⁴¹⁸ те, кото­рые утвер­жда­ли, что толь­ко еди­ное подоб­ное само­му себе и неиз­мен­ное есть бла­го. Они взя­ли так­же мно­гое у Пла­то­на. От Менеде­ма, посколь­ку он был из Эре­трии, полу­чи­ли назва­ние эре­трий­цев фило­со­фы, счи­тав­шие бла­гом толь­ко ум и его про­ни­ца­тель­ность, бла­го­да­ря кото­рой мож­но увидеть исти­ну; это похо­же на уче­ние элидян, но, как мне кажет­ся, более пол­но раз­ви­то и крас­но­ре­чи­вее изло­же­но. 130. Но если мы невы­со­ко ста­вим всех их, счи­тая их уста­рев­ши­ми, то мы долж­ны про­явить боль­ше вни­ма­ния к дру­гим, напри­мер к Ари­сто­ну, кото­рый, будучи уче­ни­ком Зено­на, на деле дока­зал то, что Зенон сфор­му­ли­ро­вал лишь на сло­вах, а имен­но: толь­ко доб­ро­де­тель явля­ет­ся бла­гом, злом же лишь то, что про­ти­во­по­лож­но доб­ро­де­те­ли; а к про­ме­жу­точ­но­му (me­dia) он не отно­сил ниче­го из того, что было тако­вым в пред­став­ле­нии Зено­на. Ведь для послед­не­го выс­шим бла­гом явля­ет­ся не скло­нять­ся ни в ту ни в дру­гую сто­ро­ну, то есть то, что назы­ва­ет­ся у них ἀδιαφ­ρία. Пиррон⁴¹⁹ же пола­гал, что муд­рец даже и не заме­ча­ет это­го, и назы­вал это апа­ти­ей (ἀπά­τεια)⁴²⁰. Оста­вив в сто­роне все это мно­же­ство мне­ний, рас­смот­рим теперь те поло­же­ния, кото­рые уже дав­но и очень настой­чи­во защи­ща­ют­ся. 131. Одни из них счи­та­ют, что выс­шим бла­гом явля­ет­ся наслаж­де­ние; пер­вым здесь был Ари­стипп, уче­ник Сокра­та, затем кире­на­и­ки, потом Эпи­кур, уче­ние кото­ро­го в наше вре­мя более извест­но, одна­ко он рас­хо­дит­ся с кире­на­и­ка­ми в пони­ма­нии само­го наслаж­де­ния. Кал­ли­фон⁴²¹ счи­та­ет пре­дель­ным, то есть выс­шим, бла­гом соче­та­ние наслаж­де­ния и нрав­ст­вен­но­го (ho­nes­tas — букв. чест­ность); Иеро­ним⁴²² — осво­бож­де­ние ото вся­ких тягот, то же самое, но в соче­та­нии с нрав­ст­вен­ным нача­лом (ho­nes­tas); Дио­дор (оба послед­ние — пери­па­те­ти­ки) — жить достой­но, поль­зу­ясь тем, что при­ро­да с само­го нача­ла дала чело­ве­ку, — так опре­де­ля­ет выс­шее бла­го Ста­рая Ака­де­мия, как о том свиде­тель­ст­ву­ет сочи­не­ние Поле­мо­на, кото­ро­го весь­ма одоб­рял Антиох; Ари­сто­тель со сво­и­ми после­до­ва­те­ля­ми, как мне кажет­ся, вплот­ную под­хо­дит к тому же. Кар­не­ад, не столь­ко для того, чтобы утвер­ждать это, сколь­ко чтобы про­ти­во­по­ста­вить сто­и­кам, вво­дил поло­же­ние, гла­ся­щее, что выс­шее бла­го — наслаж­де­ние веща­ми, кото­рые дала нам при­ро­да как исход­ные (pri­mae). Зенон же уста­но­вил, что пре­дел бла­га — это жить нрав­ст­вен­но (ho­nes­te), что исхо­дит из тре­бо­ва­ний при­ро­ды. Имен­но он был созда­те­лем шко­лы сто­и­ков и гла­вой ее.

XLIII. 132. Оче­вид­но и то, что для всех пере­чис­лен­ных мною пре­де­лов бла­га суще­ст­ву­ют про­ти­во­по­лож­ные им пре­де­лы зла. Я хочу спро­сить у вас, кому мне сле­до­вать; толь­ко пусть никто не отве­ча­ет мне на это таким неве­же­ст­вен­ным и бес­смыс­лен­ным заяв­ле­ни­ем: “Сле­дуй кому угод­но, но толь­ко все же кому-нибудь”. Не может быть ниче­го более необ­ду­ман­но­го. Я желаю сле­до­вать сто­и­кам. Доз­во­ле­но ли мне это сде­лать (я не гово­рю: “с раз­ре­ше­ния Ари­сто­те­ля” — едва ли не само­го заме­ча­тель­но­го, по мое­му мне­нию, фило­со­фа), но с раз­ре­ше­ния само­го Антио­ха? Он назы­вал себя ака­де­ми­ком, но был, если не счи­тать совер­шен­но незна­чи­тель­ных отли­чий, чистей­шим сто­и­ком. Сле­до­ва­тель­но, нуж­но будет сде­лать выбор: либо мы счи­та­ем муд­ре­цом сто­и­ка, либо — при­над­ле­жа­ще­го к Ста­рой Ака­де­мии; быть одно­вре­мен­но и тем и дру­гим невоз­мож­но, ибо тяж­ба меж­ду ними идет не о гра­ни­цах, а обо всем име­нии⁴²³. Ведь опре­де­ле­ни­ем выс­ше­го бла­га охва­ты­ва­ет­ся все устро­е­ние жиз­ни (ra­tio vi­tae), и если люди рас­хо­дят­ся в пони­ма­нии это­го, они тем самым рас­хо­дят­ся и в пони­ма­нии само­го устро­е­ния жиз­ни⁴²⁴. А посколь­ку они столь реши­тель­но рас­хо­дят­ся во взглядах, они оба не могут быть муд­ре­ца­ми, но лишь кто-то один из них. Если это после­до­ва­тель Поле­мо­на, тогда сто­ик совер­ша­ет ошиб­ку, согла­ша­ясь с лож­ным (вы же утвер­жда­е­те, что нет ниче­го, столь чуж­до­го муд­ре­цу); если же вер­ны мыс­ли Зено­на, то это же самое сле­ду­ет ска­зать и о после­до­ва­те­лях Ста­рой Ака­де­мии, и о пери­па­те­ти­ках. Так зна­чит, он, [Антиох], не согла­сит­ся ни с тем ни с дру­гим? Если же нет, повто­ряю, то кто из них муд­рее? 133. Ну, а когда сам Антиох рас­хо­дит­ся в неко­то­рых вопро­сах со сво­и­ми люби­мы­ми сто­и­ка­ми, раз­ве это не гово­рит нам, что муд­рец не может одоб­рить это­го? Сто­и­ки счи­та­ют, что все про­ступ­ки рав­ны⁴²⁵, Антиох же реши­тель­но с этим не согла­сен. Так пусть, нако­нец, мне будет поз­во­ле­но пораз­мыс­лить над тем, како­му поло­же­нию сле­до­вать. “Ну, так решись же, — гово­рит он, — и при­ми в кон­це кон­цов какое-то реше­ние!” А что, если то, что гово­рит­ся “за” и “про­тив” в этом спо­ре, мне пред­став­ля­ет­ся оди­на­ко­во тон­ким и убеди­тель­ным? Раз­ве не дол­жен я поста­рать­ся избе­жать пре­ступ­ле­ния? Ведь ты, Лукулл, назы­ва­ешь пре­ступ­ле­ни­ем отказ от дог­мы. Поэто­му я поста­ра­юсь быть осто­рож­ным, дабы не выска­зать одоб­ре­ние тому, чего я не знаю, и это у нас с тобой дог­ма общая. 134. А вот сле­дую­щее раз­но­гла­сие намно­го серь­ез­нее. Зенон пола­га­ет, что счаст­ли­вая жизнь цели­ком заклю­че­на в доб­ро­де­те­ли. А что же Антиох? Да, гово­рит он, это счаст­ли­вая жизнь, но не самая счаст­ли­вая (bea­tis­si­ma). Так вот, пер­вый из них — бог, ибо пола­га­ет, что доб­ро­де­тель само­до­ста­точ­на, вто­рой же — лишь жал­кий чело­ве­чек, думаю­щий, что и поми­мо доб­ро­де­те­ли мно­гое доро­го для чело­ве­ка, а мно­гое — необ­хо­ди­мо. Но, боюсь, не при­пи­сы­ва­ет ли тот доб­ро­де­те­ли боль­ше, чем это поз­во­ля­ет при­ро­да, тем более, что Фео­фраст весь­ма крас­но­ре­чи­во и обос­но­ван­но воз­ра­жа­ет про­тив это­го. И тут я опа­са­юсь, что и вто­рой вряд ли после­до­ва­те­лен, когда он заяв­ля­ет, что суще­ст­ву­ют некие телес­ные стра­да­ния (ma­la) и бед­ст­вия судь­бы, но чело­век, под­вер­гаю­щий­ся все­му это­му, по его мне­нию, все же будет счаст­лив, если он мудр. Я раз­ры­ва­юсь в нере­ши­тель­но­сти: то одно мне кажет­ся веро­ят­нее, то вто­рое, и одна­ко же я пола­гаю, не будь того или дру­го­го, доб­ро­де­тель была бы совер­шен­но повер­же­на. Но имен­но в этом они рас­хо­дят­ся.

XLIV. 135. Ну, а то, в чем они соглас­ны, неуже­ли мы можем при­знать за исти­ну: что дух муд­ре­ца нико­гда не испы­ты­ва­ет стра­сти, нико­гда не пре­да­ет­ся радо­сти? Хоро­шо, пусть это веро­ят­но, но неуже­ли веро­ят­но и то, что он нико­гда не испы­ты­ва­ет стра­ха, нико­гда не испы­ты­ва­ет стра­да­ния? Неуже­ли муд­рец не боит­ся, что роди­на может погиб­нуть? Неуже­ли не стра­да­ет, если она разо­ре­на?⁴²⁶ Это тягост­но, но для Зено­на, кото­рый счи­та­ет, что толь­ко нрав­ст­вен­ное (ho­nes­tum) явля­ет­ся бла­гом, необ­хо­ди­мо, а для тебя, Антиох, отнюдь нет — посколь­ку ты счи­та­ешь, что поми­мо нрав­ст­вен­но­го суще­ст­ву­ет мно­же­ство дру­гих благ и кро­ме позор­но­го (tur­pi­tu­do) мно­го дру­гих зол, кото­рых муд­рец дол­жен стра­шить­ся, пока они не насту­пи­ли, и от кото­рых дол­жен стра­дать, если они при­шли. Но я хочу спро­сить, когда же Ста­рая Ака­де­мия при­ня­ла реше­ние о том, что дух муд­ре­ца не испы­ты­ва­ет вол­не­ний и стра­да­ний? Они одоб­ря­ли “сред­нее” и хоте­ли, чтобы вся­кое вол­не­ние зна­ло некую есте­ствен­ную меру. Мы все чита­ли кни­гу Кран­то­ра⁴²⁷, при­над­ле­жав­ше­го к Ста­рой Ака­де­мии, “О горе”. Это неболь­шая, но поис­ти­не заме­ча­тель­ная кни­жеч­ка, кото­рую Пане­тий сове­то­вал Тубе­ро­ну⁴²⁸ выучить наизусть. И они ведь гово­ри­ли, что эти тре­вол­не­ния даны нам при­ро­дою даже на поль­зу: страх, чтобы быть осто­рож­ны­ми, жалость и огор­че­ние, чтобы быть мило­серд­ны­ми, даже сама гнев­ли­вость, по их сло­вам, явля­ет­ся осел­ком муже­ства⁴²⁹, — пра­виль­но это или нет, мы рас­смот­рим в дру­гой раз. 136. Я, пра­во, не знаю, как ты мог так жесто­ко обру­шить­ся на Ста­рую Ака­де­мию, но я не могу стер­петь это­го, не пото­му, что мне это не нра­вит­ся (ведь боль­шин­ство этих уди­ви­тель­ных поло­же­ний, кото­рые сто­и­ки назы­ва­ют пара­док­са­ми (πα­ράδο­ξα), явля­ют­ся сокра­ти­че­ски­ми), но где Ксе­но­крат, где Ари­сто­тель когда-нибудь каса­лись этих вопро­сов? Ведь вы не жела­е­те видеть ника­ко­го раз­ли­чия меж­ду ними. Раз­ве они когда-нибудь гово­ри­ли, что толь­ко муд­ре­цы явля­ют­ся царя­ми, толь­ко муд­ре­цы бога­ты, толь­ко муд­ре­цы пре­крас­ны? Что все сущее при­над­ле­жит муд­ре­цу? Что никто, кро­ме муд­ре­ца, не может быть кон­су­лом, пре­то­ром, пол­ко­вод­цем, даже квин­кве­ви­ром?⁴³⁰ Нако­нец, что толь­ко муд­рец явля­ет­ся граж­да­ни­ном, толь­ко муд­рец сво­бо­ден? Что все лишен­ные муд­ро­сти — чужа­ки, изгнан­ни­ки, рабы, безум­цы? Нако­нец, что зако­ны Ликур­га и Соло­на и наши Две­на­дцать таб­лиц вовсе и не зако­ны? Более того, даже горо­да и государ­ства вовсе не государ­ства, если не пра­вят ими муд­ре­цы? 137. Все это, Лукулл, если ты согла­сен со сво­им дру­гом Антиохом, тебе при­дет­ся защи­щать, как сте­ны горо­да, мне же — настоль­ко, насколь­ко пред­ста­вит­ся необ­хо­ди­мым.

XLV. Я читал у Кли­то­ма­ха, что когда Кар­не­ад и сто­ик Дио­ген сто­я­ли на Капи­то­лии⁴³¹ перед сена­том, а Аль­бин, быв­ший в кон­суль­ство П. Сци­пи­о­на и М. Мар­цел­ла пре­то­ром, а вме­сте с тво­им дедом, Лукулл, — кон­су­лом, чело­век весь­ма обра­зо­ван­ный, как о том свиде­тель­ст­ву­ет напи­сан­ная им по-гре­че­ски исто­рия, в шут­ку ска­зал Кар­не­аду: “Так зна­чит, Кар­не­ад, ни я не кажусь тебе пре­то­ром [пото­му что я не муд­рец], ни этот город, ни его граж­дане не кажут­ся тако­вы­ми?” На это Кар­не­ад отве­тил: “Это­му сто­и­ку не кажет­ся”. Ари­сто­тель или Ксе­но­крат, кото­рым хотел сле­до­вать Антиох, не ста­ли бы сомне­вать­ся в том, что и тот был пре­то­ром и Рим — горо­дом, и что его насе­ля­ют граж­дане, но этот — наш друг, — как я ска­зал выше, насто­я­щий сто­ик, гово­ря­щий мало и весь­ма невра­зу­ми­тель­но. 138. А что вы може­те мне посо­ве­то­вать, коль ско­ро я боюсь, как бы не ска­тить­ся мне к пред­по­ло­же­нию и не выра­зить согла­сия и одоб­ре­ния тому, чего я не знаю (а это­го вы менее все­го хоте­ли бы)? Хри­сипп неод­но­крат­но заяв­лял, что суще­ст­ву­ют толь­ко три точ­ки зре­ния отно­си­тель­но пре­де­ла бла­га, кото­рые мож­но отста­и­вать, осталь­ное же мно­же­ство он реши­тель­но отбра­сы­ва­ет. Таким пре­дель­ным бла­гом явля­ет­ся или нрав­ст­вен­ное (ho­nes­tas), или — наслаж­де­ние (vo­lup­tas), или — и то и дру­гое. Пото­му что те, кто счи­та­ют выс­шим бла­гом сво­бо­ду от всех тягот и непри­ят­но­стей, избе­га­ют нена­вист­но­го для них име­ни наслаж­де­ния, но ока­зы­ва­ют­ся совсем рядом с ним. То же про­ис­хо­дит и с теми, кто пыта­ет­ся соеди­нить сво­бо­ду от тягот с нрав­ст­вен­но­стью. Мало чем отли­ча­ют­ся от них и те, кто хотят объ­еди­нить нрав­ст­вен­ность и пер­во­на­чаль­ные бла­га при­ро­ды (pri­ma na­tu­rae com­mo­da). Таким обра­зом, он остав­ля­ет толь­ко три основ­ные точ­ки зре­ния, кото­рые, по его мне­нию, мож­но убеди­тель­но защи­щать. 139. Пусть будет так, хотя мне нелег­ко ото­рвать­ся от того пони­ма­ния пре­дель­но­го бла­га, кото­рое пред­ла­га­ет­ся Поле­мо­ном, пери­па­те­ти­ка­ми и Антиохом, и я не знаю ниче­го более веро­ят­но­го, одна­ко же я вижу, сколь соблаз­ни­тель­но и сла­дост­но для наших чувств наслаж­де­ние. Я готов уже согла­сить­ся с Эпи­ку­ром или Ари­стип­пом; но доб­ро­де­тель зовет меня назад, хва­та­ет меня за руку, гово­рит, что это побуж­де­ние скот­ское, а чело­век бли­зок к богу. И посколь­ку Ари­стипп дума­ет толь­ко о теле, как буд­то бы у нас вооб­ще нет души, Зенон же гово­рит лишь о душе, как буд­то бы мы лише­ны тела, я могу занять сред­нюю пози­цию, а имен­но: сле­до­вать Кал­ли­фон­ту, чью точ­ку зре­ния Кар­не­ад защи­щал так настой­чи­во, что скла­ды­ва­лось впе­чат­ле­ние, буд­то он ее одоб­ря­ет, хотя Кли­то­мах и утвер­ждал, что нико­гда не мог понять, что имен­но одоб­ря­ет Кар­не­ад. Но если бы я захо­тел сле­до­вать имен­но это­му пони­ма­нию пре­дель­но­го бла­га, раз­ве сама исти­на и серь­ез­ный и осно­ва­тель­ный ум (gra­vis et rec­ta ra­tio) не высту­пи­ли бы про­тив? И ты, несмот­ря на то что нрав­ст­вен­ное выра­жа­ет­ся в пре­зре­нии к наслаж­де­нию, хочешь соеди­нить нрав­ст­вен­ность с наслаж­де­ни­ем! А это то же, что соеди­нять чело­ве­ка и зве­ря.

XLVI. 140. Оста­ет­ся, таким обра­зом, одна сра­жаю­ща­я­ся пара: “нрав­ст­вен­ное про­тив наслаж­де­ния”; и здесь Хри­сипп, насколь­ко я пони­маю, не при­ла­гал слиш­ком боль­ших уси­лий. Если же ты выбе­решь вто­рое — рушит­ся мно­гое, и в первую оче­редь общ­ность рода чело­ве­че­ско­го: любовь, друж­ба, спра­вед­ли­вость, про­чие доб­ро­де­те­ли, ни одна из кото­рых не может суще­ст­во­вать, если она не бес­ко­рыст­на. Пото­му что, если доб­ро­де­тель при­хо­дит к испол­не­нию сво­его дол­га, под­тал­ки­вае­мая наслаж­де­ни­ем, как неко­ей пла­той, то это не доб­ро­де­тель, а лжи­вая под­дел­ка и види­мость доб­ро­де­те­ли. А с дру­гой сто­ро­ны, послу­шай: те, кто уве­ря­ют, что они не пони­ма­ют даже само­го сло­ва нрав­ст­вен­ность, если толь­ко мы не соби­ра­ем­ся назы­вать нрав­ст­вен­ным (букв. почет­ным — ho­nes­tum) то, что у тол­пы назы­ва­ет­ся слав­ным (glo­rio­sum), заяв­ля­ют, что источ­ник всех благ заклю­чен в теле, что имен­но оно явля­ет­ся мери­лом, пра­ви­лом, пред­пи­са­ни­ем при­ро­ды, отступ­ле­ние от кото­ро­го лиша­ет навсе­гда воз­мож­но­сти достичь того, чему нуж­но сле­до­вать в жиз­ни. 141. И вы дума­е­те, что, когда я слы­шу подоб­ные вещи или бес­чис­лен­ное мно­же­ство подоб­ных вещей, я оста­юсь рав­но­душ­ным? И меня это вол­ну­ет не мень­ше, чем тебя, Лукулл, и не думай, что я не такой же чело­век, как и ты. Раз­ни­ца лишь в том, что ты, испы­ты­вая это вол­не­ние, при­ни­ма­ешь, согла­ша­ешь­ся, одоб­ря­ешь, счи­та­ешь истин­ным, досто­вер­ным, постиг­ну­тым, вос­при­ня­тым, обду­ман­ным, твер­дым, закреп­лен­ным, и это твое убеж­де­ние не спо­соб­ны поко­ле­бать или изме­нить ника­кие дово­ды, я же счи­таю, что не суще­ст­ву­ет ниче­го, согла­сие с кото­рым не при­во­ди­ло бы меня часто к согла­сию с лож­ным, ибо истин­ное ничем не отде­ле­но от лож­но­го, да и не суще­ст­ву­ет ника­ких логи­че­ских кри­те­ри­ев это­го.

142. Теперь я под­хо­жу к третьей части фило­со­фии. Про­та­гор пола­га­ет, что для каж­до­го истин­ным явля­ет­ся то, что пред­став­ля­ет­ся каж­до­му тако­вым. Кире­на­и­ки же счи­та­ют, что не суще­ст­ву­ет ино­го кри­те­рия исти­ны (iudi­cium), кро­ме глу­бо­чай­ших внут­рен­них дви­же­ний души, и совсем ина­че дума­ет Эпи­кур, кото­рый вся­кое суж­де­ние об истине сво­дит к чув­ствам, к поня­ти­ям о вещах (re­rum no­ti­tiae) и наслаж­де­ни­ям. Пла­тон счи­тал, что вся­кое суж­де­ние об истине и сама исти­на не свя­за­ны с пред­по­ло­же­ни­я­ми и чув­ст­вен­ным вос­при­я­ти­ем, а отно­сят­ся к дея­тель­но­сти мыш­ле­ния и ума (co­gi­ta­tio­nis et men­tis). 143. Раз­ве наш Антиох одоб­ря­ет что-нибудь из это­го? Он даже со сво­и­ми пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми не согла­ша­ет­ся. Где он сле­ду­ет, напри­мер, за Ксе­но­кра­том, чьи мно­го­чис­лен­ные сочи­не­ния по логи­ке (об обос­но­ван­но­сти выска­зы­ва­ния (ra­tio lo­quen­di)) поль­зу­ют­ся боль­шим авто­ри­те­том, или за Ари­сто­те­лем, бес­спор­но самым про­ни­ца­тель­ным и самым бле­стя­щим фило­со­фом? Он ни на шаг не отсту­па­ет от Хри­сип­па.

XLVII. Так поче­му же мы зовем­ся ака­де­ми­ка­ми? Уж не зло­употреб­ля­ем ли мы этим слав­ным име­нем? И поче­му нас застав­ля­ют сле­до­вать тем, кто не может прий­ти к согла­сию меж­ду собой? Даже о том, чему учат диа­лек­ти­ки как само­му эле­мен­тар­но­му, — как сле­ду­ет судить о том, истин­но или лож­но заклю­че­ние тако­го рода: “если это день, то свет­ло”, — какой оже­сто­чен­ный спор под­ни­ма­ет­ся. Дио­дор гово­рит одно, Филон — дру­гое, Хри­сипп — третье. А сам Хри­сипп как часто рас­хо­дит­ся со сво­им учи­те­лем Кле­ан­фом! А эти два глав­ных диа­лек­ти­ка, Анти­патр и Архидем⁴³², зако­ре­не­лые педан­ты (ho­mi­nes opi­nio­sis­si­mi), раз­ве не рас­хо­дят­ся меж­ду собой во мно­же­стве вопро­сов? 144. Так зачем же теперь, Лукулл, ты обре­ка­ешь меня на нена­висть тол­пы и вызы­ва­ешь на сход­ку и при этом, как обыч­но посту­па­ют мятеж­ные три­бу­ны, тре­бу­ешь закрыть тавер­ны. Когда ты обви­ня­ешь нас в том, что мы уни­что­жа­ем прак­ти­че­ские нау­ки (ar­ti­fi­cia), что это, как не жела­ние под­нять на мятеж масте­ро­вых? Ведь если они собе­рут­ся все вме­сте, их лег­ко будет обра­тить и про­тив вас. Я им преж­де все­го напом­ню ваши спо­соб­ные вызвать непри­язнь сло­ва о том, что все участ­ни­ки этой сход­ки — изгнан­ни­ки, рабы и безум­цы. Затем я перей­ду к тому, что обра­ще­но уже не к тол­пе, а к вам самим, при­сут­ст­ву­ю­щим здесь. Ведь и Зенон, и Антиох отри­ца­ют, что вы что-то зна­е­те. “Как это так, — ска­жешь ты, — ведь мы сто­им за то, что и немуд­рый мно­гое пони­ма­ет (схва­ты­ва­ет — compren­de­re)”. 145. Но вы же не при­зна­е­те, что кто-нибудь, кро­ме муд­ре­ца, зна­ет хоть что-то. Все это Зенон пока­зы­вал на жестах. Про­тя­ги­вая рас­кры­тую ладонь с вытя­ну­ты­ми паль­ца­ми, он гово­рил: “Это пред­став­ле­ние”, затем, немнож­ко согнув паль­цы, гово­рил: “Это согла­сие (ad­sen­sus)”, а потом, креп­ко сжав паль­цы в кулак, гово­рил, что “это пони­ма­ние (compren­sio)”. Для это­го жеста он при­ду­мал имя, кото­ро­го ранее не суще­ст­во­ва­ло: κα­τάλη­ψις — пони­ма­ние (схва­ты­ва­ние). А когда он под­но­сил левую руку, креп­ко и силь­но сжи­мая ею кулак, он гово­рил: “Вот это и есть зна­ние (scien­tia), а вла­деть им не может никто, кро­ме муд­ре­ца”. Но они и сами не могут ска­зать, кто же ныне явля­ет­ся муд­ре­цом или был им когда-то. 146. И вот ока­зы­ва­ет­ся: теперь ты, Катул, не зна­ешь, что сей­час свет­ло, а ты, Гор­тен­сий, что мы нахо­дим­ся на тво­ей вил­ле! Раз­ве эти рас­суж­де­ния не могут вызвать такую же непри­язнь? Хотя послед­нее, может быть, несколь­ко гру­бо, преды­ду­щее выглядит тонь­ше. Но как ты утвер­ждал, что если ничто не может быть позна­но, тем самым уни­что­жа­ют­ся прак­ти­че­ские нау­ки (ar­ti­fi­cia), и не согла­шал­ся со мной, что веро­ят­ное име­ет боль­шое зна­че­ние для мастер­ства, так и я гово­рю тебе, что мастер­ство не может суще­ст­во­вать без зна­ния. Раз­ве Зевк­сис, или Фидий, или Поли­клет согла­си­лись бы, что они ниче­го не зна­ют, если они вла­де­ют таким мастер­ст­вом? Но если бы кто-то объ­яс­нил им, в каком смыс­ле гово­рит­ся здесь о зна­нии, они бы пере­ста­ли воз­му­щать­ся да и на нас бы боль­ше не гне­ва­лись, ибо поня­ли, что мы устра­ня­ем то, чего вооб­ще не суще­ст­ву­ет, остав­ля­ем же им то зна­ние, кото­ро­го им вполне доста­точ­но. Этот довод под­твер­жда­ет­ся осмот­ри­тель­но­стью (di­li­gen­tia) наших пред­ков, кото­рые, во-пер­вых, пред­пи­сы­ва­ли каж­до­му клясть­ся “по веле­нию соб­ст­вен­но­го серд­ца”, а за нару­ше­ние клят­вы нака­зы­ва­ли в том слу­чае, если “обма­ны­вал созна­тель­но” (пото­му что в жиз­ни мно­го непред­ска­зу­е­мо­го), а затем, чтобы свиде­тель­ст­ву­ю­щий гово­рил: он “так счи­та­ет”⁴³³ (ar­bit­ra­ri), даже о том, что видел сво­и­ми гла­за­ми, и чтобы судьи, при­не­ся при­ся­гу о том, что они узна­ли в ходе дела, гово­ри­ли бы, что это не “про­изо­шло”, а “кажет­ся, что про­изо­шло”.

XLVIII. 147. Но так как не толь­ко кора­бель­щик пода­ет нам уже знак, но и сам Фаво­ний нашеп­ты­ва­ет на ухо, Лукулл, что вре­мя отплы­вать — да и ска­зал я уже доста­точ­но мно­го, — мне пора закан­чи­вать. А потом, когда мы ста­нем вновь рас­суж­дать об этом, нам, пожа­луй, будет луч­ше пого­во­рить о нема­лых рас­хож­де­ни­ях сре­ди выдаю­щих­ся мужей, о тай­нах при­ро­ды, о заблуж­де­ни­ях мно­гих фило­со­фов, столь силь­но рас­хо­дя­щих­ся отно­си­тель­но и того, что такое бла­го, и того, что про­ти­во­сто­ит ему; и посколь­ку не может суще­ст­во­вать более одной исти­ны, все эти мно­го­чис­лен­ные и зна­ме­ни­тые уче­ния неиз­беж­но рас­сы­па­ют­ся в прах, и, повто­ряю, нам луч­ше рас­суж­дать об этом, чем об обма­нах зре­ния и дру­гих чувств, о сори­те или лже­це, обо всех этих сил­ках, кото­рые сами сто­и­ки спле­ли про­тив самих же себя». 148. Тогда Лукулл ска­зал: «Я не жалею, что мы об этом гово­ри­ли. Мы еще не раз собе­рем­ся и, конеч­но, в нашем Туску­ле и тогда рас­смот­рим, если угод­но, все это». «Пре­крас­но, — отве­чаю я, — ну, а что дума­ет об этом Катул, что Гор­тен­сий?» На это Катул ска­зал: «Что я думаю? Я скло­ня­юсь к мне­нию сво­его отца, кото­рое он, впро­чем, при­пи­сы­вал Кар­не­аду, и пола­гаю, что ничто не может быть постиг­ну­то, но я готов счи­тать, что муд­рец может выра­жать согла­сие с тем, что не постиг­ну­то, то есть пред­по­ла­гать, но так, что он пони­ма­ет, что это толь­ко пред­по­ло­же­ние, и зна­ет, что не суще­ст­ву­ет ниче­го, что мог­ло бы быть постиг­ну­то и поня­то. Поэто­му, не одоб­ряя это их ἐπο­χή при­ме­ни­тель­но ко все­му суще­му, я совер­шен­но согла­сен со вто­рым его поло­же­ни­ем, что “не суще­ст­ву­ет ниче­го, что мог­ло бы быть постиг­ну­то”». «Я понял твою мысль, — гово­рю я, — и не слиш­ком настой­чи­во отвер­гаю ее, — ну, а ты, Гор­тен­сий, ты-то что дума­ешь об этом?» А тот со сме­хом отве­ча­ет: «Пора под­нять якорь⁴³⁴ (Tol­len­dum)». «Вот ты и попал­ся, — гово­рю я, — ибо это и есть соб­ст­вен­но взгляд Ака­де­мии». Так завер­шил­ся раз­го­вор. Катул остал­ся, а мы спу­сти­лись к нашим кораб­лям.