Издательство Академии Наук СССР, Москва—Ленинград, 1949.
Перевод и комментарии В. О. Горенштейна.
159. Публию Корнелию Лентулу Спинтеру, в провинцию Киликию
Рим, декабрь 54 г.
Марк Цицерон шлет привет императору1 Лентулу.
1. Очень приятно было мне твое письмо, из которого я понял, что ты видишь мою преданность тебе. В самом деле, что мне говорить «расположение», когда глубочайшее по смыслу и священнейшее слово «преданность» мне кажется слабым в сравнении с услугами, оказанными тобой мне. Ты пишешь, что мое рвение по отношению к тебе приятно тебе; ты делаешь это от некоторого избытка дружбы, благодаря которому приятно даже то, в чем нельзя отказать, не совершив неслыханного преступления. Но мое отношение к тебе было бы гораздо более известно и ясно тебе, если бы в течение всего того времени, что мы были в разлуке2, мы находились вместе и в Риме.
2. Мы преуспели бы в том, что ты, по твоим словам, намерен сделать и можешь больше, чем кто-либо другой, и чего я ожидаю от тебя с нетерпением: я говорю о высказываниях в сенате и обо всех мерах по управлению государством (свои взгляды и точку зрения по этому поводу я выскажу немного позже и отвечу тебе на твои вопросы); но, несомненно, и я мог бы пользоваться твоим самым дружеским и самым мудрым руководством, и ты нашел бы во мне советчика, быть может, не совсем неопытного, во всяком случае, верного, и, конечно, доброжелательного. Впрочем, как мне и надлежит, рад за тебя, что ты император3 и, после успешных действий, управляешь провинцией и стоишь во главе победоносного войска. Что же касается услуг, которые я обязан оказывать тебе, то, находясь здесь, ты, конечно, мог бы воспользоваться ими в большей степени и более непосредственно; для отмщения тем, кто, как ты понимаешь, частью враги тебе из-за твоей борьбы за мое спасение4, частью ненавидит тебя за величие и славу этих действий, ты имел бы во мне исключительного соратника. Все же тот вечный враг своих друзей5, который после твоих величайших благодеяний направил именно против тебя свою сломленную и ослабленную силу, наказал себя самого за нашу участь. Ведь он попытался сделать то, что, будучи раскрыто, не оставило ему впоследствии ни частицы не только достоинства, но даже свободы.
3. Хотя я предпочел бы, чтобы ты приобрел опыт на моих делах, а не на своих, все-таки, при всем своем огорчении, радуюсь тому, что ты познал верность людей не такой дорогой ценой, как я, познавший ее в величайшем страдании. Мне кажется, наступило время дать объяснения по поводу всего этого, чтобы ответить тебе на твои вопросы.
4. Тебя известили, пишешь ты, что я в хороших отношениях с Цезарем и Аппием6; ты прибавляешь, что не осуждаешь этого, но выражаешь желание знать, что побудило меня защищать и хвалить Ватиния?7 Чтобы объяснить тебе это яснее, необходимо начать несколько издалека — о руководивших мною соображениях.
Когда начинались события и твои действия8, Лентул, я считал себя возвращенным не только своим близким друзьям, но и государству, и так как моим долгом было относиться к тебе с чрезвычайной дружбой и высшей и особенной преданностью, то к государству, которое много помогло тебе в деле моего возвращения, я, конечно, считал долгом относиться по его заслугам — так, как я относился раньше только на основании общей для всех граждан обязанности, а не за какое-нибудь исключительное благодеяние, оказанное мне. Что я придерживался такого образа мыслей, — об этом и сенат слышал от меня в твое консульство, и ты мог видеть это во время наших разговоров и собеседований.
5. Впрочем, уже в то первое время многое обижало меня: когда ты старался о полном восстановлении моего достоинства, я замечал либо скрытую ненависть со стороны некоторых, либо двусмысленное рвение в мою пользу9. Ведь и те, кому следовало, не поддержали тебя ни в деле о памятниках в мою честь10, ни в деле о преступном насилии, когда нас с братом выгнали из наших домов11, а в тех самых делах, которым я, правда, придавал наименьшее значение, хотя они и были для меня необходимы вследствие крушения моего благосостояния, а именно — в возмещении моих потерь12 на основании суждения сената13, они, клянусь, не проявили той благожелательности, на какую я рассчитывал. Видя это (ведь оно не было неясным), я испытывал горечь, которая все же была меньше, чем радость от того, что было сделано.
6. Таким образом, хотя на основании именно твоих заявлений и свидетельств я и был чрезвычайно обязан Помпею и чтил его не только за благодеяния, но и вследствие любви к нему и моего непоколебимого суждения о нем, однако, не считаясь с тем, чего он желает, я оставался верен всем своим прежним взглядам14 в государственных делах.
7. Когда Гней Помпей сидел на суде (он вошел в Рим15, чтобы сказать похвальную речь в честь Публия Сестия), после того как Ватиний заявил как свидетель, что меня заставили начать относиться по-дружески к Цезарю счастливая судьба и удачи последнего, я сказал, что судьбу Марка Бибула, которую он считает несчастной, я ставлю выше всех триумфов и побед; при том же свидетеле я сказал в другом месте, что одни и те же люди и Бибулу не позволяли выходить из дому и меня заставили удалиться в изгнание16. Все мои вопросы17 свелись только к порицанию его как трибуна. При этом свободно и с величайшей решительностью было высказано все: о насилии, о знамениях, о раздаче царств; так было не только на этом суде, но и неоднократно в сенате18.
8. Более того: в консульство Марцеллина и Филиппа19 сенат принял в апрельские ноны мое предложение о том, чтобы дело о кампанской земле было доложено в майские иды сенату, который соберется в полном составе. Разве мог я сильнее напасть на ту их крепость20 или в большей степени забыть о своем положении, лучше помнить о своих обязательствах? После того как я высказал это мнение, произошло большое волнение как среди тех, кто должен был взволноваться, так и среди тех, от кого я никогда не ожидал этого.
9. Ведь после того постановления сената, принятого по моему предложению, Помпей, совершенно не показав мне, что он обижен, отправился в Сардинию и в Африку21, а по дороге заехал в Луку22 к Цезарю. Там Цезарь высказал большое недовольство по поводу моего выступления, конечно, оттого что предварительно повидал в Равенне Красса, который и распалил его против меня. Как известно, Помпею это было очень неприятно; я услыхал об этом от других, а лучше всего узнал от моего брата. Встретившись с ним в Сардинии23 вскоре после своего отъезда из Луки, Помпей сказал: «Ты мне и нужен, большей удачи не могло быть; если ты не переговоришь настоятельно с братом Марком, то расплачиваться придется тебе, так как ты ручался мне за него». К чему много слов? Он сильно жаловался, упомянул о своих заслугах24, напомнил о том, о чем он так часто вел переговоры с братом насчет действий Цезаря и в чем тот ручался ему от моего имени, и призвал самого моего брата в свидетели того, что все, что он, Помпей, сделал для моего избавления, сделано им с согласия Цезаря. Он попросил брата похлопотать передо мной о деле и достоинстве Цезаря с тем, чтобы я не боролся против него, если не хочу или не могу защищать.
10. Когда брат сообщил мне это и когда Помпей все же прислал ко мне Вибуллия25 с предложением не вмешиваться в кампанский вопрос до его возвращения, я призадумался и поговорил как бы с самим государством, чтобы оно позволило мне, так много вытерпевшему и вынесшему за него, выполнить свои обязательства, помнить о людях, оказавших мне большие услуги, и оправдать поручительство своего брата; пусть оно также допустит, чтобы тот, кто всегда был у него честным гражданином, оказался и честным человеком. В связи с этими моими действиями и высказываниями, видимо, обижавшими Помпея, мне передавали речи определенных лиц26 (ты должен уже подозревать, кто это), которые, хотя их взгляды на государственные дела совпадают и всегда совпадали с моими, все-таки заявляли о своей радости по поводу того, что Помпей мной недоволен, а Цезарь будет моим злейшим врагом. Это было мне прискорбно, но гораздо больше огорчало меня то, что моего врага27 (моего ли? вернее, врага законов, судов, спокойствия, отчизны, всех честных людей) они так окружали, так носили на руках, так лелеяли, так целовали у меня на глазах — не для того, чтобы причинить мне огорчение, к чему я совершенно утратил способность, но, конечно, для того, чтобы считалось, что они мне его причиняют. Тут, насколько позволил человеческий ум, сделав общий обзор своего положения и подведя счет, я сделал вывод из всех своих размышлений. Изложу тебе его вкратце, если смогу.
11. Если бы я видел, что во главе государства стоят бесчестные и бессовестные граждане, что, как мы знаем, испытал в наши времена Цинна28 и некоторые другие, то не только награды, представляющие наименьшую ценность для меня, но даже любые опасности, которые все-таки действуют даже на самых стойких людей, не заставили бы меня пристать к их делу, даже если бы у них были величайшие заслуги передо мной. Но раз первое место29 в государстве занимает Гней Помпей, достигший этого могущества и своей славы величайшими заслугами перед государством и самыми выдающимися подвигами, достоинству которого я способствовал с юных лет, а в бытность претором и консулом был его помощником; раз он оказал мне помощь вместе с тобой, и своим личным авторитетом и выступлениями30, а также советами и рвением, и мой враг31 стал и его единственным врагом среди граждан, — я не счел нужным пугаться молвы о своем непостоянстве, если я в некоторых выступлениях немного изменил свою точку зрения и своим присоединением поддержал достоинство величайшего человека, оказавшего мне исключительные услуги.
12. При этих моих взглядах я должен был, как видишь, пристать к Цезарю — ввиду их общего дела и общего достоинства. Здесь имела большое значение как давняя дружба, соединявшая с ним, как ты знаешь, меня и брата Квинта, так и его доброта и щедрость, которые мы вскоре поняли и познали и из его писем и благодаря оказанным им услугам. Меня к этому сильно побудило и само государство, которое, как мне казалось, не хотело борьбы с этими людьми, особенно после величайших деяний Цезаря32, и настоятельно требовало, чтобы эта борьба не возникала. При этом образе мыслей на меня очень сильно подействовало ручательство за меня Помпея перед Цезарем и моего брата перед Помпеем. Кроме того, в общественной жизни следовало принять во внимание то, что так божественно написано у нашего Платона: каковы в государстве правители, таковы обычно и прочие граждане33. Я помнил, что в мое консульство уже с январских календ были заложены такие основания для укрепления значения сената, что никто не должен был удивляться такому великому присутствию духа и авторитету, проявленному этим сословием в декабрьские ноны34; я также помнил, что когда я был уже частным человеком, то вплоть до консульства Цезаря и Бибула, ввиду того, что мое мнение имело большой вес в сенате, у всех честных людей были почти единые чувства.
13. Впоследствии, когда ты был наместником в ближней Испании35, а у государства были не консулы, а торговцы провинциями и рабы и прислужники смуты36, некий случай бросил меня, как предмет спора, в самую середину борьбы и гражданских раздоров. В этом опасном положении, в деле моей защиты обнаружилось удивительное единодушие сената37, невероятное согласие всей Италии38, исключительное единение всех честных людей; я не скажу, что́ произошло (в этом виноваты многие и по-разному); скажу только коротко: у меня не хватило не войска, а вождей39. Пусть будут виноваты те, кто не защитил меня при этих обстоятельствах; вина тех, кто меня покинул, не меньше; и если достойны осуждения те, кто был охвачен страхом, то еще большего порицания заслуживают те, кто притворился испуганным40. И то мое решение41, конечно, по справедливости заслуживает одобрения: я не захотел, чтобы мои сограждане, спасенные мной42 и желающие спасти меня, будучи лишены вождей, были отданы во власть вооруженным рабам, и предпочел, чтобы стало совершенно ясно, сколь великой силой могло бы быть согласие между честными людьми, если бы им можно было сразиться за меня, когда я еще стоял, раз они были в состоянии поднять поверженного. Когда ты действовал в мою пользу, ты не только понял их настроение, но даже укрепил и поддержал его.
14. В этом деле (я не только не стану отрицать этого, но всегда с охотой буду и помнить и заявлять об этом) ты воспользовался помощью некоторых очень знатных людей, более смелых при моем восстановлении, чем тогда, когда меня нужно было удержать. Если бы они захотели стоять на своем, то вместе с моим избавлением они возвратили бы себе свой авторитет. После того, как твое консульство возвратило к жизни честных людей, и ты одобрил их своими столь стойкими и прекрасными действиями, особенно когда к нашему делу присоединился Гней Помпей, когда и Цезарь, совершив величайшие подвиги, удостоился исключительных и небывалых почестей43 и отзывов сената и присоединился к этому авторитетному сословию, ни у одного бесчестного гражданина не оставалось возможности покуситься на государство.
15. Но обрати, пожалуйста, внимание на то, что последовало. Прежде всего, безумный оскорбитель44 женского религиозного обряда, почитавший Добрую богиню не более, чем трех сестер45, добился безнаказанности благодаря решению тех, кто, в то время, когда народный трибун, опираясь на честных людей, захотел судебным порядком наложить наказание на гражданина, сеющего смуту, — лишил государство на будущее время прекрасного примера возмездия за смуту46; они же впоследствии допустили, чтобы на памятнике, воздвигнутом не мной (ибо то была не моя военная добыча, а только сдача с торгов постройки), а сенатом, кровавыми буквами было выжжено имя врага47. Что эти люди пожелали моего избавления, мне очень приятно; но я хотел бы, чтобы они заботились не только о моем здоровье, как врачи, но и, как умащатели48, также о моих силах и цвете лица. Подобно тому, как Апеллес со всем своим искусством написал голову и грудь Венеры, оставив незаконченными прочие части тела, так некоторые люди потрудились только над моей головой, оставив необработанным и неотделанным прочее тело.
16. В этом я обманул надежду не только своих недоброжелателей, но также врагов; они некогда составили себе ложное мнение об одном в высшей степени деятельном и мужественном человеке, по моему суждению, самом выдающемся по величию духа и стойкости, — о Квинте Метелле, сыне Луция49; они неустанно повторяют, что после своего возвращения он совершенно пал духом, хотя в действительности нужно было доказать, что человек, и удалившийся вполне добровольно, и переносивший изгнание с исключительной бодростью, и совсем не старавшийся о своем возвращении, пал духом из-за того самого, в чем он своей стойкостью и достоинством превзошел как всех людей, так и такого исключительного человека, как Марк Скавр. И вот, то, что допускали или предполагали о Квинте Метелле, думали и обо мне, считая, что я буду принижен еще больше; между тем, государство позволило мне поднять голову еще выше, чем когда-либо, объявив, что оно не может обходиться без меня, всего-навсего одного гражданина; и в то время как Метелл был возвращен по предложению одного народного трибуна, меня вернуло все государство во главе с сенатом; при этом — сопровождает Италия, все взяли на себя обнародование закона, ты, консул, вносишь его в центуриатские комиции при поддержке всех сословий, всего населения — всех сил государства50.
17. Однако я и впоследствии не усвоил и сейчас не усваиваю ничего такого, что могло бы по справедливости обидеть кого бы то ни было из моих злейших врагов. Я только стремлюсь не оставлять без помощи делом, советом или трудом ни друзей, ни даже чужих мне людей. Этот мой образ жизни51, возможно, вызывает неудовольствие у тех, кто смотрит на ее внешний блеск, но не может постигнуть ее тревог и трудностей; но на одно они сетуют открыто: в своих высказываниях в пользу Цезаря52 я как бы отхожу от своего прежнего дела. Однако я руководствуюсь и тем, что я выставил несколько выше, и — не в последнюю очередь — тем, что я начал излагать тебе. Лентул, ты не найдешь у честных людей тех же чувств, которые у них были при твоем отъезде: укрепленные во время моего консульства, впоследствии по временам подрываемые, подавленные перед твоим консульством, восстановленные тобой — они теперь полностью оставлены теми, кому их надлежало охранять, а те, кого называли оптиматами, когда я был у власти, дают это понять не только выражением лица (а притвориться было бы очень легко), но часто обнаруживали это, высказывая свои чувства и даже голосуя в суде.
18. Поэтому все взгляды и воля благоразумных граждан, каким я хочу и быть и считаться, должны перемениться. Ведь тот же Платон, авторитет которого для меня чрезвычайно велик, учит добиваться в государственной деятельности только того, что может встретить одобрение у сограждан; насилие не подобает применять ни к родителю, ни к родине53. При этом он приводит следующую причину своего отказа от государственной деятельности: встретившись с афинским народом, уже почти утратившим разум от старости54, и увидев, что им нельзя править ни убеждением, ни принуждением, разуверившись в возможности убеждения, он счел недозволенным принуждение. Мой образ действий был иным, потому что я не был стеснен ни неразумием народа, ни свободой выбора — браться ли мне за государственную деятельность; но я все-таки радовался тому, что мне можно было в одном и том же деле55 защищать и полезное для меня и справедливое для любого честного человека. К этому присоединилась достойная упоминания и божественная щедрость Цезаря по отношению ко мне и моему брату; его я обязан был бы защищать, что бы он ни совершил; теперь же, при столь великой удаче и столь великих победах, если бы он даже не относился к нам так, как относится, он все-таки заслуживал бы прославления. Итак, считай, пожалуйста, что если не говорить о вас, виновниках моего спасения, то нет никого, чьи услуги в такой степени обязывали бы меня, и это я с радостью признаю.
19. После того как я изложил тебе это, мне легко ответить на твои вопросы по поводу Ватиния и Красса. Насчет Аппия56, а также Цезаря ты пишешь, что не порицаешь меня; радуюсь, что ты одобряешь мой образ мыслей. С Ватинием сначала состоялось примирение при посредстве Помпея, тотчас же после его избрания претором57, после того как я своими резкими выступлениями в сенате противодействовал его избранию, стремясь не столько повредить ему, сколько защитить и превознести Катона; впоследствии же Цезарь приложил удивительное старание к тому, чтобы я защищал его58. Почему же я похвалил его, прошу меня не спрашивать, как и не спрашивать насчет других обвиняемых, чтобы и я не предложил тебе такого же вопроса, когда ты приедешь. Однако я могу сделать это даже в твое отсутствие: вспомни, о ком ты прислал хвалебный отзыв с окраин земли; но не пугайся этого, ибо и мною эти же люди восхваляются и будут восхваляться. Впрочем, меня побудило защищать Ватиния также обстоятельство, о котором, защищая его, я сказал на суде — я делаю то, что в «Евнухе» парасит советует солдату:
… чуть она про Федрию,
Сейчас ты про Памфилу. «Не позвать ли намИ Федрию к обеду?». — «Ах, Памфила нам «Красавица Памфила!». За укол — укол, Насмешка за насмешку…59 |
Так и я просил судей: раз некоторые знатные люди и имеющие передо мной огромные заслуги, слишком любят моего врага и на моих глазах в сенате часто то с важностью отводят его в сторону, то по-дружески и приветливо обнимают его, и раз у них есть свой Публий, пусть они и мне дадут другого Публия, через которого я, слегка уязвленный, мог бы отвечать им легкими уколами; так я не только сказал, но и поступаю с одобрения богов и людей.
20. Вот тебе о Ватинии; теперь о Крассе. Между нами было уже полное примирение, ибо я, ради всеобщего согласия, добровольно предал забвению величайшие обиды с его стороны60, и стерпел бы неожиданную защиту им Габиния, на которого он в последние дни до того нападал жесточайшим образом61, если бы он сделал это, не понося меня; однако, так как он оскорбил меня62, когда я выступал с обсуждением, не задевая его, я вспыхнул, и это, думается мне, был гнев, вызванный не только этим оскорблением (он возможно был не столь сильным); но так как эта скрытая ненависть за многие нанесенные им мне обиды, которую, как я полагал, я всю уже излил, все же, против моего ожидания, еще оставалась, — она сразу вся и обнаружилась. В это самое время некоторые люди и притом те, кого я часто подразумеваю, но не называю по имени63, хотя они и говорили, что мое независимое поведение принесло им огромную выгоду, что я, как им кажется, только тогда буду возвращен государству таким, каким я был, когда эта борьба принесет мне бо́льшую пользу также вне сената, — говорили о своей радости по поводу того, что и он будет мне врагом, и те, кого с ним связывает общее дело64, никогда не будут моими друзьями. Когда самые почтенные люди стали сообщать мне об их враждебных разговорах, когда Помпей постарался так, как никогда раньше, чтобы я помирился с Крассом, а Цезарь высказывал в письмах свое величайшее огорчение из-за этой распри, я повиновался не только обстоятельствам65, но и своей природе: и чтобы наше примирение было как бы засвидетельствовано перед римским народом, Красс отправился в провинцию чуть ли не от моих ларов66; попросив меня пригласить его67, он был на обеде у меня в садах моего зятя Крассипеда. По этой причине, как того требовала моя верность, я защищал его дело в сенате68 (о чем ты, по твоим словам, слыхал), взявшись за это по настоянию того человека69.
21. Я объяснил тебе, что́ заставило меня защищать то и другое дело70 и какого направления мне следует держаться в государственных делах. В этом отношении прошу тебя считать, что мои чувства были бы те же, будь я совершенно независим и свободен; ибо я считал, что против таких сил нельзя бороться и что главенства71 выдающихся граждан не следует уничтожать, если бы это даже было возможно; что при изменившихся обстоятельствах и настроениях честных людей нужно не упорствовать в прежних взглядах, но приспособляться к обстоятельствам. Ведь мы никогда не одобряли, если выдающиеся мужи постоянно придерживаются одного и того же образа мыслей, подобно тому как при кораблевождении дело искусства — сообразоваться с погодой: даже если при этом нельзя держать путь прямо в гавань, но ее можно достигнуть, переменив паруса, то неразумно держаться раз взятого направления, несмотря на опасность, вместо того, чтобы, изменив его, все же прибыть туда, куда хочешь; так, вследствие того, что при управлении государством все мы, как я очень часто говорил, должны ставить себе целью покой, соединенный с достоинством72, мы не всегда должны говорить одно и то же, но всегда иметь в виду одно и то же. Поэтому, как я указал немного выше, будь я даже ничем не связан, все-таки я в своей государственной деятельности был бы тем же, кем являюсь сейчас; когда же в эту сторону меня и влекут благодеяния людей73 и толкают несправедливости74, я легко соглашаюсь чувствовать и говорить по поводу государственных дел то, что, по-моему, более всего подходит и для меня и для блага государства. Так я и поступаю довольно открыто и довольно часто, так как и брат мой Квинт — легат у Цезаря, и ни одно мое малейшее слово (не говорю уже о действии) в пользу Цезаря не проходит без того, чтобы он не принял его с такой явной благосклонностью, что я должен считать его всецело преданным мне. Поэтому я так использую все его влияние, которое является огромным, и средства, которые — ты это понимаешь — очень велики, словно они мои, и мне кажется, что я не мог бы сломить направленные против меня замыслы преступных людей иначе, как только присоединив к своей постоянной опоре благоволение могущественных людей75.
22. Этими же самыми соображениями я руководствовался бы, по моему мнению, и в том случае, если бы ты был со мной. Ведь я знаю твою природную умеренность и сдержанность, знаю как твою великую дружбу ко мне, так и отсутствие у тебя недоброжелательности к другим; ты велик и высок духом и в то же время с открытой и простой душой. Видел я, что некоторые относятся к тебе так, как они — ты мог это видеть — отнеслись ко мне; то же, что подействовало на меня, конечно, подействовало бы и на тебя. Но во всякое время, когда тебе можно будет быть вместе со мной, ты будешь руководителем всех моих решений; ты, позаботившийся о моем избавлении76, будешь заботиться и о моем достоинстве. Я же, конечно, буду твоим союзником и спутником в твоих действиях, высказываниях, желаниях и, наконец, во всем; всю жизнь я буду стремиться только к тому, чтобы ты с каждым днем всё сильнее радовался оказанным тобой мне исключительным услугам.
23. Ты просишь прислать тебе мои сочинения, написанные после твоего отъезда; это несколько речей77, которые я передам Менокриту78; не пугайся, их немного. Написал я также (ибо я почти совсем отошел от речей и обратился к более кротким музам, которыми я, как и в ранней юности, наслаждаюсь больше всего), итак, написал я в духе Аристотеля — так, по крайней мере, я хотел — в виде обсуждения и диалога три книги «Об ораторе», которые, думается мне, окажутся небесполезными для твоего Лентула; они далеки от обычных наставлений и охватывают все учение об ораторском искусстве древних — и Аристотеля и Исократа. Я написал также в стихах три книги «О моем времени»79. Я уже давно послал бы их тебе, если бы считал нужным выпустить их в свет, ибо они и являются и будут вечно свидетельствовать о твоих благодеяниях по отношению ко мне и о моей благодарности; но дело в том, что я опасался не тех, кто мог счесть себя оскорбленным (ибо в этом я был умеренным и мягким), но тех, кто оказал мне услуги: назвать их всех было бы бесконечным делом. Все же постараюсь доставить тебе эти книги, если найду человека, которому их можно будет доверить. Этой частью моей жизни и деятельности я всецело обязан тебе: чего бы я ни достиг в будущем в своих литературных, в своих научных занятиях, с давнего времени доставлявших мне наслаждение, — все это с величайшей охотой отдам на суд тебе, который всегда любил их.
24. Ты пишешь мне о своих домашних делах и поручаешь их мне; я так готов заботиться о них, что напоминать мне о них нечего, а просьба доставляет мне даже большое огорчение. Ты пишешь, что не мог довести до конца дело брата Квинта80 в прошлое лето, так как болезнь помешала тебе отправиться в Киликию, но что теперь ты сделаешь все, чтобы закончить; знай, мой брат действительно убежден в том, что присоединением этого владения будет, благодаря тебе, положено основание его благосостоянию. Пожалуйста, сообщай мне самым дружеским образом и возможно чаще обо всех своих делах и о занятиях и упражнениях своего и нашего Лентула, и считай, что никто никогда никому не был дороже и любезнее, чем ты мне, и я сделаю так, чтобы не только ты чувствовал это, но чтобы это понимали все племена и даже все потомки.
25. Аппий раньше часто говорил, а впоследствии также открыто сказал в сенате, что если будет позволено издать куриатский закон81, то он вместе с коллегой бросят жребий о провинции; если же куриатского закона не будет82, то он, по уговору с коллегой, сменит тебя; по его словам, издание куриатского закона полезно для консула, но необходимости в этом нет, и он, получив наместничество на основании постановления сената, по Корнелиеву закону83, будет обладать военной властью, пока не войдет в Рим. Что пишет тебе каждый из твоих друзей, не знаю; понимаю, что мнения их различны. Одни полагают, что ты можешь не уезжать, потому что тебя сменяют без издания куриатского закона; есть и такие, кто считает, что если ты уедешь, то можешь во главе провинции оставить заместителя. Для меня же не столько несомненна правовая сторона дела, хотя и она не вызывает больших сомнений, сколько следующее: для твоего значения, достоинства, независимости, в которых ты, я знаю, склонен находить большое удовлетворение, важно, чтобы ты без всякого промедления передал провинцию своему преемнику, особенно потому, что ты не можешь пресечь его корыстолюбия, не вызвав подозрения в своем собственном. Считаю своим долгом и высказать тебе свое мнение и защищать то, что ты сделаешь.
26. После того как это все было написано, я получил твое письмо насчет откупщиков84; не могу не одобрить твоего беспристрастия по отношению к ним. Как бы я хотел, чтобы тебе, благодаря твоему счастью, удалось не ущемить выгоды и самолюбия сословия, которое ты всегда возвышал! Я, со своей стороны, не перестану защищать твои постановления, но тебе известно обыкновение людей; ты знаешь, какими непримиримыми врагами те же самые люди были даже знаменитому Квинту Сцеволе85. Все же советую тебе, если у тебя есть какая-нибудь возможность, либо помириться с этим сословием, либо смягчить его недовольство. Хотя это и трудно, но это, мне кажется, дело твоего благоразумия.
ПРИМЕЧАНИЯ